Когда в 1799 году генерал Бонапарт внезапно оказался на переднем плане политической жизни, во всех слоях французского общества царил полный беспорядок: разброд в умах и семьях; ненависть, поднимающая друг на друга общественные классы; политические и религиозные распри, находящие выход исключительно в насилии.
Рабочие трудятся плохо, их производительность низка, а крестьяне не желают добровольно отдавать свой продукт за бумажки — ассигнации. По выражению Наполеона, «Франция приближалась к последней грани всеобщей дезорганизации», и он не намеревался закладывать основания проектируемого им здания на этих зыбучих песках.
— Правительство поставлено в центр общества подобно солнцу — различные общественные институты должны вращаться по орбите вокруг него, никогда не отдаляясь. Правительству необходимо поэтому так обеспечивать взаимодействие всех этих институтов, чтобы они способствовали поддержанию общей гармонии, — объясняет первый консул министру Мольену.
Первые же посланцы, направленные консулатом в провинции с обследованием, подтвердили правильность изначальных удручающих оценок. Они сообщали, что излишества одних, мошенничество других, отсутствие безопасности и экономический маразм повсюду посеяли раздоры, что национальной воли больше не существует. Бонапарт немедля принялся за дело и вынужден был остановиться лишь в 1815 году, так и не закончив расчищать руины, оставленные революцией. Он никого не отлучит от этой работы, использует всех способных людей, откуда бы они ни пришли.
— Я мыслю категориями нации, — говорил он. — Я привлекаю всех, у кого есть способности и воля идти со мной вместе... Со мной будут честные люди, независимо от их политической окраски.
Франции отчаянно не хватало 150 тысяч роялистских эмигрантов, элиты старого режима, бежавшей от революционных эксцессов. Наполеон возвращает половину из них, амнистирует, берет на службу и нередко включает их в новую «демократическую аристократию» — в Почетный легион.
Именно этот Орден станет вскоре структурной основой знати империи, совершенным инструментом выявления талантов при строгом соблюдении соответствия степени награды и важности оказанной нации услуги. Министры, сенаторы и государственные советники станут графами, высшие чиновники и мэры — баронами, выдающиеся государственные деятели и маршалы — князьями, герцогами. Но сколько оригинальных идей вложено в формирование этой новой элиты, которая должна быть прочно привязана к режиму: титул передается лишь старшему сыну, им вознаграждается конкретный человек, а не его семья; и все-таки каждый талантливый человек может мечтать о гербе, как и каждый солдат — о маршальском жезле. Действительно, «карьера открывалась каждому таланту». А тем, кто осуждает и высмеивает воссоздание аристократических титулов, ответим, что примерно 60 процентов из них во времена империи присвоены представителям городской буржуазии, а 20 процентов — выходцам из простого народа.
— Окружающие меня люди заслужили свои титулы на поле чести, — не допускает возражений Наполеон, — они доказали свое умение.
Крупная буржуазия прошла сквозь революционные бури без большого ущерба для себя. Она укрепляла свои позиции и во времена консулата и империи, взяв в руки торговые палаты, генеральные советы. Император, все видящий и все знающий, часто вознаграждает банкиров и промышленников, вводя их в Почетный легион или присваивая им дворянские титулы. Он охотно назначает в администрацию или магистратуру представителей этого общественного класса, стремящегося проникнуть в коридоры власти.
— Слуг режима надо искать в уважаемых семьях, — советует Наполеон, — в первую очередь в хороших семьях, которые принадлежат к тем, кто раньше назывался «третьим сословием», — к самой здоровой части населения, имеющей самые многочисленные и самые тесные связи с правительством.
Позже он будет вспоминать об этой колоссальной по размаху попытке гиеремешать социальные слои, об этом стремлении собрать нацию воедино и резюмирует одной из формул, секретом которых он обладал:
— Я всех завернул в мою консульскую тогу.
Земелыные собственники, скупившие сельские владения, принадлежавшие эмигрантам или же церкви, также нуждались в его защите, испытывая каждодневный страх по поводу возможного возвращения бывших собственников или нападений роялистских банд, взяв ших на себя миссию мстителей.
Малозавидной была судьба ремесленников и мелких торговцев: некоторые из них в эпоху революции ринулись в политические клубы и забросили кормившее их ремесло, других разорила война. Революционная анархия, допустившая упадок дорожной сети и портовьих сооружений, довершила дело.
Что касается крестьян, ставших благодаря революционным законам владельцами своих земельных участков, они, как и мелкая буржуазия, были объяты страхом, задавая себе вопрос: не отберут ли в один прекрасный день подлинные владельцы все это «национальное имущество», приобретенное за ассигнации? И потому крестьяне, со времен Директории жившие в постоянном страхе и задавленные налогами, производили лишь строгий минимум, необходимый для собственного выживания.
Ни одна из этих проблем, ни один повод для тревоги не ускользают от внимания нового повелителя Франции. В одной из первых после возведения на трон «прокламаций» он провозглашает:
— Понесем в мастерские ремесленников, в сельское хозяйство, в искусства тот пыл, то постоянство, то терпение, которые в столь трудных обстоятельствах удивили Европу.
Эффект не замедлил сказаться. Если что и могло объединить людей из всех слоев общества, катившегося к гибели, так это доверие. А доверием облекают того, кто доказал свое умение, чья идеология совпадает с идеологией нации и чей характер гарантирует успех, того, кто обещает мир внутри и вовне и способен его обеспечить. Чудо VIII года удастся Бонапарту лишь потому, что он говорил на языке, который страна хотела услышать.
— Все усилия надо сосредоточить ради будущего. Нам понадобятся все таланты и все французы.
Можно было бы добавить: «И все душевные силы», ибо он умел пробудить их и поставить на службу своему делу. «Последний ученик аптекаря, работавший в закутке лавки своего хозяина, был одержим мыслью о том, что, сделав крупное открытие, получит крест (Почетного легиона), — насмешливо, как всегда, писал Стендаль. — Слава была тогда подлинным законом французов».