Великая армия погибших на море

Поражают цифры. Еще и в наши дни на борту спасательных лодок умирает ежегодно около 30 тысяч человек – и это не считая тех, кто исчезает бесследно во время настоящих кораблекрушений. По крайней мере такие цифры были получены за одно только десятилетие. Статистика жертв существует, вероятно, не для всех океанов, но Атлантика с ее самым оживленным судоходством занимает в ней, несомненно, очень видное место.

Самое давнее кораблекрушение, о котором упоминали летописи французского морского флота, относится к 1119 году. Погибло со всей своей командой судно «Белый корабль».

Что же касается свидетельств спасшихся, они только с XVIII века становятся достаточно подробны, чтобы по ним можно было воссоздать картину бедствия. Но те, что дошли до нас, начиная с этого времени, в большинстве своем весьма драматичны. Вспомним несколько случаев. Страх, голод, жажда и сменявшее надежду отчаянье были их общим знаменателем.

Капитан Филипп Антэн подробно рассказал о трагедии «Бетси», шлюпа (одномачтовый парусник с одним кливером) грузоподъемностью 80 тонн. Командование им он принял на Барбадосе, владении англичан в Антильском архипелаге. 1 августа 1756 года «Бетси» вышла в Суринам, Нидерландскую Гвиану, с разнообразным и довольно тяжелым грузом, включавшим лошадей. На судне было тринадцать человек моряков и пассажиров.

Ночью 4 августа поднялся ветер и, как часто бывает в тех краях, очень быстро набрал силу. Маленький перегруженный парусник понесло на подводные скалы. Он перевернулся, увлекая за собой шлюпку, и девять человек, спавшие в своих гамаках, сразу утонули. Спастись удалось только капитану, его помощнику Уильямсу и двум матросам. Они держались за обломки корабля и «взывали к небу». Лошади пытались плыть, но каждая волна отбрасывала их на рифы, и они разбивались с печальным ржанием. Более проворная собака капитана держалась на поверхности, барахтаясь среди гибнущих животных.

Наступил рассвет. Оставшиеся в живых моряки увидели в воде перевернутую вверх килем лодку, отделившуюся от шлюпа. Им удалось перевернуть ее, и все четверо, прихватив и собаку, забрались внутрь лодки. Выуженный из воды обломок рангоутного дерева служил кормовым веслом. Матрос Джон Каммингс отодрал ножом несколько досок из обшивки лодки, немного обстругал их, чтобы соорудить мачту и рей. Его рубашка и штаны превратились в маленький импровизированный парус, все таки лучше, чем ничего.

Неподалеку от них проплыл деревянный ящик, они знали, что в нем продукты и бутылки с лимонадом, но, увы, маленькая шлюпка не могла угнаться за ним. Становилось совсем светло. В первых лучах солнца на волнах заиграли золотистые шарики: луковицы. Морякам удалось выловить их тринадцать штук. До ближайшего берега было по меньшей мере 50 миль.

На другой день ели лук, жажду утолить было нечем. Солнце сожгло им кожу до волдырей. На третий день жажда стала невыносимой.

– Убьем собаку, – предложил Каммингс.

В глазах бедного животного до последней минуты светилось доверие. Люди, не смутившись, выпили кровь. На четвертый день ветер посвежел снова и лодка едва не перевернулась. Около полудня Уильямс воскликнул:

– Шлюп! Шлюп! Вон там шлюп!

Вскоре парусник был уже так близко, что Антэн опознал его: он шел с Барбадоса и командовал им его друг капитан Саути. Каммингс и другой матрос, Симпсон, уже различали фигуры своих приятелей среди работавших на палубе людей. Все четверо радостно махали руками. Но маленькую лодку, видимо, трудно было заметить среди волн, в отблесках солнца. Шлюп удалялся.

– Нас карает небо, – сказал Каммингс.

Ему припомнились глаза собаки, нежные, потом умоляющие, и он отвернулся от своих товарищей, жующих мясо бедного животного, сдобренное кружками лука.

На следующий день испортившиеся остатки мяса пришлось выбросить. К ночи собрался дождь. Все четверо ловили открытым ртом первые за все это время капли пресной воды. Они пробовали собрать ее, выжимая свой импровизированный парус, но он пропитался солью, и вода казалась еще солонее, чем в море. Матросы все же стали пить ее, сначала понемногу, потом с жадностью. У них начался бред, и через два дня оба умерли. Продержись они еще несколько часов, надежда, быть может, подкрепила бы их: впереди показалась земля.

Капитан Антэн и его помощник Уильямс собрали последние силы, чтобы довести лодку до берега. Это был остров Тобаго. Населявшие его карибы пришли им на помощь. Девять дней провели они в море, и теперь островитяне выхаживали их несколько недель, прежде чем капитан смог вернуться к себе на родину, в Англию. Там он и написал свой рассказ о кораблекрушении, заключив его словами: «Я смог наконец вернуться к избранным мною занятиям, но с тех пор организм мой сильно сдал, а желудок совсем никуда не годится...»

17 июня 1816 года Жан Дюруа де Шомарэ склонен был считать жизнь прекрасной. Ему только что исполнилось пятьдесят лет и он получил наконец командование фрегатом, одним из лучших судов французского флота. Справедливая награда, думал он, за двадцать пять лет верности монархии. В 1791 году Шомарэ, тогда капитан лейтенант, стал эмигрантом. Позднее он принимал участие в высадке десанта Киберона, был взят в плен «синими», но сумел бежать. Король Людовик XVIII возвратил ему наконец море вместе со званием капитана первого ранга.

Теперь, в его первое плавание, ему предстояло доставить в Сенегал, возвращенный Франции, губернатора Шмальтца и экспедиционный корпус, которым командовал Пуэнсиньон. Для этого к его фрегату присоединились еще три судна: корвет «Эхо», габара «Лаура» и бриг «Аргус».

Единственное, что несколько омрачало хорошее настроение капитана, был состав экспедиционного корпуса.

– Ведь это же, – говорил он, – настоящий сброд из иностранцев, негров и бежавших с каторги французов, короче говоря, висельники.

Он совсем не хотел думать о том, что двадцать пять лет бездействия могли сказаться на его опыте мореплавателя. Море было прекрасно, ветер благоприятный.

Отправившись в путь с острова Экс с четырьмя сотнями пассажиров обоего пола на борту, «Медуза», так назывался его фрегат, шла во главе флотилии и мало помалу отдалялась от остальных менее быстроходных судов. Миновав испанский мыс Финистерре, она совсем потеряла их из виду. Неожиданно раздался классический крик: «Человек за бортом!» Пришлось развернуться и идти назад, искать, но все было напрасно. Показались паруса, это приближался корвет «Эхо». Дальше суда пошли вместе, миновали мыс Бланке. По предположению, где то здесь, совсем поблизости, должна быть банка Аргуен. Шомарэ приказал измерить глубину. Капитан корвета «Эхо», находившийся справа от фрегата, подавал знаки, советуя отклониться к западу, но «Медуза» продолжала держать курс на юг. Настала ночь, и «Эхо» скрылось из виду.

На «Медузе» производили замер глубины каждые два часа. 2 июля небо было ясное, температура обычная для тропиков. Около 15 часов вахтенный офицер Нодэ сообщил результат последнего измерения: «Восемнадцать саженей!» Шомарэ отдает приказ стать против ветра и убрать паруса. Маневра произвести не успели, «Медуза» уже была на самой банке. Волнение на море довольно сильное. Чтобы корабль не врезался в мель, Шомарэ отдает приказ подпереть его двумя мощными рангоутными деревами и зовет боцмана.

– Прикажите выбросить за борт весь ненужный груз. Пушки.

На борту было четырнадцать пушек, которые уже действительно ни на что не годились, но их нельзя было перебросить через борт, не рискуя повредить обшивку судна. Пришлось смириться перед очевидностью факта. «Медузу» невозможно снять с мели. Единственный выход – оставить корабль.

Четыреста человек, в том числе женщины и дети, и всего только шесть шлюпок, две из них совсем небольшие.

– Соорудим плот.

Это говорит Шмальтц, губернатор Сенегала, пассажир на борту корабля, где в это время происходит нечто неслыханное, быть может, единственный в летописи французского флота случай: капитан слагает с себя свои обязанности. Шомарэ не хочет больше ничем командовать, не хочет никакой ответственности. И тогда губернатор Сенегала, набросав чертеж плота, стал наблюдать за его спешным сооружением из мачт, реев, тросов – короче говоря, из всего, что было на корабле.

Люди охотно признали бы нового командира. К сожалению, когда плот был готов, Шмальтц не занял на нем места. С семьей и слугами он спустился в самую большую лодку, а в остальных кое как разместились его подчиненные с прислугой, затем Пуэнсиньон, Шомарэ и младшие офицеры. В легких шлюпках теснились женщины и дети. Плот, 20 м длиной и 7 м шириной, уже был спущен на воду. Когда солдаты поняли, что плот предназначался именно для них, они отчаянно запротестовали и схватились за оружие.

– Вы не поняли, – крикнул им губернатор Шмальтц. – Лодки и баркасы поведут ваш плот на буксире, и вы будете чувствовать себя там свободно и в полной безопасности.

После двух часов препирательств, уговариваний, споров, громкой брани, – прозвучал даже выстрел, никого, правда, не задевший, – все лодки, выстроенные друг за другом в одну линию и связанные между собой тросами, отправились в путь с плотом на буксире. Он двигался за ними, погрузившись почти на метр в воду, потому что никто не догадался подвести под него бочки, которые удерживали бы плот на поверхности. Увидев, как он мало пригоден для плавания, семнадцать человек предпочли остаться на «Медузе».

Утром 5 июля море было совсем спокойно, но из за слабого ветра колонна лодок еле двигалась. И тогда первая лодка, где был губернатор, и вторая, там находился Шомарэ, съехались для особых переговоров и решили, что для собственного спасения лучше всего придерживаться правила: «Каждый за себя и Бог за всех». Иными словами, люди, находившиеся в первых двух лодках, перерезали трос, соединявший их со всей колонной. Остальные лодки, лишившись самых лучших парусов, совсем перестали двигаться.

– Если бы только не этот плот...

Наконец другие тросы тоже были перерезаны, и плот остался в руках Провидения. Два первых баркаса 8 июля пристали к берегу у Сен Луи дю Сенегаль. На несколько дней позже остальные лодки подошли к пустынному побережью. Долго пришлось их пассажирам пробираться по пустыне, где их преследовали мавры. Питались они яйцами черепах, изредка моллюсками, и, когда добрались наконец до Сен Луи, число их поубавилось – пятеро мужчин и одна женщина умерли в пути от истощения.

На плоту оставалось сто сорок семь мужчин и одна женщина, маркитантка бывшей армии Наполеона, жена солдата экспедиционного корпуса, пожелавшая разделить судьбу своего мужа. Кроме солдат, публики довольно разношерстной, на плоту было тридцать матросов и горстка офицеров, отказавшихся сесть в лодку, так как считали своим долгом оставаться среди самых обездоленных. С ними был гардемарин Кудэн, серьезно раненный в ногу в то время, когда корабль налетел на мель. Он тоже отказался занять место в шлюпке капитана. Чтобы нога не касалась воды, его поместили на бочке, и он стал «капитаном» плота. Рядом с ним расположился географ Корреар, человек не военный, вместе с корабельным хирургом практикантом Савиньи.

Когда прошло первое оцепенение, сменившееся чувством ненависти и горечи, стали проверять продовольствие: две бочки воды, пять бочек вина, ящик сухарей, подмоченных морской водой, – и это все. Совсем не густо. Предусмотренные при сооружении плота якорь, морская карта, компас обнаружены не были. Размокшие сухари съели в первый же день. Оставалось только вино и вода.

«Погода ночью была ужасной, – писали потом в своей книжке Корреар и Савиньи. – Бушующие волны захлестывали нас и порой сбивали с ног. Какое жуткое состояние! Невозможно себе представить всего этого! К семи часам утра море несколько успокоилось, но какая страшная картина открылась нашему взору. Десять или двенадцать несчастных, которым защемило ноги между бревнами плота, не смогли их вытащить и скончались, некоторых унесло волнами...»

Лишившись двадцати человек, плот не намного вышел из воды, на поверхности оставалась только его середина. Там все и сгрудились, сильные давили слабых. Тела умерших бросали в море, живые вглядывались в горизонт. Хорошо бы, думали они, если бы «Эхо», «Аргус», «Луара» все же пришли на помощь.

«Прошлая ночь была страшна, эта еще страшнее. Огромные волны обрушивались на плот каждую минуту и с яростью бурлили между нашими телами. Ни солдаты, ни матросы уже не сомневались, что пришел их последний час. Они решили облегчить себе предсмертные минуты, напившись до потери сознания. Опьянение не замедлило произвести путаницу в мозгах и без того расстроенных опасностью и отсутствием пищи. Эти люди явно собирались разделаться с офицерами, а потом разрушить плот, перерезав тросы, соединявшие бревна. Один из них с абордажным топором в руках придвинулся к краю плота и стал рубить крепления.

Меры были приняты немедленно. Несколько матросов стали рядом с офицерами и штатскими. Безумец с топором был уничтожен, и тогда началась всеобщая свалка. Среди бурного моря, на этом обреченном плоту, люди дрались саблями, ножами и даже зубами. Огнестрельное оружие у солдат было отобрано при посадке на плот. Сквозь хрипы раненых прорвался женский крик: «Помогите! Тону!» Это кричала маркитантка, которую взбунтовавшиеся солдаты столкнули с плота. Корреар бросился в воду и вытащил ее. Таким же образом в океане оказался младший лейтенант Лозак, спасли и его; потом такое же бедствие с тем же исходом выпало и на долю гардемарина Кудэна. До сих пор нам трудно постичь, как сумела ничтожная горстка людей устоять против такого огромного числа безумцев; нас было, вероятно, не больше двадцати, сражавшихся со всей этой бешеной ратью!»

Когда наступил рассвет, на плоту насчитали умерших или исчезнувших шестьдесят пять человек.

«На нас обрушилась еще и новая беда: во время свалки были выброшены в море две бочки с вином и две единственные на плоту бочки с водой. Еще два бочонка вина были выпиты накануне. Так что теперь оставалась только одна бочка с вином, а нас было больше шестидесяти человек».

Голод терзал людей. Из наконечников аксельбантов сделали рыболовные крючки, но ни одна рыба не клюнула. Проходили часы. Горизонт оставался убийственно чистым: ни земли, ни паруса.

Несколько трупов трагической ночи оставалось еще в зазорах плота.

Прошел еще один день, не оправдав надежд. Ночь оказалась более милосердной, чем предыдущая. Крики, нарушавшие тишину, были только отзвуком голода, жажды, кошмарных сновидений людей, спавших стоя, по колено в воде, тесно прижавшихся друг к другу. В начале пятого дня осталось всего пятьдесят человек с небольшим. На плоту было двенадцать умерших.

Стайка летучих рыб шлепнулась на плот, совсем маленьких, но очень хороших на вкус. В следующую ночь на море было спокойно, на море, но не на плоту. Испанские и итальянские солдаты, а с ними и африканцы, недовольные своей порцией вина, взбунтовались снова. Опять среди ночной тьмы началась резня. Еще раз маркитантку сбросили в море и спасли ее. «Дневной свет озарил нас наконец в пятый раз. Осталось не больше тридцати человек. Морская вода разъела почти всю кожу у нас на ногах; все мы были в ушибах и ранах, они горели от соленой воды, заставляя нас ежеминутно вскрикивать. Вина оставалось только на четыре дня. Мы подсчитали, что в случае, если лодки не выбросило на берег, им потребуется по меньшей мере трое или четверо суток, чтобы достичь Сен Луи, потом еще нужно время, чтобы снарядить суда, которые отправятся нас искать...»

Однако, как ни трудно этому поверить, их никто не искал. И когда «Аргус», посланный на место крушения «Медузы», встретил случайно на своем пути многострадальный плот, на нем оставалось полтора десятка умирающих людей. Это было 27 июля 1816 года.

Первым из спасенных в Париж попал Савиньи, хирург практикант Морского ведомства. Он передал донесение своему министру Дюбушажу. На следующий день выдержки из него опубликовала «Журналь де Деба». Была рассказана история кораблекрушения «Медузы» и жуткая история плота. Но, между прочим, газета сообщала, что на шестой день в воду были сброшены двенадцать умирающих, чтобы остальные пятнадцать смогли выжить. Тем самым было создано общественное мнение, помешавшее возложить ответственность на капитана, повинного в смерти ста пятидесяти девяти человек (из пятнадцати человек, снятых с плота, шестеро скончались после спасения, а из семнадцати, оставшихся на «Медузе», спасли только троих). И что поразительно, так же как и все остальное, Савиньи за нескромный поступок был изгнан из Морского ведомства.

Вернулся географ Корреар. Вместе с Савиньи, которому уже нечего было терять, он написал и опубликовал свои показания. Корреара посадили в тюрьму, а книжку изъяли! Но она была переиздана в Англии и распространилась по всей Европе. Скандал теперь был слишком велик, чтобы его можно было замять.

Дюруа де Шомарэ, представший наконец перед военным трибуналом, заявил, что не понимает, в чем его вина. Общественное мнение требовало смертного приговора. Его разжаловали и приговорили к трем годам тюрьмы. Когда он вышел на свободу, ему «посоветовали» поселиться в своем поместье в департаменте Верхняя Вьенна. Но в то же время правительство предложило ему место сборщика налогов в Беллаке. Однако, где бы он ни появлялся, ему приходилось выслушивать оскорбления. Жил он еще долго – затворником в своем замке Лашно – умер только в 1841 году. Перед смертью он узнал о самоубийстве своего единственного сына, который не мог больше выносить отцовского позора. Сам Корреар, не помнивший зла, напишет ему как бы надгробное слово: «Он умер, искупленный с лихвой двадцатью пятью годами сурового покаяния».

На море бывали трагедии с еще большими жертвами, уцелевшие свидетели кораблекрушений рассказывали о событиях, еще сильней потрясающих душу. И если трагедия «Медузы» остается все таки самой известной, это потому, что гений художника запечатлел ее в нашей памяти. Жерико, руководствуясь рассказами, Савиньи и Корреара, на основе многочисленных эскизов создал полотно «Плот „Медузы“, которое находится в Луврском музее. Эти два человека служили ему натурщиками для изображения их собственных фигур, а молодой друг художника, Эжен Делакруа, позировал для портрета мертвого юноши на переднем плане.

7 марта 1826 года, через десять лет после крушения «Медузы», из Англии в Канаду отплыл с попутным ветром бриг королевского флота «Блонд». Капитаном его был один из родственников поэта Байрона, умершего два года назад в Миссолонги. Он унаследовал даже его титул и тоже именовался лордом Байроном.

В тот же день, при отличном ветре и спокойном море, вахтенный офицер доложил лорду Байрону, что впереди замечен корабль, он почти не движется, паруса спущены. Капитан отдает приказ подойти к кораблю. У того разбита корма, на борту никаких признаков жизни. Потом вдруг поднимаются несколько человеческих фигур, машут платками, обрывками одежды. Эти люди, несомненно, просили помощи. Через рупор их спросили, что случилось. Никакого ответа.

– Спустите шлюпку и узнайте, в чем дело, – приказал лорд Байрон. На борту парусника лейтенант обнаружил семерых мужчин и двух женщин. Женщины, стоя на коленях, молились. Махавшие платками моряки после такого напряжения лежали на палубе без сил. Некоторые из них были в страшных ранах.

– Надо покинуть этот корабль и перейти на борт «Блонда».

Спасенных прежде всего напоили водой, перевязали им раны и чуть чуть покормили – опасаясь реакции после длительного, быть может, голода, – потом уложили в постель. Только через два дня лорд Байрон и его офицеры смогли узнать их страшную историю. Обе женщины пришли в себя быстрее мужчин, именно они обо всем рассказали.

Выросшая без отца и воспитанная тетками, мисс Анна Сондерс стала компаньонкой миссис Кендолл, муж которой был капитаном судна, ведущего торговлю канадским лесом. 10 ноября 1825 года миссис Кендолл пожелала сопровождать своего мужа, и Анна Сондерс совершила вместе с ними путешествие, ничем не омраченное и скорее приятное. Во время плавания в девушку влюбился молодой кок Джеймс Фриер. Капитан и его жена одобрительно смотрели на эту идиллию, и 18 января 1826 года, когда судно отплыло из Канады в Англию, была устроена помолвка, а по прибытии в Ливерпуль собирались сыграть свадьбу. Капитан Кендолл согласился быть свидетелем жениха.

1 февраля разыгрался шторм. Ветром сорвало реи и одну спасательную шлюпку, несколько моряков были серьезно ранены. Женщины делали им перевязку, а здоровые мужчины устраняли поломки. 5 февраля буря началась снова и достигла ураганной силы. Капитан положил судно в дрейф, все паруса были убраны. Но море обрушилось на него сзади и разбило корму. Погиб один матрос, придавленный рангоутным деревом. Каюты и кладовые залило водой, пропало почти все продовольствие. Осталось лишь шестьдесят фунтов хлеба и немного сыру, «который хранился на марсе грот мачты».

Утром 6 февраля пассажиры и экипаж уже считали себя спасенными: их заметило американское судно, которое подошло на расстояние слышимости. Однако слишком сильное волнение не позволяло спустить шлюпку. Через сутки судно отказалось от бесплодных попыток и вскоре скрылось из виду.

Шторм продолжался. На полубаке натянули тент, защищавший от ветра. 8 февраля показался бриг. Несмотря на шторм, он подошел на близкое расстояние. Его капитан, приставив к губам рупор, стал задавать вопросы, но из за ветра ответов, видимо, не было слышно, так как бриг развернулся и ушел. 11 февраля заметили еще одно военное судно, но оно не ответило на сигналы бедствия.

Съестные припасы кончились. 12 го умер матрос и его труп опустили в море. Через десять дней, 22 февраля, скончался еще один матрос. Еды на корабле не было тогда ни крошки.

26 февраля появившийся английский бриг еще раз посулил надежду, но судно это тоже удалилось. Февраль сменился мартом. Самые слабые погибли – одиннадцать матросов и юнги, – остальные лежали без сил, споласкивая иногда пересохший рот морской водой, чтобы не слиплись намертво губы. 5 марта скончался двенадцатый матрос...

Анна Сондерс опубликует потом рассказ о своих приключениях, завершив его словами:

«5 апреля я вновь оказалась в объятиях моей нежной матери, спустя почти пять месяцев, в течение которых, могу это смело сказать, я увидела и претерпела столько земных мук, как ни одно живое существо на свете, принадлежащее к моему полу».

Весной 1738 года из Нанта вышел бриг «Африканец», которым командовал М. Фуре. Предписания, полученные капитаном от судовладельцев, были точны и ясны. Аккуратно следить, чтобы каждый вечер и каждое утро совершались молитвы; не позволять команде сквернословить и богохульствовать; заботиться о больных. Вслед за этими гигиеническими наставлениями для души и тела шли другие, касавшиеся коммерции. Фуре имел задание «набрать невольников» на Гвинейском берегу, а затем «для сохранения негров направить все свое внимание на то, чтобы их кормили и не допускали бунта». Неграм предписывалось ставить клеймо каленым железом на плече, спине или ягодицах. Лучше всего выбирать невольников молодых и привлекательных: «Они не только легче перенесут дорогу, но и продадите вы их в Америке с большей выгодой». Цена черных невольников зависела от их возраста, здоровья и пола. Формально денежной единицей служила «штука ситца», иными словами, определенное количество метров ткани. Но практически торговцы неграми принимали также стеклянные бусы, брусковое железо, котлы из меди, голландские трубки. На месте невольник стоил от 75 до 300 тогдашних франков, а при перепродаже в Америке за него получали от 300 до 1000 франков.

Рабство зародилось в то самое время, когда победившие воины осознали, что выгоднее заставлять своих пленников работать, чем кормить их. Все античные цивилизации были основаны на рабстве. В Африке же только турки и подчиненные им страны веками использовали черных рабов. Картина переменилась, когда конкистадорам Нового Света пришла в голову мысль пополнить рабочую силу и срочно найти замену индейскому населению, слишком поредевшему от непосильной работы на рудниках и плантациях. В 1517 году Карл V пожаловал своим фламандским ставленникам первое асьенто, или монополию на поставку и транспортировку негров с западного берега Африки в Вест Индию. Франция, Голландия, а за ними и другие страны тоже начали втягиваться в необычайно выгодную торговлю. Их министры колоний почти три столетия неизменно предписывали своим служащим развивать торговлю неграми. Самые могущественные европейские монархи, как и придворная знать, становятся акционерами судовладельческих компаний, ведущих торговлю неграми, занятие в те времена совсем не позорное. Для тех, кто, может быть, забыл происхождение английского слова «гинея», напомним, что эту золотую монету чеканил Карл II и названа она в честь Гвинеи, африканской страны, откуда было выкачано столько богатств.

Торговля «эбеновым деревом» составляет черную страницу истории некоторых западных стран, но это не единственные участники позорного дела. Самого большого падения достигли, несомненно, черные царьки западного побережья Африки – монго. Их экспедиции охотились на людей как на дичь, оцепляли деревни, уничтожая всех, кто пытался бежать. Захваченных мужчин, женщин и детей связывали и вели к причалам на побережье, где их ждали корабли работорговцев. Монго получали огромные барыши, поскольку их живой товар почти им ничего не стоил. В поселках у причалов они предавались безудержным оргиям, пьянствовали и распутничали, но были очень бдительны там, где дело касалось их выгоды. В те времена, когда «Африканец» направлялся в Гвинею, был издан «Торговый справочник», предупреждавший капитанов: «Необходимо, чтобы этот человек был одновременно и торговцем и дипломатом, знал бы в совершенстве все хитрости и повадки дикарей, населяющих эти края. Действуя в одних и тех же районах, корабли могут оказаться соперниками; в таком случае лучше договориться с ними, чтобы избежать сильного повышения цен на штуки ситца. Хорошо исполняя свою роль, нужно всегда иметь возможность купить много, когда негры продаются в избытке».

Бриг «Африканец» бросал якорь поочередно у всех причалов на берегу Гвинеи, и Фуре на самых выгодных условиях получил такое количество негров, сколько мог вместить корабль. Управляющий Дам Жулен, обязанный наблюдать за этими пассажирами, записывает в своем дневнике много подробностей о жизни этих негров на борту корабля.

От заката до восхода солнца взрослых мужчин, скованных по двое, держали в трюмах с открытыми люками. Иногда в открытом море с некоторых снимали оковы, если их покорность не вызывала сомнения. Женщины и дети передвигались свободно. Каждое утро для туалета невольников наполняли чаны морской водой. Полагалось вымыть лицо и руки, потом пополоскать рот уксусом, профилактическим средством против цинги. Около десяти часов всем раздавали, в котелке на шестерых, примерно 400 граммов на каждого, смесь риса или кукурузной муки с небольшим количеством мяса или соленой рыбы. В течение дня негров заставляли плести тросы, перебирать сухие овощи, драить палубу. Второй раз их кормили в четыре часа дня, примерно тем же самым.

Еще одна забота была у работорговцев: опасение, как бы нервная система рабов не сдала настолько, что они начнут чахнуть и даже, как это уже бывало, покушаться на свою жизнь. Поэтому их каждый вечер заставляли петь и танцевать, а нанятые негритянские исполнители, которым хорошо платили, пели на их языках песни о том, что отъезд их будет для них раем. В такие сказки мало кто верил.

27 марта 1738 года Дам Жулен записал в своем дневнике: «Негры подняли бунт. Сегодня в пять часов утра двое из них появились из люка вроде бы скованные и направились к часовому как будто за разрешением выкурить трубку. Они навалились на него, вырвали из рук оружие и в несколько ударов прикончили. В тот же миг все они выскочили, словно безумные, с железными брусками в руках...»

Из дальнейшего рассказа выясняется, что не у всех было такое оружие, некоторые держали просто полено или даже с голыми руками набрасывались на своих похитителей, стараясь их задушить, и прежде всего офицеров. Боцман и один лейтенант были убиты, Фуре смертельно ранен. Но остальные офицеры успели пустить в ход пистолеты, а кому то пришла в голову мысль вытащить на палубу огромный котел, где варилась каша. «Они набирали ее большим черпаком и выплескивали на негров». Итог: убито девять негров и трое белых.

«Вчера в восемь часов самые виновные негры были привязаны к палубе за руки и за ноги животом вниз. Мы приказали их выпороть и кроме того изрезали им ягодицы, чтобы они лучше почувствовали свою вину.

Когда от ударов хлыста выступала кровь, мы натирали их порохом, лимонным соком и рассолом толченого перца вместе с каким то другим снадобьем, что добавил хирург. Это средство предотвращает гангрену и вдобавок у них горят от него ягодицы».

Негр, ранивший капитана Фуре, подвергся особому наказанию: пороть его в течение целой недели и смазывать потом упомянутой смесью обязали самих негров. В пятницу 5 декабря Дам Жулен мог закончить в своем дневнике: «Сегодня этот негр умер». С неосознанным цинизмом он добавляет: «Он умер от резкого удара в грудь и еще от одного удара в живот, полученного в день мятежа».

Помощнику капитана ничего больше не оставалось, как пополнить убавившийся груз, что он и сделал, а потом продал негров на Мартинике и Сан Доминго с очень большой выгодой для судовладельцев. 18 июня 1740 года, через два года после отплытия, «Африканец» с грузом сахара, ванили, хлопка и кофе благополучно возвратился в Нант.

Негры, проданные в Америке, попадали в разные условия в зависимости от обстоятельств, характера или настроения своих хозяев. Самым большим для них горем была разлука с семьями, прекратилось это только с отменой рабства. Честь первого серьезного протеста, поднятого против торговли рабами, принадлежит секте квакеров, которые стали вести борьбу за отмену рабства с 1727 года. Во Франции Конвент проголосовал за отмену в 1794 году, Наполеон аннулировал этот декрет, окончательное запрещение относится к 1848 году. В Соединенных Штатах рабство отменено в 1865 году. Англия начала преследовать торговлю рабами с 1807 года из соображений не только гуманных, но и экономических, опасаясь конкуренции, возникавшей при использовании такой дешевой рабочей силы.

Официальный запрет торговли «эбеновым деревом» не сразу положил ей конец. Она продолжается тайно. Продавцы (монго африканского побережья) покупатели (поставщики рабов в колонии) договорились об этом между собой. Англия, ставшая после падения Наполеона безраздельной владычицей морей, преследовала невольничьи корабли в Атлантическом океане, но они действовали все смелее и становились быстроходней, а это достигалось сокращением тоннажа при той же парусности и удлинением профиля, так что негры оказывались на них еще в большей тесноте, чем прежде. Планы этих кораблей, показывающие, сколько места отводилось для живого товара, приводят в содрогание. Негры, тесно скученные в трюмах, где каждый занимал «меньше места, чем покойник в гробу», по очереди выходили на палубу, чтобы не погибнуть от паралича или удушья. «Когда море и погода не позволяли держать люки открытыми, – писал капитан Лакруа, – загоны для рабов представляли собой просто ужасающее зрелище. Обессиленные, сжатые, как сельди в бочке, негры лежали на полу среди крови, слизи, мокрот и испражнений, почти все страдали от морской болезни или от того рода дизентерии, которую стыдливо именуют расстройством желудка».

Едва ли надо говорить, что эпидемии производили опустошения на этих плавучих каторгах. Особенно страшила судовладельцев и капитанов оспа. Больных пытались изолировать, поили их иногда «особой микстурой с настойкой опия», которая в основном давала им спокойно умереть. Трупы без всякого обряда выбрасывались за борт. Эпидемии принимали порой характер странный, почти бредовый.

6 апреля 1819 года французский бриг из Гавра «Скиталец» покинул Бонни на западном побережье Африки. На борту его было сто шестьдесят невольников и двадцать два человека команды. Через две недели, вблизи экватора, корабельный лекарь заметил, что у некоторых негров очень красные, налитые кровью глаза и они жалуются на сильную боль. Через несколько дней этот недуг распространился среди всех невольников.

– Это происходит оттого, – сказал лекарь капитану, – что негры очень скучены и получают недостаточно питьевой воды.

Уже несколько дней на человека давали по полстакана воды в день.

Эту порцию немного увеличили, когда прошли спасительные дожди.

Капитан согласился также, чтобы негры подольше были на палубе, но многие уже так страдали, что сами выбрасывались за борт. В последующие дни некоторые из них совсем ослепли. А так как они к тому же сильно страдали от дизентерии, капитан, опасаясь распространения заразы, приказал выбросить их в море.

Через несколько дней матрос, спавший недалеко от люка, ведущего в трюм, почувствовал сильную боль в глазах и вскоре почти ослеп. За ним заболел еще один молодой матрос, потом капитан и другие матросы. Ужас охватил команду.

– Скоро мы все потеряем зрение, и негры нас перережут.

Тревога достигла предела, когда мимо них, на расстоянии слышимости, очень медленно с плохо поставленными парусами прошел корабль, на палубе которого видны были только лежавшие люди. Один из них поднялся и крикнул на испанском языке:

– Это «Леон» из порта Кадиса. Мы почти все ослепли, и никто не может управлять кораблем. Просим помощи.

Команда «Скитальца» сама была в слишком плохом состоянии, чтобы оказывать помощь, к тому же вид этого похожего на призрак корабля ни у кого не вызывал желания приблизиться к нему. Испанский матрос еще раз повторил просьбу, но ему не ответили. «Леон» продолжал медленно удаляться и больше о нем никто никогда не слышал.

21 июня 1819 года «Скиталец» достиг наконец Гваделупы. Вся команда сильно страдала от боли в глазах, но полностью зрение никто не потерял. В судовом журнале было записано, что трупы (?) тридцати девяти негров были сброшены в море. Двенадцать невольников ослепли на один глаз, у четырнадцати осталось бельмо на роговице. Что это была за болезнь, установить так и не удалось.

Кончается все, и плохое тоже. Борьба за отмену рабства и экономическое развитие нового континента взяли верх над силами, заинтересованными в работорговле. Но за кораблями, возившими «эбеновое дерево», остался страшный след: негритянские революционеры в Соединенных Штатах предъявляли иск той Африке, откуда были вырваны их предки, – ужасному сообщничеству черных царьков.

– Можете мне поверить, я сам видел его и даже на близком расстоянии. Мы находились милях в двадцати от Мальвинских островов и шли на юг, чтобы обогнуть мыс Горн. Я стоял у шлюпбалки левого борта во время вахты с четырех до восьми. Ветер свежел от часа к часу, по темному морю пробегали барашки. Свет луны в ее последней четверти сливался со светом зари, но временами все затягивалось тучами. Там был просвет, и вдруг, повернув немного голову к корме, я увидел «Летучего голландца». Он шел на всех парусах тем же галсом, что и мы, только гораздо быстрее, как будто и впрямь летел. Он проплыл довольно близко от нас, так что я мог видеть матросов на палубе. Они стояли неподвижно, держась за брасы правого борта, как будто собирались маневрировать ими, и смотрели в мою сторону. Вслед за тем со мной поравнялся полуют: никого за штурвалом. Я застыл, словно парализованный, и страх сковал меня еще сильней, когда я услышал жалобный крик, вырвавшийся из уст неподвижных матросов. Это не были внятные слова, а что то вроде печального вздоха. Встряхнувшись, я поспешил на корму, чтобы доложить обо всем вахтенному офицеру, но, когда я дошел до него, призрачный корабль исчез, словно растворился в синеватом свете. Я ничего не сказал ни офицеру, ни своим товарищам, когда возвратился в кубрик после окончания вахты. Я знал, что лучше молчать. Они бы не стали меня слушать...

Таково было поверие: тот, кто увидел призрачный корабль, умрет в ближайшие дни.

Исторически достоверного «Летучего голландца» и других кораблей призраков не существует или, вернее, их целая сотня, тысяча. Призрачный корабль, который видели десятки тысяч моряков, был трехмачтовым барком, трехмачтовой шхуной, бригом, совсем маленьким шлюпом. Иногда оно плыло на всех парусах, иногда с убранными парусами и все же летело с неменьшей скоростью по морю, всегда изменчивому и неизменному.

Легендарная история «Летучего голландца» сравнительно ясна. Имя его капитана – Фокке, но иногда Вандерлевен или Вандерстатен. Пьяница, распутник и такой богохульник, что его брань возмущала даже матросов. Однажды недалеко от мыса Горн, когда из за встречных ветров он посылал проклятия небу, на палубе вдруг появилась светящаяся белая фигура, грозя ему наказанием Божьим.

– Плевал я на Бога!

Тогда белый гость изрек: «Летучий голландец» обречен на веки вечные плавать вокруг земного шара с капитаном и матросами на борту, которые будут постепенно дряхлеть и никогда больше не изведают вкуса – это высшая кара – ни пива, ни табака.

Ни одна легенда не возникает на пустом месте. Легенды о кораблях призраках были созданы, поддерживались и оживлялись на протяжении столетий реальными фактами. Действительно, бывали случаи, когда парусники долгое время носились по морю без команды, целиком вымершей или исчезнувшей по разным причинам, явным или загадочным: эпидемии, бегство после мятежа, всеобщая резня, или же просто во время очень сильного шторма, когда все люди работают на палубе, океан своей могучей и жестокой дланью смахивал их всех разом. Тайна некоторых точно опознанных кораблей, обнаруженных в открытом море без единого человека на борту, остается до сих пор неразгаданной. И самая знаменитая среди них тайна корабля «Мари Селест».

В пятницу 13 декабря 1872 года два человека в фуражках офицеров торгового флота вошли утром в кабинет командира порта Гибралтара.

– Мое имя Муерхаус, – сказал один из них, тот, что был повыше ростом. – Я капитан американского судна «Деи Грация», которое вчера вечером прибыло в порт. А это мой помощник Оливье Дево. Я пришел вам доложить, при каких обстоятельствах мне пришлось спасти бриг «Мари Селест», на котором не оказалось команды.

Вот суть того, что рассказал Муерхаус, обращаясь к записям в судовом журнале и к памяти своего помощника, чтобы уточнить некоторые детали.

4 декабря 1872 года в десять часов утра капитан «Деи Грация» находился на полуюте своего корабля, который вышел из Нью Йорка и был в то время под 38° северной широты и 13°37' западной долготы, держа курс на восток, когда сигнальщик доложил, что впереди по левому борту виден парус. Это оказался бриг. Он шел на одном только кливере и штормовом фоке, убрав все остальные паруса, и тоже держал курс на восток. Флаг на нем был американский.

– Я сразу заметил, что судно плохо держится курса, продвигаясь вперед зигзагами. Когда суда немного сблизились, я велел поднять обычный сигнал, сообщая международным кодом название своего корабля, порт отправления и порт назначения. Никакого ответа. Тогда я велел просигналить: «Нуждаетесь ли вы в помощи?» Опять никакого ответа. Подойдя еще ближе, я рассмотрел, что на палубе никого нет, и смог уже прочитать на борту название брига: «Мари Селест».

Муерхаус знал «Мари Селест», капитан ее, Бенджамин Бриггс, был его другом. Их суда вышли из Нью Йорка в один и тот же день, 7 ноября 1872 года, и потом потеряли друг друга из виду. Удивленный и даже обеспокоенный, Муерхаус лег в дрейф поблизости от брига и послал туда своего помощника и двух матросов.

– Мы поднялись на палубу по свисавшим через борт тросам, – сообщил Дево. – Бриг давал крен на правый борт. У штурвала никого не было и он крутился из стороны в сторону. Мы осмотрели все судно, от палубы до трюма, но никого не нашли.

Парусник как будто был в хорошем состоянии. Дево с матросами обнаружили лишь некоторое количество воды в нижней части трюма. Кубрик, нижняя палуба и кормовые помещения были мокрые. Крышка люка, ведущего в трюм, перевернутая обратной стороной, валялась на палубе. Нактоуз был сдвинут с места, компас разбит. Не оказалось на месте лотлиня и двух спасательных шлюпок. Из капитанской рубки исчез секстан и другие приборы, и нигде больше их не обнаружили. В вахтенном журнале последняя запись определения места судна была сделана в полдень 24 ноября: 36° с. ш., 27° з. д.

В кубрике вещевые мешки матросов в полном порядке, плащи развешены, на веревке сушится белье. Нигде никакого следа насилия. Рядом, в каюте капитана, нашли маленькую фисгармонию и большой чемодан с женской и детской одеждой и игрушками. В трюме – бочки с ворванью и бочки со спиртом. Когда моряки, удрученные осмотром безмолвного корабля, собирались спуститься в шлюпку, их остановило мяуканье. В кладовой, на шкафу, не двигаясь, сидела черная кошка с зелеными глазами. К сожалению, этот свидетель мог лишь мяукать.

Выслушав отчет помощника, Муерхаус сам осмотрел бриг и поручил трем своим морякам вести его следом за ними в Гибралтар. «Деи Грация» прибыла туда вечером 12 декабря, «Мари Селест» на другой день. Закончив свой рассказ, Муерхаус сказал, что просит премию, положенную капитанам, спасшим брошенное судно.

– Это будет сделано, – ответил командир порта, – как только закончится необходимое расследование.

Расследование, которое вели генеральный прокурор Гибралтара Солли Флуд и уполномоченный королевой Высший трибунал Адмиралтейства, продолжалось три месяца. Вот что было отмечено в протоколах:

На форштевне «Мари Селест», ниже ватерлинии, оказалась вмятина. Видимо, бриг налетел на что то очень твердое; и авария эта произошла недавно.

На старой сабле, найденной в трюме, были обнаружены пятна, принятые сначала за пятна крови, но анализ показал, что это просто ржавчина.

По полученным из Нью Йорка сведениям, стало известно, что при отплытии на борту «Мари Селест» находились капитан Бриггс с женой и дочерью (поэтому там и была женская и детская одежда), лейтенант, старшина, шесть матросов и кок. Узнав, что в трюме были бочки со спиртом, прокурор представил один из возможных вариантов событий:

– Матросы «Мари Селест» перепились и подняли бунт. Они убили капитана, его жену, дочь, лейтенанта, старшину и выбросили трупы в море. Потом, отрезвев и увидев, что натворили, матросы покинули бриг и были подобраны каким нибудь кораблем.

Такие гипотезы ничем нельзя было ни подтвердить, ни опровергнуть. Консул Соединенных Штатов в Гибралтаре направил донесение в Вашингтон, чтобы там могли принять необходимые меры для розысков и наказания преступников, если это так окажется. Прокурор со своей стороны дал знать в Министерство торговли в Лондоне и во все английские и американские консульства, чтобы в случае, если обнаружатся люди с «Мари Селест», их могли сразу задержать и допросить. И вдобавок все крупные газеты, выходившие на английском языке, напечатали сообщения с призывом ко всем, кто мог дать какие нибудь сведения о «Мари Селест», обратиться к властям.

Вскоре из Нью Йорка в Гибралтар прибыл Джеймс X. Уинчестер, главный владелец брига, и с ним капитан Хатчинс, который должен был принять командование судном, когда следствие будет закончено. Уинчестер сообщил, что обнаруженная на корабле фисгармония принадлежала миссис Бриггс, которая взяла ее с собой, чтобы развлечься во время плавания. А из двух спасательных шлюпок одна была сломана во время погрузки и ее ничем не заменили, но вторая во время отплытия, несомненно, была на корабле.

Больше ничего нового установить не удалось, и 26 марта 1872 года Трибунал Морского флота постановил выдать Муерхаусу награду за спасение в размере одной пятой части стоимости «Мари Селест», включая и груз. Это составило 1700 фунтов стерлингов, которые и поделили между собой капитан и команда. Вскоре после этого «Мари Селест» под командованием капитана Хатчинса покинула Гибралтар, направляясь в Геную, куда ей надо было доставить груз. На борту оставалась черная кошка из продовольственной кладовой, единственная хранительница непроницаемой тайны.

В 1913 году, спустя сорок лет, издатель лондонского «Стренд Мэгэзин» вызвал к себе главного редактора:

– Тираж у нас растет не так быстро, как у наших конкурентов. И вот мне пришла в голову одна мысль. Надо бы оживить историю «Мари Селест».

– О ней много говорили, но ведь тайна так и не раскрылась.

– Совершенно верно. Теперь мы напомним факты этой загадки и попросим некоторых известных писателей найти свое решение. Каждый из них напишет для нас новеллу.

Герберт Уэллс, Конан Дойль, Морли и Робертс, к которым обратились в первую очередь, охотно приняли предложение, а вслед за ними за это взялись и другие писатели, авторы детективных романов. Публикация их новелл имела огромный успех. Тысячи читателей стали присылать в редакцию письма, предлагая другие объяснения, среди прочих были и такие: корабельный кок лишился рассудка и всех отравил; неожиданная волна смыла экипаж и пассажиров и унесла лодку; нет, все унес гигантский спрут; трагедию вызвали таинственные силы, эманацией которых была черная кошка; а может быть, это были марсиане. Американские писатели прислали свои объяснения.

«Зачем столько искать, – писал Д. Л. Хорнибрул. – Это дело рук пиратов Рифа, их суда рискуют заходить далеко в Атлантику». Были и намеки на то, что преступление совершил просто напросто Муерхаус в надежде получить премию, но намеки оставались очень робкими, так как это грозило ответственностью за клевету.

1914 год. Война. У читателей всех газет оказалось слишком много других тем для размышлений. После войны история «Мари Селест» снова всплыла на поверхность, прекрасная тема для иллюстрированных журналов. Но столько рассказов уже было напечатано до этого, что газетчики, сочиняя новые, делали ссылки на прежние, не удосуживаясь заглянуть в официальные отчеты или не имея такой возможности. И многие вплетали в их ткань обрывки вымыслов, заимствованные из новелл, напечатанных в «Стренде». Такова была и статья, появившаяся 15 октября 1921 года в очень серьезной газете «Меркур де Франс». «Мари Селест» плыла среди открытого моря, не имея уже никого на борту, но казалось, что команда покинула ее лишь несколько минут назад. На огне стояли две кастрюли с приготовленным к обеду мясом. В каюте старшины нашли грифельную доску, где было написано: «Странный, моя дорогая жена». Воображение усиленно работало. Все рассказы были направлены на то, чтобы сгустить тайну.

1925 год. Потрясающая новость. Англичанин Лоренс Китинг, автор морских романов, дает интервью представителю лондонской прессы:

– Нет больше тайны «Мари Селест», я ее раскрыл. В деревне под Ливерпулем мне удалось найти старого, восьмидесятилетнего моряка, который был в то время коком на знаменитом бриге. Он единственный, кто дожил до наших дней. И я уговорил его рассказать мне обо всем, дал ему денег и объяснил, что за давностью времени его не будут преследовать, что бы он прежде ни совершил. Он мне все рассказал, а я проверил некоторые подробности по архивам разных портов. На следующей неделе мой рассказ выйдет отдельной книжкой.

Книга Китинга стала потом бестселлером. В 1927 году перевод ее появился во Франции под названием «Парусник «Мари Селест». Окончательное раскрытие самой большой тайны Атлантики». Китинг тоже начинает свой рассказ с того, как капитан «Деи Грация» встретил в открытом море покинутый бриг. В салоне был накрыт стол. Перед каждой тарелкой стакан еще теплого чая. На плите в камбузе уже готовый цыпленок в кастрюле и прочее. Дальше Китинг излагает то, что он услышал из уст старого кока Пембертона:

– Муерхаус и Бриггс хорошо знали друг друга. При отплытии из Нью Йорка у Бриггса возникли трудности с комплектованием экипажа, и Муерхаус отдал ему трех своих моряков. В экипаже «Мари Селест» был один верзила двухметрового роста Карл Венхольт, конюх из Огайо, очень грубый человек. Из Нью Йорка «Мари Селест» и «Деи Грация» вышли вместе утром 7 ноября, и на Сан Мигеле, одном из Азорских островов, назначили встречу, в случае если корабли потеряют друг друга из виду. Там Муерхаус собирался взять своих моряков обратно.

«Обстановка на «Мари Селест» становилась тяжелой, потому что на борту оказался еще один несносный человек, лейтенант Халлок, взятый на должность помощника. Ему дали прозвище Бык из Балтимора. Венхольт постоянно задирал его и получал за это страшные взбучки. Халлок сбивал его всякий раз с ног, и Венхольт всегда клялся отомстить ему.

«Халлок ругался и с капитаном, считая, что миссис Бриггс слишком часто играет на своей фисгармонии. Надо сказать, что все на корабле изрядно пили, а капитан Бриггс был человеком мягким и безвольным.

«24 ноября «Мари Селест» попала в сильный шторм. Бриг завалился на правый борт, все боялись, что он перевернется, но Халлок бросился к штурвалу и сумел спасти положение. Раздалось несколько сильных ударов, по всему кораблю падала мебель и валились вещи. Потом все услышали женский крик, долетевший с кормы. Кричала миссис Бриггс, придавленная своей фисгармонией. Когда к ней прибежали, она еще дышала, а ночью умерла. На другой день ее опустили в море в присутствии всей команды.

«Бриггс просто обезумел от горя. Он кричал, что это Халлок убил его жену, так как его раздражала фисгармония. Халлок сходил в кладовую на корме за бутылками, все стали пить и напились до безобразия. И тут Бриггс заявил, что в убийстве его жены повинен не Халлок, а сама фисгармония. Он вынес ей смертный приговор и потребовал, чтобы ее выбросили в море. Это было исполнено. Смешная и печальная церемония.

«На следующее утро корабль почти не двигался. Мы прицепили к носу подобранный в море обломок, какую то большую сломанную раму с кривыми гвоздями. Халлок понукал людей бранными словами и побоями, и нам удалось освободить форштевень, потянув раму в сторону. Повреждение на носу не было как будто серьезным.

«Потом все заметили, что нигде не появляется капитан Бриггс, никто его не видел с самой попойки. Стали искать по всему кораблю, но не нашли. Все говорили, что он, видно, выбросился от отчаяния в море. Все, кроме Венхольта, который заявил Халлоку: «Это вы его убили». Тогда Халлок стукнул его снова по физиономии и сбросил на этот раз за борт. Вот как обстояли дела.

«Почти в ту же минуту сигнальщик закричал: «Земля!» Халлок сказал, что это Сан Мигел и что мы встретим там «Деи Грация». И добавил, что если эти типы донесут на него за убийство Венхольта, он тоже обвинит их в мятеже, и что вообще после всего, что тут произошло, суд никому ничего хорошего не сулит. Лучше все свалить на шторм. Типы согласились. Ни у кого из них прошлое не было настолько блестящим, чтобы иметь желание предстать перед судом.

«Пристали к острову, но «Деи Грации» там не оказалось. По той простой причине, что это был не Сан Мигел, а Санта Мария, остров, расположенный на 50 миль южнее. И тогда Халлок заявил, что с него хватит этого грязного корыта, «Мари Селест», он оставляет ее, а кто хочет последовать за ним, может это сделать. Двое решили уйти вместе с ним. Халлок велел спустить нашу единственную шлюпку, все трое сели в нее и направились к порту острова, больше мы их никогда не видели.

«Те, кто оставался на бриге, не были такими бравыми. Моффат, один из трех матросов Муерхауса, сказал, что, раз из встречи с «Деи Грация» ничего не вышло, надо плыть дальше, прямо на восток, в Испанию. Это не трудно, и он берется вести корабль. А уж в Испании мы придумаем себе историю. Шторм, например, как советовал Халлок. Все четверо, кто оставался с Моффатом, включая и меня, ответили согласием, так как ничего другого нам в голову не приходило.

«На рассвете 1 декабря «Мари Селест» покинула Сан Мигел. Три дня нам никто не встречался по пути, а на четвертый день утром мы увидели португальский пароход. Моффат задал вопрос о нашем местонахождении, а потом еще спросил, не встречалась ли португальцам «Деи Грация». Ответ был получен отрицательный, и пароход удалился.

«У всех появилась тревога. А что если, прибыв в Испанию, мы окажемся со своей историей перед строгим допросом. Полиция поймет, что на корабле произошло что то серьезное. Помнится, я был в камбузе, перебирал в голове все эти мысли, когда услышал голос Моффата на палубе. Прямо нам навстречу направлялся левым галсом трехмачтовик, чертовски похожий на «Деи Грация». Мы просто боялись этому верить.

И однако это была она.

«Мы легли в дрейф, и вскоре капитан Муерхаус был у нас на борту. Он тоже встретил португальский пароход и знал, что мы его разыскиваем. Услышав теперь от нас обо всех происшествиях на «Мари Селест», Муерхаус немного подумал и сказал, что Бриггсу уже ничем не поможешь, а поэтому лучше всего рассказать историю, которая бы нам не повредила, над этим он еще поразмыслит. Вы знаете, какую историю он рассказал. Разумеется, он взял с нас клятву не разглашать тайны, а это было и в наших интересах».

Рассказ Китинга, блестящий и очень стройный, объяснял исчезновение каждого члена экипажа «Мари Селест», а также пропажу спасательной шлюпки и причину повреждения на форштевне.

Теперь нам кажется удивительным, что в то время никому не бросились в глаза два непонятных обстоятельства:

1. Нигде ничего не говорится о маленькой Софи, которая была на корабле со своей матерью.

2. Картинный эпизод с фисгармонией, приговоренной к смерти и выброшенной в море, не соответствует истинному факту, поскольку этот инструмент был на бриге, когда тот пришел в Гибралтар.

Но кто в 1925 году помнил суть официального протокола, составленного в Гибралтаре? Однако некоторые внимательные исследователи заявляли об этом, среди них Хенсон У. Болдуин и Рене Жуан. Они отметили также, что история с накрытым к обеду столом и варившимся в кастрюле цыпленком позаимствована прямо из одной новеллы, напечатанной в «Стренд Мэгэзин». В докладе Муерхауса командиру порта Гибралтара ничего подобного и в помине не было.

«Я просматривал архивы разных портов», – говорил Китинг. Те, кому его рассказ не показался убедительным, действительно их просмотрели. И в первую очередь архивы порта Нью Йорка, где оказались копии списка экипажа «Мари Селест» во время отплытия 7 ноября 1872 года.

Вот какие там были вписаны имена: Бенджамин Бриггс – капитан, Андрью Джиллиг – лейтенант, Альберт Ричардсон – старшина; матросы: Волькурт, Лоренсен, Бой, Андриан Мартенс, Готтлеб, Гоудшааль; кок: Эд. Уильям Хед. Никакого Халлока, свирепого Быка из Балтимора, ни экс конюха Венхольта, ни Пембертона там нет. Исключая Бриггса, имена членов экипажа «Мари Селест» не имеют ничего общего с тем, что приводит Китинг.

Следы старого моряка – кока Пембертона искали во всех деревнях вокруг Ливерпуля. И не нашли. Пембертона просто не было. Никогда не было на свете. Окончательное раскрытие великой тайны Атлантики всего лишь плод фантазии, ловко замаскированный. Настолько ловко, что он не один год вводил в заблуждение всех, кто в какой то мере интересовался загадкой «Мари Селест».

Что же можно сказать теперь? Последний раз к этой теме обращался доктор Кобб, внучатый племянник капитана Бриггса. В книге «Розовый коттедж» он рассказал историю своей семьи, и там сказано, что возвращенная с «Мари Селест» фисгармония всегда хранилась у них в доме. Это и есть единственная достоверность. Что же касается исчезновения людей с брига, доктор Кобб предложил такую гипотезу:

«24 ноября 1872 года, во вторую половину дня, капитан Бриггс, опасаясь взрыва бочек со спиртом, посадил свою жену и дочь в шлюпку вместе со старшиной Ричардсоном и одним матросом для присмотра за ними. Другому матросу поручено было следить за тем, чтобы шлюпка держалась на достаточном от судна расстоянии. Джиллиг (лейтенант) и еще один матрос сняли для буксира лотлинь. Капитан сходил за хронометром, секстаном и судовыми документами. Кок, очевидно, забрал все продовольствие, так как его на борту «Мари Селест» не оказалось. Быть может, в этот момент и произошел взрыв, который выбил в трюме крышку люка, отбросив ее на палубу. Экипаж поспешил покинуть судно...»

Предполагаемые события описаны подробно, но все же остаются неясности. Как говорит доктор Кобб, от сильного взрыва «Мари Селест» рванулась вперед, буксир оборвался, и лодку со всеми, кто в ней был, понесло в сторону. «Я не утверждаю, что моя гипотеза полностью разрешает загадку, но, как мне кажется, она во всем отвечает установленным фактам».

Может быть. Только почему капитан Бриггс, забирая «судовые документы», не взял вахтенного журнала? Чем объяснить выбоину на форштевне? Как удалось паруснику без людей и плывшему только под двумя парусами пройти с 24 ноября по 4 декабря, т. е. за десять дней, расстояние в 500 миль, следуя нужным курсом, без отклонений с пути, где его встретила «Деи Грация»? Действительно ли эти два корабля, отплывшие в один и тот же день из Нью Йорка, потеряли друг друга из виду? Если это так, то не слишком ли чудодейственной будет выглядеть их встреча среди просторов Атлантики, учитывая все события? Эти и другие вопросы ждут еще своего разрешения. Гипотезы доктора Кобба остаются гипотезами. А «Мари Селест» по прежнему окружена ореолом тайны, теперь уже столетней.

ЛИНИЯ «УАЙТ СТАР»

Новые великолепные трехвинтовые пароходы «ОЛИМПИК», 45000 тонн, и «ТИТАНИК», 45000 тонн, самые крупные суда в мире, начинают рейсы почтовой службы Британии и Соединенных Штатов на линии «Уайт Стар» между Саутгемптоном, Шербуром, Квинстауном, Нью Йорком (западный рейс) и Нью Йорком, Плимутом, Шербуром, Саутгемптоном (восточный рейс). Длина 882 фута 6 дюймов, ширина 92 ф. 6 д., высота борта 97 ф. 4 д. Благодаря своему несравненному комфорту, «Олимпик» с первого выхода в июне 1911 года завоевал исключительную популярность у пассажиров трансатлантических рейсов. «Титаник» вступил в строй в апреле. В пятницу 10 апреля он выйдет из Саутгемптона и Шербура в свое первое плавание в Нью Йорк и начнет свои регулярные рейсы.

Несмотря на постоянное совершенствование навигационных приборов и спасательных устройств, океан остается по прежнему грозным. Но с тех самых пор, когда корабли стали связаны между собой и с берегом обширной невидимой сетью – радио, – «загадок моря» становится все меньше и меньше.

Вечером 14 апреля 1912 года большие магазины Ванамейкера в Нью Йорке закрыли свои двери для посетителей, но на этаже, где располагалась дирекция, у телефона остался дежурить Дэвид Снарнов. Как всегда, вместо обеда ему придется обойтись бутербродом. К счастью, чтобы скоротать те часы, когда никому в голову не может прийти звонить в магазин, Снарнов смастерил себе небольшой приемник и теперь принялся его крутить. Сначала он слушал банальный разговор двух радиолюбителей, каждый вечер назначавших друг другу свидание в эфире, и решил, что, как только ему прибавят жалованье, он купит необходимые части и сделает из своей установки приемник передатчик. Потом неожиданно среди треска помех он поймал конец сообщения на азбуке Морзе: «...CQD MGY...» Снарнову, как и всем, было известно, что CQD означает сигнал бедствия на море, «Come Quickly Danger», но какое судно кроется за буквами MGY? Треск сменился тишиной. Потом вдруг Дэвид услышал, тоже на азбуке Морзе, более ясное сообщение: «Боже мой, старина, это CQD. Координаты 41°46' с. ш., 50°14' з. д. Мы столкнулись с айсбергом. Приходите немедленно!»

«Вот интересно, – подумал Дэвид. – Но кто столкнулся с айсбергом и кто зовет на помощь?» Несколько минут терпения, и он узнал... Английский пароход Кунарда «Карпатия» отвечал «Выходим немедленно» «Титанику», пароходу английской линии «Уайт Стар».

Зазвонил телефон. Слишком возбужденный, чтобы думать о служебных обязанностях, Дэвид не обращал на него внимания. Он уже разговаривал по другому телефону со своим приятелем, принятым недавно в одну из нью йоркских газет сотрудником раздела хроники. Приятель сразу подумал, что это утка. Ведь «Титаник», на борту которого находилось множество всяких знаменитостей, взятых в это первое плавание, был непотопляемым. Вся пресса твердила об этом. Нет, «Титаник» просто не мог находиться в опасности. Дэвид, однако, говорил искренне и с уверенностью. Для начинающего журналиста подобная возможность обскакать другие газеты была бы манной небесной! Молодой репортер решился разбудить своего строгого редактора, а Дэвид еще более внимательно, чем прежде, стал слушать приемник.

А в это время на расстоянии около 2000 км радист «Титаника» Филлипс продолжал посылать сигналы бедствия: «Титаник» всем...» Часы его показывали половину первого. Капитан Смит отдавал приказы своим офицерам: «Приготовить спасательные шлюпки, сделать список людей для каждой лодки, собрать всех пассажиров на палубе». Вели себя пассажиры по разному. Сильный толчок в 23 часа 40 минут почувствовали почти все, но истолковал это каждый по своему. За недостатком опыта никто из них особенно не тревожился. Все они очень хорошо знали, что шестнадцать герметических отсеков – последнее слово техники – исключают возможность катастрофы для их парохода. Ведь при испытании его пускали плавать с двумя совершенно затопленными отсеками.

Д. Б. Исмей, президент «Уайт Стар», понял, что корабль на что то налетел. Поспешно набросив на пижаму халат, он отправился искать капитана. Пассажиров, беспечно танцевавших под звуки полусонного оркестра или пьющих в каком нибудь из баров «последнюю стопочку», как и тех, кто уже спал или читал в своих каютах, попросили надеть спасательные жилеты и выйти на палубу. Они подумали сначала, что это пробная тревога. Призрачная громада айсберга уже пропала во мгле, так же неожиданно, как и появилась. Никто еще не знал, что она оставила на боку «Титаника» зияющую стометровую пробоину. И таким образом шесть из шестнадцати отсеков были затоплены.

Машины остановились. Раньше всех не выдержали переборки шестой котельной, примыкавшей к затопленному отсеку, потом пятый. В первом герметическом отсеке ламповщик Самюель Хемминг услышал странный свист. Он бросился на звук: в бункер с якорными цепями бурлящими вихрями лилась вода, а свист производил вырывавшийся наружу воздух. Во втором отсеке, где размещались кочегары, рядом с первым трюмом, их бригадиру Чарльзу Хендриксу послышался плеск: вода залила всю нижнюю часть помещений, захватывая проходы. В пятом отсеке, где находилась почта, один из служащих, увидев, что под дверь его каюты льется вода, застыл в изумлении. Ведь у них двести мешков почты. На его зов из соседней каюты выбежали другие сотрудники. «Живо! За почтой!» Вода проникала уже под двери кают третьего класса.

На палубе Исмей совещался с капитаном Смитом. Только что шестой офицер Муди с двумя списками в руках объявил катастрофические цифры: 1178 мест в шлюпках, а на борту «Титаника» 2207 человек!

– Сажайте женщин и детей, – приказывает капитан Смит.

Шлюпки с ящиками сухарей, бидонами воды и фонарями были уже спущены на тросах на высоту палубы или ботдека.

В большой пустынный салон вошел пассажир первого класса. Не проснувшись еще как следует, он оперся на одну из решеток из кованого железа, идущих вдоль дубовой обшивки стен. Взглянул на свои часы и сверил их с большими часами салона, которые так восхитили его при посадке: две бронзовые нимфы по бокам и три аллегорические фигуры сверху, Слава и Честь, возлагавшие венок на голову Времени. Мерное тиканье, стрелки циферблата, подтвердившие правильность времени на его часах, 35 минут первого, стряхнули вдруг с него сон. Он проворчал: «Что за нелепая мысль проводить учения среди ночи! Завтра пойду пожалуюсь этому Исмею». Потом, все же подчиняясь дисциплине, он вышел на палубу.

В ресторане первого класса игравшие за одним столиком в покер четверо официантов почувствовали наконец что то неладное. Однако, прежде чем выйти и посмотреть, в чем там дело, они неторопливо убрали карты и шашки.

Корабль уже дал крен на правый борт на 5° и наклонился вперед. Пока это было заметно лишь экипажу. Однако паника уже охватила эмигрантов из третьего класса. Вода заливала их каюты, и они со своими жалкими пожитками поднимались наверх. Приказ, быть может, неверно истолкованный, запрещал им пока подходить к лодкам. Послышались первые крики и за ними проклятия на всех языках. Матери потрясали своими детьми, отцы стремились прорваться через установленные преграды. Выхватив оружие, офицеры старались навести хоть какое то подобие порядка и выстроили наконец семь сотен несчастных людей в длинную очередь.

Тем временем шла посадка в шлюпки женщин первого класса. Только незамужние подчинялись безропотно. Остальные отказывались покидать своих сыновей и мужей. Миссис Смит собиралась разделить со своим мужем славу, теперь она хотела разделить с ним беду. Капитан уговаривал:

– Если в лодки сажают сначала женщин и детей, это только потому, что так положено. Всем известно, что «Титаник» сверхнадежное судно и не может потонуть. Спасены будут все.

– Я хочу спастись только вместе с тобой.

Однако последний аргумент заставил миссис Смит отступить:

– Я не думал, что когда нибудь мне придется командовать тобой. Но теперь прошу тебя подчиниться.

Примерная подруга хорошо понимала, что единственный случай неповиновения может подорвать авторитет капитана. Еще одна женщина, более молодая, тоже отказывалась сесть в лодку. Для миссис Джин Джекоб Астор это было завершение чудесного и долгого свадебного путешествия. Ее муж, потомок «короля отелей», несколько месяцев подряд возил ее по Европе. Только накануне она объявила ему, что ждет появления на свет маленького «принца отелей». Ее пришлось посадить насильно, в то время как одна пассажирка, воспользовавшись замешательством, выпрыгнула из лодки и закричала не своим голосом: «Если вы отказываетесь взять моего датского дога, я предпочитаю умереть вместе с ним!»

Шлюпка 7 была наконец спущена на воду. Время – 45 минут первого.

В Нью Йорке перед своим приемником Дэвид Снарнов, охваченный сильным волнением, громко повторял все сведения, какие он слышал через наушники. А прибежавший к нему приятель держал все время телефонную связь со своим главным редактором, который записывал сообщения. Они уже знали, что к месту катастрофы идет, кроме «Карпатии», еще и немецкий пароход «Франкфурт», только им было неизвестно его местонахождение. Помимо того, к «Титанику» направлялись американский пароход «Вирджиниан», канадский «Маунт Темпл», русская «Бурна», но подоспеют ли они вовремя?

«Карпатия» шла на предельной скорости. Радисту Гарольду Томасу Коттаму не удавалось больше ничего передать «Титанику». Его сигналы бедствия он еще слышал, но очень слабо. Капитан Артур Ростром не мог поверить в катастрофу, легкая авария казалась ему более вероятной. Однако он не забыл о прожекторах для освещения моря и приказал, чтобы наготове были шлюпки и веревочные лестницы на случай, если придется поднимать на борт отдельных людей из моря.

На «Титанике» посадка в шлюпки продолжалась. В вечерних туалетах, в ночных рубашках, в меховых манто одни женщины прижимали к себе детей, другие стискивали в руках шкатулки с драгоценностями, захватывая с собой вещи самые неожиданные, компас, картонку со шляпой, апельсины. Лодки спускали одну за другой. Когда шлюпка 6 коснулась воды, ответственный офицер сообщил, что в ней только двадцать восемь женщин, а рассчитана она на шестьдесят пять мест, но было уже поздно.

Пассажиры третьего класса, истомленные ожиданием, решили проникнуть к месту посадки через внутренние помещения корабля. Это была безумная гонка по коридорам и лестницам. Плохо знакомые с этажами роскоши, куда доступ им был закрыт, в ужасе от нависшей опасности, почти все из них отказались крутиться в этом лабиринте и с облегчением вздохнули, увидев снова дорогу в свою столовую, и там, со страшным смирением бедных людей, эмигранты, верующие и неверующие, принялись молиться.

А наверху президент «Уайт Стар» Исмей, все еще в халате, высказывал свою точку зрения на айсберг, спасательные работы, дальнейшие меры. Вскоре «Хорошо было бы...» превратилось в «Я хочу, чтобы...» Капитан, сохранявший до сих пор самообладание, теперь почти его потерял. Офицеры едва успели бросить продолжавшего жестикулировать Исмея с его халатом и неуместной властью в спускавшуюся лодку. Подошла очередь мужчин. А женщины, оставшиеся в третьем классе, самые робкие или самые изнуренные, плакали так тихо в своих загонах, что о них забыли.

«Титаник» наклонялся все сильнее. Если первые лодки, спущенные на воду, были наполовину пусты, то эти, с мужчинами, очень быстро оказывались переполненными. Люди пробивали себе путь локтями, кулаками, потоками ругани. Кто то свалился в море. Потом стали падать и другие, которых столкнули по неосторожности или умышленно.

Внизу, в четвертой шлюпке, некая миссис Райерсон увидела квадратный иллюминатор своей каюты люкс на палубе С, который еще недавно был высоко над морем, а теперь оказался на уровне волн. Вода ворвалась туда, захватила и понесла комод, стильные кресла, ударяя ими в переборки. Потом, когда шлюпка отплыла, она различила силуэт зловеще накренившегося «Титаника». К шуму волн примешивались нелепые звуки веселого танцевального ритма. В салоне первого класса оркестранты, натянув поверх одежды спасательные жилеты, принялись играть самые веселые мотивы своего репертуара. В 2 часа 05 минут последняя из имеющихся лодок была спущена на воду. На ботдеке оставались еще шлюпки, но из за крена корабля их нельзя было использовать.

«Карпатия» продолжала свой путь в ночной темноте. Ей надо было еще полтора часа, чтобы дойти до места встречи, указанного в последних сообщениях «Титаника».

Дэвид Снарнов обливался потом перед своим самодельным приемником, тщетно стараясь поймать новые вести с гибнувшего парохода. Из коротких переговоров между берегом – мыс Ранс на Ньюфаундленде – и двумя судами в море он узнал, что уже никто, кажется, не может поймать «Титаника».

Корабль наклонился еще сильней. Маленькие лампы с разноцветными шелковыми абажурами, украшавшие столики французского ресторана, разбитые валялись на полу, но хрустальные люстры, свисавшие теперь под острым углом к потолку и все еще освещали розовую обивку и рыжеватые панели. Потом свет погас. Кочегары, которые старались поддерживать давление в котлах, покинули свой пост, когда вода дошла им до пояса.

Капитан вошел в радиорубку. Там был радист Филлипс с помощниками. «Больше вы ничего не сделаете. Надо уходить». Филлипс все же попробовал послать последний сигнал бедствия, но передача была слишком слабая, и он сомневался, что их может кто то услышать. Все вышли из рубки. Было 2 часа 11 минут.

В лодках разместилось шестьсот пассажиров. Люди прыгали е борта «Титаника» в последней надежде добраться до какой нибудь из них. Больше 1500 человек оставалось на пароходе, среди них женщины и дети. Спасательных жилетов было недостаточно. Оркестр стал играть церковный гимн «Пред тобою, Господи». Молодые моряки закуривали сигареты, пассажиры молились, стоя на коленях. В двух шезлонгах, придвинутых к одной из переборок, престарелая чета предавалась воспоминаниям о прошлом. Это был Исидор Штраус, владелец самого крупного в Нью Йорке магазина. Когда женщин стали сажать в лодки, жена его спряталась. «Слишком долго мы прожили вместе, чтобы я могла бросить тебя по своей воле. Я всюду останусь с тобой».

Оркестр играл теперь псалом, но докончить его не успел. Корабль еще наклонился, и к носовой части понеслось все, что было на нем. Пробивая одну переборку за другой, расчищали себе путь пять роялей; в море валились десятки кадок с пальмами; из разбившихся ящиков вылетали каскады теннисных ракеток и клюшек для гольфа. За ними несся поток орехов, яиц, пивных бутылок, извергнутых другими разлетавшимися ящиками.

Крен корабля возрастал. Огромные волны перекатывались через палубу, всякий раз унося с собой страшную жатву человеческих жертв. Уже нельзя было удержаться на ногах. В 2 часа 17 минут погас свет. Нос «Титаника» уходил под воду почти вертикально. Оторвалась одна труба и рухнула в море, в гущу копошившихся там людей. Сорвавшиеся с места машины давили кочегаров. Несколько человек, оставшихся еще на судне, цеплялись за тросы, карабкались по гребному винту. Внезапно пароход вздрогнул, как бы в последнем усилии выпрямиться, и медленно, торжественно ушел под воду. Было 2 часа 20 минут.

Мы никогда не узнаем, сколько из 1500 человек, оставшихся на пароходе, были еще живы, когда улегся водоворот на месте затонувшего гиганта. Температура воды была 3°. Как расскажет потом один из спасенных, офицер Лайтоллер, «тысячи острых ножей» вонзались ему в тело. Те, кто умел плавать, пытались добраться в своих спасательных жилетах до шлюпок. Некоторые спаслись – очень немногие. Другие были убиты или отброшены взмахами весел. Трагический разноголосый хор взывал о помощи на всех языках. «Это неслось как взрыв криков в конце хорошего футбольного матча», – расскажет потом кочегар Джордж Кемиш. Ответственный за шлюпку 14 офицер Лоу находился в окружении четырех других лодок – 10, 12, 4 и Д. Ни одна из них не была полной. Он заставил своих пассажиров перейти в эти лодки и вызвал добровольцев для спасения людей, кричавших о помощи. Ему понадобился целый час, чтобы организовать это дело. Выловить удалось только четырех умирающих, среди них радиста Филлипса, который вскоре скончался. Остальные утонули. В шлюпках 1, 5 и 2 тоже были свободные места, но женщины в истерике хватались за весла, не давая морякам пройти каких нибудь триста метров, отделявших их от тонущих людей. В целом восемнадцать лодок спасли только тринадцать человек, оказавшихся в море.

К половине четвертого крики о помощи стихли. Иногда раздавалось лишь пение псалма где нибудь в лодке или крики напившегося человека. Ответственные за шлюпки окликали друг друга в темноте. Неожиданно в небо взвилась ракета. Все теперь видели только ее.

«Карпатия» достигла наконец 41° 46' с. ш. 50° 14' з. д. Капитан Ростром напряженно вглядывался в ночь. Очертаний «Титаника» нигде не было видно. Приходилось думать, что Филлипс ошибся, давая свои координаты. На всякий случай Ростром велел выпустить ракету. К его великому удивлению, он увидел ответные сигналы, маленькие, быстро гаснувшие вспышки, словно блуждающие огоньки играли на волнах. Включили прожекторы. В бегущих потоках света показались плавающие ящики, разные обломки и потом шлюпки, где двигались силуэты людей, махавших фонарями. Они устраивали эфемерные костры из всего, что было у них сухого, газета, шляпа... Отсутствие «Титаника» знаменовало чудовищную катастрофу.

«Карпатия» остановилась. Быстро спустили шлюпки навстречу потерпевшим кораблекрушение. Только в 8 часов 30 минут последний человек из семисот оставшихся в живых был поднят на борт спасающего судна.

Прежде чем уйти, Ростром провел корабль по тому месту, где затонул «Титаник». От тысячи пятисот двух жертв не осталось никакого следа. Не было даже всплывших трупов.

Когда после второй мировой войны пароходы получили радиолокаторы, созданные военными инженерами, все сразу вздохнули с облегчением. Уходила еще одна опасность, опасность столкновений.

В июле 1956 года из Генуи в Нью Йорк вышел «Андреа Дориа». «Крестный отец», давший имя итальянскому пароходу, человек, который командовал сначала флотилиями Франциска I, потом Карла V, умер четыре века назад, а его «крестнику» было только три года. Имея 241 м в длину, 28 м в ширину, при водоизмещении 29000 тонн, он мог развивать скорость в 23 узла. Во время рейсов на борту его обычно находилось восемьсот пятьдесят два человека пассажиров и экипажа.

В то же время из Швеции в Нью Йорк отплыло сходное с ним судно «Стокгольм».

Пассажиры капитана Пьеро Каламаи воздавали должное разнообразным итальянским блюдам, запивая их фраскати, граньяно и кьянти, и танцевали под звуки модных мелодий.

Пассажиры капитана Гунара Нордессона никогда не отказывались отведать копченых угрей и маринованной сельди в сорока разных видах, под которые так приятно выпить рюмочку водки с таким восхитительным ароматом.

25 июля «итальянский вечер» на одном судне и «шведский вечер» на другом прошли очень оживленно. И на «Стокгольме» и на «Андреа Дориа» люди обменивались адресами и обещаниями встретиться снова, потому что до Нью Йорка было уже рукой подать. На море мертвый штиль. А туман, такой поэтичный и несколько таинственный, вынуждал молодых женщин на палубах к поцелуям, от чего они до той поры уклонялись.

В 23 часа 30 минут толчок необыкновенной силы заставил смолкнуть оркестры и прервал беседы пассажиров и на «Стокгольме» и на «Андреа Дориа». Минутная тишина сменилась криками боли и ужаса. «Стокгольм» врезался в правый борт итальянского судна, и вода сразу хлынула в двенадцатиметровую пробоину. Наклон «Андреа Дориа» быстро достиг 30°, что не давало возможности использовать половину спасательных шлюпок левого борта. Шлюпки правого борта могли быть спущены. Вскоре пятьдесят пассажиров с «Андреа Дориа» поднялись на борт «Стокгольма», повреждения которого оказались сравнительно незначительными. Прибывшее на сигналы бедствия судно «Иль де Франс» приняло семьсот пятьдесят восемь пассажиров. Капитан и команда оставались на борту «Андреа Дориа» до последней возможности, покинув корабль только в 10 часов утра 26 июля. В 10 часов 30 минут пароход затонул.

Сделали подсчет: сорок четыре человека недосчитывалось на «Андреа Дориа», пять на «Стокгольме» – утонули или погибли при столкновении. Дело разбиралось в американском суде, но процесс был прекращен, так как итальянская и шведская компании согласились выплатить очень значительные суммы жертвам или их наследникам, и те их приняли, вместо того чтобы годами ждать результата нескончаемой судебной процедуры. Возлагая друг на друга тяжелую ответственность, капитаны сыграли вничью. Никакого наказания они не понесли. Заключение гласило, что причиной столкновения был один из радаров. Но на каком корабле, утонувшем или сделавшем пробоину? Вышел ли он из строя или им неумело пользовались? Эти вопросы остались неясными.

Спасающий корабль «Иль де Франс» получил положенную премию. Его капитан, Рауль де Бодеан, и несколько офицеров были награждены. Отремонтированный «Стокгольм» еще три года совершал свои рейсы. Проданный в 1959 году, он поднял флаг ГДР и продолжал плавать под названием «Дружба народов».

В госпитале города Булонь сюр Мер, где Ален Бомбар проходит врачебную практику, ему часто случается видеть жертвы кораблекрушений. Большая часть этих спасенных людей умирает из за того, что организм их был слишком истощен, слишком обезвожен, или из за непомерных травм. Многие из этих смертей кажутся молодому врачу «напрасными». У него на этот счет есть теория. Море, считает он, это «естественная среда, опасная, разумеется, но зато богатая, очень богатая всем необходимым для того, чтобы жить или по крайней мере выжить, пока придет помощь или покажется земля. Ведь «в одном кубическом метре воды в двести раз больше жизни, чем в одном кубическом метре земли». Так почему же столько умерших? Да потому, что спасательные лодки и плоты совсем не такие, какими должны быть, и еще потому, что потерпевшие кораблекрушение не могут победить страха и найти себе пищу.

И Ален Бомбар стал анализировать все то, что рассказывали люди, пережившие кораблекрушение. Прежде всего напрашивался вывод, что в семи случаях из десяти крен корабля, когда он начинает тонуть, не позволяет спустить на воду половину спасательных шлюпок. А ведь надувные лодки можно использовать при любом наклоне корабля и любом состоянии моря.

Плавание по бурному морю на моторной резиновой лодке от Булони до Фолкстона и обратно окончательно убедили Алена Бомбара, что подобные лодки идеально решают вопрос немедленного спасения людей, потерпевших кораблекрушение. Решая остальные проблемы выживания в открытом море, Бомбар после многочисленных опытов в Океанографическом музее Монако приходит к выводу, что морская вода не вредна, как обычно думают, и, если пить ее в умеренном количестве, она спасает организм от обезвоживания в первые дни. Пресную воду содержит в себе рыба – ее лишь надо извлечь соковыжималкой, – содержит она и все необходимые для питания человека элементы, а планктон может быть источником того самого витамина С, без которого цинга неминуема.

Теория Бомбара никого не убеждала, и тогда он решил доказать ее на деле. Если ему дадут лодку вроде ялика, без мотора, но с парусом, сконструированную по его планам, он берется переплыть на ней Атлантический океан. После целого года беспрерывных хлопот он получил наконец надувную лодку, какую хотел: 4 м 60 на 1 м 90, прямой парус и кое какие несложные инструменты. Бомбар дал ей название «Еретик» – «потому что мы хотели добраться до заранее намеченного пункта на посудине, которую все считали непригодной для такого плавания. Эта первая ересь затрагивала непосредственно лишь судостроителей и моряков. Гораздо серьезнее было то обстоятельство, что я покушался на всеобщую убежденность в том, что человек не может выжить, питаясь только ресурсами моря, и что нельзя пить соленую воду».

Множественное число Ален Бомбар употребил здесь потому, что он тогда еще не думал плыть один. Однако его приятель, Джек Пальмер, после трудного рейса через Средиземное море – их генеральной репетиции – отказался с ним плыть, так что 24 августа 1952 года Бомбар один отчалил от марокканского берега, направляясь к Антильским островам, с остановкой на Канарских.

Через одиннадцать дней, 3 сентября, он достигает острова Гран Канария. «Еретик» в прекрасном состоянии, «потерпевший кораблекрушение» – тоже, несмотря на то, что их встречали шквалы. Он осуществил на деле свои теории о морской воде, рыбе, планктоне и не чувствовал себя от этого хуже.

В воскресенье 19 октября Бомбар покидает Канарские острова. Теперь до самых Антилл не будет никаких остановок. В следующее воскресенье у него в дневнике тревожная запись: «Не удалось определить долготу». В понедельник – его день рождения. Родился он ровно двадцать восемь лет назад. «Судьба как будто изъявила милость и сделала мне в тот день праздничный подарок. Позади лодки у меня тянулась леска с привязанным к концу ее крючком, и вдруг большая птица, которую англичане называют shearwater и названия которой по французски я пока не удосужился узнать, бросилась на приманку, летучую рыбу без головы. Преодолевая чувство отвращения, я скрутил ей шею». Мясо птицы показалось рыбоядному путешественнику прекрасней бифштекса по гамбургски, несмотря на привкус «даров моря».

28 октября вышли из строя единственные на лодке часы. В ночь с 29 на 30 октября лодку атаковала акула, но потом все же отстала от нее. Утром в дневнике появилась запись: «У меня выпал ноготь на мизинце правой ноги, а на кистях рук с тыльной стороны появилась странная сыпь, возможно от соли. Страшно боюсь фурункулеза, который причинил бы мне адскую боль и который мне не хотелось бы лечить, чтобы не портить эксперимента». Надо сказать, что на лодке имелся небольшой запечатанный ящичек с самыми необходимыми медикаментами. Однако Бомбар считал делом чести никогда не открывать его. «Печати» на нем остались нетронутыми.

В тот же день он спрашивает себя: «Было бы легче, если б я не был один?.. Право же, обсуждать это ни к чему». В воскресенье 2 ноября, чтобы поймать слетевшую надувную подушку, Бомбар ныряет в воду. «Каков же был мой ужас, когда, собираясь вернуться на лодку, я увидел, что она бежит передо мной и я не могу сократить расстояния, какое нас разделяет. Плавучий якорь, напоминавший парашют, висел теперь как флажок. Ничто уже не сдерживало лодку». В конце концов человек, который тренировался, переплывая Ла Манш, догнал «Еретика».

За лодкой увязывались дорады. «Освоившиеся» рыбы избегали крючка, новички на него попадались. Каждое утро несколько летучих рыб шлепались в лодку. Особый сачок цедилка выуживал планктон. Дневник отзывается тоской по привычному: «Холодно. Кружечку бы пива! Что меня больше всего угнетает, так это отсутствие пресной воды. Мне надоело есть рыбу, но еще больше надоело ее пить!»

Наконец 11 ноября, на двадцать четвертый день плавания, пошел дождь, благодатный дождь. Он смывал с тела соляную корку и, собранный на кусок брезента, утолял жажду. Когда небо прояснилось, над лодкой пролетел фаэтон, похожий на белого голубя с черным клювом. Птица могла прилететь только с берегов Америки. Это сразу подняло настроение, и вдруг появляется меч рыба. Если она бросится в лобовую атаку, ее «меч» может разбить лодку. К счастью, она ушла вглубь и исчезла. Страх ее был, вероятно, не меньше, чем у Бомбара. Снова начинается дождь. 14 ноября в дневнике записано: «За последние двое суток я исстрадался больше, чем за все путешествие. Все тело у меня покрыто мелкими прыщами, язык обложен... Ливень продолжается и все промокло насквозь. Настроение не падает, но я начинаю уставать от этой бесконечной мокроты...» Вскоре бодрость духа, однако, понизится. Во время штормов разорвался парус, а потом «Еретик» застынет на месте. Ни корабля, ни земли не заметно на горизонте. 1 декабря: «Я сделал большую ошибку, рассматривая свои фотографии из Франции, Касабланки, Лас Пальмаса, они навели на меня тоску. Испытание слишком уж затянулось, и эта страшная неуверенность – не знать, где находишься! Думаю, что осталось миль двести, но доплыву ли я послезавтра, через десять дней, через двадцать или через месяц? Если бы только увидеть судно! Если бы слушать радио, я не был бы так одинок в мире».

Четверг, 4 декабря: «На горизонте пусто, все еще пусто. Я начинаю физически изматываться». На другой день понос, изнурявший уже несколько суток, становится кровавым. «Если так будет продолжаться, лодка доплывет до берега, но привезет меня мертвого». 6 декабря Бомбар составляет завещание. После распоряжений, касающихся его жены и дочери, которой не было и трех месяцев, он заботится еще о своем плавании: «Хочу заявить, что нельзя допускать, чтобы потерпевшие кораблекрушение умирали, убитые авторами книг, предназначенных для потерпевших кораблекрушение, где признаки приближения земли сплошь ошибочны и лишают людей бодрости духа, убивая их таким образом».

8 декабря Бомбар, еще живой и негодующий, закончил свою мысль: «Право, мне трудно поверить, что такие субъекты, как автор книги для терпящих бедствие, пишут свои сочинения для американского флота и делают ошибки на каждом шагу. Автор утверждает, что птица фрегат появляется самое большее за 300 миль от берега. Я видел ее в среду. В субботу утром опять увидел сразу трех тропических птиц. Отсюда прямо вывод: три птицы вместе – до берега, может быть, всего 60 80 миль. Значит, я должен бы быть от него в 20 милях, однако на горизонте ничего...» Ничего, кроме гигантского ската, которого Бомбар фотографирует с ожившим интересом, не подозревая, к счастью для себя, что это чудовище может взмахом крыла перевернуть лодку или в один прыжок накрыть ее целиком.

И только в среду 11 декабря на горизонте появился большой корабль. Он подходил все ближе. Но заметят ли с него крохотную лодку? Бомбар схватил гелиограф и стал его отчаянно вертеть, стараясь направить солнечный луч в глаза какому нибудь матросу, как мальчишки пускают зеркальцем зайчики. И его заметили! Изменив курс, судно направилось к «Еретику».

Происходит драма в духе Корнеля. Оставит ли Бомбар свой эксперимент незавершенным и будет продолжать плавание на борту корабля, посланного счастливым случаем? Все, кажется, говорило в пользу выбора именно этого решения: земля оказалась гораздо дальше, чем мог предположить путешественник по своим самым крайним расчетам. Полеты птиц сбивали его с толку. Целых 600 миль оставалось еще до ближайшего из Антильских островов. Да и опыт уже длился пятьдесят три дня, разве этого недостаточно? Но спасовать после стольких усилий означало бы все таки лить воду на мельницу скептиков. Нет, надо плыть дальше. Двадцать дней отделяли смельчака от полной победы. Двадцать дней – куда ни шло!

Ален Бомбар все же поднялся на борт корабля. Он согласился принять там восхитительный душ и немного – совсем немного – поесть: глазунью из одного яйца, крохотный кусочек телячьей печенки, ложечку капусты и немного фруктов. Это нарушение «океанического» режима остановит понос, но вызовет другие расстройства и, как ни странно, заставит Бомбара угрожающе худеть.

«Аракака» – так называлось судно, – оказав эту моральную поддержку, удалилось. «Еретик» со своим пассажиром снова оказался в полном одиночестве. Путешественник, однако, не успел растратить своего запаса надежды и терпения, рассчитанного на двадцать дней, так как 23 декабря 1952 года, спустя двенадцать дней после встречи с «Аракакой» и шестьдесят пять дней после выхода с Канарских островов, Ален Бомбар причалил к острову Барбадос.

Его эксперимент был одним из самых необычных в истории мореплавании и уж несомненно самым полезным. Еще не все уроки, какие можно извлечь из него, используются на деле, ведь в судоходстве, как и во всякой отрасли промышленности, новшества нередко наталкиваются на укоренившиеся привычки или корыстные интересы. Но вполне возможно, что благодаря этому врачу кораблекрушение все меньше и меньше будет знаменовать неизбежную смерть.

Добавить комментарий