Бонапарт — «За» и «Против»

Житие Наполеона — одно из примечательных исторических явлений. Действительно, какой другой великий человек так сильно поразил народное воображение и породил столько споров? Жизнеописания Цезаря и Александра Македонского представлены лишь на книжных полках наиболее образованных читателей, Фридрих Прусский не слишком популярен за пределами своей страны, Карл Великий царит только на страницах школьных учебников, тогда как Наполеон...

«От него живого мир ускользнул, мертвый — он им владеет». Эти слова Шатобриана — мера огромного магнетизма личности Наполеона, который и через полтора века после смерти продолжает воздействовать на умы.

С одной стороны, батальоны, распространяющие его культ, превозносящие созданное им, воспевающие его гений и оплакивающие его кончину; с другой стороны, отряды критиков, осуждающих его тиранию, оспаривающих его таланты и сожалеющих о шуме, поднятом вокруг его репутации. А в результате шума, и правда, получается предостаточно, что заставляет Шатобриана добавить: «Мы были вынуждены сносить деспотизм его личности, теперь нам приходится сносить деспотизм памяти о нем».

Еще при жизни императора свирепствовали баталии между его поклонниками и очернителями, но великий человек, который одновременно был и солдатом, и законодателем, и философом, и творцом европейской идеи, реагировал спокойно:

— Невзирая на поношения, я не боюсь за свою репутацию: будущее меня оправдает. Истина восторжествует, и добро, сделанное мною, будут судить наравне с моими ошибками.

И еще:

— Памфлетисты? Самой судьбой мне предназначено быть их хлебом насущным, но я не очень-то боюсь стать их жертвой... Их зубы вгрызаются в гранит.

Антинаполеоновская кампания, как и положено, пошла из Англии, где политические деятели, журналисты, писатели и карикатуристы соревновались: кто удачнее принизит или высмеет того, кого они называли не иначе как Буонапарте или же более фамильярно — Бони.

Когда он был всего лишь генералом Бонапартом и его фамилия и странное имя впервые зазвучали на улицах Лондона, на его славу полководца и победителя при осаде Тулона, в итальянской и египетской кампаниях падала тень скверной репутации французской революции. В 1800 году, ведя речь о заключении мира, такой оратор, как Питт, заслуживший видное место в антинаполеоновской литературе, основывал свое суждение, подобно многим другим своим соотечественникам, на ложных исходных данных:

— Он управляет Францией с помощью шпаги, это его единственный аргумент. Знает ли он землю Франции, предпочтения, обычаи и предрассудки страны? Это иностранец и узурпатор, он олицетворяет все, что настоящий республиканец должен ненавидеть, что ярый якобинец уже отверг, что добропорядочный роялист считает оскорблением. Если мы будем стоять на своем, каков будет его ответ? «Я доверяюсь своей судьбе», а это значит — его армии, его шпаге... Ибо мы обнаруживаем во Франции полную смену природы и характера высшей власти: номинально он возглавляет Республику, но республиканские институты, ранее бывшие инструментом деспотизма, теперь попираются и заменяются абсолютным господством человека, который сосредоточил в своих руках всю государственную власть и, как заметил мой уважаемый коллега мистер Каннинг, в качестве скипетра носит шпагу.

Таков был ответ премьер-министра на известное письмо Наполеона от 25 декабря 1799 года, где первый консул восклицал: «Как могут две самые просвещенные нации Европы, чьи мощь и сила превосходят потребности их безопасности и независимости, ради тщетной идеи величия жертвовать благами коммерции, внутренним процветанием и семейным счастьем?» Тон был задан, и, пока Наполеон в ходе второй итальянской кампании, несомый на крыльях победы, проделывал вместе со своими солдатами форсированные марши и демонстрировал военный гений, Англия начинала спрашивать себя: кто же этот щуплый генерал, который вдохновил великого Питта на столь сильные выражения?

Англичане еще не знали, что наступающий век пройдет под знаком этой личности и в зависимости от того, почитатели это или враги, его будут награждать такими неумеренными эпитетами, как «спаситель свободы» и «современный тиран», а также под знаком либеральных идей, которые потоком хлынут в Европу вместе с армиями Республики, консулата и империи.

В июне 1800 года Наполеон победил австрийцев при Маренго, обратив себе на пользу конфликт между молодой Республикой и одной из старейших монархий континента. Грохот его пушек отозвался на берегах Темзы, где молодые писатели, принадлежавшие к английскому романтическому движению и воспитанные на идеях Жан-Жака Руссо, апостола природы и правды, содрогнулись от ужаса. Сначала Вордсворт, прославлявший в своих писаниях Французскую революцию, утверждавший, что в его эпоху жить хорошо, а быть может, замечательно, Вордсворт, связывавший судьбу всего человечества с успехом молодой Республики, желавший победы республиканских армий над английскими, а потом Колридж и Шелли, также упивавшиеся этим свежим ветром, несшим обновление людям, — все они вдруг взялись за этого тирана, заклейменного Питтом. Политический деятель, боявшийся вторжения, и поэты, оплакивавшие свободу, которую они считали утерянной, встали в один строй.

И все же политики были вынуждены прийти к согласию, провести переговоры с Бонапартом и заключить Амьенский мир, чего так желали деловые люди и простой народ. И тогда можно было наблюдать неожиданное зрелище: когда адъютант первого консула Лористон привез в Лондон ратификационные грамоты прелиминарного договора, наполеоновского посланника с триумфом сопровождали до самого Форин офиса с криками: «Да здравствует Французская республика!» и «Да здравствует Бонапарт!» Окна привилегированных кварталов украсились фонариками, а шляпы — лавровыми веточками... И, казалось бы, совсем невозможная вещь — в витринах магазинов появились бюсты Бонн с надписью «Спаситель мира»...

Этот мир был одной из первых внешнеполитических инициатив консулата, и расторжение договора лондонским кабинетом, что, по мнению мало склонных к пристрастности историков, стало приглашением к возобновлению военных действий, воспринималось первым консулом как личная неудача. Позже он говорил:

— В Амьене я искренне верил, что война окончена, что судьбы Франции, Европы, моя собственная определены раз и навсегда. Весь пожар снова раздул лондонский кабинет; только ему Европа обязана всеми последовавшими бедами, только он несет за них ответственность.

Договор еще не был разорван министрами Георга III, а Наполеон уже жаловался на некоторые их приемы:

— «Таймс», про которую говорят, что она контролируется кабинетом, не устает злопыхать по поводу Франции. Ежедневно две из ее четырех смертельно ядовитых страниц заполнены низкой клеветой. Французскому правительству приписывается все самое подлое, презренное, зловредное и недостойное, что только может представить себе людское воображение.

Французскому правительству? Нет, скорее тому, кого Франция поставила во главе страны, этому малому ростом генералу с резкими чертами лица, с его бурлящим гением и мечтами о величии, чьи действия, успехи и планы ужасают министров Его Величества, наводят панику в деловых кругах и смертельно уязвляют Джона Буля.

С возобновлением в 1803 году военного противостояния антинаполеоновская кампания становится еще более злобной, что спровоцировало первого консула на такую отповедь:

— Что в высшей степени примечательно, так это то, как в ходе моей великой схватки с Англией ее правительству постоянно удавалось обливать грязью мою особу и все мои поступки.

В парламенте, в салонах, на улицах городов и в деревнях — везде только и было разговоров, что о «корсиканском выскочке», «кровавом Бони», «людоеде», «кровожадном тиране», о «новом Нероне»; это был бич Европы и рода человеческого, презренное существо, чей малый рост, манера жестикулировать и произносимые им угрозы уподобляли его черту из шкатулки с сюрпризом.

Достаточно взглянуть на популярные картинки того времени, на карикатуры Гильрея, Роулендсона, Крюикшэнка, чтобы удостовериться, насколько глубокими были эти ненависть и презрение. Вот Наполеон после женитьбы на австрийской принцессе сидит рядом с Марией-Луизой, награжденной чудовищным животом, а подпись под рисунком потрясает вульгарностью: «Как часто, Ваше Величество, предвкушали мы удовольствие видеть раздутыми ваши подвиги, совершенные как на полях Марса, так и на полях Венеры». А вот «Валтасаров пир», изображающий изрыгающего ругательства Наполеона и отвратительную, упившуюся Жозефину, которой подают изысканные блюда — голову Георга III, Английский банк и лондонскую башню Тауэр...

По закону справедливости первые неудачи императора подняли в Англии волну любопытства и симпатии к нему, а во время Ста дней все интеллектуалы, все ученые мужи Лондона бросились в Париж. Друг и доверенное лицо Байрона Гобхауз буквально творит чудеса, стремясь проникнуть во Францию в момент, когда вернувшийся с Эльбы Наполеон вновь расположился в Тюильри. В Валансьене Гобхауза было арестовали за несчастный отрез перкали, предназначавшийся в подарок одной парижской маркизе, и привели в комендатуру гарнизона, над которой уже развевалось трехцветное знамя. Гобхауз предъявил рекомендательные письма на имя Тальма, любимого актера императора, и Денона, директора музеев.

— А, понимаю! — восклицает офицер. — Месье, без сомнения, ученый. Что вы собираетесь делать в Париже?

— Увидеть вашего императора, вот и все.

— Поезжайте, как вам заблагорассудится!

Он минует Сен-Квентин, Компьень, восхищаясь замком, «который Наполеон реставрировал по-княжески, по-королевски, по-императорски и который превосходит все, что я до сих пор видел», и вечером 11 апреля въезжает в Париж на манер паломника, посещающего Мекку. Ему нравится все: уличное освещение, трехцветный флаг, развевающийся над Вандомской колонной, послы иностранных государств, спешно собирающие свой багаж, поскольку должна возобновиться война.

Несколькими днями позже его мечта осуществляется. Он представлен дочери Жозефины королеве Гортензии и присутствует на площади Карусели на параде, собравшем 30 тысяч солдат. Под окна королевы подводят двух или трех белых лошадей, толпа вопит. Позже он будет вспоминать: «Узнаваемый по своей шляпе, на которой нет никаких украшений — ни галунов, ни перьев — ничего, кроме трехцветной кокарды, он был в форме полковника гвардии, его грудь украшали лишь одна орденская звезда и маленький крест. Я не мог удержаться и махал шляпой и кричал, как и все». Наполеон спешился и взял своего коня за уздечку. «Я смог вволю понаблюдать за этим удивительным человеком... Лицо восковой бледности, щеки обвисшие, но меньше, чем мне рассказывали; коротко остриженные темные волосы; как правило, он держал руки за спиной или же скрещенными на груди; он взял две или три понюшки табаку из черной простенькой табакерки... Я не раз чувствовал, как на мои глаза навертываются слезы — ведь я вижу этого замечательного человека, который удивляет весь мир; причиной моей слабости было восхищение великими поступками, часто заставлявшее меня плакать, когда я читал о подвигах греческих или римских героев. Но если бы этот человек не был тем, против кого в этот самый момент поднималась вся Европа, если бы я не твердил себе, что миллион солдат берут в руки оружие, чтобы свергнуть, а вернее, уничтожить это уникальное существо, может быть, я не испытал бы таких ощущений. Да, какая-то необъяснимая, если хотите, неоправданная, неуместная жалость заставляла меня находить столько очарования в этом волнующем спектакле. Надо также принять во внимание и его последний подвиг, самое поразительное из всех его свершений. Нет, я не испытываю ни удивления, ни стыда, что был захвачен такими чувствами в присутствии человека, сыгравшего в истории самую необыкновенную, самую величественную роль во все времена, прошлые и настоящие».

Несколькими неделями позже, после Ватерлоо, на улицах Лондона будут продавать отвратительную литографию, изображающую Наполеона в клетке, окруженной грозящими ему мегерами, одна из которых, размахивая ножницами, кричит: «Я укорочу ему голову, я укорочу ему хвост. Я обрежу ему уши, я обрежу ему... Я сделаю из него певчую птичку». А подпись сообщала: «Только что пойман свирепый зверь, никогда ранее не выставлявшийся в нашей стране, обычно именуемый «корсиканским тигром» или «пожирателем людей»; в течение короткого времени на него можно будет взглянуть, уплатив по 2 пенса за раз».

Надо клеветать, клеветать, что-нибудь да останется... Эта колоссальная кампания поношения не прекратится даже после изгнания, даже после смерти императора, и в XIX веке в Англии возникнет целая историческая школа, смыслом существования которой станет охаивание дела и личности побежденного под Ватерлоо. Используя свою огромную военную мощь и колоссальные ресурсы колоний для установления гегемонии на континенте, Англия не без удовлетворения утверждала, что спасла свободу, повергнув с помощью сражений, коалиций и финансовых жертв человека, желавшего повсюду насадить новый ужасный дух: таким способом английские правители хотели прослыть за либералов...

Вскоре произведения вроде «Оды на освобождение Европы» Мериваля, «Приветственной оды в честь Принца-регента, Императора Российского и Короля Прусского» Саусни и «Падения тирана» Фитцджеральда будут рекламироваться как шедевры... Чтобы утешить Францию в связи с утратой самого великого в ее истории человека, Мериваль имел наглость заявить ей:

«Четыре мощные державы озабочены твоими недугами».

Хорошенькое утешение! Одновременно министры, журналисты и памфлетисты хором осуждают Наполеона и его дела, гений и достижения, изображают его ни больше ни меньше как «препятствие на пути к миру». По свидетельству одного автора, «наших детей приучили вздрагивать при имени Бонапарта, этого нового Атиллы. Падение тирана не положило конца поношению его имени и его сторонников. Его обвиняли в отравлениях и убийствах, не переставали уличать в малодушии и слабоумии».

Только истинные либералы, вроде Гобхауза, высмеивали эту кампанию, имевшую целью принизить врага и сорвать с него ореол величия; они во всеуслышание ехидно вопрошали: почему же Англии пришлось пожертвовать последним, чтобы одержать победу над трусом и недоумком?!

Когда страсти несколько улеглись, настала очередь историков (в первую очередь во Франции) попытаться разобраться в сложном механизме, управлявшем действиями этого гиганта истории, что сопровождалось ожесточенными схватками между теми, кто был «за» и «против». Для хулителей Наполеон — человек, остановивший процесс, запущенный революцией, колоссальное стремление народов к свободе, влечение к более благородному и более человечному обществу... Он просто осквернитель рода человеческого... Жажда завоеваний в конечном счете погубила его... Его политическая слава — плод неуклонного стремления к тирании, порока, превратившего его в олицетворение грубой силы. По мнению других, Наполеон был движим весьма заурядными идеями... его аморальность позволяла ему пренебрегать законами и презирать общественные интересы... Лишенный человечности, он оказался нечувствителен к несчастьям, в которые вверг Францию; обуянный гордыней, подобно Цезарю, и склонный к насилию, подобно Борджиа, он утверждал свой абсолютизм с помощью деспотизма и жестокости.

Для поклонников он — все. Самые громкие имена — от Байрона до Гёте, от Шопенгауэра до Гегеля, от Виктора Гюго до Шатобриана и Толстого — поддались очарованию этой выдающейся личности. Честные историки — от Тьера до Массона и от Альбера Сореля до Мадлена — оставили для вечности портрет совершенного администратора и военного гения. Для тех, кто свято верен легенде, нет пределов для восхищения, даже для обожания. Можно с наслаждением повторить слова польского поэта Мицкевича, произнесенные в Коллеж де Франс:

— Он не только ваш, не только француз! Он итальянец, он поляк, он русский, он человек планеты.

Ибо легенда превозносит его по всей Европе, даже в стане его врагов. Она говорит о «нашем отце Наполеоне» и превращает умершего на Святой Елене в героя мифа о солнце. Шатобриан назвал это явление «чудом присвоения века одним человеком», а Стендаль утверждал, что Наполеон представляет собой «мощный природный феномен».

Таковы «мотивировки для суда» над Наполеоном.

Добавить комментарий