Ломоносов

В клубе МГУ состоялся вечер памяти М. В. Ломоносова. Собрались студенты и профессура сразных факультетов: физики, химики, географы, геологи, экономисты, искусствоведы. Говорили о Михайло Васильевиче, и каждый специалист доказывал, что Ломоносов заложил в России фундамент его науки. И все были правы.

Читая Ломоносова и о Ломоносове, уже давно понял я, что уникальность его гения состоит в том, что интересовала его не химия, как, скажем, Лавуазье, и не физика, как Ньютона, а устройство мироздания в самом широком смысле этого слова.

"Поразительно, — писал президент АН СССР Сергей Иванович Вавилов, — что при всем разнообразии деятельности ни в одной области Ломоносов не остался поверхностным дилетантом. Всюду он сказал свое новое и важное слово". Природа создала Ломоносова не для того, чтобы узнать что-то конкретное, а для того, чтобы вообще узнавать еще не познанное. И это непознанное включает в себя и тепловые процессы, и газовые оболочки планет, и возможности русского стихотворного слога. Кстати, и сам Ломоносов никогда не стремился установить пограничные столбы между науками. Чего больше: физики или химии в задуманной им "Корпускулярной философии"? Он не думал об этом, просто хотел рассказать, как, по его мнению, устроено вещество.

Категорически неверно считать (а так считали!), что Ломоносов разбрасывается. Это все равно что упрекать Солнце за то, что оно освещает все без разбора. Именно ученый-универсал должен был стоять у истоков национальной науки, и в иных, более благоприятных социально-политических условиях это, безусловно, предопределило бы расцвет нашего научного творчества. Но этого не случилось. Не могло случиться. Нет вины Ломоносова в том, что его научная школа в общем не существует. Он бросал зерна истин на почву, не тронутую плугом просвещения. Он говорил, находясь в интеллектуальном вакууме, где звук не распространяется. Потребовались годы, иногда века, чтобы зерна эти проросли, чтобы полос этот был услышан. И вот сегодня, оглядывая широкие горизонты ломоносовских тгрудов, в полной мерс способны оценить мы сделанное этим человеком.

Рассказ о вкладе Ломоносова в мировую науку грозит превратиться в энциклопедическую справку: объем повествования принуждает к сухому перечислению. Можно только, заранее извинившись за неполноту картины, а может быть, и случайность выбора, остановиться на нескольких откровениях Ломоносова, взглянув на них с вершин знаний конца XX века.

Сегодня атомно-молекулярная теория строения вещества кажется нам настолько очевидной, что требуется определенное умственное усилие, чтобы представить себе время, когда теория эта вовсе не была очевидной. В XVIII веке учение Ломоносова о "нечувствительных" частичках материи, которым он дал название "корпускул" и которые мы потом переименовали в "молекулы", никак нельзя назвать общепринятым. Во всяком случае, оно было менее популярным, чем различные варианты материй огня, света, воды и множества других стихий, уходящих корнями в античную науку. Отблески атомистики будущего, всполохи великой революции физики в начале нынешнего века освещают работы Михайло Васильевича.

Молекулярно-кинетическая теория теплоты во времена Ломоносова была просто нокаутирована изумительной по своей логике и стройности теорией теплорода, — едва ли не самого блестящего заблуждения в истории науки, но Ломоносов сокрушил теплород.

Здесь с особой силой проявилась у Ломоносова непременная черта всякого большого ученого — стремление к обобщению. Установить факт и понять его, — между двумя этими действиями подчас лежит бездна труда и времени. Гений Ломоносова предельно сокращает этот путь и тут же наталкивается на ситуацию драматическую: ему некому рассказать о том, что он открыл, не с кем поделиться, поспорить, если надо, наконец, утвердиться в собственной правоте. Леонард Эйлер был, очевидно, единственным современником Ломоносова, который в полную меру оценил силу его талантов. Эйлер говорил, что сочинения Ломоносова "не токмо хороши, но и превосходны".

Они никогда не видели друг друга: не выдержав духовного унижения, великий математик покинул Петербургскую академию до того, как в северной столице появился Ломоносов, а вернулся Эйлер в Петербург уже после смерти Михайло Васильевича. Но они переписывались. 5 июня 1748 года Ломоносов пишет Эйлеру письмо, излагая общий принцип сохранения материи и движения.

Письмо на латыни, строчки ровные, ясные, ни одного зачеркивания, помарки, ни одной вставки — все обдумано до конца. По-русски мысль его будет звучать так: "Все перемены, в натуре случающиеся, такого суть состояния, что сколько чего у одного тела отнимается, столько присовокупится к другому..."

Если бы ничего другого Ломоносов не сделал, то только за формулировку этого фундаментального закона природы имя его навсегда вошло бы в историю. В МГУ университетские профессоры подчеркивали связь Ломоносова с современной наукой. Примеров тут множество, но вот как объяснить такую связь применительно к закону сохранения материи и движения? Даже и не знаю, как это сделать. Это примерно то же, что спросить нынешнего конструктора атомных подводных лодок, что дал ему Архимед со своей ванной, из которой выскочил он и бежал голый по улицам Сиракуз с криком: "Эврика! Нашел!" Нашел силу, которая выталкивает из воды предметы! А что это за предметы, щепка ли, атомная ли лодка — это уже детали. Без закона Ломоносова движение физики и химии вперед было бы невозможно. Ведь не случайно закон этот причислен к фундаментальным законам природы: строительство стен без фундамента гарантирует обвал.

Или другая, ныне очевидная истина: эволюции подвержен не только мир живого, но и бездушная природа. Движутся материки, подымаются моря, опускаются горы. И мы знаем уже точно, на сколько сантиметров за столетие отодвигается Европа от Америки, на сколько сантиметров поднимается, скажем, Ботнический залив. В XVIII веке мир тверди земной виделся неизменным. Философия неизменности была враждебна взглядам Ломоносова вообще, вне зависимости от ее приложения. Все меняется — таково общее философское кредо Ломоносова.

"Напрасно многие думают, что все, как видим, творцом создано, — писал Михайло Васильевич. — ... Таковые рассуждения весьма вредны приращению всех наук..." Как это связано с современностью? Тоже невозможно ответить, — тысячами нитей связано.

Это откровения общего свойства, а давайте возьмем нечто конкретное, — просто некий факт, и посмотрим, как он отражается в зеркале современной науки. 26 мая 1761 года происходило довольно редкое астрономическое явление: с Земли было видно, как Венера проходила по солнечному диску. Солнце, которое всегда мешает наблюдению Венеры, ослепляя астрономов, в этом случае помогало: черную точку планеты четко было видно на огненном фоне. Астрономы всей Европы нацелили свои телескопы на дневную звезду. И Ломоносов нацелил. Все видели, что в тот момент, когда Венера пересекала край солнечного диска, край этот как бы размывался, тускнел, затем можно было разглядеть маленькое вспучивание, "пузырь", — как писал потом Ломоносов. Повторяю, — видели все, но внимания не обратили. Ломоносов обратил. Он понял, что все эти явления объяснить можно, только предположив на Венере газовую оболочку, и написал, что, по его мнению, эта планета окружена "знатною атмосферой".

Единичное наблюдение, просто факт, но как много за ним стоит! Ведь впервые на ином небесном теле была обнаружена атмосфера. Уже одно это обстоятельство сближало Венеру с Землей, давало возможность предположить если не идентичность, то хотя бы какую-то похожесть ее на нашу планету. А дальше из сплава философии и фантазии рождались уже в какой-то мере обоснованные доводы в пользу несчастного Джордано Бруно, упорно отстаивавшего одну из самых "крамольных" мыслей средневековья, — мысль о множественности обитаемых миров. И вот сегодня мы уже на практике осуществляем различные варианты поиска внеземных цивилизаций, спорим об их количестве, выводим, пусть еще довольно умозрительные формулы, дискутируем о способах космических контактов на международных форумах. Это ли не связь с современностью?

У каждого времени свой Пушкин и Ломоносов тоже свой. Сегодня мы можем увидеть великого ученого сквозь призму современности, увидеть и разглядеть в нем единомышленника в решениях многих наших современных проблем. И что, может быть, еще важнее, — единомышленника не только в оценках наших фактов, но единомышленника по духу, по мироощущению, по энергии постоянного творческого горения и яростного неприятия всего, что мешает двигаться вперед.

Одно из ценнейших нравственных завещаний Михайло Васильевича, — борьба с ложными авторитетами, разоблачение мнимых заслуг, гласность критики, активное неприятие любой, даже тщательно замаскированной бездарности. Довольно много, особенно в 50-е годы, писалось о борьбе Ломоносова с "иностранным засилием" в Российской академии наук. Но Ломоносов никогда не был националистом. Он отдавал должное тем иностранным ученым, которые немало сделали для становления нашей академии. Тот же Эйлер был швейцарцем, и это не мешало Ломоносову ощущать духовное родство с великим математиком. А боролся он с теми, кто приехал в Россию "на ловлю счастья и чинов", с теми, кого он называл "неприятелями наук российских", которые, скрывая собственную умственную ущербность, утверждали, что заниматься наукой русским вообще противопоказано. "Честь российского народа требует, — писал Ломоносов, — чтоб показать способность и остроту его в науках и что наше Отечество может пользоваться собственными своими сынами не токмо в военной храбрости и других важных делах, но и в рассуждении высоких знаний". Нет, это — не национализм, это подлинный патриотизм, — нужная и живая часть ломоносовского наследия.

Несмотря на многолетние гонения и притеснения, к концу жизни Ломоносов стал человеком благополучным, вполне обеспеченным, признанным, что, казалось бы, должно было предопределять его относительную общественную пассивность. Но никакие блага жизни не могли притупить его высокую гражданственность и принципиальность. Словно видишь грустную улыбку Михайло Васильевича, когда он признается: "Я бы охотно молчал и жил в покое, да боюсь наказания от правосудия и всемогущего промысла, который не лишил меня дарования и прилежания в учении и ныне дозволил случай, дал терпение и благородную упрямку и смелость к преодолению всех препятствий..." Этой "благородной упрямкой" восхищался Г. В. Плеханов. И сегодня, какая это нужная всем нам вещь — "благородная упрямка"!

Он пишет о "преодолении всех препятствий". Каких? На пути к чему? Куда он стремится? За что воюет?

Прежде всего, за знания. За гимназию, "без которой университет, как пашня без семян". За университет. За научный городок, — он появится только через двести лет, а ведь по смете ломоносовской требовалось всего 90 тысяч рублей, чтобы построить 14 научных корпусов, — на дурацкую иллюминацию и фейерверки больше тратили... За Академию сельскохозяйственных наук, — хранилища бесценного народного опыта, умноженного научными исследованиями. За международную мореходную академию, труды которой на всех океанах Земли увеличили бы безопасность мореплавания. За качество научной продукции, — выражаясь языком современным.

До того, как в 1758 году Михайло Васильевичу было поручено "смотрение" за Географическим департаментом, департамент этот выпускал довольно много географических карт. При Ломоносове выпуск резко сократился. Он считал, что, если на карте Дмитров помечен между Москвой и Клином, карта эта вредна и пусть лучше никакой не будет. За научно обоснованную демографическую политику. За то, чтобы общими усилиями навсегда похоронить нелепые ритуалы диких, ненужных праздников, "отягченных объеданием и пьянством". Вот и получается, что, отделенный от нас непреодолимым пространством веков, Ломоносов оказывается рядом не только в продолжении своих научных открытий, но, что может быть еще дороже нам, — в мыслях своих и устремлениях.

Добавить комментарий