Вместе со своей юной супругой Ольгой Николаевной Илья Ильич Мечников приехал в зелено-голубой Неаполь в конце 1879 года. В Италии было холодное время, люди, попадавшиеся на улицах, спешили в дома, а для русских, привыкших к декабрьским морозам, ветер, налетающий с моря, казался ласковым, теплым. И солнце, конечно, вовсе не жаркое, грело не по-зимнему добро. Быть может, потому, что они были счастливы, эти двое?
Ольга Николаевна, для которой подвенечное платье стало первым в ее жизни длинным платьем, какое носят взрослые, смотрела на все вокруг широко раскрытыми глазами. Мечниковы были женаты уже около пяти лет, но по-прежнему муж ей казался существом более высокого порядка. Она его боготворила, и всякое его слово, желание, просто мягкий совет становились для нее непреложным законом. И Илья Ильич, уже переживший трагедию потери любимого человека, не мог сдержать улыбки, глядя, с каким восторгом Ольга воспринимает необычные ощущения, подстерегающие ее едва ли не на каждом шагу.
А потом случилось несчастье. Ольга Николаевна заболела тяжелой формой тифа. Надо же было ради этого ехать в Италию...
Илья Ильич все время подле нее – и днем, и ночью, на сиделок не полагался. Измучился и изнервничался до того, что разыгрались острые боли в сердце, появились головокружения, подолгу не проходившие, да и прочие симптомы, заставившие предположить, что развивается паралич.
Не надеясь уже на то, что она поправится, и, не веря в собственное выздоровление, Мечников решает покончить с собой. Он был истощен совершенно... Много лет спустя Ольга Николаевна рассказывает об этом в своих воспоминаниях.
Но он хочет, чтобы гибель его принесла пользу другим. Он прививает себе тяжелую форму возвратного тифа, проходящего в жесточайших лихорадочных приступах, чтобы удостовериться: может ли эта болезнь переноситься через заражение крови. Разумеется, он знал, что и одесский прозектор Григорий Николаевич Минх вводил себе эксперимента ради кровь тифозного больного, заболел, с трудом выкарабкался. И все же вопрос оставался открытым: ведь Минх все время общался с больными и мог заразиться каким угодно путем. В том числе и другим, минуя заражение крови.
Через два дня у Мечникова резко поднялась температура, он впал в беспамятство, начался бред. Две недели находился в таком состоянии, плохо осознавая, что происходит вокруг. Температура медленно, но неуклонно поднималась и достигла 41,2 градуса. Потом пришло прояснение, и он понял, что умирает...
Но этому не суждено было случиться!
В болезни произошел перелом, и в Илье Ильиче, еще недавно не оставлявшем мысли о смерти, внезапно пробудилась острейшая жажда жизни. Все вокруг казалось прекрасным и замечательным! Милая Ольга, без сомнения, уже преодолела самое трудное, она будет жить – так как же он может оставить ее! Илья Ильич, ослабший и измученный совершенно болезнью и свирепыми приступами, находит в себе силы смеяться, шутить. Никогда прежде он не испытывал такого ликующего ощущения от того, что просто дышал, видел солнечные блики на стенах, вдыхал свежие запахи, влетавшие через раскрытые окна. Какое же изумительное, полное счастье – что ты просто живешь...
Неужели это можно понять только на грани жизни и смерти...
В пятнадцать лет у него уже были серьезные, далеко идущие планы. Предметы давались ему, как правило, очень легко, хотя были среди них и нелюбимые, как у каждого бывает, наверное, и вот согласно плану, о котором он не говорил даже родителям и которых собирался поставить просто-напросто перед фактом, Мечников, заканчивая учебу в гимназии, решительно приналег на предметы, коими ранее пренебрегал. Ему нужна была золотая медаль.
И вот зачем. Медаль юноша надеялся использовать в качестве весомого аргумента в пользу того, чтобы его отпустили учиться. В Германию. И никак иначе. Он потолкался среди студентов Харьковского университета, будучи еще гимназистом, даже и лекции исхитрился кое-какие послушать и пришел к однозначному мнению: Харьковский университет, как, впрочем, и любой другой русский, ему не подходит. Скоропалительность в выводах, как известно, недостаток, чаще всего проходящий очень быстро – вместе с молодостью. Но пока что юный Мечников уверен: в России он должного образования получить не сумеет.
И что же? Медаль получил. Положил ее перед родителями, но как только заикнулся о намерении поехать в Германию, встретил со стороны матушки самое энергичное сопротивление. Правда, не слишком длительное. Его отпустили.
Не правда ли – какой целеустремленный и самостоятельный молодой человек? Ему семнадцать. Он считает, что это много. Он один едет в Германию.
Его целью был старинный, словно бы нанизанный на шпили множества кирх, университетский Вюрцбург. Здесь, на кафедре знаменитого профессора Келликера, Илья Мечников собрался заняться изучением клеточной протоплазмы. Интерес этот сформировался не вдруг, а вполне закономерно. После небольшого приключения в Лейпциге, где он с тяжелой связкой книг заблудился, не зная адреса снятой квартиры, и только случайно, набродившись до боли в ногах, вышел на нужную улочку. Словно бы желая поскорее избавиться от неприятных впечатлений, связанных с этим городом, поспешно стремится в Вюрцбург, едва успев бросить вещи в первой подвернувшейся комнате, торопится в университет. А там, на двери главного подъезда, как, впрочем, и всех остальных, не оставляющий места сомнениям тяжелый замок. Каникулы.
Стало так грустно... Как, оказывается, скверно, печально чувствовать себя совершенно одиноким и никому не нужным... Да еще в чужой стране... Однако же в решительности ему не откажешь. Надо думать, что ему, зря проездившему немалые деньги, нелегко было возвращаться домой.
Деваться было некуда, пришлось поступить в Харьковский университет. И тут он делает для себя открытие: можно учиться и здесь! И погружается в пухлый том – в «Происхождение видов» Дарвина, на русский язык еще не переводившийся и вывезенный дальновидным юношей с книжной Лейпцигской ярмарки.
Ему и в голову не приходит усомниться в том, что сей труд может оказаться ему не по силам, что слишком уж он капитален, тяжел для человека, не обладавшего специальными знаниями. Более того, критически настроенный юноша в пух и прах разносит положения Дарвина, нисколько не отягощая себя сомнениями в своей правоте. Он пишет статью, где упрекает великого автора в бедности фактов, указывает на «ужасные несообразности», даже и в противоречиях самому себе обвиняет! Вот ведь каков молодой человек! Авторитеты ему нипочем!
А разве это так плохо? Если на время закрыть глаза на горячность, на юношескую категоричность, не счесть ли эту его черту как раннее проявление независимости в научных суждениях? Как стремление по-своему мыслить? Ну а уж смелости, конечно, ему в данном случае было не занимать.
Впрочем, справедливости ради надо сказать: в то время сути теории Дарвина он так и не понял. Это не страшно. Время у него есть. Оно поможет пылкому юноше пересмотреть свои взгляды. Что-что, а мелочно упорствовать Мечников никогда не умел. Не в его это характере.
«Низложением» Дарвина он, однако, не удовлетворился. И принялся за другую жертву: за известнейшего немецкого физиолога профессора Кюне. Энергичный, не робеющий перед авторитетами студент в сериях собственных экспериментов стал проверять действие электрического тока на инфузориях. И не только тока, но и кислоты, хлористого натрия, калия – никакого эффекта! То есть эффект-то есть, но прямо противоположный тому, который наблюдал уважаемый профессор.
Можно представить, как тот рассердился, прочитав статейку никому не известного И.Мечникова, напечатанную в немецком журнале «Архив анатомии, физиологии и опытной медицины». Забегая вперед, можно отметить, что и на этот раз юноша погорячился, но опыт самостоятельной работы, лабораторных исследований он меж тем приобретал.
Летом, во время каникул, уезжая домой, в родовую деревеньку Панасовку, он берет с собой микроскоп, выпрошенный у профессора физиологии Щелкова, и проделывает ряд любопытных работ, наблюдая жизнь инфузорий. В Харьков он возвращается, а университет решает оставить: слишком медленно идет там процесс обучения. Ничтоже сумняшеся подает в ректорат заявление с просьбой отчислить из университета по домашним обстоятельствам. Обстоятельства эти, разумеется, выдумал. Просто опять потянуло в Германию, Австрию. Не на экскурсию, конечно же.
Учебный год он заканчивает вольным слушателем и просит разрешения сдать экстерном выпускные экзамены. Это проучившись всего-то-навсего два года! Вместо положенных четырех!
И сдает их блестяще. Совет университета, не исключено, даже и в некотором шоке, посылает в Министерство народного просвещения ходатайство, предлагая отправить господина Мечникова для усовершенствования в зоологии за границу. За казенный счет.
Вот уж удивил так удивил... Ему девятнадцать. Университет закончил и едет на Гельголанд, маленький островок в Северном море — райское место для тех, кто желает воочию наблюдать жизнь мелкого животного царства. Мечников очень продуктивно работает там, изучая мелких червей, обитающих в организме лягушек. Это нужно ему для того, чтобы разобраться в некоторых из жизненных тайн. Вот, черви появляются из яйца, но могут ли они вести свободный образ жизни, вне чужого организма? Этими вопросами занимался и профессор Лейкарт, один И3 ведущих европейских зоологов, с удовольствием помогавший юному русскому коллеге вникнуть в новую область. Это – самое интересное из того, чему можно себя посвятить – убежден был профессор Лейкарт.
Как-то уж очень быстро, горячо врывался в науку Мечников. Все, кому приходилось с ним сталкиваться, не могли сдержать улыбки при виде этой горячности, но и личность яркую, самобытную отрицать в нем не могли.
С Лейкартом он поссорился. Работая с нематодами – круглыми червями, обитающими и в море, и в пресной воде, и в почве, Мечников сделал такие наблюдения, выводы, которые профессор счел достойными только себя. Он считал, что Мечников работал под его руководством (что так, конечно, и было) и свои открытия сделал случайно (чего, конечно же, не было).
Потом он в Италии изучает ракообразных, в Германии – позвоночных и насекомых, вернувшись в Италию, отдает все свое время моллюскам. Ему, как и всякому увлеченному, самозабвенно работающему и при этом талантливому человеку, сопутствует удача. У рачков, к примеру, удается проследить развитие зародышей в яйце, у моллюсков наблюдает возникновение наружного покрова, мышц, органов зрения, слуха, обоняния. Материал собран богатый. Он весь ложится в фундамент магистерской диссертации Мечникова.
Домой он возвращается доцентом Новороссийского университета и магистром Петербургского. Отметим: ему всего двадцать два. Он еще не научился держаться солидно, неторопливо, но убедительно говорить, хладнокровно вести дискуссии. Он еще по-юношески темпераментен, пылок, ему не хватает подчас терпения выслушать до конца аргументы своего оппонента. Да и резок бывает в спорах, до обидного резок в суждениях и оценках, даваемых собеседникам. Это ничего. Со временем это пройдет.
Жил Илья Ильич в то время в Одессе, и для него, молодого доцента, кафедра зоологии в Петербурге казалась пределом мечтаний. А приехал – и не смог отделаться от чувства сильнейшего разочарования. Лаборатории на кафедре не было. Добытый лабораторный стол пришлось приткнуть в темном углу, к тому же еще и холодном. Что касается практических занятий со студентами, то их вообще проводить негде было. Заведующим кафедрой был ректор университета, о приведении кафедры в порядок он и не думал – некогда было. Вот Мечникову и приходилось всего самому добиваться.
Совсем бы плохо ему пришлось, если бы не участие Ивана Михайловича Сеченова, познакомившего Мечникова со своими друзьями – с Сергеем Боткиным, основателем школы русских клиницистов, с Владимиром Ковалевским, создателем эволюционной палеонтологии, и с другими интереснейшими людьми, собиравшимися по субботам у Боткина. Такая интеллектуальная отдушина просто спасала Мечникова. С самим- то Сеченовым, бывшим уже знаменитостью, он сошелся еще в Италии, в Сорренто.
А положение на службе не улучшалось. Усугубилось оно еще и тем, что Мечников напечатал едкую рецензию на «Труды съезда естествоиспытателей», в ряде статей которых обнаружил серьезнейшие ошибки. Все вместе, а в основном его острый, несглаженный характер и непримиримость в суждениях, привело к обострению в отношениях с профессурой.
Бежать было куда: образовалась вакансия в Медико-хирургической академии. Доктор зоологии Илья Ильич Мечников вполне мог рассчитывать на звание ординарного профессора при этой вакансии. Момент для него весьма привлекательный. Но главное, пожалуй, то, что открывалась перспектива работать под одной крышей с любимым Сеченовым.
А его завалили. Несмотря на самое горячее участие Ивана Михайловича. По существу, это был заговор против зоолога Мечникова, поскольку недруги настоятельно проталкивали кандидатуру своего человека. Для Мечникова это был серьезный удар. И переживал он его тяжело, хотя Сеченов и писал: «До меня доходили последнее время слухи, что в университете работает против вас очень сильная партия, а вы знаете, что насолить человеку у нас вообще умеют...»
Ординарным профессором его избирают в Новороссийском университете.
Необыкновенная удача, что там место освободилось.
Крайне важно было теперь продлить зарубежную командировку. Необходимо продолжить прерванные исследования и серьезно взяться за лечение жены Людмилы Федоровны – она очень больна. Он получает одобрение своим планам от совета университета, командировку разрешают продлить, и он едет в Италию.
Здоровье жены изменилось в лучшую сторону, и это позволило Илье Ильичу углубиться в исследования. Более всего остального его интересовали сейчас иглокожие. На основании наблюдений он самым решительным образом отделил иглокожих от червей, к коим их прежде причисляли. Кроме того, шаг за шагом наблюдая за развитием торнарии (незадолго до того открытое существо, причисленное тут же к иглокожим), Мечников, к своему удивлению, обнаружил, что превращается она совершенно в другое животное. Загадка казалась неразрешимой, пока Мечников не установил, что это существо принадлежит к особой группе. Открытие заметное, заставившее европейских зоологов вновь о нем говорить.
Оставив жену на Мадейре, куда со всей Европы стекались больные чахоткой, он едет домой. Поселяется в Одессе, неподалеку от дома, где снимал квартиру Сеченов, одинокий в то время. Мечников читает лекции, заседает в .университетском совете, пытается и сам поработать за лабораторным столом и вдруг получает телеграмму, заставившую бросить все, искать срочно деньги и ехать к жене. В телеграмме говорил ось, что она очень плоха...
Но помочь уже невозможно.
Гибель жены его потрясла. Он считал, что внутренне готов к самому худшему, но так только казалось. Он был подавлен. Уже на обратном пути, бессознательно опустив руку в карман, наткнулся на маленькую баночку с морфием – его давали жене, чтобы облегчить страдания. Значит, судьба... И он принимает смертельную дозу морфия.
Его спасло только то, что доза оказалась слишком большой. Она вызвала рвоту прежде, чем морфий успел проникнуть в кровь.
В родной Панасовке он появился странный, на себя непохожий. Бледный до крайности, молчаливый и решительно ко всему равнодушный. Отчаявшаяся мать со слезами на глазах отворачивалась, не в силах его видеть таким... Не только работать – вообще ничего делать ему не хотелось...
Но время все лечит. Даже самые глубокие раны. Боль остается, но прячется вглубь и уже перестает быть главным ощущением в человеке – его мыслями лишь об одном, от которых некуда и невозможно бежать. Постепенно Илья Ильич приходил в себя. Два путешествия, предпринятые им в калмыцкие степи – не ради того, чтобы развеяться, а ради попытки взяться за дело, на самом деле очень ему помогли. Было трудно. Скверная еда, неизживная грязь, ночевки, где подвернется, бессонные ночи, работа – все это изнурило его. А душевную боль исцелило. Хоть и не бесследно.
Но теперь он окончательно укрепился в мысли, что личное счастье для него невозможно. Он и раньше, до своей женитьбы, не придавал любви большого значения. Считал, что главное в жизни мужчины – работа. А роль женщины сводится к тому, чтобы помогать ему. Но перестрадав, иначе стал оценивать жизненное предназначение женщины. Через два года женился вторично – на совсем еще девочке, дочке хозяина дома, где он снимал квартиру. Когда венчались, ей было всего пятнадцать. Ольга Николаевна прошла вместе с ним всю его жизнь до конца и оставила лучшую из всех написанных биографий Мечникова.
Из Новороссийского университета ему пришлось, однако, уйти. Пятнадцать лет преподавательской деятельности – срок немалый, Илья Ильич любил свою работу и не собирался ее оставлять. Но все же пришлось. В университете появился новый ректор, а новый ректор — и порядки новые, значит, от неугодных стали избавляться негодными способами, в ответ начались студенческие беспорядки – короче, обстановка обострилась до крайности. Мечникова, поскольку он имел на студентов большое влияние и любовью их пользовался, попечитель университета попросил утихомирить их и продолжить чтение лекций. Притом было обещано – как только занятия снова начнутся, декан, из-за которого в основном начались беспорядки, уйдет. Мечникова обманули, и он подал заявление об увольнении. Большой и важный период его жизни закончился.
Вместе с женой он поселился в ее имении, занимался всякими неизбежными хозяйскими делами, крестьянам, в чем мог, помогал, построил в деревне первую в уезде школу, проводил исследования, изыскивая способы борьбы с хлебным жуком, а потом вместе с младшими братьями и сестрами осиротевшей жены уехал в Италию, на Средиземное море. Этой поездке суждено было сыграть поворотную роль.
Он занимался клеточным пищеварением некоторых животных и объектом внимания избрал личинки морской звезды. Он знал, что пищеварительные клетки, если они существуют, даже и в микроскоп трудно увидеть, поскольку они должны быть прозрачны. Это неудобство он исправил, введя в клетки личинок краситель кармин.
Теперь с помощью микроскопа он их увидел. И не просто увидел. Он обратил внимание, что клетки, поглощая крупицы кармина, как бы обволакивают их, словно бы препятствуя внедрению в свой организм.
Стоп. Вот это – самое важное. Наблюдение и мысль, при нем возникшая. Илья Ильич встает и в волнении шагает по комнате. Происходит нечто значительное. Или уже произошло? Надо сформулировать пояснее догадку.
Так...Если клетки действительно препятствуют проникновению частицам кармина, тогда, может быть, они противодействуют и другим попыткам инородных веществ и предметов внедриться в свой организм? Будь то игла шприца или бактерия, несущая с собою болезнь... Это надо проверить.
Мечников вышел в сад, остановился возле куста розы, срезал несколько шипов. Потом вернулся к микроскопу, склонился над ним и осторожно, но уверенно вонзил шип в личинку. Теперь надо подождать до утра.
Ранним утром в нетерпении приник к окуляру микроскопа. Да! Так и есть! Вечером шип был чист и свободен, а теперь его окружал сгусток клеток, окрашенных кармином. Организм явно сопротивлялся инородному вторжению! Клетки, питавшие организм и, казалось, ни на что более не способные, на деле выполняли еще одну, важнейшую функцию: служили защитой от опасных внешних воздействий. И это было открытием. Лейкоциты отнюдь не пассивны, как считалось прежде, наоборот – активны. Их роль можно было бы назвать благородной, будь они мыслящими созданиями.
Рудольф Вирхов, великий Вирхов – патриарх медиков, достигший вершин в своей науке – патологии, выслушав Мечникова, воскликнул: «Это воистину Гиппократова мысль!»
Дальнейший вывод русского ученого о том, что и воспалительный процесс можно теперь рассматривать как защитную реакцию организма, становится логическим продолжением ранее сделанного вывода. Теперь предстоит сделать следующий шаг: от опытов на низших животных перейти к опытам на высших. Надо ехать домой.
На обратной дороге он останавливается в Вене, встречается со старым приятелем доктором Клаусом и с двумя молодыми зоологами, рассказывает им о своем открытии. Надо как-то назвать новое явление и эти активные, пожирающие недругов клетки. Хорошо бы, как принято, на греческом.
Да вот так: фагоциты – пожиратели клеток и фагоцитоз – защитное противодействие организма. Стояло жаркое лето 1883 года. В науке родилось новое направление – эпохальное, которому предстоит сыграть в жизни человечества важнейшую роль. О будущем Илья Ильич пока что не думает. Ему 38 лет.
Опустим несколько лет его жизни. Жизни, насыщенной трудом, тревогами, поиском и, конечно, борьбой. Не все и не сразу приняли новую теорию Мечникова, пусть и подтвержденную, казалось бы, неопровержимо экспериментами, но все же теорию. В то время в бактериологии готовился взрыв. Шел вперед в Германии Кох, отчаянно сражался в одиночку в Париже Пастер, пытаясь найти противоядие против сибирской язвы и бешенства. Наконец-то ему удается добиться успехов, и те, кто недавно совсем с усмешкой недоверия следил за его отважными опытами, за тем, как, рискуя буквально всем и прежде всего добрым именем, Пастер применяет вакцину против бешенства на людях, видят его полный триумф.
Мечников встречается с Кохом. Пытается заручиться его поддержкой, убедив в правомерности своих результатов. Кох величествен и холоден, как Кельнский собор. С Мечниковым разве только не груб. Только через девятнадцать лет он находит все-таки силы в себе, чтобы признать: не понял он тогда, что показывал Мечников. Просто не хотел понять. Прав был русский коллега.
С Пастером сложилось иначе. Тот добился-таки создания бактериологического института – Пастеровского института – и руководить двумя его отделениями из шести пригласил русских: Илью Ильича Мечникова, чей авторитет в науке был велик и непререкаем, и Николая Федоровича Гамалею, ученика Мечникова.
А потом подошло время отважного, отчаянного эксперимента, заставившего иными глазами смотреть на Мечникова. Ради истины он жертвовал жизнью и менее всего помышлял о себе.
1892 год. В Европе в который уж раз взорвалась эпидемией холера. Наука, достигшая невиданных успехов, перед нею была по-прежнему бессильной. Роковая тайна «дамы в черном» влекла, не давала покоя множеству исследователей, но как была, так и оставалась неразгаданной. Одно время казалось, что вот она, разгадка, ясен путь, которым надо двигаться, чтобы покончить с нею раз и навсегда, но тайна принимала новую личину и ускользала. Так было, когда коховской «запятой» — бактерией удалось заразить свинок. Сделать это, правда, удалось, лишь введя микробы в брюшную полость. И хотя характер болезни животных совсем не походил на холеру человека, решили: найден возбудитель!
Но поспешили. Желаемое выдавали за действительное. В науке такое случается нередко. Вскоре выявили сразу нескольких микробов, почти как близнецы похожих на «запятую» Коха и тоже убивающих животных. Среди них и мечниковский вибрион, открытый Гамалеей, и целый ряд других. Нет, до разгадки далеко...
Мечников постоянно, напряженно размышляет о первоисточнике холеры. И, когда до него доходит сообщение о том, что сыворотка человеческой крови, своевременно введенная свинкам, каким-то образом предохраняет их от гибели, начинает новую серию опытов. На веру ничего не принимает, а в таком деле – уж тем более. Он исследует кровь почти семидесяти человек, холерой прежде не болевших и, наоборот, ее переживших. Кровь болеющих ею и от холеры погибших. О себе не думает. Не до того.
Опыты убедили в том, что в ряде случаев кровь и в самом деле животных защищает.
А в ряде – нет. И соотношение при этом получается приблизительно такое: половина к половине. Похожий результат бывал и прежде, когда он изучал действие сибирской язвы на белых крыс.
Теперь Мечников уверен: кровь людей, обладающих сопротивляемостью к холере, животных защищать не может. Понятно, что бесчеловечным было бы поставить такой эксперимент на людях...
И все же нашелся человек, который это сделал. Мюнхенский врач Макс Петтенкофер уже на склоне жизни решил доказать безопасность бациллы Коха. Запросив из Института Коха культуру бактерий, Петтенкофер на глазах учеников выпил соды, дабы нейтрализовать действие желудочной кислоты, и отважно проглотил холерную культуру. Тут следует заметить, что сам он в молодости холерой переболел. Эффекта — никакого. Петтенкофер торжествует. Он уверен: холера не заразна! Он был всегда уверен в том, что в районах, где свирепствует холера, проводить дезинфекцию не нужно и больных изолировать не следует. Просто надо вывозить их в те места, куда холера не добралась. Здоровая местность их сама собою исцелит.
Однако торжество праздновалось недолго. Некто Гаффки, сотрудник Коха, смекнув, зачем с такой просьбой обратился Петтенкофер, прислал старую, вполне безопасную культуру. Самоотверженность немецкого врача вызывает глубокое уважение и сомнению ни в коем случае не подвергается, но опыт его полностью обесценен.
Мечников об этом знает. Еще в лекции, читанной им лет за семь до того в Одессе, он называл имена англичанина Клейна и француза Бошфотена, поставивших на себе в точности такой же опыт с холерной культурой, но вполне жизнеспособной. В отличие от Петтенкофера они обошлись без соды, и их опыт тоже не считался чистым, поскольку кислоты желудка своей активностью могли по губить холерные вибрионы.
Подошел черед Мечникова. Нет, конечно же, он ничего не выжидал. Просто настало для него время, его час, когда он должен был сам отрешиться от всех сомнений. Он в отличие от Петтенкофера не сомневался в том, что холерная бацилла смертельно опасна, и потому с моральной точки зрения его подвиг выше.
Но сначала Мечников испил культуру с другим вибрионом. О том вообще было мало известно. Не вызывало сомнения только одно: свинок он убивает с такой же легкостью, как и коховский вибрион. О его действии на человека никто не знал ничего. Подозревали только, что в некоторых случаях отравления сырами, закончившихся летальным исходом, был виноват как раз тот вибрион.
Эффекта нет. Результат отрицательный. Вот теперь пора испробовать на вкус и коховский вибрион. Мечников взял свежую культуру и убедился в ее вирулентности на свинке. Все в порядке, силой эти микроскопические существа обладают убойной.
И снова все обошлось. Если не считать легкого расстройства желудка. Воодушевленные примером учителя, пятеро сотрудников Ильи Ильича также испытывают на себе культуру холерных бактерий,
И вдруг один из этих молодых людей заболевает холерой. Мечников, уже считавший коховский вибрион безопасным, до глубины души потрясен. Если молодой человек погибнет, ему, Мечникову, не может быть оправдания...
Болезнь протекала в очень тяжелой форме, и спасло юношу только то, что Мечников, просто для сравнения, умышленно дал ему старую культуру.
Но дело в том, что Мечников не остановился! Теперь, когда все представилось в еще более сложном и запутанном виде, он испытывал ни с чем не сравнимое нетерпение! Он не мог дальше жить, не решив эту задачу.
Как только больной поправился, Мечников уступил настояниям сотрудников и двенадцати из них вновь дал дозу холерного вибриона. Но он теперь предельно осторожен: дозы ничтожны. Действия они не оказывают никакого. Дозы увеличиваются. И, когда Мечников уже и не надеялся получить положительный результат, один из добровольцев заболевает холерой.
Трудно представить, что переживал тогда Мечников... Он готов любой ценой доказать свое предположение, но только не ценой жизни другого человека. Он весь в мучениях, его ночи бессонны...
Больной выздоравливает. Умирает другой. Он стал первым в длинной шеренге мужественных, кто погиб от экспериментальной холеры. Мечников прерывает опыты. Он дает себе слово никогда более не подвергать человека опасности, Имеет ли право ученый сознательно отправлять на гибель одного, даже и ради того, чтобы спасти жизни многим другим? Он уверен: нет, не имеет.
Эти эксперименты многое дали науке. Доказано, что холерный вибрион может процветать и в районах, где его никогда прежде не было. Кроме того: судя по всему, население он не вакцинирует. И еще: то, что некоторые люди невосприимчивы к нему, на распространение эпидемий никак не влияет. Мечников выяснил и другое: в одних случаях внутренняя среда организма человека благоприятствует развитию смертоносно го вибриона, и он заболевает. В других – препятствует, и человек остается здоровым. Получается так, что одни микробы (уже живущие в человеке) сражаются против других, инородных.
Так он подошел к новому, одному из самых важных направлений терапии. Но это все еще впереди. В этих же ставших классическими экспериментах он заставил обратить внимание на кишечную микрофлору человека.
Время идет. Уходит из жизни Пастер. Его институтом руководят двое — француз Эмиль Ру, ученик великого учителя, и русский – Мечников. Он включается в работы по исследованию иммунитета, экспериментально и теоретически полемизирует с Пфейффером, поставившим простой, но замечательный опыт и убедившим в том, что вещества, вырабатываемые в организме вакцинированных животных, убивали вредоносных микробов, а не нейтрализовывали яды, ими вырабатываемые, как считалось ранее.
А как же мечниковский фагоцитоз? Его еще не все принимают, не все понимают... Но, может быть, пфейфферовские опыты неточны? Илья Ильич не может их не поставить. Нет, Пфейффер безукоризненно точен. Впрочем, ничего иного от ученика высокомерного, но скрупулезного Коха и ждать не приходится.
При этом Мечников думает вот о чем: Пфейффер наблюдал разрушение вибрионов спустя десять минут после их введения в организм вакцинированных животных. А что происходит в организме до этого времени?
И Мечников устанавливает: внедрение в иммунизированный организм вибрионов разрушает фагоциты. Свое вещество они как бы выливают в окружающую среду, и оно-то и убивает микробы! Мечников вместе с вибрионами вводит вещества, защищающие лейкоциты, и видит своими глазами, как холерные «запятые» пожираются белыми кровяными тельцами. Стало быть, фагоцитоз защищен!
Особая глава его жизни – работы по предотвращению преждевременного одряхления организма. Ему несправедливым казалось, что так мало времени отведено человеку для жизни... Он верил: будет найдено, когда-нибудь обязательно будет найдено средство, помогающее человеку, ведущему умеренный образ жизни – и только в этом случае, — жизнь продлить.
...Перед вручением Илье Ильичу Мечникову Нобелевской премии комитет был озабочен решением необычной проблемы. То, что Мечников русский, не вызывало вопросов, но столько лет он работает в Париже... Так гражданином какой же страны его надо считать? Вопрос этот содержался в телеграмме, полученной лауреатом из Стокгольма. В ней же содержалась просьба приехать на вручение премии возможно быстрее.
Ответ себя ждать не заставил. Во-первых, он, Мечников, всегда был и остается подданным Российской империи. Во-вторых•, приехать в Стокгольм он сможет лишь по весне, когда закончит курс лекций в Пастеровском институте.
Потом он вернулся в Россию.
Вот такая была жизнь.
Урна с его прахом покоится в Институте Пастера. Илья Ильич так хотел.