Помню ярко-зеленый вечер в Мозжинке — на даче под Москвой. Ландау лежал на террасе. Я просил его рассказать мне об Эйнштейне.
— Да, я встречался с ним, говорил...
Он помолчал и добавил:
— Видите ли, дело не в том, что это был величайший физик всех времен. Это был самый лучший человек, которого я знал...
Его портрет. В 24 года: "Рост Эйнштейна 1,76 м, он широкоплеч, слегка сутуловат. Короткий череп кажется необычайно широким. Кожа матовая, смуглая. Над большим чувственным ртом узкие черные усики. Нос с небольшой горбинкой. Глаза темно-карие, глубокие, взгляд мягкий и лучистый.
Голос приятный, глубокий, как звук виолончели" (Люсьен Шаван). В 26 лет: "Он выглядел почти мальчиком и смеялся таким громким смехом, какого мне не довелось раньше слыхивать" (Макс фон
Лауэ). В 36 лет: "Густая шевелюра над высоким лбом — волосы слегка курчавые и жесткие, очень черные, с легкой проседью... Очень жизнерадостен и не может удержаться от того, чтобы не придать остроумную форму самым серьезным мыслям" (Ромен Роллан). В 40 лет: "Эйнштейн выглядит как старомодный, солидный сапожник или часовых дел мастер из маленького городка..." (Макс Пикард). В 70 лет: "Глаза Эйнштейна обладали чистотой, редко свойственной взгляду человека. Глаза ребенка? Ни в коем случае, потому что детская чистота исходит от определенной пустоты, от отсутствия опьгга. Чистота же Эйнштейна полна знания и опыта. Причина ее в совершенном сочетании силы и простоты, и это внушает удивление, симпатию и уважение... А в последние годы жизни выражение природной чистоты в его глазах еще более усиливалось белоснежным сиянием его могучего лба" (Сальвадор де Мадариага).
Большинство его фотографий сделано в Принстоне в последние годы жизни. Репортеры подлавливали его обычно на пути в институт — эти три километра он любил ходить пешком. Его можно было увидеть и на обочине шоссе, когда он стоял, поджидая институтский автобус. Летом он ходил в полотняной панаме, в сандалиях — чаще на босу ногу. Зимой — в ярко-синей шерстяной шапочке, которую натягивал на уши. Толстый шарф завязывал узлом на горле. Любимая его одежда — фуфайки с широким воротом. В Америке много лет носил кожаную куртку.
Его родной язык — немецкий. Думал по-немецки. Память юности позволяла ему объясняться по-итальянски. Говорил по-французски, но не свободно, подыскивал слова. По-английски — совсем плохо. "Он обходился, вероятно, 300 словами, которые произносил довольно своеобразно. Как он сам признавался мне впоследствии, он этого языка, собственно, никогда так и не изучил" (Леопольд Инефельд).
Его труд. Об Эйнштейне и его работах написано около пяти тысяч книг, и рассказать о его труде в коротком этюде не представляется возможным. Он утверждал: "У меня нет никакого таланта, а только страстное любопытство". Его считали тупым ребенком. Он очень поздно заговорил, был букой, чурался сверстников. "Из вас, Эйнштейн, никогда ничего путного не выйдет", — сказал ему учитель гимназиума в Мюнхене. Профессор физики (!) в федеральном высшем политехническом училище в Цюрихе говорил, что у него достаточно усердия и доброй воли, но не хватает способностей. Никто решительно не видел в нем гения, не знал о гигантской работе, непрерывно свершающейся в его мозгу. А он не прятал ее. "Что касается науки, — писал другу 23-летний Эйнштейн, — то мне пришло в голову несколько прекрасных идей, но они еще требуют основательного вынашивания". Через три года родилась его юношеская работа — частная теория относительности.
Рукопись — около тридцати листков — он написал за пять недель. Много лет спустя, когда собирали средства в фонд комитета друзей испанской свободы, Эйнштейна попросили подарить эту рукопись бойцам за свободу. Выяснилось, что это невозможно: рукопись затерялась в старых архивах берлинского журнала "Анналы физики". И тогда он взялся переписать ее от руки, чтобы продать коллекционерам и дать деньги испанцам. Он так и сделал. В 1944 году библиотека конгресса в Вашингтоне купила эти тридцать страничек за шесть миллионов долларов.
Вряд ли нужно объяснять суть трудов Эйнштейна: есть много подробных и понятных объяснений их. Маленький сын спросил его однажды:
— Почему, собственно, ты так знаменит, папа?
— Видишь ли, — ответил он, — когда слепой жук ползет по поверхности шара, он не замечает, что пройденный им путь изогнут. Я же, напротив, имел счастье это заметить...
Это было так необычно, так ново (автор жизнеописания Эйнштейна В. Львов тонко подметил: в работе ни одной библиографической ссылки, ни одной цитаты!), что подавляющее большинство физиков просто не в состоянии были постичь его откровения. Вчерашние учителя в Швейцарии чувствовали неловкость. Профессор теоретической физики Гунар объяснил, что теория кажется ему несколько странной. Профессор экспериментальной физики Форстер сказал честно: "Прочел, но ровно ничего не понял". Знаменитый Конрад Рентген признался, что все это "никак не укладывается в голове". Поль Ланжевен говорил, что теорию относительности понимают двенадцать-человек в мире.
Ему было только 36 лет, когда он опубликовал общую теорию относительности, когда завершилась работа над системой мира Альберта Эйнштейна. Знакомясь с ним, великий остроумец Бернард Шоу сказал:
— Вас восемь человек, только восемь!
Эйнштейн не понял, смутился. Шоу объяснил: Пифагор, Птолемей, Аристотель, Коперник, Галилей, Кеплер, Ньютон, Эйнштейн.
Понимал ли сам Эйнштейн масштаб сделанного им? Думаю, что понимал, иначе бы он не написал: "Прости меня, Ньютон! Ты нашел единственно возможный для твоего времени путь, который был доступен человеку величайшей мысли, каким был ты... Но сегодня мы уже знаем, что для более глубокого постижения мировых связей мы должны заменить твои понятия другими, более удаленными от сферы непосредственного опьгга..."
Он всю жизнь убегал от чуда. "Бегство от чуда" — это придумал сам Эйнштейн, подразумевая под этим низведение чуда до осмысленного факта, включение его в научную систему мироздания. Теорию относительности и все другие свои работы Эйнштейн рассматривал, как своеобразное предисловие к главному делу жизни — поискам законов, по которым живет Вселенная. "Ты веришь в играющего в кости бога, — писал он физику Максу Борну, — а я — в полную закономерность в мире объективно сущего..." В другом письме продолжал: "... Я чувствую это моей кожей. Свидетелем является мой мизинец..." Десятилетия бился он, чтобы связать геометрию, оптику, механику, тяготение, электромагнитные силы, атомную физику, — создать единую теорию поля, найти один золотой ключ, который отпирал бы замки всех тайников природы. Он не нашел его. Никто его до сих пор не нашел...
Его убеждения. Фашисты называли его "большевиком", а его теорию относительности — "проявлением большевистского духа в физике", не понимая, что этим они льстят большевикам. Человек пестрых и временных политических симпатий, запутанных и иногда даже ничем не подкрепленных философских взглядов, Эйнштейн всю жизнь был кристально честным и глубоко порядочным человеком, а этого уже достаточно для травли. Когда на его родине Гитлер пришел к власти, его книги бросали в костер. Его — гордость нации — исключили из всех университетов и академий Германии. Физик Филипп Ленард, известный "изобретением" "немецкой физики" и "арийских атомов", писал: "Существование эфира надежно доказано... То, что все-таки делается, отчасти даже в школьных учебниках, означает лишь малодушие перед евреем, который произвел шумиху путаными идеями". В нацистском журнале под его портретом значилось: "Эйнштейн. Еще не повешен". За его голову обещали награду: 50 тысяч марок. А он весело говорил жене: "Я и не подозревал, что моя голова стоит так дорого!"
В феврале 1921 года в Праге прорвавшийся сквозь восторженную толпу студент передал ему свой проект взрывного устройства, разработанного по формуле Е = mс2.
— Я считаю этот проект неправильным в своей моральной основе, — сказал Эйнштейн. — К тому же он, по-видимому, совершенно неосуществим технически.
В августе 1945 года, когда он причаливал на своем парусном ботике к мосткам на Саранском озере, репортер "Нью-Йорк тайме", поджидавший его на берегу, сказал, что "ту бомбу сбросили сегодня на Хиросиму". Старая пражская ошибка в оценках человеческой морали и технических возможностей стоила ему огромных страданий, потому что всякое убийство, всякая война были враждебны его физической природе. В мюнхенском гимназиуме его учили маршировать гусиным шагом. Не научили. Когда он вырос, он написал: "Если кто-либо с удовольствием марширует в строю под музыку, то за одно это я его презираю; головной мозг дан ему по ошибке, ибо он вполне мог бы обходиться спинным". Когда он умер, на тумбочке в госпитале лежали листки неоконченной статьи в защиту мира. Последняя написанная его рукой фраза: "Повсеместно разыгравшиеся политические страсти требуют своих жертв".
Физиков часто удивляло, с какой легкостью, безо всяких борений честолюбия он мог отказаться от своих научных взглядов, когда удостоверялся в своей неправоте. От убеждений своей совести он не отказывался никогда. Он говорил: "Приказной героизм, бессмысленные зверства и квасной патриотизм — как жгуче я ненавижу их, какой подлой и презренной кажется мне война..."
"Интернационализм, как я его понимаю, включает в себя разумные отношения между странами, взаимопонимание и сотрудничество, без вмешательства во внутреннюю сторону жизни каждой страны..."
"Когда я слышу о людях, утверждающих превосходство одной расы над другой, мне кажется, что кора головного мозга не участвует в жизни этих людей".
"... Мужественно защищать нравственное начало в обществе циников. В течение многих лет я с переменным успехом стремился к этому".
"... Личности, подобные Спинозе и Карлу Марксу, сколько бы они ни были не похожи друг на друга, жили и жертвовали своей жизнью во имя идеала социальной справедливости".
"Я уважаю в Ленине человека, который с полным самоотвержением отдал все свои силы осуществлению социальной справедливости. Его метод кажется мне нецелесообразным. Но одно бесспорно: люди, подобные ему, хранят и обновляют совесть человечества".
Его жизнь. Эйнштейн очень мало пишет о себе. В его автобиографических заметках много формул, он говорит о скалярных плоскостях, контравариантных тензорах и параллельных переносах векторов, упоминает Планка, Бора, Максвелла, а об отце, матери, сестре, детях, женах — ни слова. При чтении его записок создается впечатление, что его близкие — не такие уж близкие. Он и сам признается: "Я самый настоящий "одиночка" и никогда не отдавал безраздельно своего сердца государству, родине, друзьям и даже собственной семье; я был к ним привязан, но всегда испытывал неослабевающее чувство отчужденности и потребности в одиночестве; с годами это только усиливается..."
Его первой женой стала в 1903 году сокурсница по политехническому училищу, девушка из Сербии Милева Марич. Перед свадьбой один приятель сказал ему:
— Я не отважился бы жениться на женщине не вполне здоровой (Милева хромала, у нее был туберкулез суставов).
— Почему бы и нет? — рассеянно спросил Эйнштейн. — У нее милый голос...
Милева была предельно плохой хозяйкой, исступленно ревнивой женой, не любила музыки, которую он обожал, не говоря уже о том, что не могла разделять всех радостей и печалей мира его физики, и на чем держался этот союз — понять трудно. Один его коллега так описывает быт цюрихского профессора: "В то время как правой рукой он писал, левой поддерживал своего младшего сына Эдуарда и при этом умудрялся отвечать своему старшему сыну Альберту, когда тот, занятый своими кубиками, его о чем-либо спрашивал".
В апреле 1914 года Эйнштейн один уехал в Берлин. С этого момента семья распалась. Он любил своих мальчиков, ездил с ними на море, ходил в походы, а когда в 1922 году получил Нобелевскую премию, всю ее отдал Милеве и сыновьям. В Берлине он сначала жил один в голой, запущенной квартире. Весной 1919 года он женился на своей двоюродной сестре Эльзе, которая жила в Берлине в разводе, с двумя дочерьми. Детей у них не было. Вторую жену он похоронил в Принстоне в 1936 году.
Как он жил? Думал, писал, играл на скрипке. Со скрипкой никогда не расставался, куда бы ни ехал, брал с собой. Со скрипкой ходил в гости. Когда работал в Берне в патентном бюро, еженедельно устраивал домашние концерты. В его оркестре были: юрист, учитель, переплетчик и тюремный надзиратель. Зная его страсть, в Германии ему предложили скрипку работы Гварнери за пятнадцать тысяч марок.
— Я же не боксер, откуда у меня такие деньги, — ответил Эйнштейн.
В деньгах ничего не понимал. Когда в Берне ему увеличили жалованье с 3500 до 4500 франков, он спросил директора:
— А что мне делать с такой уймой денег?
Получив чек от Рокфеллеровского фонда на 15 тысяч долларов, забыл о нем и использовал, как закладку в книгах.
В статье "Почему нужен социализм?" писал: "... стремление к личному благополучию достойно свиньи". Был абсолютно непритязателен. Для бритья использовал мыло, которым мылся: "Два сорта мыла — это слишком сложно для меня". Ездил в третьем классе, жил в дешевых гостиницах. Когда в одной такой гостинице попросил соединить его по телефону с бельгийской королевой, подумали, что постоялец псих.
Был равнодушен к театру и кино. Много читал. Любил Шекспира, Гейне, Шиллера, Льва Толстого и особенно Достоевского. О "Братьях Карамазовых" он говорил как о светлом и ликующем произведении: "Достоевский дает мне больше, чем любой ученый. Он вызывает у меня этический порыв такой непреодолимой силы, какой возникает от истинного произведения искусства". Нежно любил природу, сад в Принстоне, удивлялся жучкам, слушал птиц. С сожалением заметал однажды: "Мы провели вместе с семьей Кюри несколько дней отпуска в Энгадине. Но мадам Кюри ни разу не услышала, как поют птицы".
Курил трубку. Никогда не употреблял спиртного, повторял слова Бисмарка: "Пиво делает человека глупым и ленивым". Дружил с гроссмейстером Ласкером, но не играл в шахматы: "Борьба за власть и дух соперничества всегда отталкивали меня". Глядя на альпинистов в Швейцарии, недоумевал: "Не понимаю, как можно разгуливать там, наверху!" Любил плавать под парусом, один, по многу часов.
Он писал: "Работать — значит думать. Поэтому точно учесть рабочий день не всегда легко. Обычно я работаю от 4 до 6 часов в день. Я не слишком прилежен". Когда его спросили, какая у него картотека, он показал на лоб. Другой раз поинтересовались лабораторией — он достал авторучку. Работе мешала популярность. Он возмущался: "Почему за мной гоняется столько людей, хотя они ничего не смыслят в моих теориях и даже не интересуются ими?" Чарли Чаплин объяснил ему: "Вам люди аплодируют потому, что Вас никто не понимает, а мне — потому, что меня понимает каждый". Он получал тысячи писем. Одна маленькая девочка из глухого местечка Британской Колумбии писала: "Я пишу Вам, чтобы узнать, существуете ли Вы в действительности ".
Он существовал 76 лет. Всегда говорил, что не боится смерти. Хотел только иметь запас времени — несколько часов, — чтобы привести в порядок бумаги. Перед смертью сказал: "Свою задачу на земле я выполнил". Прах его развеяли по ветру — он так просил.
Я был в маленьком городке Принстоне под Нью-Йорком, где Эйнштейн провел последние годы своей жизни. Принстон — милый городок, тихий, зеленый, тенистый, почти курортный. Эйнштейну тут, наверное, было хорошо, он не переносил суеты и шума. Я ходил по Принстону и все время старался представить себе Эйнштейна, как он тут работал, гулял, играл на своей скрипке. Старые деревья наверняка его помнят. Я расспрашивал об Эйнштейне профессора Джона Арчибальда Уиллера после его лекции о тайнах "черных дыр". В Уиллере угадывалась натура поэтическая, и об Эйнштейне он говорил очень тепло и грустно, чувствовалось, что Эйнштейн для него не только великий ученый, но и любимый человек.
—Я помню, как Эйнштейн пригласил однажды меня со студентами к себе домой. Помню, как его приемная дочь принесла нам чаю, но чай никто не пил, все наперебой задавали Эйнштейну вопросы. Помню, он говорил о том, что все на свете должно иметь свой век, время, ему отмеренное. Это справедливо. Для всего. Для дерева, дома, человека, Вселенной. Что дальше? Кто знает... Может быть, известные нам элементарные частицы — это лишь окаменелости других, более интенсивных, элементарных частиц, слагающих другие миры... У Эйнштейна был очень морщинистый лоб. Лицо — словно глубоко вырезанная деревянная маска. У нега стоял, кстати, Дюрер, резьба по дереву... Так вот, на этом чаепитии один студент набрался храбрости и спросил:
— Скажите, профессор, а что будет с этим домом, когда вы умрете?
— Не знаю, — просто ответил Эйнштейн. — Я не думаю, что он станет местом паломничества... Не думаю, что сюда захочется кому-то прийти...
— А где этот дом? — спросил я Уиллера.
— Улица Мерсер, 112...
Я съездил туда, нашел этот дом. Дом частный, войти нельзя. В окне торчал новый кондиционер, на крыше сверкала телевизионная антенна. Ни памятной доски, ни просто надписи. Улица названа в честь какого-то Мерсера, кто он такой, никто не знает. И никто не знает, кто сейчас живет в доме. Вспомнил слова профессора Уиллера: "В бумагах Эйнштейна осталось много неопубликованных писем, записок, заметок. Все никак на можем найти издателя, которого бы это заинтересовало..." Как же так? Неопубликованный Эйнштейн, а никому и дела нет? И еще вспомнил слова Герберта Уэллса, который говорил, что тень Эйнштейна падает на нашу историю. Наверное, не только на историю. И на сегодняшний день тоже. Было как-то зябко и неуютно в сумраке этой тени там, на теплой улочке зеленого Принстона...
Ну, вот и еще одно предвидение гениального физика сбылось: местом паломничества его дом действительно не стал. И грустно было даже не от кондиционера этого дурацкого, а от того, что Эйнштейн все это предвидел.