Простая сибирская девушка Мавра неумела даже читать и писать, когда познакомилась со ссыльным поляком Иваном Черским. Он обучил ее премудростям науки, а стойкости и жизненной силы у нее хватало на двоих. Когда в трудной экспедиции случилось непоправимое, Мавра Черская (1857—1940) сама возглавила экспедицию и довела дело мужа до конца.
Всякий раз, наводя порядок в комнатах постояльца, Мавра удивлялась: и как он целыми днями может сидеть над какими-то столбиками цифр, рисовать непонятные загогулины... Девушка была любознательной, но грамоте так и не обучилась — куда уж ей, дочери бедной вдовы! Грамота — дело барское, а ей надо пользу семье приносить — не дитя уже, двадцатый годок вон. Мать и без того еле концы с концами сводит, чтоб прокормить ее да младшенькую Ольгу, даже комнаты начала сдавать ссыльным поселенцам, когда овдовела.
И чего он все время пишет да пишет... Мавру многое интересовало, но спросить она стеснялась. Убирать старалась, чтоб не мешать ему. Когда жилец выходил на крепкий сибирский морозец и чего-то минут десять серьезным видом записывал огрызком карандаша, она спешила пробежаться с тряпкой по полкам — пыль смахнуть, но, как правило, не успевала... Обычно, когда пол протирала, он уже переминался с ноги на ногу на порожке и робко просил: «Да не стоит так стараться, чисто ведь». Девушка и сама видела, что не грязно — аккуратный попался постоялец — но раз надо, значит, надо, а ей даже приятно, особенно, если он вот так стоит и смотрит на нее ласковым взглядом. А разговаривает-то он как — будто ветерок шелестящий в каждом слове сквозит: поляк он али литвин, а потому и говор у него какой-то чудной, нездешний. Мавре было непонятно: за что его, такого скромного, такого обходительного Ивана Дементьевича, наказали ссылкой в Сибирь, — ошибка, видно, вышла... Да и Сибирь чем не приволье — живут люди, значит, жить можно, она-то сама дальше Сибири никуда не выезжала... При таких мыслях Мавре становилось грустно: неужели ей вот так всю жизнь в этой глуши и придется с тряпкой в руке...
— Мавра Павловна, а хотите, я вас грамоте обучать стану... Если, конечно, матушка ваша не против. — Услышав такие слова, Мавра выронила тряпку.
— Да Господь с вами, Иван Дементьевич, она только рада будет! Мама, мама...
Юное создание с разгоревшимся румянцем на щеках бросилось в комнату матери, а оттуда они вышли вдвоем.
— Иван Дементьевич, — вдова была немного смущена, — спасибо, что Маврушку нашу хотите читать-писать научить, мы ведь только по бедности в школу ее не отдали... а вообще она у нас смышленая... Вот только с оплатой...
Женщина замялась, но Черский замахал на нее руками:
— Ну что вы, разве ж я это имел в виду. Я так... Мне не трудно... Я постараюсь обучить Мавру Павловну многому из того, что знаю сам.
РОДСТВЕННЫЕ ДУШИ
Ян Доменикович Черский, или как его стали величать на просторах России, Иван Дементьевич, и предположить не мог, что скоро почувствует себя Пигмалионом, влюбившись в юную сибирячку, простую неграмотную девушку из народа, по самые, как говорится, уши...
Мавра Павловна была на двенадцать лет его моложе, и что удивительно: родились они, как оказалось, в один день — 3 мая, только он в 1845 году, а она в 1857. Это была судьба — не случайно же так сложились звезды.
Он был просто мальчишкой, глупым восемнадцатилетним студентом, тогда, в 1863 году, — но счет ему предъявили по полной... За участие в польском восстании Черский был сослан в Сибирь, в Омск, и отдан рядовым в солдаты в первый Западно-Сибирский линейный батальон. Поблажек там никому не давали, и он не стал исключением. Служить ему пришлось шесть лет. Но, несмотря на условия казарменной жизни, юноша любую свободную минутку старался использовать для самообразования. Намного легче ему стало, когда за знание языков его перевели в денщики при офицерском собрании, — и времени больше появилось, и библиотека под боком. Судьбоносным для будущего ученого стало знакомство с находившимся тогда в Омске Григорием Николаевичем Потаниным, впоследствии прославившимся изучением Монголии и Китая. Он подбирал для молодого человека книги по естествознанию и руководил его первыми геологическими экскурсиями в окрестностях города. В то же время Черский обнаружил черепа, ставшие материалом для его публикации по антропологии, тогда еще молодой науке. Этот труд привлек внимание Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, куца он направил свою статью. В казарме он готовился в университет, надежда ведь всегда остается... Летом 1868 года с ссыльным солдатом встретился известный путешественник, исследователь Сибири академик Александр Федорович Миддендорф. Черский был на седьмом небе от счастья, когда маститый ученый проявил интерес к собранным им коллекциям ископаемых раковин и посоветовал продолжать работу. Но неожиданно сердечное заболевание подкосило его организм. Начальство не поверило в болезнь, и в течение семи месяцев его подвергали унизительным проверкам, но даже на «испытании» в лазарете он продолжал заниматься изучением естественных наук. В 1869 году его освободили от солдатской лямки. Официально Черский был уволен из батальона по состоянию здоровья, но меру наказания ему заменили вечным поселением в Сибири. В 1871 году по ходатайству Сибирского отдела Русского Географического общества он получил право проживать в Иркутске. Это был центр научной мысли, связанный с именами Шелихова и Невельского, там были накоплены богатые географические материалы. При Сибирском отделе Географического общества был организован музей, в котором до пожара 1879 года числилось около 22 000 экспонатов. Иван Деменьевич стал хранителем этого музея. Он примкнул к содружеству ссыльных ученых-поляков, в которое входили талантливый геолог Александр Чекановский, бывший профессор Варшавского университета и первооткрыватель уникальных рыб, обитавших в Байкале, Бенедикт Дыбовский и другие ученые и путешественники. Воспитатель многих поколений русских географов П.П. Семенов-Тянь-Шанский писал, что Черский в те годы уже поставил себе задачу «геологического исследования всей береговой полосы озера Байкал с целью уразумения геологического прошедшего местности, занимаемой озером».
Мавра стала благодарной ученицей, а своим живым умом она иногда настолько поражала учителя, что он не мог сдерживать восхищения. Эх, родись эта крестьянская девушка в другое время или в других условиях, из нее бы вышел просто прирожденный ученый. Однако в те годы женщины с трудом прокладывали себе путь в науку и высшее образование получали в основном за границей. Но в данном случае нй о чем подобном не могло быть и речи.
А самой девушке было неловко, что учителю приходится многие вещи ей объяснять буквально с азов. Его мягкость и ласковая простота наполнили ее сердце благодарностью. Но однажды Иван Дементьевич сильно занемог. Девушка не отходила от его постели, поила чаем и лекарствами, а когда ему становилось лучше, молодые люди разговаривали о многом, о самом сокровенном. Постепенно искренняя дружба переросла в любовь. Ссыльный ученый нашел себе подругу и помощницу в лице простой сибирячки.
«Он сумел из девушки простой и почти безграмотной приготовить себе прекрасную помощницу, умевшую и коллектировать, и производить наблюдения, и переписывать без малейшей ошибки его сочинения с мудреными научными терминами и латынью» — писал М. Загоскин, один из их современников.
«...И В ГОРЕ И В РАДОСТИ»
В сентябре 1877 года тридцатидвухлетний учитель и его двадцатилетняя ученица стали мужем и женой, чтобы быть вместе в радости и в горе до конца дней. Наверное, это была и большая любовь, и преданность и обожание.
Как вспоминала невестка Мавры Павловны Мария Николаевна Черская, даже много лет спустя после смерти Ивана Дементьевича, Мавра Павловна, говоря о нем, «становилась какой-то особенной, в каждом ее жесте, слове чувствовалось преклонение, безгранично глубокое уважение и преданность этому человеку».
В год свадьбы Иван Дементьевич все лето провел в экспедиции — он приступил к выполнению намеченной задачи по изучению Байкала. Плавая на утлой лодочке, он не раз подвергал свою жизнь смертельной опасности. Но, видно, сберегла его своими молитвами юная невеста. Зато в следующую поездку одного она его уже не отпустила. Мавра была рядом даже во время самых опасных плаваний вдоль берегов неспокойного озера. Вместе Черские исследовали и Приморский хребет, и реки — Большую и Быструю, и Баргузинский залив.
Российское географическое общество дало высокую оценку произведенному ученым исследованию Байкала, наградив его золотой медалью.
— Это и твоя медаль, — сказал исследователь молодой жене. И самое удивительное, что он не кривил душой.
Однако в свою третью по счету экспедицию на Байкал Иван Дементьевич отправился один. Летом 1879 года Мавра осталась в Иркутске, так как ждала появления ребенка.
Но 22 июня в город пришла беда: в Иркутске возник страшный пожар, настоящее стихийное бедствие, и ей пришлось бежать вместе с другими жителями, спасаясь от огня, в простой телеге, которую нестерпимо трясло на колеях пересохшей дороги.
Роды начались в пути. Какую помощь мог оказать роженице престарелый ямщик? Он только бегал вокруг да охал и причитал. К счастью, организм привычной к физическим нагрузкам женщины сам справился с задачей. Так, на лоне природы появился на свет будущий путешественник и натуралист Александр Иванович Черский.
Деревянный Иркутск горел долго. В пожаре уцелели только тюрьма, жандармское управление, золотоплавильня да губернаторский дом. Больнее всего для Черских стало известие, что погибли абсолютно все городские культурные объекты, в том числе сгорело и здание Географического общества с его музеем и библиотекой, а там ведь хранились все коллекции, собранные Черским с 1873 по 1875 год.
Погорельцы расселились в окрестностях, на берегах Ангары и Ушаковки организовались временные лагеря. Мавре с грудным младенцем пришлось несладко, но она была приучена к лишениям и терпела как могла, даже старалась поддержать и утешить соседей по несчастью.
Когда Иван Дементьевич вернулся из экспедиции, он одновременно узнал и о горестном и о радостном событии: погибли все результаты его трудов, но появился на свет сын.
Через два года ученый закончил исследования Байкала, а жена старательно начисто переписала его рукопись, содержащую первое подробное и обстоятельное геологическое описание побережья озера и прилегающих к нему горных систем. Работа была завершена к 1881 году.
Мавре Павловне как натуре спокойной и уравновешенной постоянно приходилось гасить конфликты мужа с чиновничьим Иркутском. «Он столкнулся с средой дельцов и интриганов, которые начали оттеснять. Ивана Дементьевича Черского и ставить препятствия скромным его желаниям и стремлениям» — отмечал их современник писатель Н. Ядринцев.
События последних месяцев не прошли для ученого бесследно — Черский серьезно заболел, и ему стала угрожать слепота. Врачи потребовали, чтобы он оставил кропотливую исследовательскую работу. Мавре удалось его уговорить уйти из науки хотя бы на год, — она взяла на себя все текущие заботы, а Иван Дементьевич устроился на временную работу приказчиком в овощную лавку.
Но вскоре все изменилось. В 1882 году Восточно-Сибмрский отдел Географического общества поручил Черскому заняться метеорологическими наблюдениями в селе Преображенском, расположенном на (берегах реки Нижняя Тунгуска, поскольку в научных кругах было принято решение участвовать в важном международном эксперименте — программе Первого международного полярного года, представив данные, собранные на семи новых станциях. Работа была рассчитана на год и уже первого сентября семья прибыла в Преображенское. Иван Дементьевич обучил жену всем тонкостям дела, и они вдвоем успешно провели весь комплекс метеонаблюдений, производя замеры ежедневно три раза в сутки, а в весенне-летний период каждый час с семи утра до девяти вечера. Полученные ими сведения легли в основу анализа климата всего района Нижней Тунгуски, отличающегося резкой континентальностью. Задание Географического общества они выполнили блестяще. Но кроме метеонаблюдений, Черские изучали в этом районе четвертичные отложения, а также фауну и флору.
Мавра Павловна внесла существенный вклад в весь комплекс работ, показав себя аккуратным, вдумчивым и грамотным специалистом, правда, ее роль так и осталась никем неоцененной, кроме разве что самых близких. Но, несмотря на высокомерное отношение и недоброжелательность научных деятелей, на всегдашнюю борьбу с нуждой, которая изматывала, она гордилось своим положением спутницы ученого и не роптала на судьбу. Единственной тенью, омрачавшей ее существование, был страх за здоровье мужа.
Заслуги ученого не остались незамеченными, и в 1883 году он был освобожден из пожизненной ссылки в Сибирь, а через два года полностью амнистирован, так что Русское географическое общество с полным основанием пригласило его в Петербург.
В 1885 году семья выехала в столицу. Но даже свой переезд Черские умудрились использовать для научных поисков. Они отправились обычным путем, по Большому Сибирскому тракту, но иногда отклонялись от него, чтобы провести наблюдения то в окрестностях Минусинска, то в районе Падунского порога на Ангаре. Этими маршрутами Черский, по словам академика В.А. Обручева, связал район своих исследований в Восточной Сибири с хорошо изученным российскими естествоиспытателями районом Урала.
НОВАЯ ЖИЗНЬ В СТОЛИЦЕ
Научные круги столицы приветливо встретили семью ссыльного ученого. Особенно горячее участие в судьбе Черских принял руководитель Русского географического общества Петр Петрович Семенов. Он предложил Ивану Дементьевичу поработать над дополнениями к фундаментальному труду К. Риттера «Землеведение Азии» по региону озера Байкал, Прибайкалью и Забайкалью. Надо сказать, что в данном манускрипте для русского издания делались большие дополнения, и в их создании участвовали многие ученые, в том числе и Г. Н.Потанин. В этот же период Черский обрабатывал материалы своего безвременно погибшего товарища геолога А. Чекановского, а также коллекции ископаемых костей, найденных на Новосибирских островах, останки млекопитающих четвертичного периода, собранные экспедициями А. Бунге и Э.Толля. Он работал то в Геологическом комитете, то в Петербургском университете, то в Военно-медицинской академии, а жена постоянно ему во всем ассистировала, аккуратно переписывала научные тексты, справляясь с самыми сложными определениями и объяснениями.
Петербургский период вошел в кочевую жизнь семьи Черских как наиболее спокойный. Там в дружественной атмосфере ученый мог работать спокойно, а его неугомонная спутница — наконец-то взять передышку и отойти от напряжения последних лет. Да и ее материнское сердце вроде бы должно было радоваться тому, что сын получает нормальное образование, а жизнь принимает оседлые формы. Но, тем не менее, она томилась в своей тесной квартирке на Васильевском. С тревогой она замечала, что сырой и промозглый столичный климат идет вовсе не во благо здоровью мужа.
Родственница семьи Черских вспоминала: «Она рассказывала, что, живя в Петербурге, они ощущали недостаток воздуха, и Мавра Павловна развешивала салфетки, смоченные в скипидаре, на изголовья кроватей сына и мужа, вспоминая чистый морозный воздух Сибири, от которого можно, по словам Гончарова, замерзнуть». Ее угнетала непривычная мягкость петербургской зимы, а плотный туман, поднимающийся в осеннюю пору над Невой, казалось ей, отгораживал Васильевский остров от всего мира. Иван Дементьевич тоже тяготился кабинетной жизнью и, работая над экспонатами, найденными другими учеными, он потихоньку составлял план экспедиции по северным рекам. Однако он не решался ломать быт семьи и всех уверял, что чувствует себя отлично.
Когда Мавра узнала о тайных планах мужа, она не только не стала его отговаривать от путешествия, а сама с радостью взялась ему помогать в подготовке. Супруги уже собирались внести на обсуждение ученого сообщества свои планы по организации экспедиции, как благоприятная возможность подвернулась сама. Академия наук неожиданно предложила Черскому возглавить поход в район реки Анабары, где были обнаружены два трупа мамонтов. Ученого долго уговаривать не пришлось: у него уже был на руках собственный обстоятельно разработанный план четырехлетней экспедиции на Север с зимовками в разных пунктах. Наиболее интересными для исследования местностями он считал системы рек Яны, Индигирки и Колымы. Этот вариант был одобрен комиссией Академии, а вскоре утверждена и смета экспедиции.
Когда Иван Деменьевич вернулся домой после заседания комиссии, по его глазам Мавра Павловна догадалась, что вопрос решен положительно, но мужу все-таки удалось ее удивить.
— Мавра, представь себе, ты официально утверждена в должности зоолога экспедиции.
Женщина как стояла, так и рухнула в кресло. Нет, в том, что она поедет с мужем — сомнений не было, но чтобы так, полноправным членом исследовательского коллектива, — это был сюрприз! Она впервые выходила из тени... Но тут же в голове мелькнула тревожная мысль: «Что делать с Сашей? С кем оставить ребенка на столь длительный срок?»
Как мать она прекрасно знала природные наклонности сына, нередко с мужем они обсуждали вопрос, что неплохо было бы взять Сашу с собой... когда-нибудь, в какую-то другую, не столь опасную и длительную поездку, но... Но, но, но... Противоречий было много. Родители понимали, что мальчику очень хочется принять участие в экспедиции, да и сама поездка наверняка была бы не без пользы для юного натуралиста. Но ради этого требовалось прервать гимназическое образование.
Зоолог В.Л. Бианки предложил семье Черских свои услуги. И после долгих колебаний супруги согласились оставить ребенка на его попечение, тем более что сын Бианки был школьным товарищем Александра.
Самое удивительное, мальчик никак не выказывал своего состояния — он все время деликатно молчал, стараясь не отвлекать родителей от сборов. Но ему было только 12 лет, и он переоценил свою силу воли.
«Был назначен прощальный вечер по случаю проводов экспедиции отца у Бианки, — впоследствии рассказывала Мария Николаевна Черская, невестка Мавры Павловны, — Саша с виду был спокоен. И вот, когда сыпались пожелания успеха и благополучия в пути, из соседней комнаты послышались детские сдавленные рыдания. Все встревожились, и что же — забившись за дверь и почти потеряв сознание, рыдал Саша, ни на что не жалуясь, ничего не прося. Черта такой благородной гордости, проявившаяся в детстве, осталась у Александра Ивановича на всю жизнь. Тут же было решено взять Сашу с собой».
Друзьям казалось, что Черские взваливают на себя непосильную ношу. Однако никто не стал их отговаривать.
НА КОЛЫМУ...
Весной 1891 года Колымо-Индигирская экспедиция под руководством И.Д. Черского покинула столицу и отправилась в Якутск. Прибыв туда, ученые занялись снаряжением каравана. Иван Дементьевич плохо разбирался в коммерческих вопросах и, опасаясь хищничества подрядчиков, орудовавших в Якутске, обратился к губернатору с просьбой оказать содействие при подборе лошадей для экспедиции. Но тот не стал себя утруждать заботами и все перепоручил самому продувному из всех подрядчиков — Кривошапкину из Оймякона. Когда Черских известили, что каждая лошадь до Верхнеколымска обойдется им по 100 рублей вместо обычных 50—60, предпринимать что-либо самим было уже поздно. Стоял июнь, а до предполагаемого места зимовки надо было добраться до августа, иначе это грозило срывом графика экспедиции.
Итак, 14 июня караван выехал из Якутска, и все члены коллектива уже знали свои обязанности, которые руководитель распределил перед самым отъездом:
— Я буду заниматься геологическими наблюдениями, Мавра Павловна и ты, Саша, будете выполнять работы по сбору зоологической и ботанической коллекции, а также другие исследования по моему заданию, ну а хозяйство экспедиции и все хозяйственные заботы также на тебе, Мавруша.
После неудачи с лошадьми им оставалось одно — сократить количество вьюков. Взяли только научное оборудование и самое необходимое из продовольствия. Путешественников обнадежили, что съестное и свечи будут доставлены позднее, вслед экспедиции, обычным почтовым путем. Но в своем отчете из Верхнеколымска Черский писал о неудаче с транспортом и ее последствиях: «...И вот с 22 октября мы довольствуемся лишь нравственными наслаждениями, без малейшей примеси вещественного сахара, ничтожное количество которого хранится только для почетных гостей, под надзором неумолимо экономной хозяйки». Но все же и такая жизнь казалась, быть может, раем после всех превратностей пути: бесконечно длинных подъемов на горные перевалы, переходов через бурные реки, болота близ реки Хатынги и грязные топи Зырянки, — после всего того, что пришлось впервые испытать и Мавре, и юному путешественнику Саше.
В своем отчете Черский приводит описание одного лишь участка пути: «Человек, не побывавший в таких болотах, не может оценить силу той нравственной и физической усталости, которая вызывается постоянным напряженным состоянием во время езды по таким местам. Лихорадочная торопливость овладевает и лошадью, чувствующей, как вязнут ее ноги: с трудом освобождая их из зыблющейся трясины, животное мечется и бьется в самых неизящных движениях, причем из-под ног его вырываются большие куски мохового покрова и взлетают далеко вперед и в сторону. Надеясь найти около корней деревьев более устойчивую почву, она мчится прямо на лесину, нанося удар в колено или плечо ездока, в особенности потому, что ствол дерева, растущего на зыблющейся торфянике, не всегда выносит тяжесть взобравшейся на его корни лошади и сейчас же наклоняется в сторону. Изгибаются ездоки, отстраняя ветви и сучья от глаз; ударяются вьюки о деревья; выбившиеся из сил лошади падают, роняя вьюки на ездоков. Раздаются громкие крики: тох-то, тох-то (стой-стой) и хот-хот (ну-ну). Временною развязкою такой удручающей возни бывает обыкновенно весьма жалкая картина: 5 или 8 лошадей лежат в различных, нередко очень странных позах и требуют безотлагательной помощи людей»
Путь был труден, но, несмотря на все невзгоды, дважды в день супруги Черские определяли высоту местности, вели записи метеорологических данных, вычерчивали маршрут, пополняли новыми экспонатами зоологическую и ботаническую коллекции. Много опасностей таила и переправа через бурную реку Алдан. Один из современников Черского так описал ее нрав: «Алдан — это шумный, удалой добрый молодец... повороты его крутые, струи пенистые. Островов, мелей, мысов — бесчисленное множество». Затем экспедиция пересекла предгорья Верхоянского хребта и углубилась в сам горный массив. Они пересекли большой хребет Тас-Кыстабыт («Камень набросанный») и Улахан-Чистай («Большое безлесое пространство»). Плотный туман сменился обильным снегом и ветром. Впереди виднелся третий, последний перевал, который Черский назвал Индигиро-Колымским водоразделом. Основной задачей он считал изучение геологического строения огромной территории восточнее Лены, еще не исследованной ни одним ученым. Иван Дементьевич определил также геологическое строение самого Верхоянского хребта и тех, что пролегли между бассейнами рек Яны и Индигирки. Он первый правильно наметил направление горных хребтов, до него ошибочно начертанных на картах. «Черский приподнял завесу над таинственной страной, о геологии которой никто до тех пор ничего не знал» — писали о нем.
Действительно, только в 1926—1929 годах экспедиция под руководством академика С.В.Обручева побывала в этих краях и продолжила начатые им наблюдения. Горную дугу, расположенную параллельно Верхоянско-Колымскому хребту, Обручев предложил назвать именем Черского — первого исследователя этих мест.
Мавра жила в постоянном страхе за больного мужа и малолетнего сына. Но муж как человек веселого нрава скрывал свое состояние за шутками-прибаутками, а о сыне можно сказать только, что он был просто счастлив. Однако работа нашлась даже для Саши — к сожалению, никаких помощников кроме членов семьи у Черского не было, так что матери и сь;ну пришлось много заниматься с коллекциями, особенно с ботанической, поскольку во время переправ экспонаты частенько подмокали.
Племянник Черского Генрих тоже записался в экспедицию в качестве препаратора и стрелка, но не оправдал надежд. Во время учебы в Петербургском музее он казался очень способным специалистом, но, оценив «условия труда», похоже, струсил и предпочел отказаться от участия в походе, поэтому и его обязанности легли на хрупкие женские плечи. Пусть частично, но все ж...
Продираясь сквозь лесные стены путешественники рвали одежду, ящики с коллекциями иногда падали и разбивались. Очень сильно им досаждали осы. Заслышав их жужжание, местные якутские лошади страшно пугались. Утешая себя надеждами на продолжение экспедиции в будущем году, Черские спешили к месту девятимесячной зимовки. В середине августа повалил густой снег, погода испортилась, сборы коллекций стали невозможны. Пришлось компенсировать недостаток информации рас- спросами якутов, которые с удовольствием рассказывали об особенностях быта и окрестностях. Этим в основном занималась Мавра, — она легко находила общий язык с местным населением. Даже через много лет, когда в тех местах побывала экспедиция Обручева, старожилы тепло вспоминали эту простую русскую женщину, которая не раз их выручала, помогая лечить больных.
76 дней длилось путешествие от Якутска до Верхнеколымска — 2 тысячи верст на лошадях по горной местности, где до них еще не ступала нога геолога, и 28 августа они прибыли на место девятимесячной зимовки.
ИЗБУШКА С ЛЕДЯНЫМИ ОКОНЦАМИ
Мавра Павловна тут же занялась благоустройством жилища, предоставленного им в центре поселка между старой и новой церквами. Это «элитное» жилье, как вспоминали путешественники, «сообразно с местным архитектурным стилем не имело крыши, а слюдяные и ситцевые окна почти не отличали его от других строений Верхнеколымска». Но два дня спустя Черские имели уже гостиную и две спальни, отделанные с возможным в таких условиях комфортом. Окна Мавра украсила занавесками, а деревянный диван обила войлоком, ну а из каких-то старых дверей был сооружен письменный стол. «Все это быстро покрывалось блестящими клеенками, изящными салфетками».
Первое время они «роскошествовали» от обилия хаяка — взбитой и замороженной смеси молока с маслом. Мавра Павловна быстро сошлась с верхнеколымскими женщинами и научилась у них готовить десятки рыбных блюд. В своих отчетах ее супруг приводит множество кулинарных рецептов, которые могут стать полезными и другим зимовщикам, поскольку среди них есть даже несколько «голодовочных блюд», в предвесеннее время спасавших колымчан. Питаясь супом из мелко наструганной лиственничной древесины с рыбой местные жители, по выражению Черского, с трудом выдерживали «тяжелую борьбу за зимнее бытие».
Уже 12 октября установилась настоящая зима, и из слюдяных окон стало нестерпимо дуть. Но вскоре они сменились на ледяные. К дому привезли плиты льда, заготовленного по количеству окон. Снаружи их привалили к оконным проемам и подперли жердями, после чего присоединили к рамам при помощи снега, смоченного водой, — получилось герметично.
Запасы съестного подходили к концу, а обещанного провианта все не было. Оставалось только полагаться на собственное чувство юмора, — его у Ивана Дементьевича, в отличие от муки и сахара, было в избытке. Легкие в общении и хлебосольные люди — такое впечатление они оставили о себе в тех местах. Постоянными гостями и участниками «парадных» чаепитий в доме Черских были местный священник с семьей, псаломщик и исправник. Особенно досадно было, — вспоминал ученый, — когда появлялись за столом жирные лепешки или сахар, а к ним надо было относиться равнодушно. Экономная хозяйка старалась во всем себе отказывать, чтоб гостям угодить по русскому обычаю. Бывший ссыльный должен был оказывать уважение посещавшему их иногда исправнику, но оказалось, что это принесло свои неожиданные плоды: в один прекрасный день гостю надоели чаепития при свете коптилки, и он привез фунт стеариновых свечей в подарок. Во время зимовки научная работа тоже не прекращалась. При свете они начали обрабатывать материалы, составлять отчеты. Часто вечерами семья собиралась вместе и обсуждала маршрут дальнейшего путешествия: после вскрытия реки по Колыме до Нижнеколымска, а оттуда на лошадях до берега Ледовитого океана около Медвежьего мыса, и обратно в Верхнеколымск. В предутренние часы Мавра Павловна вставала и шла записывать показания метеорологических приборов, и так каждый день.
С не меньшим энтузиазмом они отнеслись и к изучению быта местного населения. Кстати, в своих отчетах Черский осуждал тех, кто недооценивал ум северных народов: «У меня, например, живет ныне молодой якут (Анисим Слепцов), умственным способностям которого и силе того интереса, какой предъявляется им к науке и вообще отвлеченным вопросам, могут позавидовать и многие европейцы».
Между делом Иван Дементьевич с Маврой Павловной составили проект, как надо снабжать северян необходимыми припасами, чтоб избавить их от перспективы эксплуатации заезжими дельцами и от проникновения в их края американских купцов, которые уже вели хищническую торговлю с населением Чукотки. Так они, можно сказать, предвосхитили идею северного завоза.
К весне Иван Дементьевич почувствовал себя совсем плохо — сказались последствия тяжелой зимовки. В глухом поселке невозможно было достать для больного наперстянку — растение, в которое он, как отмечали близкие, самозабвенно верил. Свое состояние он скрывал от родных за шутками, а бодрый тон его отчетов успокаивал и друзей, волновавшихся за исход экспедиции.
Но в то же время он, словно предчувствуя близость смерти, форсировал события. Ему хотелось успеть и самому обработать материалы, и, кроме того, его беспокоила дальнейшая судьба экспедиции, на которую Академией «истрачена такая масса денег».
В тайне от жены он передал верхнеколымскому священнику Василию Сучковскому завещание, в котором написал: «В случае моей смерти, где бы она меня ни застала, экспедиция под управлением моей жены Мавры Павловны Черской должна все-таки ныне летом непременно доплыть до Нижнеколымска, занимаясь главным образом зоологическими и ботаническим сборами и разрешением тех из геологических вопросов, которые доступны моей жене. Иначе, то есть если экспедиция 1892 года не состоялась бы в случае смерти, Академия должна понести крупные денежные убытки и ущерб в научных результатах, а на меня, вернее на мое имя, до сих пор еще ничем не запятнанное, ложится вся тяжесть неудачи. Только после возвращения экспедиции обратно в Среднеколымск, она должна считаться оконченною; только тогда должна последовать сдача остатков экспедиционной суммы и экспедиционного имущества».
Отец Василий отправил в Академию его предсмертное письмо, где были и такие строки: «Я радуюсь тому, что успел познакомить жену с целью моих исследований и подготовить ее настолько, чтобы она сама могла после моей смерти закончить экспедицию». Сучковский был потрясен этим человеком, который интересовался жизнью северных аборигенов, стоя на краю могилы.
ДЕЛА НЕ ТЕРПЯТ ОТЛАГАТЕЛЬСТВ
31 мая 1892 года вешние воды спали, и берега стали доступны. Черского перенесли в карбас — якутскую лодку, и экспедиция направилась вниз по Колыме. Полноводная река пробудилась от зимней спячки. Среди оживающей прибрежной зелени под лучами солнца плыл юкагирский карбас. Мавра проводила исследования и ухаживала за больным мужем, чье состояние резко ухудшилось. Оказавшись лицом к лицу с умирающим, она уже не могла тешить себя надеждами на благополучный исход. Когда женщина отправлялась для осмотра обнажений на берег, ее обязанности переходили к сыну. Записи велись каждый день.
«Июня 1-го в 6.40 пристали ночевать к острову Пяткову... О Пяткове существует легенда. Лет 100 назад казак жил с семьей на незваном острове, считался колдуном за удачный промысел, и силы был неимоверной. Однажды, возвратившись домой, сын его застал все семейство мертвым, причем около них «управлялся еще злой дух впотьмах». Молодой Пятков вышел из избы, вроде бы ничего не заметив и жалуясь, что все спят и некому выпрячь его собак, а сам сел в нарту и погнал в Верхнеколымск. Злой дух догнал его в дороге, вырвал сердце и сказал: оповествуй всем, что видел и скажи, что тебе осталось только три дня жизни. Так умер последний Пятков. Их именем назван как остров, так и рукав Колымы. Местность эту все объезжают, и там еще уцелели постройки Пяткова...»
— Мавруша, а тебе не страшно туда идти, после всего, что говорят об этом острове? Возьми с собой кого-то из провожатых... — Иван Деменьевич сильно закашлялся. Мавра почувствовала, как снова сжалось ее сердце и к горлу подступил комок... Но она постаралась улыбнуться — она не должна подавать виду, что ей действительно страшно, очень-очень страшно. Но только не заколдованного острова она боится, а потерять его, человека, который ей дороже всех на свете. Она подошла к Ивану, приподняла ему голову и кротко поцеловала, а затем кликнула Сашу:
— Сынок, дай папе горячего питья. А я скоро вернусь, — остров он и есть остров.
Взяв с собой якута, она пошла осматривать заколдованное жилище. Удивительно: но она на самом деле увидела развалины избы, на которых местами уже пророс густой лес. Осмотрела остатки постройки: дом, к нему, похоже, примыкал амбар... так, два этажа было, — все в русском стиле. Она описаша размеры и предполагаемую архитектуру дома, породы растущих деревьев, это были в основном лиственницы.
Когда она вернулась назад — муж был в полудреме. Женщина с тревогой пощупала лоб — горячий. Иван Дементьевич приоткрыл глаза и попытался улыбнуться, даже, как ей показалось на миг, в его взгляде вспыхнула искорка живого интереса:
— Ну что, родная?
— Все хорошо, все хорошо... Он там действительно есть.
На стоянках, когда муж засыпал , Мавра шла на поиски образцов горных пород и окаменелостей, а Черский потом изучал их и вносил записи, типа: «Июня 6-го, в известняке, около стоянки жена нашла кораллы...»
До 20 июня он вел записи сам, но в тот день в тетрадке появились тревожные строки: «Сегодня муж передал дневник мне, так как сам был не в стоянии вписывать наблюдения» На следующий день ему стало хуже. Кашель мешал забыться сном. Но исследования продолжались, и рядом с записью «сегодня мужу хуже» идут стандартные описания ландшафтов и образцов пород... почерком Мавры Павловны.
Через два дня началась сильная буря. Путешественники пристали к берегу возле урочища Кресты. Там они задержались на сутки: надо было найти лоцмана, поскольку, начиная с этих мест, Колыма становилась особенно широкой. Когда лоцман нашелся, Иван Дементьевич снова заторопился вперед:
— Мы должны плыть дальше, несмотря на ухудшения моего состояния, — настаивал он.
Шел проливной дождь, поднимались волны, но карбас двигался вперед и записи не прерывались ни на час. Колыма бушевала, становилось все опаснее, гребцы выбивались из сил.
Черский мучился, он не мог лежать из-за невыносимых болей. Мавре было тоже больно, хотя она и старалась изображать на лице счастливое неведение, мол, скоро поправишься, но самой себя ей было не обмануть. Еще тяжелее становилось от того, что она была бессильна облегчить его страдания.
24 июня карбас быстро плыл мимо береговых обнажений, мимо устьев мелких речек. Нельзя было терять ни минуты, и она торопилась: «Найдены кости № 225, 226, 227, взят образец суглинка...»
Ее единственным скорбным научным трудом стал этот дневник последнего путешествия Ивана Черского.
ПУТЬ К ПОСЛЕДНЕМУ ПРИЮТУ
Последние часы жизни ученого были крайне тяжелыми. Его душили спазмы, и он уже не мог сдержать отчаяния, что труд, труд всей его жизни, пропадет... О смерти он не думал, больше — о судьбе сына, который останется сиротой, о ней, о том, как ей теперь, бедной, выбираться...
Но сильная духом женщина не давала себе права предаться горю.
«...Июня 25-го. Всю ночь муж не мог уснуть, сильные спазмы. Пристали к правому берегу. Обнаружили кости бизона. Пробы № 238, 239, 240... Муж умирает...»
25 июня с рассвета у Черского началась предсмертная агония. Хлынувшая из носа кровь застревала в горле сгустками, и Мавра пинцетом вытаскивала эти сгустки. Он старался ей помочь, но задыхался... Сознание его не покидало ни на минуту. И тогда он решился: «Подготовься, Мавруша к страшному удару — и будь мужественна в несчастье».
Она так твердо держалась, что он поверил в ее счастливое неведение.
Когда Мавра перешла в другой конец лодки, чтобы приготовить ему горячее питье, Черский стал давать распоряжения Степану Расторгуеву, сопровождавшему их казак:
— Степан, ты знаешь, где лежит аптечка. Возьмешь нашатырный спирт и сердечные капли и дашь Мавре Павловне, если ей станет плохо, в случае моей смерти, не забудь». Тем временем Мавра, которая действительно чувствовала, что силы ее на исходе, давала наставления Саше:
— Сынок, ты запомнил мои объяснения по поводу документов и коллекций, если с отцом или со мною что-нибудь случится? Отец Василий поможет тебе добраться до Якутска и дале до Иркутска, а там обратись в Сибирский отдел Географического общества. Я верю в твои силы и мужество, сынок. — До слуха умирающего долетели эти слова, и он жестом подозвал к себе Александра.
— Саша, слушай и исполняй, — были его последние слова. Иван Дементьевич умер. Это случилось в 10 часов вечера 25 июня, когда карбас подошел к берегу в устье реки Прорва. Когда он скончался, над Колымой разыгралась буря. Снежная буря в конце июня. На реке поднялась большая волна — о дальнейшем продолжении пути не могло быть и речи. Тело Ивана Дементьевича укрыли корой деревьев, чтобы предохранить от дождя и снега.
«...Такая буря заставила меня сделать распоряжение свернуть в приток Колымы, речку Прорву, где экспедиция в течение 4 суток выжидала, пока прекратится буря», — эти сдержанные строки написаны рукой Мавры Павловну. Чувства же свои она не стала доверять бумаге.
28 июня, поставив на месте кончины мужа большой крест, она повела экспедицию дальше, к Нижнеколымску... Теперь на ее плечи легла тяжелая ноша стать ее руководителем и довести дело Ивана Дементьевича до конца... если хватит сил.
В дневнике она написала: «Мне хотелось похоронить мужа вблизи какого-нибудь селения...» Близ урочища Омолонье, что находится на левом берегу Колымы против устья реки Омолон (теперь этот поселок называется заимкой Колымской) экспедиция остановилась. Из толстого бревна, принесенного течением, проводниками было наскоро сооружено некое подобие гроба. Когда начали рыть могилу, то на глубине 30—40 сантиметров земля оказалась настолько мерзлой, что пришлось продолжить работу с помощью топора. Трое суток провели они в этом месте и трое суток тело Черского пролежало в маленькой часовне. Немногочисленные жители урочища окружали заботой осиротевшее семейство. На их попечение теперь оставляла Мавра Павловна того, кто изменил всю ее жизнь, стал и другом, и любимым, и наставником.
«Жители здесь оседлые юкагиры, они совершенно обруселые, живут по-русски, все православные, — писала она. — По-юкагирски говорят из 19 человек двое; постройки их русские. Одеваются по-русски, очень религиозные; кроме собак, никакого скота не имеют; питаются рыбой. Муку они называют провиантом. Народ очень добрый, приветливый; они весьма сочувственно отнеслись к моему несчастью».
1 июля состоялись похороны Черского. Первую ограду вокруг могилы установил сын Александр. С этого дня он понял, что стал взрослым.
Мавре было тяжело покидать могилу мужа. Но поручив уход за ней местному жителю, она повела экспедицию дальше. Юкагир, который дал ей слово беречь захоронение, выполнил обещание, — ссыльный Тан-Богораз привез ей вскоре фото.
В том году лето на Колыме выдалось очень коротким и дождливым, но новый начальник экспедиции Мавра Павловна Черская старалась успеть провести все исследования, намеченные мужем, и вовремя пройти маршрут, так что 2 июля они были снова в пути.
«Вода сильно прибыла — продолжила свои записи Черская, — берега здесь низкие, поросшие низким кустарником-тальником... Название места — Чипишок... Суглинок № 246». Далее она отмечала, что прибыли в место Дуванное, где проживают два семейства...»
По прибытии в Нижнеколымск Мавра Павловна заболела.
«Дожди не прекращались 20 дней, я чувствовала себя всю дорогу плохо». Сын ухаживал за больной матерью очень заботливо, а она украдкой утирала слезу, жалея мальчика, — уж больно недетские испытания выпали на его долю. Еще до конца не поправившись, Мавра повела экспедицию в обратный путь: из Нижнеколымска на Среднеколымск, продолжая по ходу дела пополнять коллекции, она боялась быть застигнутой в дороге ранней зимой. 30 июля она посетила могилу мужа. Недалеко от того места, где был похоронен Иван Дементьевич, она взяла образцы раковин, которые вошли коллекцию под номером 22. Позднее в аккуратность Мавры Павловны пригодилась академику Обручеву, который, проанализировав ее записи и осмотрев образцы, пришел к выводу о существовании связи между древней фауной Сибири и Аляски.
16 августа экспедиция под руководством Мавры Черской прибыла в Среднеколымск, попав в пятнадцати верстах от города в страшную метель. Мавра Павловна даже подчеркнула, что покров снега доходил до 7 вершков, то есть до 31 сантиметра.
Маршрут, намеченный Иваном Дементьевичем Черским, она завершила.
Весть о смерти ученого распространилась по всей России, и люди участливо и с теплом отнеслись к судьбе его семьи. Стали поступать пожертвования. В основном от простых людей. Иркутская газета «Восточное обозрение» помещала отчеты такого содержания: «Получено в пользу Черской от неизвестного 6 руб., получено от неизвестного 1 руб., от статистического бюро 11 руб.».
Но ни Мавра Павловна, ни Саша об этом не знали. Почти месяц члены экспедиции провели в Среднеколымске и только в конце сентября по первопутку двинулись в Якутск. Иногда им приходилось ночевать под открытым небом при сильном морозе. Тогда они вырывали пещеру в снегу и забирались внутрь мехового мешка из оленьих шкур. Две недели путешественники передвигались на собаках от одной станции к другой. Обычно это были задымленные вонючие чумы, так что Мавра такому «комфорту» предпочитала свежий воздух и крепкий сухой мороз.
Она записывала в дневнике наиболее интересные случаи, которые узнавала из рассказов местных жителей. Некоторые показались ей поучительными и с точки зрения выживания в экстремальных условиях, и как пример находчивости коренных обитателей тундры.
В 1891 году, как описывает она, проходил там караван с купеческой кладью. Один из ямщиков провалился под воду, и, когда его вытащили, оказалось, что он уже окоченел. Караван шел по безлесой местности, и у людей не было возможности развести костер, тогда якуты, которые были сопровождающими, убили лошадь, выпотрошили и положили вместо внутренностей замерзающего человека, чем и спасли его от неминуемой смерти. Другой случай произошел с якутом. Он заблудился в тундре и стал замерзать. Его сил хватало трлько отпугивать песцов, которые уже начали собираться вокруг потенциальной жертвы. Мимо проезжал какой-то ламут. Осмотрев окоченевшего человека, он понял, что дела плохи. Тогда он отломал у оленя один рог, напоил якута теплой кровью, и тот ожил.
Миновав станции Эбельскую и Олер-Сюбит, экспедиция уже на оленях подошла к Верхоянскому хребту. От станций Тостах и Адыча предстояло преодоление самого тяжелого участка пути. «Представьте себе, — писала Мавра Павловна, — пологий подъем в 5 верст, затем отвесную крутую стену, заканчивающуюся узенькой, не более сажени в ширину площадкой. Когда взберешься на эту площадку, то зрителю представится страшный обрыв, спуск с которого кажется невероятным, ибо этот обрыв представляет собой почти отвесную стену в 15 саженей высоты. Этот обрыв заканчивается также узенькой площадкой, за которой продолжается крутой спуск в три версты, чтобы спуститься с такой горы, экспедиции пришлось связать нарты по три-четыре. Со всех сторон эти нарты были привязаны к оленям. При спуске олени, садясь на задние ноги, упираясь передними и тормозя движение нарт, медленно передвигались в головокружительную пропасть. Чтобы еще боле затормозить движение нарт, ямщики, лежа или на спине или на боку, направляют нарты по должному пути. Наблюдателю с вершины горы кажется, будто люди, нарты, олени мчатся в бездонную пропасть, так как поворот дороги и выступ горы не дают возможности видеть площадок и дна ущелья».
25 декабря экспедиция подошла к долине Алдана. Затем предстояло миновать плато между этой рекой и Леной. Провиант к тому времени иссяк.
На одной из станций — теперь это были уже не чумы, а поварни-срубы — путешественникам повстречались две тяжелобольные якутки. Мавра Павловна тут же принялась лечить измученных затянувшейся болезнью женщин и, как оказалось, весьма успешно. После приема лекарств они пошли на поправку, и в благодарность поделились с членами экспедиции продуктами.
Только в начале января мать и сын Черские добрались до Якутска. Дальше их путь лежал в Иркутск, где их тепло встретили друзья и сотрудники Географического общества.
А также там их ждал сюрприз.
— Позвольте, уважаемая Мавра Павловна, передать вам деньги, поступившие в качестве добровольных пожертвований для вас и вашего сына... — Правитель дел Сибирского отдела Географического общества Д. Клеменц (тоже, как и Черский, бывший ссыльный) вручил с этими словами собранные деньги. Сумма вполне могла обеспечить семью на первое время, но вдова от них отказалась:
— Дмитрий Александрович, прошу передать все собранные средства в пользу учащейся молодежи, — попросила она.
То ли природная скромность и гордость не позволили ей взять деньги, то ли, она вспомнила, как когда-то молоденькой девушкой сама мечтала получить образование, да не было средств. Ей повезло с Иваном Дементьевичем, ну ведь не всем же удается вытащить такой счастливый билет. Так пусть эти дейьги послужат таким же, как она сама. В память о нем, Иване Дементьевиче Черском.
МИССИЯ ВЫПОЛНЕНА, ПИК ПРОЙДЕН...
Сдав добытые материалы геологу-исследователю Э. Толлю, который прибыл в Иркутск по случаю предстоящей поездки на Яну и Новосибирские острова, Черская взяла 500 рублей на дорогу до Петербурга из тех денег, что были переданы Академией наук на нужды экспедиции, и они с Сашей поехали в столицу.
В Петербурге товарищи Черского взяли опеку над его семьей. Они рассматривали рисунки Саши и прочили ему будущее художника, но мальчик избрал путь натуралиста. Тем более что первые шаги в этом направлении им были уже сделаны. Участие в судьбе Александра принимал прославленный руководитель Русского географического общества П.П. Семенов.
Однако пенсия, выделенная семье Черского, оказалась настолько скромной, что прожить на нее вдвоем с сыном в столице, Мавра Павловна не могла. Поселив Сашу у одного из преподавателей гимназии, она сама перебралась в Витебскую губернию, где жили родственники Ивана Дементьевича. Жизнь ее вошла в скучную и однообразную колею, принося мало морального удовлетворения деятельной женщине. Увы, теперь, оказавшись в стороне от научной работы, она была обречена на тихое прозябание. «Я очень сожалею, что смерть мужа не дала мне возможности к дальнейшим научным исследованиям» — с грустью писала она.
Единственной ее радостью стали редкие встречи с сыном и сведения о его успехах.
Александр Черский блестяще окончил гимназию, затем физико-математический факультет Петербургского университета. Как стипендиату Академии наук ему была предложена работа в университете, однако Александр Иванович предпочел пойти по стопам родителей — он стал путешественником-зоологом. После выпуска он уехал на Дальний Восток изучать фауну Приморского края. Женой его стала тоже преданная науке девушка: Мария Николаевна
Черская так же, как и ее свекровь, вместе с мужем побывала и в Уссурийском крае, и на сопках Приморья, и в Приамурском крае, вот только во время последней экспедиции на Командорские острова ее рядом не оказалось...
Весть о гибели единственного сына — в 1921 году он утонул у берегов Камчатки на пути с Командорских островов — стала еще одним страшным ударом для Мавры Павловны.
Да, жизнь ёе не слишком ласкала, хотя и одарила большой любовью и уникальной для того времени женской судьбой.
Мавра Павловна прожила долгую жизнь, и ей посчастливилось узнать, что горный массив, расположенный восточнее цепи Верхоянских гор, где когда-то первопроходцами стали они с Иваном Деметьевичем, назван хребтом Черского. А еще на этом хребте есть вершина — пик Черской.
Пик — еще не небо, но уже и не совсем земля, а скорее — прорыв, подобный уникальной судьбе этой сильной духом женщины, сибирской Галатеи, Мавры Павловны Черской.
Она скончалась в 1940 году в возрасте восьмидесяти трех лет.