Эта странная Мэри Кингсли, или Белая женщина на Черном континенте, однa и без охраны

Мэри Кингсли (1862—1900) вошла в историю как пер­вая женщина, в одиночку совершившая путешествие в Африку.

«Она просто сумасшедшая, эта странная мисс Кингсли! Как может женщина, одна, без охраны отправиться невесть куда, в Африку, к дикарям...» — шептались у нее за спиной. Поступок Мэри не укладывался в головах добропо­рядочных англичан, тем более что за окном кареты про­носился не XX, а XIX век — эпоха правления королевы Вик­тории. Разве ж могли они понять, эти леди и джентельмены, что она искала смерти, а не славы. Но Африка сделала ее знаменитой. Мэри Кингсли могла с одним зонтиком наперевес броситься на разъяренного гиппопотама, но краснела и опускала глаза под пристальным взглядом муж­чин.

 — Вот смотрю я на тебя и думаю: и надо ж было тебе родиться такой уродиной. Нет, не спорю, если бы ты появилась на свет в какой-нибудь конюшне, у породистой кобылы, то тогда да... Тогда ты была бы очень даже на своем месте — вполне симпатичная лошадка, а так... Кроме сиделки или экономки тебе не на что рассчитывать.

Мэри с мольбой подняла глаза на мать: вот сей­час она начнет говорить, что лучше бы ее лошади­ное лицо, большой нос и тяжелые веки достались брату Чарльзу, все-таки мужчинам легче прожить с любой внешностью, а ее, Мэри, с таким лицом ник­то замуж не возьмет, и быть ей старой девой до кон­ца дней своих... И вот так каждый раз, как проснет­ся — так и понеслось...

 — ... Замуж таких не берут, и не мечтай! Я мать, кто, кроме меня, скажет тебе правду... — продолжа­ла миссис Кингсли. Мэри отложила в сторону книгу и поднялась с кресла — только что она устроилась поудобнее и, не помня себя, погрузилась в индийс­кие приключения двух англичан, как — на тебе! — опять матушка завелась и, как всегда, невовремя. Мэри молча вышла за дверь. Она привыкла к мама­шиным «комплиментам», но все равно всякий разду­мала, что та могла бы и промолчать, хоть раз: залади­ла одно и то же, одно и то же, — все-таки обидно.

 — Детка, но я же любя... — донеслось из-за двери.

Мэри вздохнула, она тоже по-своему любила и жалела мать, а потому ей и доставалось за двоих: и за себя и за брата. Чарльзу повезло больше: его от­правили учиться в Кембридж, а бедная Мэри целы­ми днями была вынуждена торчать с матерью, кото­рая стремилась щедро поделиться с ней своей мелан­холией. Это было привычное состояние миссис Кингсли. С тех пор, как доктор Кингсли имел нео­сторожность жениться на собственной кухарке да еще завести от нее двоих детей — Мэри и Чарли, — все родные от семейства практически отвернулись, что стало источником депрессии новоиспеченной миссис Кингсли, которая со временем переросла в меланхолию. Мать Мэри целыми днями валялась в по­стели или бродила по дому, заспанная, неопрятная и обиженная на весь белый свет. Ну а Мэри всегда была под рукой: лекарства подать — она, вывести на про­гулку — опять она, а когда мать впадала в очередное депрессивное состояние, все ее мании и фобии при­ходилось терпеть конечно же тоже ей, дочери.

Нельзя сказать, что она была такой уж дурнуш­кой. Не красавица, но и не хуже других английских барышень викторианской эпохи — вполне миловид­ная девушка, вот только замкнутая, нелюдимая и ка­кая-то зажатая, с вечно опущенным взором и нелов­ко поднятыми плечиками. Она получила домашнее образование и, помимо стандартного набора дис­циплин: физики, математики, географии, истории и т.д., овладела немного медициной и другими зна­ниями, которые пригодились ее отцу во время путе­шествий по Западной Африке. Чего Мэри Кингсли не могла, так это непринужденно вести себя на свет­ских раутах, лицемерно строить глазки и кокетни­чать с молодыми людьми.

Ее отец, Джордж Кингсли, известный в Лондо­не врач, постоянно был занят выполнением своих профессиональных обязанностей, но своим люби­мым занятием считал путешествия. За время поез­док он собрал обширный этнографический матери­ал, но до архива все руки не доходили, хотя любую свободную минутку доктор старался потратить на главное дело своей жизни. Правда, минут таких у него выпадало немного. Как истинный фанат он дружил с теми, кто был, можно сказать, «одной кро­ви» с ним, если не по происхождению, то по сути — такими же неугомонными путешественниками: гер­цогом Норфолком, герцогом Сазерлендом, графом Элсмэром. Любимым местом на земле у доктора Кин­гсли была Африка. Мэри много слышала от отца об этом сказочном континенте, но вряд ли смела даже подумать, что сама реально когда-нибудь сможет там оказаться. Только в мечтах, только в надеждах... Она помогала отцу разбирать архив и попутно слушала его рассказы. Другим ее любимым занятием было чи­тать, свернувшись клубочком, словно котенок. Ее восхищали Парк, Бартон, Ливингстон, Стенли. Все великие путешественники были ее идеалами, вот только о реальном мужчине из плоти и крови она не смела мечтать, потому что знала от матери: она уро­дина. С последней надеждой на простое женское счастье девушка рассталась — как она с горечью от­метила в своем дневнике, — когда поклонник кузи­ны Энни, оставшись с Мэри наедине, сделал ей не­ловкий комплимент: он сказал, что у нее «чрезвы­чайно умное лицо и выразительные... брови». Это ж какой внешностью надо обладать, чтобы делали ком­плименты бровям!

В одно промозглое лондонское утро мистер Кингсли не спустился к завтраку... Он умер во сне. Но беда, как известно, не приходит одна. Не про­шло и полутора месяцев, как этот мир покинула и его сварливая супруга. Так, в 1892 году Мэри Кингс­ли осталась круглой сиротой. Она буквально выпала из привычной жизни. Ей уже исполнилось тридцать, и, как ей казалось, жить стало не для кого, да и неза­чем. Брат давно имел собственную семью, немного­численные родственники относились к ней как к ста­рой деве, то есть с иронией и презрением. Одна, совсем одна... Даже старая служанка миссис Барретт покинула ее! Мэри металась по опустевшему дому, вся в черном, словно встрепанная ворона, и не зна­ла, как жить дальше. Раньше все было ясно, по край­ней мере, она сама чувствовала себя при деле, а что делать теперь, когда впереди только свобода... Сво­бода? О да! Она теперь может есть, пить, спать, бро­дить по дому из угла в угол, даже все разбить и рас­швырять, и никто ей слова не скажет!.. Потому что... Потому что она попросту никому не нужна и не ин­тересна! Однажды рука сама потянулась к маленьким таблеткам, припрятанным матерью, как говорила покойница, «на всякий случай»... Потянулась и сразу отдернулась, — неужели такой случай настал? О, нет! Только не это. Мать страдала от меланхолии, — неуже­ли она, ее дочь, унаследовала и ее недуг?

«Пути Твоя, Господи, скажи ми, и стезям Твоим научи мя. Настави мя на истину Твою...» — шептала Мэри строки из Псалтыри, не в силах сдержать слезы.

Но слезы скоро высохли, когда строчки, напи­санные рукой отца в его африканском дневнике, вдруг будто ожили перед ее мысленным взором: «Аф­рика— это свет, краски, вечное солнце, и человек здесь живет естественно и счастливо, как растущий баобаб или пальма. Он не знает одиночества и тос­ки». Глаза сами скользили по строчкам знакомого почерка: «Африка — единственное противоядие против моей тоски. Иначе она вкупе с туманным Альби­оном, убьет меня». Все! Мэри захлопнула тетрадь — теперь она знала, что делать дальше.

 — Это вы серьезно? Да вы попросту сошли с ума! Мэри, где это видано, чтобы барышня одна, без сопровождения, отправилась не куда-то, во Францию, к примеру, а в Африку! — доктор Дорринг, друг отца, просто вытаращил глаза от изумления.

Мэри опустила голову, слегка втянув ее по привычке в плечи, ну не могла же она сказать, что жизнь — единственное, что у нее осталось, но так за все годы и не поднялось в цене. Какая, собственно, разница, где умирать, если для тебя это чем скорей — тем лучше... Наивный доктор, когда все экстремальные аргументы были исчерпаны, даже разложил перед ней атлас распространенных на Черном кон­тиненте болезней.

 — Вот, смотрите мисс: малярия, дизентерия, холера, тиф...

 — Ну и что? А разве у нас люди не умирают от болезней. От чахотки, к примеру.

В конце концов доктор Дорринг называл ее реше­ние самоубийством. И он был не далек от истины.

САМОУБИЙСТВО ОТМЕНЯЕТСЯ

Летом 1893 года высокая худощавая леди, одетая по моде викторианской Англии в длинную шерстя­ную юбку, застегнутую наглухо хлопчатобумажную блузу, в широкополой шляпке, с кружевным зонти­ком в руке и дорожным мешком за плечачами, сошла с корабля «Лагос» на западноафриканский берег. Або­ригены Сьерра-Леоне — мужчины и женщины в набедренных повязках, с корзинами и блюдами разнообразной снеди на головах — с изумлением устави­лись на странное явление. «Явление», в свою оче­редь, с неменьшим любопытством разглядывало тем­нокожую толпу. То ли это верх бесстыдства, то ли абсолютной чистоты, не имеющей даже представления о первородном грехе, быть может, подумала, глядя на них, англичанка...

Мэри действительно сразу же почувствовала себя словно в другом измерении. Она писала в днев­нике, что таких ослепительных закатов, как в Сьерра-Леоне, ей не доводилось видеть никогда. Солнце, подобно огромному оранжевому шару, там каждый вечер садится за океан, роняя последние лучи на окутанные туманной дымкой горы, которые буквальной подходят к береговой линии. Воздух там вязкий, словно мед, который, кажется, можно есть ложкой... Экзотика, дикий мир. В густой траве притаились лачуги, по пыльным улочкам, словно в джунглях, прыгают обезьяны, вокруг полно всякой домашней живности. Она поселилась в маленькой хижине на краю деревни и... словно вмиг лишилась памяти. Все мысли из прошлого рассеялись. Другие шепоты и звуки заняли их место: рев гиппопотамов и слонов, чавканье крокодилов, визг мартышек и прочие го­лоса ночной Африки. Они возбуждали в ней перво­бытный инстинкт — выжить! Потихоньку она научи­лась понимать местных жителей, обращаться с ядо­витыми змеями, которые грелись на солнышке в опасной близости от ее жилища, а гуляя по джунг­лям, она могла теперь собирать здешние растения без страха отравиться или пораниться. Всегда, не­смотря на жару, чопорно одетая по английской моде, она вызывала насмешки британских миссионеров. Но однажды этот наряд спас Мэри от неизбежной травмы. Как-то раз, гуляя в лесу, она оступилась и попала в расставленный для диких зверей капкан. Она могла потерять ногу, если бы не суконная юбка с множеством подкладок.

Местные жители вскоре начали относиться к англичанке с доверием и симпатией, почувствовав ее искренность и доброту в отношении к ним. Сна­чала одна из туземок спасла ее от аллергии, вызван­ной местной флорой, напоив англичанку неведомым зельем, после чего та, уж было простившаяся с жиз­нью, быстро пришла в себя. Ну а вскоре подвернулся случай и для ответного жеста. Она захватила с собой в поездку кое-какие таблетки, и они пригоди­лись, чтобы выходить одного дикаря, заболевшего тропической лихорадкой. Аборигены научили Мэри принимать без ущерба для здоровья здешнюю пищу. Они стали приносить ей вино, овощи, улиток и про­чие «деликатесы», которые надо было есть с боль­шим количеством перца, чтоб не получить кишеч­ную палочку, — англичанка и к этому привыкла, тем более что ее запасы съестного — сухая рыба и пече­нье — уже подошли к концу. Благодаря этому Мэри очень скоро стала у туземцев незаменимым челове­ком, даже местный знахарь начал ее брать с собой к больным. Если его лечение действовало медленно и не всегда успешно, то пилюли, привезенные Мэри, лечили гораздо быстрее и результативнее. Ну а поскольку все туземцы верили, что болезни — происки злых духов, то Мэри стала почитаться там как авто­ритетная белая колдунья.

Когда ты сам ищешь смерти — она бежит от тебя прочь. В правдивости этих слов Мэри убедилась нео­жиданно для себя самой. Однажды она увидела, как в сторону деревни, где она жила, несется разъярен­ный гиппопотам. Дикари, побросав жилища, разбе­жались врассыпную — они-то уж наверняка знали, что может натворить такой толстяк весом в несколь­ко тонн. Но Мэри, повинуясь неведомому ей самой инстинкту, вдруг схватила свой зонтик и с ним напе­ревес бросилась вперед. Она напала первой, стукнув гигантского зверя изо всех сил острием зонта по лбу. Окрестности заполнил страшный рев — аборигены предполагали, что он означает неминуемую смерть своей странной белой соседки и уж было смирились с потерей. Но они ошиблись. Огромная туша развер­нулась и бросилась обратно в сторону болота, а странная белая леди даже без единой царапины по­шла в обратную сторону, на ходу поправляя выбив­шиеся из-под шляпы пряди. Туземцы начали осто­рожно выбираться из зарослей и укрытий и с суеверным страхом приближаться к Мэри. Нет, они ошибались на ее счет: она не колдунья, она — само божество, пришедшее к ним с небес.

Мэри и сама не знала, какая неведомая сила толк­нула ее на поединок с гиппопотамом. Быть может, она слышала от отца или прочитала в какой-то кни­ге, что эти звери очень пугливы, и в критический момент инстинкт подсказал ей единственный выход.

Но что она теперь знала наверняка — депрессия ее оставила. «Оказывается, смертельная опасность — самое лучшее средство против меланхолии», — напи­сала она в дневнике.

ОДНАЖДЫ ПРОСНУТЬСЯ ЗНАМЕНИТОЙ...

Британия встречала ее с восторгом. Страна гор­дилась своей соотечественницей, которая стала пер­вой в мире женщиной, в одиночку совершившей пу­тешествие в Африку. Это ведь почти все равно, что на Луну.

Никому неизвестная, вечно затюканная старая дева, вернулась из своего первого путешествия со­вершенно преобразившейся. Она загорела и окреп­ла, движения приобрели уверенность, осанка — ка­кую-то несвойственную ей прежде величественность и грациозность. Теперь все двери лучших лондон­ских домов были перед ней открыты, и многие счи­тали за честь завести личное знакомство с такой зна­менитостью как мисс Кингсли. Она была нарасхват: то с ней спешат подписать договор на цикл выступ­лений, то просто приглашают прочитать лекцию, то крупнейшее издательство предлагает контракт на книгу...

Теперь в ее лондонской квартире постоянно зво­нил колокольчик, оповещая хозяйку о приходе все новых и новых гостей. Ей уже не хватало времени на одиночество, чтобы сесть и спокойно описать свои африканские приключения в давно задуманной книге «Путешествие в Западную Африку», обречен­ной стать бестселлером.

 — Ваши первые впечатления от Африки?

 — Вам было трудно найти общий язык с тузем­цами?

 — Как вам удалось завоевать расположение дика­рей?

 — Вы не боялись, что они вас съедят?

 — Что вы чувствовали, когда бросились на беге­мота? — Вопросы, ответы... интервью, брифинги, пресс-конференции. У Мэри кружилась голова.

Это был сон. Нет, даже в самом радужном сне она не посмела бы мечтать о таком счастье. Да, именно счастье, причем личном... Теперь возможность из­менить свою жизнь уже не казалась закоренелой ста­рой деве такой уж неисполнимой. Она часто ловила на себе восторженные взгляды мужчин и скромно отводила глаза, но по телу пробегали легкие искор­ки, ей хотелось улыбаться...

С Нейтаном Мэтью она познакомилась на одной из лекций в Оксфордском университете. Он был слу­жащим Министерства по делам колоний, а потому его интерес к Африке можно было отнести к чисто профессиональному. Однако он не пропускал ни од­ного из выступлений мисс Кингсли и засыпал ее мас­сой вопросов. Мэри сразу отметила про себя этого приятного джентльмена, высокого брюнета с кари­ми глазами и аккуратно подстриженной бородкой, — он чем-то безотчетно напоминал ей отца. Или ей так хотелось думать. Кто знает? Во всяком случае, когда Нейтан попросил у Мэри разрешения бывать у не в доме, она не смогла отказать.

Мэри вся зарделась, когда на пороге появился он: с букетом цветов и сладостями к чаю, — неужели это для нее? Она не знала куда девать глаза, когда Ней­тан припадал к ее руке и с жаром вюсхищался ее храб­ростью...

 — Все-таки поразительно, как вы, мисс Кингсли — такая хрупкая, такая женственнаш... — От этих слов у нее застучало в висках. — Как вы могли одна? — в выразительных глазах Мэтью было восхищение, а его красивое лицо приблизилось. — Признайтесь, мисс Кингсли, наверное, была какая-то тайная при­чина. Может, любовь? Простите мое любопыт­ство». — Мэри отодвинулась, едва не опрокинув чай­ник, и только смогла отрицательно покачать голо­вой. Нет, она ни за что не скажет ему правду, как хотела убить себя, как надеялась угмереть, забыться... Такое она могла доверить только своему дневнику.

Однако молодой человек стал бывать в ее доме все чаще и чаще, и Мэри становилось как-то не по себе, если в редкие дни привычный звонок колоколь­чика не заставлял ее радостно вздрогнуть. Да, в сер­дце старой девы, которая давным-давно поставила на себе крест, затеплился маленьжий огонек надеж­ды: ведь не мог же этот красивый статный джентль­мен просто так тратить на нее свое драгоценное время? Однако время шло, а он все не решался сделать то, о чем она тихо мечтала в своей одинокой холод­ной постели, — сделать ей предложение. Неискушен­ная в сердечных делах, она терялась в догадках... И однажды он открыл ей свою душу. Мэтью признал­ся, что очень одинок, что живет с тяжело больной матерью: «У матушки чахотка, и дни ее сочтены», — и потому он не смеет и помышлять об устройстве личной жизни.

Бедный, бедный Мэтью! — Мэри, оставшись одна, кляла себя за свой «эгоизм»: и как только она могла думать о личном счастье, когда у человека... Уж она-то знала, что это такое, когда болен самый близкий, сколько сил и энергии отнимают мелкие повседневные заботы по уходу за ним. Нейтан стал ей еще ближе, — родная душа. Теперь она поняла, что значит любить... Она подождет, конечно, хоть целую вечность, ведь они с Мэтью так похожи...

...И когда к Мэри на одной из лекций в этногра­фическом обществе подошел знаменитый исследова­тель Африки Ниссо и предложил совершить совмест­ную поездку в Габон, где еще сохранились в первоздан­ном виде поселения знаменитых племен фангов, — известная на всю Англию путешественница с радос­тью согласилась. Она и сама чувствовала, что в про­мозглом Лондоне ей уже мало места — душа скучает по Африке. По Африке?.. Когда-нибудь, быть может, она вместе со своим любимым поедет снова туда — она покажет ему закаты и джунгли, научит вдыхать аро­мат тропических цветов и не бояться крокодилов, — когда-нибудь... А пока самое лучшее, что она может ему предложить, — деликатно исчезнуть из его жиз­ни — на время, конечно, — чтоб ему первому потом рассказать о своих новых впечатлениях.

КОНЕЦ «РОМАНА» С АФРИКОЙ... ПЕЧАЛЬНЫЙ И НЕПРЕДСКАЗУЕМЫЙ

С наивностью ребенка она снова надеялась на то, что Африка готовит ей новый сказочный сюрприз. Однако если из первой своей поездки Мэри Кингс­ли вернулась счастливая, окрыленная, помолодев­шая, то вторая стала для нее настоящим испытани­ем. Добравшись до поселения фангов, Ниссо и Мэри разделились: она осталась в одной деревушке вести наблюдения за бытом и нравами племени, о котором в Британии ходили легенды, а он отправился даль­ше, в еще более дикие места. Мэри считала себя опытной «африканкой» и не очень-то доверяла рас­сказам о каннибалах, поэтому стала уговаривать Ниссо за нее не волноваться.

В своем дневнике она подробно описывала жизнь дикарей. И, надо сказать, что для старой девы, воспитанной в пуританских традициях, она проявила редкое свободомыслие, попытавшись дать разумное объяснение тем первозданным нра­вам, которые царили в племени. Ее уже не шокиро­вала полигамия, а многоженство казалось нормаль­ным явлением: поскольку женщины постоянно хо­дили беременные, рожали, выкармливали, то мужчинам как-то надо было с пользой и удовольствием тратить все это время.

Однажды в полнолуние Мэри стала свидетельни­цей непривычного для нервов и глаз цивилизован­ного человека зрелища. С восходом полной Луны, которая считалась покровительницей женского на­чала, девочек племени, едва достигших половой зре­лости, лишали девственности... Англичанка была в шоке, но... «Так велит лунное божество» — объясни­ли ей аборигены. И тут ее спасло логическое мыш­ление: обычай дикий, но, по крайней мере, никто из этих женщин не обречен на всю жизнь остаться старой девой... Как она сама, Мэри Кингсли, отваж­ная, знаменитая на всю Британию, но... такая оди­нокая.

Однако фангам, похоже, она вообще не казалась ни женщиной, ни существом из плоти и крови. По­мимо того, что она была не такая, как они все, и мог­ла многое, что не умели они, эта дама, закутанная в странные «оболочки», воспринималась ими как бо­жество, ниспосланное великой Луной, а потому ли­шенное тела.

Но она была человеком, и у нее были естествен­ные потребности. Как-то раз, к примеру, ей захоте­лось смыть с себя пыль и грязь, а заодно немного поплавать в расположенном поблизости озере. Ски­нув с себя одежду, Мэри юркнула в воду и поплыла. Вода не освежала, но все равно казалась ласковой и приятной. Немного поплавав, Мэри вышла на берег, и тут... Она была в шоке: ее одежда исчезла. Прикрыв руками наготу, женщина заметалась по берегу, и тут из зарослей к ней навстречу вышел обнаженный ту­земец. Мэри в ужасе стала отступать к озеру... Фанг оказался гораздо проворнее — его раздувающиеся от нетерпения ноздри были уже совсем рядом. Прокри­чав: «Она тоже женщина, как и наши жены!», муж­чина стал исполнять ритуальный танец — она уже не раз видела его, наблюдая за аборигенами, — и ее ох­ватил ужас.

Но и тут, как в том случае с гиппопотамом, сра­ботал инстинкт. Мэри крикнула на языке фангов: «Луна, кровь! Луна, кровь!» — От этих слов туземец тут же с испугом бросился прочь. У аборигенов су­ществовало поверье, что если у женщины наступи­ли «дни Луны» — а это происходило раз в месяц с любой, если она не была беременна, — то такая женщина должна покинуть деревню, иначе от нее жди беды...

На сей раз находчивость англичанку не подвела. Но что делать дальше? Теперь к ней стали относить­ся как к обычной женщине и, прежде всего, все кому не лень старались извлечь ее тело из ненужных, по их представлениям, тряпок. Мэри сопротивлялась — дело нередко доходило до рукоприкладства, — сло­вом, жизнь ее стала невыносимой. Но это еще не самое страшное. Однажды к ней пришли старейши­ны племени и сообщили буквально следующее: жен­щина без хозяина — что коза без пастуха, и чтоб не нарушать воли духов, она должна стать четвертой женой одного из местных. Мэри в ужасе отшатнулась и замахала руками. Тогда ей объяснили, что в про­тивном случае ее принесут в жертву духам.

О, ужас! Перед ее глазами уже пылал жертвен­ный костер, а ее бедное белое тело, разрубленное на части, лизали языки пламени... Мэри забаррика­дировала двери жилища, взяла в руки револьвер, и так просидела всю ночь, дрожа и молясь в предвку­шении смерти. Но, видно, Господь все-таки не захо­тел этого допустить, поскольку утром в деревню вер­нулся Ниссо. Дрожащая Мэри сбивчиво рассказала ему о случившемся, и они вместе поспешили прочь из деревни фангов, среди которых, кстати, в то вре­мя человеческие жертвы были вполне обычным явлением.

Так печально закончился «роман» англичанки с Африкой. Теперь она уже не казалась ей раем, а ее обитатели простосердечными детьми природы, а то, что ей представлялось таким естественным, стало для нее мерзостью. Аборигены Африки, которые живут как попало и совокупляются с кем ни попадя, включая домашний скот, заслуживают тех страшных болезней — проказы, сифилиса и прочих, — словом, всех тех ужасов, что ей пришлось не раз видеть во время поездок по Черному континенту.

«Мне было так горько наблюдать, как безнадеж­но выдыхается мой роман с Африкой, — писала Мэри в дневнике. — Разочарование и горечь, некогда та­кие знакомые мне чувства, все более властно охватывали меня».

Теперь ее тянуло в Лондон. Ей было к кому спе­шить. Мэтью, ее дорогой друг, наверняка уже соску­чился по ней. И тем радостнее будет встреча...

«И возблагодарим за это Африку, именно она помогла мне вырваться из никчемного существова­ния и стать тем, кем я стала!» — писала Мэри. Теперь она стала уже совсем другой мисс — а новая мисс Кингсли знала себе цену и жаждала немедленной оплаты ее страданий любовью.

... Однако ее возлюбленный снова не спешил с предложением. Опять были встречи с чаепитием, расспросы и восторги, но...

«... Сегодня Мэтью наверняка сделает мне пред­ложение! Я поняла это вчера по его заискивающему и просительному взгляду», — сделав в дневнике та­кую запись, Мэри едва смогла дождаться волнующе­го «завтра».

Он появился как всегда, вовремя. Мэри в послед­ний миг, спеша встретить дорогого гостя, бросила взгляд на свое отражение в зеркале: а в общем-то она и ничего, не красавица, но вполне приятная барыш­ня. Нейтан был, как обычно, безукоризненно одет, от него привычно пахло дорогими духами, а букет, ко­торый он преподнес хозяйке дома, был великолепен.

 — Как ваша матушка?

 — Увы, моя бедная мать покинула этот грешный мир.

Мэри выразила ему соболезнование. Все ясно: теперь-то уж точно он сделает ей предложение, ведь он одинок и свободен...

Однако вечер подходил к концу, а дальше свет­ской беседы дело не шло. Мэри замечала, что гость нервничает, ей казалось что вот-вот, но... Она пред­ложила сменить обстановку и перейти в кабинет, может, там, среди книг, он скажет ей то... То, что она сама уже была готова произнести вместо него.

 — Мисс Кингсли, простите меня великодуш­но... — Мэтью немного покраснел и поднял на нее свои такие красивые, такие печальные глаза. «Ну по­чему он замолчал, ну!.. Ну давай же, говори» — ей хотелось крикнуть, однако все, на что ее хватило, это взять со столика дрожащей рукой книгу и снова положить на место:

 — Ну что вы... — только и смогла произнести она побелевшими от волнения губами.

И он выпалил почти скороговоркой то, что дол­го не решался сказать:

 — Могу ли я, любезная мисс Кингсли, просить вас... замолвить за меня слово перед начальником Министерства по делам колоний. После смерти моей бедной матушки я остался свободен, и у меня есть мечта — получить место секретаря британской миссии в Сьерра-Леоне. Там хорошо платят, а мне так нужны деньги.

Мэри чувствовала, как у нее дрожат колени. Мо­жет, это только начало и сейчас он скажет ей глав­ное... Но пауза затянулась.

 — ... Так могу я рассчитывать на ваше содействие и вашу благосклонность? — Голос Нейтана звучал уже откуда-то издалека... Мэри взяла себя в руки:

 — Разумеется, мистер Нейтан, я всегда к вашим услугам.

Так закончился последний визит Нейтана Мэ­тью. Потом «доброжелатели» сообщили ей, как он хвастался приятелям, что «ловко использовал эту длиннолицую одержимую».

«Как я нелепа! Как нелепа моя жизнь! Африка, то оружие, с помощью которого я хотела себя убить, сде­лала меня знаменитой. Но потом... потом...» — Оста­вила она очередную запись в дневнике. И только она одна до конца понимала ее смысл: известность, слава — то, в чем меньше всего она нуждалась. Единственное, чего жаждала ее душа, было счастье, маленькое женс­кое счастье, но как раз с ним-то и вышла промашка.

ОДЕРЖИМОСТЬ КАК СМЕРТЕЛЬНОЕ ОРУЖИЕ

Мэри Кингсли похоронила в душе последнюю надежду. Очередную насмешку судьбы она была уже не в силах снести. Может быть, она устала бороться.

... Вскоре в одном из госпиталей Саймонтауна появилась странная сестра милосердия. Она редко улыбалась и мало разговаривала, но готова была день и ночь выхаживать тяжелобольных.

Шла англо-бурская война. Мэри Кингсли добро­вольно отправилась в Южную Африку. Как, снова в Африку, куда она решила не возвращаться? Да, только теперь она приехала туда, желая отомстить Черному континенту за то, что он оказался обманом. А фантас­тический мир, рай, который она прятала в самых ук­ромных местах души — предал ее. Мэри возненавиде­ла Африку. На сей раз она прибыла туда, чтобы помо­гать англичанам — врагам буров, врагам африканцев... Самозабвенно, как когда-то она лечила наивных дика­рей, Мэри теперь спасала жизни их врагов.

Она почти ни с кем не общалась, иногда казалось, что мысли ее далеко, за пределами реальности, а ее странное поведение порой вызывало суеверный страх у персонала госпиталя. Она не соблюдала элементарных мер безопасности, ухаживая за тифозны­ми и прочими заразными больными, словно сама искала смерти.

«Почему вы работаете без перчаток, мисс Кинг­сли? Вам не дорога жизнь?» — однажды спросил ее коллега, доктор Каре. Мэри сделала вид, что не рас­слышала вопроса. Однако она в тот же день остави­ла запись в дневнике: «Я вполне отдаю себе отчет, что ищу смерти и чувствую кожей, что она уже близ­ко. Мне больше нечего терять в жизни. Все уже по­теряно».

Через три дня она заразилась тифом.

«Все-таки Черный континент что-то творит с белыми людьми. Он точно сводит их с ума», — про­изнес доктор Каре, опуская ей веки.

Мэри Кингсли умерла 3 июня 1900 года. Ей было 38 лет.