Дом Петра Кулибина в Нижнем Новгороде стоял на высоком берегу, подле Успенского съезда, рядом с глубоким оврагом, на дне которого по весне неслись к Волге потоки грязной талой воды. С этого места, прямо с порога, открывались неоглядные заволжские дали – поля, огромными лоскутами устилавшие землю до горизонта, кудрявые перелески в густо-зеленых поймах, коренастые, прочно вросшие в землю ветряки, лениво, но неутомимо вращавшие крыльями... Все это так любил видеть Ванюшка Кулибин... И отец, обнаружив отсутствие сына в лавке, знал, где его надо искать: вот там, у съезда.
А у сына душа не лежала к торговле мукой. Скучное это занятие. Другое дело – уединившись где-то в укромном месте, стругать острым ножиком пахучее дерево, пока не получится то диковинный флюгер, то суденышко, но не такое, какие по Волге ходят, а на них непохожее. Сделал как-то и мельницу – маленькую, на ладони стояла, а все в ней как в настоящей и работать помаленьку могла.
Отцу не нравились эти забавы, проку в них он никакого не видел – сердился, случалось, наказывал, но отучить сына от них, несмотря на все старания, так и не смог. А однажды, Иван уже взрослый был, восемнадцатый год шел, увидел он в доме купца Микулина стенные чудо-часы. Искуснейшим образом сделал их мастер из дерева – весь механизм. Каждый час в них отворялись воротца, высовывалась птаха и куковала. Не знал в то время Иван, что мода на такие часы пошла всеповальная и каждый, кто мог – будь то дворянин или купец, обзаводились этой полезной игрушкой для взрослых.
Иван решил сделать такие часы. Неизвестно уж как, но упросил Микулина дать на время часы – разобрал и собрал и своим стареньким ножичком сделал точно такие же. А они не пошли. Вот тут Иван и понял, очевидно, впервые: мало старания, мало даже умения, должно быть еще нечто – расчет, чтобы сделать вещь технически сложную, добиться строгой соразмерности деталей, в коих целесообразно, обосновано все.
Любовь к часам, к этому механизму, бесстрастно выстукивающему время, вопреки всем событиям, потрясающим жизни людей, у Ивана Петровича Кулибина осталась навсегда. Что бы он ни делал, что бы ни изобретал, мысли его неизменно возвращались к часам. И не только мысли, руки словно бы сами тянулись к ним, едва приходилось повстречать, что-то новое: обязательно вникал в существо механизма и, если был какой-либо секрет, обязательно его раскрывал. Простые-то, конечно, часы Кулибина не занимали.
Он начал делать часы необыкновенные, небывалые, которым и сейчас невозможно не подивиться. Русских часовых дел мастеров тогда по всей стране было раз, два – и обчелся.
Немцы в основном занимались часами, и мнение, всячески ими поддерживаемое, гласило о том, что русский человек вообще не способен постигнуть сложность часов. Похоже, еще и потому Кулибин взялся за такую работу – хотелось урезонить ему иноземцев.
На время он перебрался в дом богатого купца Михайлы Костромина, ссудившего мастера всем необходимым. Не бескорыстно, конечно. И начал работу. Он задумал часы «яичной фигуры», в золотой оправе, в которых каждый час открывались бы створчатые дверцы, а за ними в золоченом «чертоге» разыгрывалось бы настоящее представление.
И дело успешно двигалось, как вдруг он оставил все. В Нижнем, в доме купца Извольского, появились удивительные устройства, коих Кулибин прежде не только не видел, но даже и не слышал о них – электрическая машина, телескоп, микроскоп и подзорная труба. Вот из-за них-то и потерял Кулибин покой. Все ходил вокруг счастливого обладателя замечательных инструментов, выпрашивал разрешение разобрать, посмотреть, и тот, зная Кулибина, махнул рукой, разрешил.
Электрическую машину он сделал быстро. А с микроскопом и телескопом огромнейшие затруднения были – стекла взять было негде, и оставалось только одно: сделать их самому.
Безусловно, только Кулибину по силам оказалась такая задача. Он сделал металлические зеркала, изготовил и стекла, безукоризненно вычислил расстояние от линзы до линзы, попутно разгадал секрет сплава, из которого были сделаны зеркала.
«Потом стал делать опыты, как бы против того составить металл в пропорции, а когда твердостью и белостью стал у меня выходить на оный сходственен, то из того по образцу налил я зеркал, стал их точить на песке нареченных и уже сделанных выпуклистых формах и над теми точеными зеркалами начал делать опыты...»
Сохранились его собственноручные чертежи тех устройств, и на одном осталась пометка, что из сделанного телескопа «оного гляжено было из Нижнего на Балахну». Только потом он вернулся к часам.
Костромин беспокоился, торопил мастера: нужно было поспеть к приезду императрицы в город – рассчитывал купец поднести необыкновенный дар ей и заручиться императорской милостью для себя – надо же расходы свои окупить – и для Кулибина.
Часы Екатерине понравились, хотя и видала она, конечно же, всякие. И музыку, что наигрывали, — сам мастер сочинил, и вся мистерия, что разыгрывалась за золочеными дверцами. С удивлением смотрела она на молодого Кулибина, в почтении перед нею склонившегося, — бородатого, в длиннополом русском кафтане, каких она давно не видывала... А ведь мастер какой...
Часы эти в жизни Кулибина никак нельзя опустить не только потому, что в них раскрылось необыкновенное его дарование и что явили они собою чудо русской механики, а еще потому, что за их золотыми воротцами открылась для Кулибина дорога в столицу. Эти часы, электрическую машину вместе с телескопом и микроскопом императрица милостиво в дар приняла и повелела поместить их в Кунсткамеру и хранить как «необыкновенные памятники искусства». А самого Кулибина определила механиком при Академии наук.
«Кондиции, на которых нижегородский посадский Иван Кулибин вступает в академическую службу, а именно:
Будучи ему при Академии, иметь главное смотрение над инструментальною, слесарною, токарною, столярною и над той палатою, где делаются оптические инструменты, термометры и барометры, чтобы все работы с успехом и порядочно производимы были...
делать нескрытое показание академическим художникам во всем том, в чем он сам искусен...»
И еще многое прочее исполнять обязался Кулибин. 2 января 1770 года под этим документом Кулибин поставил подпись.
В академии он оказался в неспокойное, смутное время. Пять лет прошло, как умер Ломоносов, делами вершил его злейший враг – некто Тауберт, проходимец и лихоимец, разворовавший архивы и изрядно нагревший руки на академической библиотеке и книжной лавке, в чем уличенным в конце концов и оказался. Екатерина сместила его и вместо Канцелярии, им возглавляемой, поставила Комиссию из академиков. Ну а вообще все дела в академии вели директора, и последний из них – княгиня Дашкова сильно попортила жизнь Кулибину мелочными придирками, выговорами в устной и письменной форме.
Умна Дашкова была, образованна, претензии при том имела неслыханные. И не нравился ей Кулибин, и все тут. Ну да бог с ней, с Дашковой. Пришлось Кулибину отказаться от заведования мастерскими и остаться лишь главным механиком.
Как-то на глаза Ивану Петровичу попалась заметка в газете, где говорилось о конкурсе, объявленном Англицкой академией на лучший однопролетный мост через Темзу. Деревянные мосты, само собой, были, но пролеты их перекрывали всего 50 — 60 метров, лишь один, в Швейцарии, имел опоры на расстоянии в 119 метров и так и остался непревзойденным. Кулибин же задумал мост неслыханной смелости – с 300-мстровым пролетом. Надо заметить, что вовсе не ради удобства жителей английской столицы решился он взяться за это дело.
«...Усмотрел я в вешнее время по последнему пути на реках, а особливо по Большой Неве, обществу многие бедственные приключения. Множество народа, в прохождении по оной имея нужды, проходят с великим страхом, а некоторые из них и жизни лишились: во время шествия сильного льда вешнего и осеннего перевоз на шлюпках бывает с великим опасением, и продолжается оное беспокойство чрез долгое время. Да когда уже и мост наведен бывает, случаются многие бедственные ж и разорительные приключения, как то от проходу между часто стоящих под мостом судов, пловущим сверху судам и прочему. Соображая я все оные и другие неудобства, начал искать способ о сделании моста...»
В Англии такой мост создать не могли, а он, Кулибин, — сможет!
Его инженерное решение было смелым, даже и дерзким по тем временам. Он обратился к идее арочной фермы и спроектировал мост из шести основных таких ферм и двух дополнительных, предназначавшихся для поперечной устойчивости. Главными несущими частями конструкции сделал в своем проекте четыре средние фермы, соединенные попарно. Как раз меж ними была запроектирована проезжая часть.
Кулибин понимал, что одного проекта сделать мало – усомнятся в нем академики, нужна модель — и достаточно большая, чтобы смогла сама говорить за себя. Все хорошенько взвесив, решил он строить модель в одну десятую натуральной величины, стало быть, с пролетом в тридцать метров. Продумал в мельчайших деталях и конструкцию, и метод строительства, и место для будущего моста своего тоже выбрал рядом с наплавным Исаакиевским мостом.
Все, казалось бы: надо строить немедленно, раз мост такой городу необходим, но денег на модель Кулибину долго не удавалось найти. Спасибо, помог граф Григорий Потемкин, перед просьбами которого императрица не могла устоять, и в разное время Кулибину выдали около трех тысяч рублей. Недостающих пятьсот с лишним пришлось доложить из своих. Он о том не жалел, хотя далеко не лишними были для него эти деньги.
Через семнадцать месяцев после начала работ Кулибин закончил модель. Мост получился на диво красив. Вопреки предсказаниям академиков, уверявших, что езда по нему невозможна будет – из-за несносной его крутизны, проезжая часть лежала почти горизонтально. За прочность Кулибин спокоен был: и сам свои расчеты неоднократно проверил, и величайший из математиков века – Леонард Эйлер, друг Михайлы Васильевича и к самому Кулибину с тех пор, как узнал его, всегда тепло относившийся, тоже перепроверил их. Мост во всех отношениях был надежным.
День 27 декабря 1776 года, когда он сам поднялся на мост, после того, как сооружение уже загрузили тремя тысячами пудов – этот день был для него самым трудным и самым счастливым.
Из отчета комиссии по принятию работы Кулибина: «Сия модель, сделанная на 14 саженях, следственно содержащая в себе десятую часть предызображаемого моста, была свидетельствована Санкт-Петербургскою Академиею Наук 27 декабря 1776 года и к неожиданному удовольствию Академии найдена совершенно и доказательно верною, для произведения оной в настоящем размере».
Тому мосту суждено было стать вершиной в жизни Кулибина. Постройка модели явила собой и важное событие в строительной науке эпохи. Работая над проектом, Кулибин самостоятельно открыл закон взаимодействия сил в арке и использовал его в своих расчетах. Не подумал он о том, чтобы сформулировать закон, придать каноническую форму, а не то бы стать ему и классиком теоретической механики.
Кулибину не нужно все это было. Он изобретатель, значит, практик. Он немедля откликался на те задачи, которые воздвигало время. В то время в России был только один серьезный, если так можно сказать, мост – московский Каменный, и до конца того века так и остался одним. Кулибин размахнулся в замыслах на мост небывалый, принципиально новой конструкции, и не его вина, что тот так и не перекинулся через Неву. Значение сделанного от этого нисколько не умаляется. Он сознавал, что такой мост – просто в силу материала своего обречен на век не слишком-то долгий, и, размышляя о будущем, видел мост такой же революционной конструкции, но уже и другой:
«Но как деревянные материалы в таком огромном строении, если употреблять на открытом воздухе, где бы то ни было, подвергают себя скорому согнитию, то во отражении сего в непрочности недостатка, доказывается средство по примеру деревянного, к построению моста из железного металла». Вот он каков, Кулибин. А сколько еще сделано им!
Фонарь с зеркальным отражателем, свет от единственной свечи которого было видно за тридцать верст. Первый в России телеграф. Самодвижущиеся экипажи, приводимые в действие педалями. Его «водоход» — машинное, как тогда говорили, судно. Но даже и это не все.
Прожил он 83 года и умер в совершенной бедности, не оставив после себя ни копейки. Но разве на деньги пересчитаешь подлинное наследство Кулибина...