Совсем мы забыли о нем. А ведь большая это несправедливость. Человек и ученый он был замечательный. Его книга жизни «Описание Земли Камчатки» стала важнейшей вехой в истории науки и вскоре после смерти Степана Петровича была издана в нескольких странах Европы. Жаль, не увидел он своей книги...
После отчаянных походов первых землепроходцев интерес к самой дальней окраине земли Российской пробудился необычайный. И государь Петр Первый, давно помышлявший о точнейшем познании северных русских земель, особливо Сибири, перед кончиной предначертал путешествие на Камчатку, дабы оттуда обозреть северные берега Сибири.
О том сказано в предисловии к третьему изданию «Описания Земли Камчатки», составленном Степаном Крашенинниковым: «До сих пор Академия наук не имела еще участия в производимых путешествиях. Но когда назначена была так называемая вторая камчатская экспедиция, и когда одна часть путешественников, под управлением Капитан-Командора Беринга, долженствовала совершать плавание от Камчатки к берегам Америки, а другая ехать сухим путем в Камчатку через Сибирь, тогда потребовалось содействие Академии...»
Профессор Иоганн Гмелин был одним из главных предводителей сего сухопутного путешествия, совокупно с профессором Герардом Фридрихом Миллером. В помощь им было придано пять студентов, и в их числе – Степан Крашенинников, коему суждено после того путешествия прославить свое имя и стать одним из самых выдающихся исследователей в истории русской науки.
Вот и думаешь сейчас, спустя четверть тысячи лет: какую смелость надо было иметь, чтобы безоглядно пуститься на другой край земли, не ведая, что ждет тебя там! Какая преданность науке нужна, чтобы отрешиться от всего дорогого, привычного, кажется, уже неотъемлемого в твоей жизни! Ведь это сейчас всего несколько часов нужно, чтобы пролететь над облаками через Россию, а тогда путь из столицы в Камчатскую землю отнял у Крашенинникова долгих четыре года...
Он родился в Москве в тот самый год, когда в далекой Камчатской земле от злодейской руки пал Атласов. Спустя много лет Крашенинников прошел за ним – след в след и дальше еще, по всей Камчатке, описал ее и людей, в ней обитающих, закрыл «белое пятно» на карте России.
О детстве и семье Крашенинникова почти ничего не известно. Известно только, что родился он в Москве, что семья была самая что ни на есть простая, бедная, отец в солдатах – понятное дело, помогать не мог, а для мальчишки оставалось только одно – пройти дорогой отца. Но, видимо, незаурядные способности он обнаружил, если в тринадцать лет поступил в Славяно-греко-латинскую академию, несмотря на строжайший запрет Синода «помещиковых людей и крестьянских детей, также непонятных и злонравных, отрешить и впредь таковых не принимать».
Вышло, однако, так, что проложил Крашенинников путь своему одногодке Михайле Ломоносову, поступившему в ту же академию на семь лет позже. Пути их пересеклись, и какое-то время они учились в академии вместе.
Крашенинников в числе лучших закончил учебу. Но в тех науках, к которым тяготел больше всего – в истории, географии, физике, — знания, подносимые в академии, оставляли желать много лучшего. Академик Готлиб-Зигфрид Байер, экзаменовавший Крашенинникова и его товарищей в Академии наук, отметил хорошее понимание «логики аристотелической», а о благоприобретенных знаниях молодыми людьми в области физики сказал в растерянности: «представления их так стары и непорядочны и в терминах так смешаны, что я и сам того разобрать не мог».
Но это ничего. Время у Степана Крашенинникова – все впереди. И он сам, своими усилиями постигнет науки.
У всех пятерых студентов, приданных экспедиции, судьба сложилась по-разному, что даст повод Ломоносову сказать позже с горечью: «...из коих удался один Крашенинников, а прочие от худова присмотру все испортились».
Санкт-Петербург экспедиция оставила в 1733 году. Путь предстоял дальний – через всю Российскую землю – от Балтийского моря к Охотскому, к которому первым из русских вышел Иван Москвитин.
В дороге Крашенинников продолжает учиться – по книгам, что взял с собою, а главное – у профессора Гмелина, дававшего тайком от Миллера, их начальника, лекции. Отчего-то очень не нравилась Миллеру та ненасытность, с которой Крашенинников относился к учебе. Был Миллер ненамного старше – всего на шесть лет, и уж давно в профессорском звании, и в Крашенинникове видел способного недоучку, не более, коему не к чему вгрызаться в науки, а надо действовать по указаниям – от него, Миллера, исходящим. Вот Гмелин, таясь, и учил Крашенинникова географии.
Еще больше учила дорога. Просторная земля, словно бы раскатывающая карту на глазах у него, смотревшего пытливо и вдумчиво; люди, чей образ жизни и обычаи открывали столько такого, о чем он прежде и не помышлял. Крашенинников описывает свой путь со всеми подробностями, не упуская сколько-нибудь важных для науки деталей, и уже теперь обнаруживает задатки будущего большого географа. Он вникает в быт встреченных по дороге людей и так живописует его, что и сомнений не оставляет: вскорости вырастет из него и крупный этнограф.
Вот «Описание пути от Аргунских серебряных заводов до имеющихся по Онону реке теплых вод и оттуда до Читинского острогу», где так все рассказано да показано, что и без карты можно пройти. Или другая работа: «Описание пути от Итанцынского острогу до Баргузина, от Баргузина до теплых вод, а оттуда через Байкал море и Косою степью прямою дорогою до Верхоленского острогу», где сведения, полученные от местных жителей, исправляет и добавляет многое, чего они сами не знают.
«Сказали они... теплые-де воды имеются на восточном берегу текущей в Онон речки Киры от берегу в версте... А по нашему следствию оные воды с полудни на север из-под каменной горы двемя ручьями выходят... а оные воды ни в какое озерко не собираются, и мясо в них свариться не может...»
Наблюдает он вдумчиво и обстоятельно и опыт в дороге через Сибирь приобретает такой, который после путешествия по Камчатке позволит написать незабвенную книгу, что займет виднейшее место в русской науке.
В Охотске, куда он добрался уже один — без Гмелина и без Миллера – дальше Нерчинска да Якутска они не попали, Крашенинников повстречался с экспедицией Беринга. И все люди командора – он сам, Шпанберг и Алексей Ильич Чириков благосклонно обещали во всем чинить вспоможение. Без их помощи, без «Фортуны», на Камчатку ему не попасть бы. О том Крашенинников с благодарностью пишет потом.
4 октября 1737 года «Фортуна» выбрала якорь и вышла в открытое море. В глубокой задумчивости глядел Степан Крашенинников в ту сторону, куда, словно стрелка компаса, указывал плавно покачивающийся бушприт корабля... Где-то там, за ускользающим горизонтом, недостижимым, будто мечта, лежала Камчатка...
Этот путь едва не оборвался внезапно. «Фортуна» только называлась счастливой, а на самом деле ей всегда не везло. Через семь часов ходу судно дало сильную течь, и оба насоса откачать воды не могли – так быстро она поступала, и «Фортуна» начала погружаться. Капитан приказал посметать часть груза за борт, и в числе тех 400 пудов, что в спешке бросили, оказалось и многое из имущества и без того далеко не богатого Крашенинникова.
И снова думается о мужестве землепроходцев. Кажется, все уже позади: путь в четыре года длиной, пережиты трескучие сибирские зимы, когда и отогреться не всегда удавалось, и спать ложиться на голодный желудок частенько приходилось. И вот теперь, в последнем шаге по морю едва не прервалось все... Но, видимо, и роковая судьба бессильна перед человеком, неудержимо рвущимся к цели.
Уже с Камчатки, через полтора месяца после случившегося, — раньше оказии не было, — пишет он Гмелину с Миллером: «...и так едва спаслися, а особливо, что в то время штиль был, а ежели бы хотя малое волнение было, то бы судну никоим образом от потопления избавиться невозможно было».
Сами, слава богу, спаслись, но Крашенинников в крайнее разорение пришел, утратив разом и вещи, и дорогой в Камчатской земле провиант, и бумагу, почти бесценную, — тоже почти всю, а также и всякие приборы, без которых он как без рук оказался. Если бы не морская болезнь, в бесчувствии его уложившая, быть может, приборы удалось бы ему сохранить... Или из белья что... А то так и остался в одной рубашке, что надета была...
Через десять дней плавания открылась перед ними Камчатка. Сильное волнение не давало подойти ближе к устью Большой реки, «Фортуна» от набранной в трюм воды опасно осела, через нее то и дело проходили кипящие пеной валы, и капитан тщетно пытался вывести плохо слушающееся руля судна в бухту, на спокойную воду. В любую минуту судна могло погибнуть ...
Их выбросило на длинную отмель, и здесь, в постоянном страхе за жизнь, просидели они больше недели, ожидая помощи с берега. «Здесь мы сщастие имели, — отписал Крашенинников на материк, — что в то время, как мы на оной кошке жили, была новолуние, и воды тогда обыкновенно бывают менше».
«Фортуна» разбилась на том берегу. Ей выломила киль и чуть не весь правый борт, и о том, чтобы когда-нибудь ее починить, не могло быть и речи. А в Большерецком остроге оказалась, что ему и вовсе негде приткнуться. В приказной избе, куда обратился он с требованием построить хоромы, полагавшиеся для экспедиции по указу, ответили, что в здешнем остроге строиться никак не возможна из-за совершенного отсутствия леса, а можно только в Верхнем да Нижнем острогах, где лиственный лес в достатке имеется.
О хоромах, кстати, не для себя он печется: благородные господа профессоры должны прибыть на Камчатку. Им-то не пристало где попало ютиться…
Пока тянутся разговоры, пишет письма от местного начальства Миллеру Гмелин с объяснениями, почему невозможно строительство, Крашенинникову уж по всем статьям отказали, но он время не упускает – обходит окрестности, ведет наблюдения. «...Сочинил я имеющимся в здешних местах зверям, птицам и рыбам и растущим около здешнего места деревам и травам реэстры с русскими и камчатскими названиями. Также написал слава здешнего большерецкога языка». У него и крыши-то над головой нет еще, а он вон как за дело принялся...
Пришла первая его зима на Камчатке – холодная, снежная, жизнь в остроге утихла, а Крашенинников продолжает метеорологические обсервации, совершает дальние поездки по полуострову, сочиняет историю завоевания края, историю народа камчатского. А по весне заводит небольшой огород – посеял репу, редьку, ячмень и горох – интересно, как они здесь пойдут, в этой глинистой, похожей на ил земле. Наблюдения ведет тщательные и все подробно записывает.
Сам живет кое-как, терпит нужду, но лишь однажды в очередном рапорте господам профессорам у него прорывается: «Хотя о учинившемся мне нещастии вашему благородию из пятого моего репорта и известна, однако ж при сем еще смелость приемлю нижайше донести вашему благородию, что я ныне в самую крайнюю бедность прихожу, оставшей провиант весь издержался, а вновь купить негде, а где и есть, та ниже пяти рублев пуда не продают, а у меня деньги все вышли, что осталось после помянутого нещастия, и то употребил на нужные вещи, вместо тех, которые утонули... покорно прошу о присылке ко мне провианта, и о произведении здесь жалованья милостивейше приложить старание, чтобы мне здесь не помереть голодом».
Вдобавок и жилье кое-какое – каморка, пристроенная к черной избе. Зимой в ней угарно, студено – своей печи нет, а тепло идет только от окна черной избы. Если писать надо – великие трудности – чернила в лед обращаются, пальцы дубеют, чужими делаются. То и дело в избу к хозяевам бегать приходится – отогреваться у печки...
Но при всей той неустроенности отчего-то не замерзает он и от голода не слабеет, наоборот, беспрестанно надоедает начальству в остроге, требует, чтобы помогли собрать нужные сведения про Курильские острова – купили «лутчее платье у курильских иноземцов, промыслили бобра, кота и сивуча «по мужичку и по жоночке», рыб морских, косатку и выслали к нему – двух «курильских мужиков для разговору».
О Камчатке сведения собирает неустанно — о ее земле, деревьях и травах, о зверях, птицах и рыбах, о людях и их вере, обычаях, о том, какие у них бывают праздники, как свадьбы играют и пишет про все так, будто родился здесь и всю жизнь прожил на этой земле.
Он много ездит, собирает коллекции растений и рыб, из птиц сам же делает чучела – столько дел, что удивительно даже, как все успевает. В каждодневных трудах – день за днем, открывает он край, совершенно еще не исследованный...
К сентябрю 1740 года обзавелся наконец Крашенинников избой собственной. Нарадоваться долго не мог, размещался торопливо – сколько ведь маялся! – но основательно. Заботливо уставлял ящики с коллекциями, чиненые-перечиненые немногие приборы свои, нехитрую домашнюю утварь. Жить-зимовать теперь можно без страха! Да и работа пойдет отныне с совсем другим настроением!
Терпеливо и скрупулезно наблюдает он за морскими приливами, отмечая время и высоту подъема воды, составляет таблицы, в которых все измерения детально расписаны, прослеживает связи с лунными фазами. На речке Начиловой охотится за речными жемчужницами, со свойственной ему наблюдательностью описывает найденные раковины и жемчуг, что в них отыскал: «Жемчюг не во всякой раковине находится, а в которых есть, в тех находится по 5, по 7 и по 9 жемчюжин, из которых две бывают побольше, а прочие одна одной меньше. Такого жемчюгу сколько собрать мог из целого мешка раковин, послал при сем к вашему благородию». Ждал Крашенинников Гмелина с Миллером, по-прежнему хлопотал о хоромах для них, а они что-то не спешили ехать к нему. Видно, заняты оба чрезмерно...
В конце сентября появились профессор Делиль де ла Кройер и адъюнкт Георг Вильгельм Стеллер. Господин профессор без лишних разговоров стал в новой избе Крашенинникова, которую тот своим коштом строил, только что распорядился выдать из казны ему деньги, что она стоила. Даже и амбар незаконченный отобрал, где Крашенинников держал приборы. Но это все ничего еще, если бы не инструкция Миллера и Гмелина, которую привез с собой Стеллер.
Через неделю после прибытия Стеллера Крашенинников получил от него письмо, где говорилось об этой инструкции: «...велено при приезде моем в Большерецкий острог принять вас в мою команду и пересмотреть у вас всякие вами с приезду вашего на Камчатку по сих пор чиненные наблюдения и исследования... которые мне сомнительны покажутся ваши наблюдения те исправить, чтоб никакого сомнения не осталось».
В страшном смятении читал Степан Крашенинников это письмо... Четыре года непрерывной, тяжелой работы, четыре года лишений всяких – и теперь все накопленное трудом – отчеты и описания, все отдать господину адъюнкту!
За что же господа Миллер и Гмелин с ним так обошлись ?.. Пытался припомнить Крашенинников, чем мог досадить профессору Миллеру, — чувствовал, от него все это идет. Вот и в Сибири запрещал заниматься с Гмелиным географией... Боялся он, что ли, чего-то... Только чего? Что безвестный и безродный студент может сравняться с ним знаниями? Или беспричинно возникла в нем неприязнь?.. В жизни всяко бывает...
Бесконечно терпение русской души, от всего – даже и самого необходимого может отказаться человек, если знает – ради чего. Даже и несправедливость может терпеть. Хотя вот это как раз – только до времени.
Так или иначе, а труды свои Крашенинников Стеллеру передал. Не мог не передать. И в письме Миллеру от 23 ноября 1740 года писал: «Благородный и почтенный господин профессор. Милостивейший государь мой.
За милостивейшее вашего благородия писание, посланное от вашего благородия из Красноярска ноября 1 дня, а мною полученное чрез господина адъюнкта Штеллера сентября 27 дня сего 1740 году, всенижайше благодарствую».
А что еще ему оставалось?
Все теперь для него изменилось. Раньше был сам себе голова, что считал нужнее всего, то и делал в первую очередь, а отныне каждый шаг надо делать с оглядкой, с соизволения господина адъюнкта...
Только однажды, после приезда Стеллера, удалось вырваться за стены острога и собрать ценные сведения об оленных коряках. Пожил в Нижнем Камчатском остроге, потом в Верхнем, наблюдал землетрясение, о котором оставил подробную запись: «...как мы отобедали, и всякой к своим санкам пришли, то вдруг как от сильного ветра лес зашумел, и земля так затряслась, что мы за деревья держаться принуждены были, горы заколебались, и снег с оных покатился. Означенного трясения приметили два вала, из которых один около минуты продолжался, а другой, который вскоре за первым следовал, очень скоро прошел, а больше того дня ничего не приметили...»
Чуть позже описал так же извержение Толбачика – и все в дороге, занимаясь другими делами. А время меж тем на Камчатке было неспокойное, без сильной охраны из острога далеко не уйти, то и дело доходили слухи о нападениях местных людей на русских купцов и служивых. Послал было Крашенинников своего человека купить у людей местных платье, а тут стало известно, что возмутились сидячие коряки, напали на купеческий обоз и всех перебили. Заволновался Крашенинников за жизнь посланного человека и спешно отправил вдогонку письмо с наказом возвращаться не мешкая.
А коллекцию одежды – мужской и женской – для Кунсткамеры все же собрал. И знатная, надо сказать, получилась коллекция!
Долгое время искал он следы Владимира Атласова, зная о судьбе его незавидной, — расспрашивал разных людей, копался в старых бумагах – вон ведь сколько времени прошло с той поры... И нашел, восстановил те далекие дни, когда бунтовщики разделались с не ждавшим коварства Атласовым.
«Пришедши под Нижней острог тайно и ставши за протокою Камчатки реки, составили они ложную грамоту к Володимеру Атласову и послали оную с тремя служивыми с Григорьем Шибанкою, да с Алексеем Посниковым, да с Наянковым, которые, пришедши к Володимеру Атласову, подали ему помянутую составную грамоту, и как стал он читать помянутую грамоту, то ево Григорей Шибанко нечаянно ножем в бок заколол, а в то время при Володимере Атласове никово не случилось, итак оным убийцам к прочим бунтовщикам без вреда уйти удалося».
И вот Крашенинников снова в Большерецком остроге. Трудно сказать, какие отношения сложились у них со Стеллером, но, судя по всему, неуютно жилось теперь Крашенинникову.
Десятого марта 1741 года подает он очередной рапорт господину адъюнкту и в тот же день получает необычайно скорый ответ – приказ, ордер, согласно которому студент Крашенинников не позже лета должен оставить Камчатку. И пусть не забудет оставить под расписку все книги, инструменты и собранные материалы, которые прежде по каким-либо причинам не сдал.
И снова под ногами качается палуба. Мерно ударяя форштевнем крутую волну, стремится галиот «Охотск» на всех парусах к берегу, к городу с таким же названием. К городу, который Степан Крашенинников оставил четыре года назад.
Из Иркутска уже, в ноябре 1741 года, отправил письмо господину профессору Миллеру: «Благородный и почтенный господин профессор. Милостивейший государь мой.
О пути моем и о возвращении с Камчатки в сем письме доносить вашему благородию за излишнее почитаю, ибо о том в покорнейшем моем репорте пространно донесено, а здесь объявляю вашему благородию, что я, будучи в Якуцке, женился, взяв за себя родную племянницу жены маеора и я кутцкого воеводы господина Павлуцкого, а дочь тобольского дворянина Ивана Цибульского, именем Степаниду». Стало быть, со Степанидой он теперь в Петербург возвращался. Кто знает, не обернется ли она богатством, которого никогда у него не бывало?..
С другой оказией послал в подарок Миллеру соболей – пусть знает: не держит Крашенинников никакого зла на него.
Через полтора года он был уже в Петербурге. Совсем не тот теперь человек Степан Крашенинников. Десять лет странствий закалили, умудрили его. Он и раньше-то знал, почем фунт лиха, — с детства привык к лишениям, а после сибирских дорог в оба конца, после мытарств на камчатской земле познал жизнь и во многих других ее проявлениях. Он оставил Петербург молодым человеком, студентом, которому еще предстояло постигать науки, а вернулся зрелым мужем и серьезным, набравшим огромнейший опыт исследователем.
Главную работу своей жизни он уже сделал, но и много дел было еще впереди. Нужно оформить весь многолетний труд, свести его в книгу. В 1745 году его произвели в адъюнкты, но лишь через три года Академия наук поручила ему обработку его же собственных, собранных на Камчатке материалов.
Кажется, он и сам, без официального распоряжения начал писать эту книгу, но трудности были в том, что часть работ находилась у Миллера, часть – у Стеллера, умершего в сорок пятом году от горячки в Тюмени. Но теперь академия возвращала все, что он наработал, и рекомендовала поторопиться всемерно. Тому сопутствовали события важные и неожиданные.
У Крашенинникова работа шла споро. Приводил он в порядок не только свои дела, но и те, что остались в наследство от Стеллера и от де ла Кройера, в коих также было поручено ему разобраться. О работе, проделанной поэтапно, докладывал в Канцелярию.
Труд он задумал капитальный, глубокий, чтобы все стороны земли камчатской представлены были – ее географическое положение, ее реки, ее острова, приливы и отливы, на ней случающиеся, климат, рыбы, птицы и звери, в ней обитающие, огнедышащие горы ее и горячие ключи, травы и коренья, в пищу употребляемые, камчатские народы с их обычаями – с пирами и забавами, их оружием и всяческими военными хитростями, со сведением дружбы и со свадьбами, с родами жен их и именами мужскими и женскими, с болезнями и их лечением... Вся жизнь земли, исхоженной Степаном Крашенинниковым вдоль и поперек, вся жизнь народа ее – с момента появления на свет и до последнего вдоха, все как есть должно быть описано в этом труде!
В 1752 году он начал четвертую, последнюю часть «Описания Земли Камчатки». Материала было великое множество, и писал он быстро и с удовольствием. Задуманный план воплощался с каждой строкой, написанной ровным и четким почерком. Уж виден конец был, когда Крашенинникову понадобились материалы якутского архива, находившиеся в ведении Миллера. Несмотря на запросы, Миллер отчего-то их не давал...
Академия торопила Степана Петровича, он упрашивал Миллера, а тот отмалчивался и нужные бумаги держал при себе. Как будто и не к нему все эти просьбы. Как ни противился Крашенинников такому своему решению, пришлось обратиться в академию с просьбой безотлагательно вытребовать у Миллера необходимый архив. Только после этого получил то, что хотел. Вернее – то, без чего не мог обойтись.
И вот последний, покрытый легкой вязью лист. Последняя строка. Точка. Труд завершен. Как на крыльях летит Крашенинников с ним в академию. Рукопись сразу же дают на отзыв.
Михайла Васильевич Ломоносов очень быстро отписал несколько строк, но в них было все: «Присланную ко мне сентября от 24 дня при ордере книгу, сочиненную профессором Крашенинниковым, называемую Описание Земли Камчатки, свидетельствовал, которую признаю за достойную напечатания ради изрядных об оной земле известий. Не великие и немногие неисправности в штиле, которые автор сам при печатании исправить может, не столь важны, чтобы сей книги печатание хотя мало препятствовать».
Миллер, напротив, написал много – четыре листа, покрытых убористым почерком. Сделал кое-какие полезные замечания, а больше было придирчивых, мелочных, местами даже и грубоватых. Очень не нравилось Миллеру, что Крашенинников позволил себе усомниться в некоторых сведениях, которые в свое время дал ему Миллер.
А как же к ним, явно неверным, сомнительным, найденным через вторые руки, еще отнестись? Миллер на Камчатке никогда не бывал, а он, Крашенинников, обошел и обследовал всю ее. К тому же и не студент он давно уже, которому можно приказать, можно, если что, и окрикнуть – Степан Петрович Крашенинников в 1750 году избран был профессором ботаники и прочих частей Естественной истории. Очень не хочется Миллеру с этим считаться, а все же придется.
На заседании Исторического собрания академии, посвященном разбору первых двух частей книги Крашенинникова, обсуждали в основном замечания Миллера. На собрании том порешили «партикулярные и мелочные примечания» господина профессора Миллера оставить при нем, а что касается расположения глав в книге господина профессора Крашенинникова, то «все, что г-н профессор Миллер объявляет о порядке и расположении глав, то оставляется на волю г-на автора, рассудит ли он за благо, какие перемены зделать или нет».
Но Крашенинников и сам в высшей степени требовательно, временами и придирчиво даже относился к своей работе. Целые главы переписывает, добиваясь все большей ясности и выразительности. Неустанно вписывает целые эпизоды, новые страницы и беспощадно выкидывает то, что, по его мнению, сделано недостаточно хорошо. Работу проделал такую, что многие потом удивлялись, как это он сумел столько сделать один...
И вот наконец все улеглось. Родилась книга необыкновенная, раскрывающая всевозможные стороны жизни народа, земли с их особенностями, о которых прежде не знали. Земля Камчатская открывалась во всем своем удивительном многообразии – с географией, историей, этнографией, с истинным состоянием дел в пору бытности на ней Крашенинникова.
Книга эта стала виднейшим памятником русской науки XVIII века, поскольку не было до нее труда, приближающегося к ней по широте, по глубине исследования в дальних окраинах, приведших ко множеству открытий.
И к главному, конечно, открытию – земли, о которой не то что в просвещенной Европе, а даже и в России самой ничего фактически известно не было. И к открытию народа э гой земли. И все сумел поднять он один – москвич Степан Крашенинников.
Даже и сейчас книга остается глубочайшей, фундаментальной работой, нисколько не утратившей для нас своей ценности.
Это ли не хвала, не благодарность замечательному человеку, жившему в такой временной дали от нас...
Как жизнь его дальше сложилась... Жилось ему неспокойно и очень небогато. Вместе с Ломоносовым громил он Миллера, которому вздумалось написать «Происхождение народа и имени российского», где упомянул о том больше, что лишь к бесславию народа служить может – уж слишком однобоко и совершенно несправедливо пытался подать он историю, не говоря уже об искажении исторических фактов. Этого Крашенинников с Ломоносовым никак снести не могли.
А о том, как жила семья великого путешественника и ученого, написал, иносказательно правда, в одной из своих комедий замечательный современник его – Александр Петрович Сумароков: «А честнова-то человека детки пришли милостыни просить, которых отец ездил до Китайчетова царства и был в Камчатном государстве, и об этом государстве написал повесть; однако, сказку-то ево читают, а детки-то ево ходят по миру; а у дочек-то ево крашенинные бастроки, да и те в заплатах – даром что отец их был в Камчатном государстве; и для того-то, что они в крашенинном толкаются платьи, называют их крашенинкиными».
Умер Степан Петрович 12 февраля 1 755 года, всего сорока трех лет, в день, когда был отпечатан в типографии последний лист «Описания Земли Камчатки». Болел долго и, видно; из последних сил ждал той страницы.
Она завершила его книгу и жизнь.