— Я не боюсь за свою репутацию, последующие поколения воздадут мне должное,— повторял Наполеон и добавлял: — Первоначальное негодование пройдет, и все, кем руководит разум и здравый смысл, снова обратятся ко мне; врагами останутся только глупцы и злюки... Куда ушли, в конечном счете, огромные суммы, истраченные на пасквили против меня? Скоро от них не останется и следа, в то время как построенные мною монументы и институты будут свидетельствовать за меня в самом отдаленном будущем.
И снова он был прав. К его чести, он сохранял холодную голову и тогда, когда ему безмерно льстили и когда безмерно поносили! Действительно уникальная судьба выпала на долю этого человека: пока он царствовал, его возводили почти в ранг божества (так, на портрете кисти Энгра Наполеон подобен Юпитеру, низвергающему громы), а потом, после падения, обливали грязью, причем в обоих случаях сверх всякой меры.
Уже в эпоху консулата один префект, держа речь, утверждал: «Бог создал Бонапарта и ушел отдыхать». Майнцский епископ провозглашал с церковной кафедры: «Пусть Земля молчит, пусть она в тишине слушает голос Наполеона». А один проповедник объявил: «Какое счастье для Бога, что такая большая хвала воздается ему таким могучим гением». Не остались в стороне даже высшие государственные служащие, и сам идол вынужден был время от времени охлаждать этот излишний пыл. Так он без обиняков призвал к порядку военно-морского министра Декреса, написав ему: «Я избавлю вас от необходимости сравнивать меня с Богом. В этом сравнении столько странного и столько неуважения ко мне, что мне хотелось бы верить, что вы писали, не подумав. Я сожалею об отсутствии у вас способности судить о собственных поступках».
Но славословие продолжалось. Один литератор написал, что Наполеон заставляет «историю поблекнуть». А один знаменитый физик утверждал: «Его голова — источник великих идей наподобие того, как солнце — источник света». Приходится поверить замечательным словам Альфреда де Мюссе: «Тогда в Европе жил лишь один человек; все остальные старались наполнить свои легкие воздухом, которым дышал он».
Так же, как в случае с Декресом, император на вершине своего могущества жестко, без снисхождения ставил на место поклонников и жаловался на банальности, которыми его осыпали.
— Слишком много лести вокруг меня, — ворчал он. — Я больше не выдержу.
Но что мог он сделать? Даже русский царь и другие монархи осаждали его, засыпали посланиями, в которых заверяли, что восхищаются им или обязаны ему. Поэтому после его падения им пришлось прибегнуть к массе хитростей и затратить большие деньги, чтобы заполучить обратно письма, ставшие компрометирующими... А ведь они писали «прославленному первому консулу» о том, с каким «почтением и изумлением» Европа относится к своему герою, о «блеске его достоинств» и о «спасительных целях» его политики...
Такое обожание не могло не родить в императоре Европы 1808—1812 годов чувства почти непомерной гордости — но больше в императоре, чем в человеке. Ибо личность и величие монарха делают его «совершенно экстравагантным персонажем, всегда одинаковым, всегда по одну сторону, в то время как мир — по другую», постоянно находящимся на сцене актером, который позволяет вскружить себе голову, живет пышностью, протоколом и этикетом. Человек же не утрачивает здравого смысла и остается таким, каким видели его солдаты, слуги, врачи, — простым, нетребовательным к пище, экономным, как сельский дворянин, «приятного обхождения, добрым, непретенциозным и мягко обращающимся со своим окружением».
Когда царь Александр войдет победителем в Париж и увидит Вандомскую колонну, увенчанную статуей «своего друга» императора французов, он заметит, желая, конечно, сказать каламбур, но также и объяснить самому себе явление, в равной мере его ошеломившее:
— Как же не закружиться голове, когда судьба вознесла Вас так высоко?
И все же, если голову императора иногда туманили чрезмерные похвалы, голова философа Наполеона всегда оставалась ясной. Мудрец никогда не позволял раздавить себя грузом своих статуй. Человек принимал лишь те комплименты, которые адресовались первому монарху Европы. И в равной мере не позволял выбить себя из седла источавшим ненависть врагам, иностранцам и роялистам, для кого он — антихрист, злой гений, нечестивец, дитя сатанинской революции, зверь Апокалипсиса и монстр беззакония...
«Прошедший век не дал подобного примера жестокости, жажды крови, насилия над всеми узами, всеми законами, что связывают человека с человеком, нацию с нацией», — писал в 1815 году лондонский журналист. Цитировали Сенеку: «Я могу утверждать: получать удовольствие только от кровопролития — это не просто проявление жестокости, это свойство свирепого зверя».
Еще один англичанин обращался к прошлому Наполеона, не удосужившись изучить его ближе: «Взращенный на деньги Людовика XVI и благодаря его либерализму, Наполеон всю жизнь был лишь неблагодарным бунтовщиком и предателем. Он начал свою военную карьеру, женившись на любовнице другого бунтовщика и открыв в Париже огонь по своим согражданам... а его военный талант был целиком поставлен на службу самым беззаконным замыслам, какие когда-либо знала история». Его возвышение? «Путем низких интриг он узурпировал императорский титул». Какую память оставит он по себе в истории? «Никогда ни один человек не принес столько зла своему поколению; никогда ни один человек с таким бесстыдством не попирал ногами права и законы наций; никогда ни один человек не возводил в такую систему коварство, насилие, безнравственность и безбожие».
А человек, наделенный этими эпитетами, тонкий психолог, каким мы его знаем, со свойственным ему холодно-трезвым взглядом на вещи, отлично владел искусством, названным Гёте «правильным употреблением зеркал». Наполеон хорошо знал, что ни похвалам, ни оскорблениям не суждена долгая жизнь, что ни то, ни другое не шло от сердца, что хвалящие станут первыми хулить его, а самые закоренелые противники со временем отдадут ему должное... И действительно найдутся всем обязанные императору люди, подобные министру Фонтану, который в 1806 году будет утверждать, что император «затмил своим величием три предшествующие династии», а десятью годами позже, предав его, постарается очистить совесть заявлением: в конце концов, «он даже не был французом»... А будут и лояльные враги, как герцог Веллингтон, всегда чтивший его память и его достоинства.
Сам Наполеон, отвечая тем, кто хотел водрузить его — в бронзе или мраморе — на все монументы, только замечал:
— Не мне же воздвигать себе статуи.
Не ему, но истории — непременно.
— Правду узнают, — утверждал он, — и добро, сделанное мною, предстанет перед судом истории наряду с моими ошибками. Если мне все удалось, я умру с репутацией самого великого человека всех времен. И даже если не все удалось, меня будут считать исключительным человеком. Я дал 50 регулярных битв и почти все выиграл... Я создал Свод законов, который донесет мое имя до самых отдаленных веков. Я поднялся из ничего и стал самым великим монархом в мире. Европа была у моих ног.
Он еще покоился под безымянным камнем в Долине Герани, когда «Мемориал Святой Елены» стал выходить издание за изданием; это было евангелие пророка, апология человека, желавшего подарить народам Европы новую эру — эру свободы, порядка и мира. Знакомый голос, который считали навсегда умолкшим, идеи, которые полагали навечно погребенными под охраняемой часовым плитой, вдруг вскружили не одну молодую голову. Беранже тогда вопрошал:
Бабушка, скажи нам,
Кто был твой друг. О ком так плачешь ты?
А Байрон, еще одна жертва британского остракизма, бросил как вызов:
Но, презирая счастья перемены,
Врожденным хладнокровием храним,
Ты был незыблем в гордости надменной
И, мудрость это иль искусный грим,
Бесил врагов достоинством своим.
Тебя хотела видеть эта свора
Просителем, униженным, смешным,
Но, не склонив ни головы, ни взора,
Ты ждал с улыбкою спокойной приговора.
Генрих Гейне, самый «французский» из немцев, обрушился тогда на «вечную» Англию: «Тебе принадлежит океан, но в нем недостаточно воды, чтобы смыть позор, завещанный тебе знаменитым покойником на смертном одре... И в самом отдаленном будущем дети Франции будут петь песенки, рассказывающие об отвратительном приеме императора на борту «Беллерофона». Когда эти песенки, окрашенные иронией и печалью, зазвучат по другую сторону пролива, лица всех честных англичан зальются краской. Придет день, когда это пение будет услышано, и тогда не станет больше Англии. Народ-гордец будет распростерт в пыли... А Святая Елена станет храмом Гроба Господня, куда народы Востока и Запада будут совершать паломничество на судах, несущих флаги всех наций».
Скоро его стихотворение «Гренадеры», положенное на музыку Шуманом, будет распевать вся романтическая молодежь, которая сделает Наполеона своим героем:
Заслышу я конское ржанье,
И пушечный гром, и трубу.
То Он над могилою едет!
Знамена победно шумят...
Тут выйдет к тебе, император,
Из гроба твой верный солдат!
Что же касается Гёте, удалившегося в блестящее одиночество и богатую воспоминаниями старость, он закрывал рот хулителям великой личности сухой репликой: «Оставьте моего императора в покое!»
Гейне говорил о паломничестве, и это не было преувеличением, ибо обожествление человека, умершего мученической смертью на Святой Елене, шло все быстрее. И в который раз оказывался прав этот потучневший пленник, мучимый своими охранниками и убитый, по собственному выражению, «уколами шприцев», когда подчеркивал:
— Моей репутации недоставало только несчастья. Я носил императорскую корону Франции, железную корону Италии, а теперь Англия увенчала меня еще одной, еще более великой и почетной — той, что носил Спаситель, — терновой.
Изгнав его на бесплодный и изолированный остров, мелочно торгуясь по поводу титула, который слит в истории с его именем, — ибо, когда говорят «император», речь всегда идет именно о нем, — сквалыжничая по поводу его снабжения, обращаясь с ним как с отверженным, Англия действительно превратила этого пророка в мученика. Что до тех, кто пытался унизить его...
Достаточно вспомнить фразу, брошенную в 1816 году в лицо Гудсону Лоу:
— Пройдет немного лет, и ваш лорд Кэстлри, и ваш лорд Батерст, и им подобные, и вы, говорящий сейчас со мной, — все вы будете покрыты прахом забвения; но если и вспомнят ваши имена, то лишь в связи с вашим недостойным поведением по отношению ко мне!
Гудсона Лоу, разжалованного из генерал-лейтенанта в полковники, британские министры, желавшие удалить его с глаз и забыть как кошмарный сон, назначили командовать полком где-то на Дальнем Востоке. Мещанин, желавший прорваться в «приличное» общество и думавший, что на Святой Елене заслужил право на какую-то славу, Лоу попытался постучаться во многие двери, но безуспешно... Леди Холленд, чей салон в Холленд-хаузе считался самым элегантным в Лондоне и чей муж, племянник знаменитого Фокса, был одним из вождей партии вигов, послала Лоу такую записку, отказывая ему в приеме: «Мне было бы трудно сдержаться в выражениях, говоря о том, как английское правительство обращалось с Наполеоном и какие последствия это имело для его здоровья и для его жизни, а для вас было бы равно неприятно слышать мои резкие слова». Лорд Кэстлри, ненавидевший Наполеона и говоривший о нем всегда в саркастическом тоне, в 1822 году перерезал себе горло, а Людовик XVIII, по удачному выражению Гейне, «сгнил на своем троне».
А в это время поэты Европы воспевали человека века, того, кто, по словам Виктора Гюго, «возвышался над горизонтом своей эпохи, как Везувий возвышается над Неаполитанским заливом». Еще стонали под гнетом народы континента, несчастного и раздробленного на кусочки умирающими державами, которые, возмущался де Мюссе, «из пурпурной накидки Цезаря скроили себе плащ Арлекина». Однако уже начинало сотрясаться нависшее над народами иго: в Риме, Милане, Берлине молодые люди кричали на улицах: «Да здравствует император!» и «Да здравствует свобода!», для них это было одно и то же, как и предвидел знаменитый изгнанник на смертном одре:
— Вы еще услышите, как Париж будет кричать: «Да здравствует император!»
В 1833 году статуя Наполеона вновь водружена на вершину Вандомской колонны, а в 1840 году в атмосфере доселе невиданного народного энтузиазма его прах возвращается в столицу и захороняется под золоченым куполом Дома Инвалидов.
Победно, как всегда, прошествовал он и по страницам изящной литературы. Бальзак, считавший Наполеона «великим образцом, взятым на вооружение литературой и осмысленным ею», ввел в «Человеческую комедию» «бледную и грозную», «цезаристского типа» фигуру, персонаж, о котором рассказывала писателю его любовница герцогиня Абрантешская.
«Эта женщина, — пишет Бальзак, — видела Наполеона ребенком, она видела его юношей, видела его занятым проблемами обыденной жизни, видела, как он вырос, возвысился и пометил мир своим именем. Она для меня как блаженная, пришедшая к моему очагу, после того как жила на небесах, совсем близко к Богу».
Виктор Гюго восклицал в палате пэров:
— Наблюдая, как вырождается совесть, повсюду господствуют деньги, распространяется коррупция... я обращаюсь к великим делам прошлого, и бывают минуты, когда мне хочется сказать этой палате, прессе, всей Франции: «Послушайте, давайте-ка поговорим об императоре, нам это пойдет только на пользу».
Принц Луи, племянник императора, будущий Наполеон III, подчеркивал в манифесте, опубликованном в 1839 году: «Недостаточно перевезти прах императора, необходимо возродить его мысль... Наполеоновская идея отнюдь не сконцентрирована на войне, это идея социальная, промышленная, торговая и гуманитарная. Дело Наполеона — это дело защиты интересов народов, это общеевропейское дело, рано или поздно оно восторжествует».
Стендаль, прошедший по многим странам с армиями империи и посвятивший Наполеону восхитительные страницы, называл его «распространителем жизненной силы» и утверждал: «Чем полнее будет известна истина, тем большим будет величие Наполеона». Стендаль уверял: все, что будет предприниматься ретроградными европейскими монархиями в эпоху, сменившую режим этого железного человека, одержимого логикой действия, пройдет «под знаком угасания».
Вот почему так легко Наполеон стал идолом романтического движения с его идеалами свободы, свободы мысли и свободы выражения. Молодежь (как в случае с Мюссе), вся эта молодежь распадающегося мира, исполненная тревоги, осуждала молчание, наступившее вслед за окончанием наполеоновской эпопеи. «Наполеон, пройдя по миру, сотряс все устои. Монархи почувствовали, как заколебались их короны, и, потрогав рукой голову, не обнаружили там ничего, кроме вздыбившихся от ужаса волос». Дети своего века, они оплакивали разрушение общества, не могли скрыть горечи, вызванной его исчезновением, и, совершенно естественно, скорбели и о тех, кто завоевал знаки славы, следуя за Наполеоном Итальянским в Россию под звуки «О, свобода, дочь наших отцов!» Так славная эпоха становилась легендой.
Как ликовали романтики, напоминая, сколько великих дел было совершено молодым и бедным человеком, последователем Руссо, выходцем из патриархальной корсиканской семьи, начавшим карьеру тем, что разорвал цепи, сковывавшие итальянский народ; человеком, провозглашавшим свободу и равенство и искупившим свои грехи смертью в изгнании на отдаленном острове. Его могила на Святой Елене в тени плакучих ив вдруг стала продолжением, «филиалом» могилы Руссо в Эрменонвиле. Каким тусклым стал сразу казаться старый, реставрированный мир монархов! Гейне в отчаянии писал: «С кончиной Наполеона ушел последний герой античной породы, и новый мир лавочников вздохнул спокойно, освобожденный от ослепляющего кошмара».
Романтический герой, Наполеон скоро стал восприниматься и как явление истории, его изучают философы этой дисциплины знания. И сколько приходится восторженных страниц на несколько критических замечаний!
Вот Жюль Дарни, рекомендующий себя «мучеником свободной мысли», он считает образ Наполеона лишенным всякой моральной ценности... Вот Эдгар Кине, обвиняющий Наполеона в том, что тот использовал капитал своей славы в низких политических целях... Вот Тэн, пытающийся представить Наполеона каким-то кондотьером, чем-то вроде Борджиа, но не доказывающий ничего, потому что старается доказать слишком много...
А вот Арсен Уссэ, чей точный и беспристрастный анализ вызывает восхищение Анатоля Франса... Вот Артур Леви, рисующий портрет «человечного» Наполеона... Вот Фредерик Массон, сбивающийся, сам того не замечая, на житие святого... Вот Альберт Сорель, представляющий нам Наполеона, «подталкиваемого логикой вещей, то есть Европой, ее принципами, ее народами, их претензиями, их традициями, их алчностью к земле, их стремлением к господству», то есть человека поворотной эпохи... Вот Альбер Вандаль, воздающий Наполеону должное за восстановление величия Франции и отводящий предопределению важное место в замыслах героя... Вот, наконец, наше время — Мадлен, Обри и Дюнан, чьи скрупулезные исследования феномена Наполеона объясняют причину неистового народного обожания.
В самой Англии изучение эпохи Наполеона развивалось с таким же размахом и в том же направлении. Страстность, с какой о нем пишут во всем мире, — верный признак универсальности его легенды. И уже в XIX веке британская «наполеониана» дает немало удивительных произведений. Начало положено «Музеем Наполеона» Джона Солсбери в издательстве «Ред Лайон Сквер», каталог которого был опубликован в 1845 году, — там приводится фраза Фокса, утверждавшего, что Наполеон был «одним из лучших среди людей и, безусловно, самым великим из всех». Затем — коллекции «Юнайтед сервис музеум», восковые фигуры мадам Тюссо, знаменитые частные коллекции А. М. Броудли, лорда Роузбери и С. К. Шортера. Даже лорд Керзон оставил волнующий рассказ о посещении Святой Елены и завещал «Бодлиэн лайбрери» ценное собрание наполеоновских документов. А маршал Френч, победитель в битве на Ипре и ревностный почитатель Наполеона, с гордостью демонстрировал у себя в Дильском замке витрины, заполненные императорскими реликвиями.
А сколько литераторов, охваченных различными чувствами — возмущением, сочувствием или любопытством, углубившись в исследования, неизбежно пришли к глубокой заинтересованности и восхищению. Полковник Напьер, воевавший против Наполеона в Испании, в своей «Истории войны на полуострове» не делает тайны из своего преклонения перед великим полководцем. Леди Стенхоуп, принимая в своей палатке в Ливане одного французского путешественника, заявляет ему без обиняков:
— Я покинула Европу 8 лет назад — и навсегда. О чем мне сожалеть? Об опустившихся нациях и безмозглых монархах?.. Был один-единственный человек, дрстойный править арабами, как и целым миром. Европейские монархи изгнали его!
В это время в Лондоне с удовольствием повторяют словечко, сказанное леди Гренвилл, которая, повстречав Гудсона Лоу, заявила ему, что он «манерой поведения и обликом похож на дьявола».
Книги выходят одна за другой. Старый Вордсворт ворчит: «Наши души никогда не должна покидать одна истина — пусть будет проклят тот, кто смотрит на процветающих тиранов глазами, ослепленными восторгом».
Вот Шелли, Байрон, Гобхауз, Лендор. Хэзлитт, для которого Наполеон — «смертный, стоящий выше всякой хвалы, воздаваемой смертным». Затем Браунинг, Раскин, Мередит, Конан Дойль и Бернард Шоу — все они также полны восхищения. И даже те, кто клянет Наполеона, подобно Томасу Гарди, плохо скрывают свое увлечение:
«Мрачный дух... Я считаю, что война — превосходный сюжет для литературы; читать же о мире скучно. Поэтому я на стороне Бонапарта — он доставит удовольствие грядущим поколениям».
В 1866 году появляется «Краткая история Наполеона» знаменитого сэра Джона Сили, а в 1900 году бывший министр иностранных дел лорд Роузбери публикует «Наполеон, последний этап» — искусную речь в защиту узника Святой Елены.
«Пока не появился он, никто не мог представить себе, что возможны такое удивительное сочетание военного и гражданского гения, такая широта взглядов, совмещающаяся с таким вниманием к деталям, такая чудесная энергия тела и духа». Эти слова характерны для всего тона книги, о которой С. К. Шортер писал: «Главная заслуга лорда Роузбери в этой книге — в том, что он, государственный деятель и литератор, занимавший высший пост в политической иерархии нашей страны, заявил от имени Великобритании протест и принес извинения в связи с тем, что в поведении других государственных деятелей в другую эпоху по отношению к Наполеону совсем не нашлось места для великодушия, и своим неблаговидным обращением с поверженным врагом они унизили нашу страну».
Потом появляются трудщ Дж. Холленда-Роуза, ставящего Наполеона «в самый первый ряд бессмертных фигур человеческой истории». В его книгах — «Личность Наполеона», «Питт и Наполеон», «Наполеоновские этюды», «Жизнь Наполеона» — не найдешь бытовых подробностей, они целиком посвящены удивительной карьере полководца и государственного деятеля, который признавался: «Я не большой любитель женщин или же игры; я в полной мере человек политики».
Затем Наполеон удостаивается чести — ему отводится полный том в «Кэмбриджской современной истории», подготовленный лордом Эктоном, уверявшим, что «Мемориал» Лас Каза — «одна из ста лучших в мире книг». Сэр Уолтер Рансимен, либеральный государственный деятель, начиная свою «Трагедию на Святой Елене», отмечает поразительный факт: «Нет ни одного общественного деятеля, живущего ни до, ни после него о ком было бы написано такое количество книг, которое хотя бы как-то можно было сравнить с колоссальным объемом литературы, посвященной этому человеку, чьи ослепительные достижения ошеломили мир». А заканчивая книгу, Рансимен выражает удовлетворение тем, что «с каждым днем образ покойного императора все более канонизируется, а его пророческие слова, обещавшие, что грядущие поколения воздадут ему должное, полностью сбываются».
В 1912 году Ст. М. Уотсон публикует книгу «Польский изгнанник рядом с Наполеоном». В ней доказывается, что не надо слепо доверять мнению и выводам В. Форсайта, биографа Гудсона Лoy, в том, что касается действий британского правительства в 1815—1821 годах. В 1915 году выходят два интересных тома, принадлежащие перу Норвуда Янга, — «Наполеон в изгнании» и «Эльба и Святая Елена» — хорошо документированные исторические хроники. Для автора Наполеон — «великий император», а Гудсон Лоу — «злой тюремщик», чем и задан тон всему труду.
В 1919 году появляется знаменитое восторженное свидетельство доктора Арнольда Чаплина «Кто есть кто на Святой Елене». В 1925 году граф Керри, потомок лорда Кита, адмирала, встретившего императора в Англии в 1815 году, публикует в знак глубокого уважения неизданные письма Наполеона из семейных архивов, хранившихся в замке Боувод. Наконец, в 1958 году выходит «Возвышение и падение Наполеона Бонапарта», написанное Дж. М. Томпсоном и рисующее портрет человека, создавшего «законы и институты, приспособившие идеи 1789 года к монархическим традициям и позволившие Франции пережить три вторжения и полтора века политических волнений».
«Вокс попули, вокс деи (глас народа, глас божий)»... Он неизбежно прозвучал и с экранов телевидения, великого средства распространения идей. Благодаря, телевидению в каждый дом в Великобритании вошел образ человека, о котором Гладстон писал, что он — «величайший солдат и величайший администратор в истории». 25 марта 1975 года телекомпания «ATV» показала фильм Кеннета Гриффита «Человек на скале», по характеристике самого автора — «словесное извержение Наполеона». В этой популярной хронике ссылки на Святой Елене «есть все», а фигура изгнанника на несчастной скале, ставшей и его могилой, вырастает до гигантских масштабов. Телезрители услышали удивительные и абсолютно достоверные слова императора:
«Я боролся за равенство... Везде, где я внедрил мой Гражданский кодекс, я посеял семена свободы... Я вознаграждал за каждую заслугу... Я хотел установить всеобщую свободу совести... Я хотел распространить блага образования на все классы народа... Я хотел создать Европейский свод законов, учредить Европейский апелляционный суд... Европа скоро стала бы одной нацией... Были бы созданы Соединенные Штаты Европы».
А в конце фильма зрители услышали: «Неизвестный британский солдат вошел в комнату, где скончавшийся император лежал на походной кровати, побывавшей под Аустерлицем, под широкой шинелью, которую носил под Маренго. Солдат держал за руку своего маленького сына. Он сказал: "Посмотри хорошенько, сынок, это был самый великий в мире человек"».
Среди русских этот грандиозный образ зачаровывал самых великих.
Пушкина, чье стихотворение о Наполеоне считается шедевром. Оно проклинает англичан за то, что они наказали его героя «мучением покоя».
Лермонтова, певшего
О знойном острове, под небом дальних стран,
Где сторожил его, как он непобедимый,
Как он великий, океан!
Достоевского, Толстого и Мережковского, закончившего свою «Страстную жизнь Наполеона» такой молитвой: «Прими, Господи, душу твоего слуги Наполеона и помести ее в Царство правых».
По Германии, где поклонение всегда принимает бурные формы, прокатывается мощная волна восхищения — Гёте, Гауфф, Геббель, Граббе, Гейне. Один из критиков совершенно справедливо отмечал «магическое» воздействие Наполеона на зарейнских авторов.
Гёте... Поль Валери писал, что встреча с Наполеоном в Эрфурте была для поэта «его самым дорогим воспоминанием, алмазом в ожерелье его гордости». С печалью в сердце Гёте вспоминал, как император сказал ему: «Вы — человек», имея в виду совершенное существо, рядом с которым другие люди — лишь неясные наброски. Ницше позже напишет: «Событием, заставившим Гёте переосмыслить своего «Фауста» и, более того, всю германскую проблему, стало появление Наполеона»!
Уже в 1843 году за Рейном выйдет антология «Наполеоновские песни», а в 1930 году — «Наполеон в немецкой литературе», где автор подчеркивает: император имеет в Германии самых многочисленных поклонников. Особо выделяет он Гейне, задорно писавшего, вспоминая свою юность в «Путевых картинах»: «Каким потрясением для меня было, когда я сам, своими глазами, увидел его собственной персоной. Осанна, император!.. Мое сердце бешено колотилось при виде того, кто укротил анархию и рассудил спорящие народы... На губах его играла улыбка, она согревала и успокаивала, а между тем все знали: стоит этим губам свистнуть — Пруссии нет. Стоит этим губам свистнуть — и Ватикан обрушится. Стоит им свистнуть — и вся Священная Римская империя зайдется в пляске».
А как не упомянуть о труде Эмиля Людвига, хотя и спорном, создать который автор мечтал с юности. Для него Наполеон — пример того, чего может добиться человек, «сознающий свою силу, с помощью отваги, темперамента, воображения, труда и воли». Подобная жизнь — «эпическая поэма». Наконец, вестфалец Фридрих Зибург, как бы подводя итог, утверждает в своем поэтическом размышлении на тему Ста дней, что Наполеон — «самый умный человек в мире».
В Италии, где его поклонников не счесть, хвала Наполеону возносится начиная с 1821 года. Узнав о кончине своего героя, Мандзони охвачен нервной лихорадкой, он в глубоком кризисе, из которого рождается знаменитая «Ода 5 мая», переведенная на все языки:
Его не стало. Замерло
Беспамятное тело,
Едва душа с дыханием
Последним отлетела,
И замер мир, известием
Внезапным потрясен.
В Австрии Цедлиц пишет «Ночной смотр»:
Так к старым солдатам своим
На смотр генеральный из гроба
В двенадцать часов по ночам
Встает император усопший.
Гриллпарцер вспоминал день, когда видел императора верхом перед замком Шёнбрунн, принимающим почести от своих солдат.
Много глав заполнило бы простое перечисление произведений, созданных во славу Наполеона в Польше, Швеции, Португалии, Бразилии и Америке. Ему посвящено более 500 театральных пьес. Ограничимся упоминанием некоторых из самых великих творцов.
Автор «Оды к Наполеону» голландец Бильдердийк пишет о карьере императора: «Вот сюжет для оды на манер Пиндара. Видя такое зрелище, ни один поэт, каким бы он ни был, если он действительно поэт, не может остаться безразличным; помимо его воли лира звучит и сердце бьется, увлекаемое неведомыми чувствами».
Великий Бетховен признается: «Я ощущаю, как из глубины моего существа в лучах света его гения вырастает гипнотическое очарование Великим Бессмертным».
История Европы знает горстку великих людей действия: Карл Великий, Карл V, Кромвель, Густав-Адольф, Карл XII, Людовик XIV, Фридрих Прусский. Но ни один из них не отпечатался в памяти и воображении людей так, как Наполеон. «Это — самое замечательное своими талантами существо, какое явилось миру после Цезаря, которого, как нам кажется, Наполеон превзошел», — писал Стендаль.
Путь этого метеора не закончился на далеком острове. Из праха, застывшего на месте кончины, восстал «народный Наполеон» — призрак, прогнавший ретроградных монархов и также легко собравший армию почитателей, как при жизни император собирал армии призывников.
— Ваши великие уроки и Ваш упорный труд остаются непреходящим примером, — говорил маршал Фош в 1921 году перед гробницей Дома Инвалидов.
— В мире не было ничего более великого, — добавлял в 1944 году Уинстон Черчилль.
За полтора века перед судом истории прошло много свидетелей, их показания различны, но в своих суждениях они неизменно руководствовались самыми высокими критериями. Что ж в итоге? Почти во всех показаниях Наполеон предстает в роли стратега, организатора, законотворца, основателя великих институтов, литератора и мыслителя. Он предстает одним из первых в ряду личностей, преобразивших мир воздействием своей воли и определивших будущее. Он собрал самую большую жатву славы, могущества и величия.