Тьер утверждает: «Наполеон — величайший человек своей эпохи, согласимся с этим, но он также и самый великий ее писатель». Де Виньи, Гюго и Бальзак тоже восхищаются и стилем, и мыслью императора, а Барбэ д'Орвильи, уверяющий, что все писатели века помечены его влиянием — «их мысль отсвечивает Наполеоном», — восторгается его «даром писать гениально».
Сент-Бёв сравнивает его с Паскалем. Многие критики уподобляют его Юлию Цезарю: обоим полководцам была присуща способность ясно излагать то, что они с легкостью задумывали. Кто-то заметил, что Наполеон, когда он пишет, — это сама простота, что тот, о ком сказано так много, сам говорит так мало, и это так приятно. Перечитывая на Святой Елене свои «прокламации» и «бюллетени», император с видимым удовольствием восклицает:
— И они смели утверждать, что я не умею писать!
Не будь он гордым гением действия, оставившим отпечаток на своем веке и на следующем, его, без сомнения, привлекла бы литературная слава: его подлинной страстью была вовсе не война, но власть, а власть пера показалась бы ему такой же пьянящей, как и власть политическая.
С самых первых своих произведений — с записок о Корсике или «Слова в защиту Жан-Жака Руссо», а ему тогда было 17 лет, и до своего «Завещания» — настоящего литературного шедевра — Наполеон демонстрирует дар, названный его биографом Фредериком Масоном «imperatoria brevi tas» — императорской лаконичностью, умением «чеканить ясные, резкие и мощные фразы». Ибо он обладает столь же ясным, живым и быстрым мышлением, сколь и стремительным воображением. А наряду со способностью сразу «взять за рога» привлекающую его идею он владеет искусством точных образов и мастерством формул, без промаха бьющих в цель.
Вполне естественно, что такой человек, гром деяний которого в качестве полководца и государственного деятеля прогремел по всей планете, заслуживает, чтобы ему было отведено особое место в литературе XIX века, а может быть, как Юлию Цезарю, и в литературе всех времен.
Кумирами его молодости были Вольтер и Руссо. По словам современника, «Новую Элоизу» Наполеон прочел в возрасте 9 лет. «Новая Элоиза, или Письма двух любовников, живущих в маленьком городке у подножья Альп»... — странное чтение для мальчика! Книга, сюжет которой автор охарактеризовал как «сладострастную мечту, загубленную нравственным образованием», — первая робкая заявка романтизма. На самом деле худенького, с неблагодарной внешностью мальчика привлекает не столько история пылкой и сладострастной любви, сколько связь Руссо с корсиканским национализмом, историю которого Наполеон вскоре напишет во время пребывания в Валенсе.
Закончив краткую историю Корсики, он работает над сравнительным эссе, посвященным любви к родине и любви к славе, где исследует «движущие побуждения знаменитых патриотов, занимающих выдающееся место в анналах Вселенной». В другом эссе, написанном в 1788 году и трактующем природу королевской власти, этот молодой, 19 лет от роду человек утверждает с дерзостной уверенностью: «Есть очень мало королей, которые не заслужили быть лишенными трона».
Потом были заметки о Фридрихе I, о финансовых проблемах царствования Людовика XV, об индийской кампании, тетради по артиллерии и история этого, родного ему, рода войск. Читая с карандашом в руке «Республику» Платона, Наполеон выделяет такое положение: «Право означает обязанность повиноваться тому, кто у власти». Вскоре он проявляет интерес к Бернардену де Сен-Пьеру и к Бюффону. Из труда последнего о проблемах воспроизводства Наполеон выписывает таблицы демографической статистики.
Уже тогда зачарованный Востоком, Наполеон читает «Историю арабов» и заполняет заметками две тетради. Он не всегда соглашается с мнением автора. Когда тот утверждает, что Мухаммед не умел ни читать, ни писать, молодой Бонапарт отмечает: «Мне это кажется маловероятным». В течение нескольких недель он увлечен «Историей Венеции» и будет ссылаться на нее, проведя итальянские кампании.
Скоро приходит конец юношескому чтению с его ненасытным любопытством и заметками, накапливающимися с примечательной быстротой. Наступает время собственных писаний. Сначала роман «Граф Эссекский» — первая попытка в жанре беллетристики, умело рассказанная история с призраками, из того сорта фантастических рассказов, тягу к которым он сохранит на всю жизнь. Затем «История Корсики» в форме проникнутых страстным лиризмом писем, адресованных видному философу аббату Рейналю.
В 1791 году Наполеон наконец с удовлетворением видит свое имя на титуле брошюры, отпечатанной в 100 экземплярах. Это «Письма к Буттафуоко», депутату от Корсики. Стендаль расценил их как «сатирический памфлет, совершенно в духе Плутарха». Появившийся в 1792 году «Диалог о любви» содержит весьма рискованное для двадцатилетнего молодого человека утверждение: «Я считаю любовь гибельной с точки зрения общества и личного счастья людей».
В 1793 году он на пороге литературной славы: напечатан «Ужин в Бокере» — за счет Республики, ибо это было вполне отвечавшее обстоятельствам пропагандистское произведение. В сентябре 1795 года, после крушения любви к Дезире Клари, сводной сестре брата Жозефа и будущей королеве Швеции, молодой «генерал без содержания» напишет «Клиссон и Эжени». В 1796 году он женится на Жозефине де Богарне и посылает ей с дорог Италии полные юношеской страсти письма, которые обеспечили ему почетное место в антологии любовной лирики:
«Ни одного дня не проходит, чтобы я не любил тебя. Ни одной ночи не проходит без того, чтобы я не сжимал тебя в своих объятиях. Я не выпил ни одной чашки чая без того, чтобы не проклясть славу и тщеславие, которые удерживают меня вдали от самой души моей жизни. Занимаюсь ли я делами, веду ли войска, объезжаю ли бивуаки, моя обожаемая Жозефина целиком заполняет мое сердце, мой разум, мою мысль. И если я удаляюсь от тебя с быстротой течения Роны, то это для того, чтобы как можно скорее вновь увидеть тебя. Если посреди ночи я поднимаюсь, чтобы се.сть за работу, то только для того, чтобы на несколько дней приблизить встречу с любимой».
И еще:
«Люби меня, как свои глаза. Нет, этого мало. Как саму себя. Больше, чем саму себя, чем свою мысль, свой дух, свою жизнь, свое все... Я ложусь без тебя. Я буду спать без тебя. Прошу тебя, дай мне уснуть. Вот уже несколько дней я сжимаю тебя в своих объятиях».
Достаточно пылкие слова для молодого философа, еще недавно рассуждавшего о гибельности любви.
Назначенный командующим Итальянской армией, вскоре начавшей благодаря ему одерживать победы, он быстро утратит привычку писать собственноручно и предпочтет диктовать. Но по- прежнему будет стремиться создавать литературные произведения, хотя и пожертвует многословием молодых лет ради лаконичности человека действия и сентиментальностью ради точно бьющего в цель красноречия. «Он выработал для себя, — писал Лансон, — стиль сжатый, резкий, напряженный, нервный, замечательно выражающий и его подлинную натуру, и то представление, которое он хотел о себе дать». Его «прокламации» к армии и нации и его «бюллетени» за весь период от итальянской кампании до Ватерлоо — это шедевры «психологической» войны, напоминающие «Комментарии» Юлия Цезаря. Они пропитаны его гипнотизирующей силой и составлены исключительно из кратких, разящих и образных формулировок: «Солдаты, вы раздеты и плохо накормлены»; «Солдаты, я доволен вами»; «Солдаты Итальянской армии, разве вам не хватает мужества?» Используя повседневные слова и простые мысли, понятные каждому солдату, каждому офицеру, он говорит о чести, о родине, о славе Франции, о свободе и великих замыслах, общих для армии и ее главнокомандующего. В конце обращение всегда содержит обещание победы, спасения, отдыха и личной славы: «Вы вернетесь к себе домой, и ваши сограждане будут говорить, указывая на вас: «Он воевал в Итальянской армии», или же вам будет достаточно сказать: «Я был под Аустерлицем», чтобы вам ответили: «Вот храбрец»; или же о вас скажут: «Он принимал участие в великой битве под стенами Москвы».
«Бюллетени», которые Шатобриан называл «красноречием победы», — отнюдь не только штабные отчеты, это тщательно выписанные рассказы с таблицами, цифрами, диалогами, с мыслями и замечаниями императора; они передаются из рук в руки по школам, деревням и крестьянским дворам. «Наши учителя, — вспоминал Альфред де Виньи, — не переставали читать нам «бюллетени» Великой армии, и наши крики «Да здравствует император!» сливались с фразами из Тацита и Платона». Даже дети без усилий переходили со стиля Тацита на стиль Наполеона...
А как не сказать о Наполеоне-журналисте? Журналисте особого, конечно, рода, потому что он публиковался только в официальном правительственном органе «Монитор». Но все же журналисте, на протяжении всего периода консулата и империи находившего время писать — с каким талантом! — статьи, служившие пропаганде его политики. Самая краткая написанная им заметка, которую политические комментаторы всегда должны бы иметь перед глазами, вознамерившись заполнить целые столбцы, обладает необычайной силой воздействия. Дело происходит в 1801 году, только что убит царь Павел I, и все правительства грешат на Англию как на подстрекателя. 17 апреля Бонапарт пишет в «Мониторе»: «Павел I умер в ночь на 24 марта. Английская эскадра прошла через Зундский пролив 31-го. История поведает нам о связи, какая может существовать между этими двумя событиями».
Для журналиста, достойного этого звания, нет незначащих сюжетов. 1802 год. Один парижский священник отказывается открыть свою церковь для останков театральной актрисы... Он хорошо выбрал момент! Первый консул только и думал тогда, что о недавно подписанном конкордате!
«Кюре храма Сен-Рок, охваченный внезапным безумием, отказался отпевать мадемуазель Шамеруа и принять гроб с ее телом в своей церкви, — писал Наполеон. — Один из его коллег, разумный человек, принял похоронную процессию в церкви «Дочерей Святого Фомы» и отслужил службу со всеми полагающимися обрядами. Архиепископ Парижский отстранил на три месяца кюре Сен-Рока от службы, чтобы тот вспомнил на досуге: Иисус Христос велит молиться даже за своих врагов; чтобы, вспомнив о своем долге, он понял: всякие предрассудки, сохраняющиеся в каком бы то ни было ритуале, возникшие в эпоху невежества или же вымышленные горячими головами, своей нелепостью унижают религию, и следовать им запрещено конкордатом и законом от 18 жерминаля».
Полководец, он умеет с неподдельным волнением выбрать слова, чтобы сообщить семье самую роковую весть — о гибели мужа или отца. Его письмо вдове адмирала Брюэса, погибшего в морском сражении при Абукире, заслуживает быть приведенным полностью:
«Ваш муж был убит попаданием ядра, сражаясь на борту своего корабля. Он умер без страданий, самой щадящей и самой желаемой всеми военными смертью. Я остро чувствую ваше горе. Мгновение, разделяющее нас с предметом нашей любви, ужасно; оно отрывает нас от земли; оно насылает на наше тело конвульсии агонии. Свойства души разрушаются: она остается связанной с внешним миром лишь через ощущение искажающего реальность кошмара. В такой ситуации чувствуешь, что гораздо лучше было бы умереть, если ничто не заставляет жить. Но когда, поддавшись было этой первой мысли, прижмешь к сердцу детей, со слезами и нежностью возрождается естество... Да, мадам, вы будете плакать вместе с ними, вы будете воспитывать их в детстве, обучать в юности; вы будете рассказывать им об их отце, о вашем горе, о потере, которую они понесли, о потере, которую понесла Республика. И после того, как с помощью сыновней и материнской любви вы вновь восстановите связь между вашей душой и окружающим миром, не побрезгуйте дружбой и живым интересом, какой я всегда буду испытывать к родным моего погибшего друга. Поверьте, есть люди, хотя их и немного, способные внушать надежду в горе, ибо они горячо ощущают страдания души».
Красноречие Наполеона — политического деятеля подчас поднимается до уровня шекспировской трагедии. Вспомним реплику, обращенную к членам законодательного собрания 1 января 1814 года: «Франция в опасности, ее вот-вот захватит враг, а депутаты наглеют».
— Я из породы людей, которых могут убить, но не обесчестить... В конечном счете, что такое трон? — Четыре кусочка дерева, обтянутые бархатом. Все зависит от того, кто на нем сидит.
Побежденный, сброшенный с пьедестала, гонимый, Наполеон еще находит слова, чтобы обратиться к нации, к своим солдатам и к врагу, захватившему его с помощью самой низкой уловки. И можно поверить, что эти слова вышли из уст Плутарха.
Нации он просто объясняет: «Я приношу себя в жертву ненависти врагов Франции. Пусть их заявления будут искренни и они никогда и никому не предъявят счета, кроме моей персоны».
Тем, кто с боями прошел под его командованием всю Европу, он обещает: «Солдаты, в момент, когда я уступаю необходимости, вынуждающей меня расстаться со славной французской армией, я уношу с собой счастливую уверенность в том, что выдающимися делами, каких ждет от нее родина, армия оправдает хвалу, в которой даже наши враги не могут ей отказать».
Когда, подписав отречение, Наполеон обращается к принцу-ре- генту Англии, он вновь становится литератором, пропитанным классической культурой:
«Ваше Королевское Высочество, столкнувшись с действиями группировок, раздирающих мою страну, и с враждебностью крупнейших держав Европы, я положил конец своей политической карьере и, подобно Фемистоклу, приникаю к очагу британского народа. Я отдаю себя под защиту его законов, которой прошу у Вашего Королевского Высочества, как самого могущественного, самого постоянного и самого великодушного из моих врагов».
Известно, каким был ответ этого принца, не знавшего, может быть, историю Фемистокла...
Когда враги решили изгнать его на остров Святой Елены, без суда, в нарушение всех законов, он в своем ответе поднимается до трагических высот:
«Я этим торжественно протестую перед небом и перед людьми против причиненного мне зла, против нарушения самых святых моих прав, против насилия, учиненного над моей личностью и над моей свободой... Я отнюдь не пленник; я гость Англии... Как только я поднялся на борт «Беллерофона», я оказался принятым к очагу английского народа. Если правительство, приказывая капитану «Беллерофона» принять меня и мою свиту, хотело лишь устроить мне вападню, оно изменило законам чести и опозорило свой флаг.
Я взываю к Истории: она расскажет, что враг, 20 лет воевавший против английского народа, оказавшись в беде, по своей доброй воле пришел искать убежища под сенью его законов. Мог ли он дать более яркое доказательство своего уважения и своего доверия? А чем ответили в Англии на это проявление величия души? Сделали вид, что протягивают этому врагу руку гостеприимства, и, когда он чистосердечно отдал себя в их власть, его принесли в жертву».
А затем было заточение на Святой Елене. Бездействие. Ежедневные гонения. Мученический венец. Преддверие легенды. Свергнутый глава государства, военачальник не у дел. Наполеон возвращается к литературным занятиям с той же прилежностью и той же пунктуальностью, с какой когда-то вел йсе свои дела. Отныне его жизнь становится лишь отражением его памяти.
На Святой Елене будет создано много и в разных жанрах. Все написанное там можно разбить на три рубрики:
Собственно «Мемуары», воспоминания об осаде Тулона, о 13 вандемьера, об итальянской кампании, о 18 брюмера и начале консулата, об изгнании на остров Эльба, Ста днях и Ватерлоо. К этой рубрике надо отнести и многочисленные заметки, продиктованные по случаю, в ходе бесед, такие как «Конвент», «Политика в отношении России» и «Испания и религиозный вопрос».
Вторая рубрика — написанное к определенным обстоятельствам с целью опровергнуть или раскритиковать какую-либо публикацию относительно своего правления или себя лично, например «Ответ на речь лорда Бэтхёрста», «Письма с мыса Доброй Надежды» и «Внушение Монтолону» на тему условий и самого принципа ссылки.
Наконец, «Исследования», посвященные военным кампаниям выдающихся полководцев: «Краткий очерк войн» — о походах Тюренна, Фридриха Прусского и Юлия Цезаря, «Проект организаций армии», «Эссе об укреплениях в ходе кампании».
Колоссальная работа, если вспомнить, что библиотека Лонгвуда, в 1815 году вовсе не существовавшая, будет более или менее укомплектована лишь к 1818 году. Работа срочная, ибо изгнанник рассчитывал то на перемену в намерениях своих противников, что могло бы вернуть ему трон, то на народное восстание, которое прогонит Бурбонов. И точно такой же срочной представлялась ему работа в те дни, когда он уступал отчаянию, мирился с мыслью о смерти на этой скале и думал о своем сыне:
— Мое мученичество вернет ему корону, — говорил он в такие минуты.
Во всяком случае, в своей работе он видит средство подготовить будущее — свое или своей династии — тем, что разъясняет свои политические взгляды и свои действия во главе государства. Так что написанное здесь весьма отличается от творчества его молодости и одновременно свободно от риторики, свойственной годам могущества. Больше выразительности, но и больше ясности, логики, даже тепла, что делает, например, «Итальянские кампании» подлинным литературным произведением.
Эта выдающаяся личность, немилосердно притесняемая слепо исполняющим приказы тюремщиком, ничуть не утратила своей интеллектуальной мощи. Написанное им отмечено печатью свежести и силы, свойственных его былым выступлениям в дискуссиях на Государственном совете. Самое большее, что он позволяет себе, окидывая взглядом века и анализируя ход истории, это чуть- чуть горькой ностальгии. Нельзя не восхищаться деятелем, занимавшим и потерявшим самый прекрасный трон на свете, пострадавшим от стольких предательств и осужденным кружить, как в клетке, в «парке» размером с цветник в Мальмезоне. Он еще находит в себе мужество — и какое мужество! — подвести удивительно трезвый итог своей жизни и не ограничивается признанием ничтожности всего, что предпринимает человек.
А ведь литература изгнания изобилует произведениями, представляющими собой чисто стилистические упражнения, под которыми с удовольствием подписался бы не один знаменитый писатель.
По поводу навязываемого ему титула «генерал Бонапарт»:
«Когда я поднялся на борт «Нортумберленда», мне объявили, что я — военнопленный, что меня увозят за экватор и что я называюсь генерал Бонапарт.
Я был вынужден демонстративно носить титул «император Наполеон», а не «генерал Бонапарт», который мне хотели навязать».
О несправеливости изгнания без суда:
«15 миллионов человек притесняют одного в мирное время за то, что он во время войны руководил и командовал противостоящими им армиями».
Относительно уважения, приличествующего ему как государю, свободно избранному французским народом:
«Когда превратности веков приведут к тому, что однажды английский король предстанет перед грозным судом своего народа, его защитники будут ссылаться на священный характер особы короля, на уважение, должное трону, всякой коронованной особе, помазаннику божьему; но не смогут ли его обвинители возразить: один из его предков изгнал своего гостя... Он цослал его в самое нездоровое место, на скалу, заброшенную посреди Океана... Этот человек погиб там после тяжелой агонии, измученный климатом, нуждой, всевозможными оскорблениями. Так вот этот человек тоже был великим государем, возведенным на щит 36 миллионами граждан, он был властителем почти всех столиц Европы и видел у своего двора самых великих королей. Он был великодушен по отношению ко всем. 20 лет он вершил судьбами наций, его семья была породнена со всеми царствующими семьями; он был дважды помазанником божьим, он был дважды освящен религией».
О трусости олигархов, удерживающих его в плену и убивающих его мелкими уколами:
«Разве не знают ваши министры, что нет более возвышенного зрелища, чем великий человек, противостоящий невзгодам? Разве не знают они, что Наполеон на Святой Елене, подвергающийся всевозможным притеснениям, которым он противопоставляет лишь душевное спокойствие, более велик, более свят, более достоин почтения, чем тогда, когда он восседал на первом троне мира, откуда он так долго рассуждал споры королей? Те, кто ныне не отдает должного уважения Наполеону, унижают лишь самих себя и представляемые ими нации».