Как ни странно, об Андрее Константиновиче Нартове, современнике Ломоносова, принимавшем в его судьбе живейшее участие, известно крайне мало. Был он всю жизнь на виду, Петр I любил его, целыми часами, а случалось – и днями не отпускал от себя, научился у него рукоделить на токарных станках, ревностно следил за его работой, понимая, как важна она для России.
Ведь Нартов такие станки создавал, равных которым во всем мире не было, которые и сейчас, спустя почти три сотни лет, поражают и восхищают – настолько изобретательно придуманы и искусно, с любовью сделаны. Намного эти создания нартовских рук опередили время свое, по мыслям, заложенным в них, далеко проторив русло, по которому пошло развитие инженерной мысли.
Так ведь это только одна сторона жизни Нартова – пусть и главная, но не единственная, как было принято считать долгое время после того, как его не стало.
Судьба его, конечно же, многих интересовала. Как сподвижника Петра, «птенца гнезда Петрова», по выражению поэта, как самобытнейшего мастера, инженера, хотя, если мерить самыми строгими современными мерами, вряд ли можно его инженером назвать. А по тем временам – инженером был безусловно! Да и стоит ли пускаться в прения по поводу наиболее точной оценки – как правильнее его называть? Сделанное им для России, для ее набирающей силы техники настолько велико, что не оставляет малейших сомнений в значительности фигуры Нартова и его роли в ту эпоху.
Считалось, что обучение он прошел в Московской школе математико-навигацких наук, помещавшейся в знаменитой видимой издалека в старой Москве Сухаревой башне. Однако среди сохранившихся списков учеников школы Андрея Нартова нет. Но, видимо, не на пустом месте возникло такое предположение: в том же здании располагалась и токарная мастерская, где действительно учился и работал нас интересующий человек. Причем и дата отыскивается: в 1709 году, с шестнадцати лет, он появляется на Сухаренке, сам о том написал в одной своей челобитной.
Даже и год его рождения выявился сравнительно недавно. Писалось везде, что он родился в 1680 году. Впрочем, назывались и другие даты. Так и считалось, что все-таки в 1680 году родился Нартов, пока не нашли строки, им самим написанные в 1754 году: «А от роду я, Андрей Костентинов, сын Нартов, имею себе шездесят первой год». Так и вычислилось: 1693 год следует считать годом рождения.
Путаница, полная взаимоисключающих предположений, приключилась и с тремя сохранившимися его портретами. Вернее сказать – с двумя портретами и с репродукцией третьего, поскольку сам портрет бесследно исчез из Киевского государственного музея русского искусства во время Великой Отечественной. Путаница же возникла вот почему. С портрета, хранящегося в Историческом музее в Москве, на нас глядит один человек, а с двух киевских – совсем другой. Только после длительного и тщательного расследования с привлечением новейших научных методов рентгеноскопии и ультрафиолетового излучения удалось установить, что и на сохранившемся киевском портрете, и на московском тоже изображен один человек, писанный, правда, с большим разрывом во времени, — Андрей Константинович Нартов.
Вот он, смотрит на нас сквозь временную даль... Высокий лоб, широко поставленные глаза, прямой нос и едва угадываемая улыбка на тонких губах. Пышный парик, ниспадающий на плечи, обрамляет овальной формы лицо. На камзоле – портрет прусского короля Фридриха I, осыпанный алмазами, — личная награда, полученная Нартовым из рук короля, чьи вербовщики обманом да хитростью затащили Михайлу Ломоносова в отборный гренадерский полк Его Величества. Фридрих, сам того не ведая, чуть было не сломал всю жизнь Ломоносову, а Нартова за его искусство и за то, что обучил короля вытачивать на станке всевозможные безделушки, щедро осыпал милостями. Никто не мог остаться равнодушным, глядя на хитроумнейшие станки русского мастера и на то, как он виртуозно работал на них.
А на втором, московском портрете Нартов другой. Вкусивший жизнь во множестве тягостных ее проявлений, познавший взлеты, падения, бедность, несправедливость, славу, забвение...
Однако вернемся в Сухаревку. Здесь вероятнее всего состоялась встреча Андрея Нартова с царем Петром. Петр любил бывать в здешних мастерских, любил и сам постоять за станком. Видимо, Нартов рано себя проявил, если уже в девятнадцать лет после смерти старшего мастера токарни именно ему было поручено смотрение за всеми машинами, как тогда станки называли. Петровская токарня была не просто маленьким цехом: в ней содержались и книги по технике. Нартов подряд все читает – книги по кораблестроению, архитектуре, по военно-инженерному строительству, по артиллерийскому делу, трактаты по устроению шлюзов, мельниц и горных заводов. Кругозор его ширится, и объемней становится сфера его интересов.
И что же более всего привлекает? Какую задачу на этом этапе своей жизни он считает наиглавнейшей? Смелую, даже дерзкую задачу задумал решить: полностью освободить резец от своих рук. Пусть станет он не инструментом мастера, а инструментом машины! Только в этом случае – так Нартов считал – можно будет вытачивать изделия, прежде ни при каких обстоятельствах живой руке не поддававшиеся. Он это сделал. Первая его машина могла вытачивать сложнейшие рисунки на выпуклых и вогнутых поверхностях. Но это только начало.
Стараясь всеми силами способствовать развитию техники в России, Петр I пристрастно искал людей, и прежде всего русских, которые могли принести пользу в великом деле. Немудрено, что в поле его зрения оказался и Нартов – молодой человек, уже доказавший свой необыкновенный талант к изобретению сложнейших машин. И летом 1718 года император отправляет его в Европу «для присмотрения токарных и других механических дел», поручив также «домогаться получить сведения» о новом способе фасонной обработки дуба для корабельных дел.
Вот так и попал русский механик и изобретатель сначала в Германию, к Фридриху I, потом в Англию, Голландию и во Францию, всюду пытаясь узнать все полезное, что могло бы пригодиться ему, но и прежде всего – Отечеству. Присматривался к тому, что ему показывали, вглядывался, вникая в лучшие из заграничных станков, предлагал англичанам сделать станки по его чертежам, но ничего не добился: не нашлось в Лондоне таких мастеров, которые согласились бы сделать то, что он задумал. С чувством досады, но и не скрывая при том вполне понятного удовлетворения, пишет письмо Петру: «...Я здесь таких токарных мастеров, которые превзошли российских, не нашол. И чертежи машинам ... я мастерам казал и оные зделать по ним не могут». Ну, не могут, так не могут, сами сделаем.
Не следует полагать, однако, что бесплодной оказалась поездка и что не смог Нартов выполнить петровский наказ. Кое-какие машины присмотрел все-таки: для раскатывания золотых и серебряных слитков, для нарезки винтов, зубчатых колес. И вот что во всем этом странно и удивительно: несмотря на царский наказ и соответствующие инструкции, предусматривающие всевозможные обстоятельства в работе технического эксперта за рубежом, Нартову живется очень непросто. Те деньги, что поначалу имелись, скоро истратились на заказы, а князь Б.И. Куракин, свояк Петра I, деньги, причитающиеся на выполнение заказов, отчего-то не высылал... Более того, не выплачивал и полагающееся Нартову жалованье... Напрасно Нартов шлет письмо за письмом русскому дипломату, ведающему делами в Европе, — то просит, то молит, а то, отчаявшись, даже и угрожает гневом царя — никаких результатов. И когда в конце концов случилась у него сухотка – так туберкулез тогда называли, — у Нартова даже и денег на лекарства в кошельке не нашлось...
Однако же во Францию Нартов едет вместе и с заказными станками, и с книгами, кои в России могли пригодиться. И уже из Парижа добросовестно отписывает в Петербург: «А мы видим в Париже многия машины и надеемся мы оных секретов достать ради пользы государственной, которые махины потребляются на работах государственных». И достал-таки. Купил, выжав из Куракина нужные деньги на токарные станки, за которыми два года охотился. Ну вот и возникает вопрос: почему же вельможа, князь Куракин, не радел? Не понимал, что ли, миссии Нартова? Разве только ответишь ныне наверное...
В Петербург Андрей Константинович вернулся с аттестатом, подписанным президентом Парижской Академии наук и выданным за работы в области механики. Никто еще из русских не возвращался из-за границы с таким аттестатом. А Нартов – вот, заслужил. Тут надо заметить, что именно Франция по тем временам была законодательницей токарной моды в Европе. И ведь действительно такая мода была. В высшем свете и около него считалось престижным собственноручно вытачивать всяческие безделушки. И именно здесь собралась лучшая коллекция токарных станков. Вот почему особенно важным становится тот факт, что даже и во Франции станки Нартова вызывали всеобщее восхищение, а то мастерство, с которым он работал на них – скорость, точность, даже и артистичность, попросту повергало всех в изумление.
И что же более всего удивляло в станке нартовском? То, что он давно замыслил и в том станке воплотил: механический держатель резца и автоматический суппорт – основной узел, служащий для закрепления и перемещения резца. Впервые резец превратился из ручного инструмента в механический. До сих пор, уже третий век, хранится чудо-станок в Музее Национального хранилища искусств и ремесел Франции. И сейчас на его суппорте отчетливо видна выбитая мастером надпись: «Андрей Нартов». А в аттестате, выданном французской Академией, о том создании нартовских рук сказано: «Невозможно ничего видеть дивнейшего».
После заграничного вояжа Нартов взялся за работу в своей токарне и в скором времени создал целый ряд небывалых станков. Вот машина для нарезки зубчатых часовых колес. Вот токарно-копировальный станок для фасонных работ, который «вдоль столбика карнизы також и прорезывает». Вот два других станка для вытачивания сложных рисунков. Но ведь и не только токарными станками занимается он – размышляет над машиной для растяжки свинца, измышляет способы – механические, конечно, — как «легче и прямее колоть камень», проектирует шлюзовые ворота для дока в Кронштадте.
Он любим царем, почитаем, а живется ему небогато – все еще терпит он немалую нужду, крыши над головой по-прежнему нет, приходится ютиться в чужом доме... Что же, Петр не видит, не понимает?.. Да и долги, набранные на устройство станков, наросли... Терпел Нартов, терпел и хоть виделся нередко с царем, написал челобитную, где все как есть отписал. Только теперь открылись глаза у Петра. Оценил он терпеливую скромность своего учителя и повысил оклад против прежнего вдвое. Хоть и не превышал оклад тех денег, что получал обычный машинный мастер, а все же прибавка получилась заметная, позволившая Нартову купить небольшой дом. Постепенно стала налаживаться личная жизнь.
Странно и совершенно несправедливо Нартов чаще всего изображается лишь как мастер токарных дел, механик, да еще в лучшем случае – изобретатель. Будь так, вряд ли бы Петр I обсуждал с Нартовым проект создания русской Академии наук и вряд ли бы прислушивался к его мнению. А ведь произнес он, обращаясь к Андрею Константиновичу, и такие слова: «Надлежит при том быть департаменту художеств, а паче механическому; привезенное из Парижа... и писанное тобою о сем прибавить. Желание мое – насадить в столице сей рукомеслие науки и художества вообще». Заметим при том, что определение «художества» применялось в восемнадцатом веке для обозначения ремесла, техники и искусства. Нартов же еще шире делал «художества», включая сюда и архитектуру, и строительную технику, ну и конечно – прикладное и изобразительное искусство.
И вот в декабре 1724 года он разрабатывает и подает Петру I проект создания Академии разных художеств – самостоятельного подразделения, не входящего в состав Академии наук. Академию технических знаний – вот что предлагал Нартов Петру.
Но все внезапно переменилось. Неожиданная смерть Петра I оборвала многие полезные начинания, задуманные широко, далеко простирающимися, и оказала решающее влияние на множество жизней. В том числе, а быть может, и в первую очередь, на жизнь Нартова.
При Екатерине I власть в государстве прибрал к рукам умный и предприимчивый князь А.Д. Меншиков, вершивший именем царицы все, что нужным считал. И надо же было случиться так, что еще при жизни Петра Нартов осмелился однажды встать поперек пути князя. Дело было, в общем-то, мелкое, не стоящее даже и упоминания, если бы речь шла о людях обыкновенных, беда в том только, что Меншиков был на редкость злопамятным и обид не прощал. Да еще кому? Безродному мастеру! Мужику! Пусть и любимцу царя...
Меншиков быстро – притом окончательно и бесповоротно – Нартова отлучил от двора. О проекте Академии художеств даже и не поминалось. И только через десять лет удалось Нартову добиться создания лишь части задуманного – Лаборатории механических и инструментальных наук. Великими трудами, иной раз и хитростью, удалось сберечь петровскую токарню...
Чего только ему в жизни делать не приходилось. Даже и деньги. В 1727 году Андрей Константинович был командирован в Москву для налаживания выпуска монет на сумму два миллиона рублей. Сумма по тем временам колоссальная. Далеко не сразу делалось дело – пришлось сначала создать новые машины, реконструировать старые, привести в рабочее состояние те, которые могли бы еще пригодиться. Двадцать тысяч пудов красной меди ушло на эти монеты. Нартов их сделал.
Потом он вместе с Иваном Федоровичем и Михаилом Ивановичем Моториными, отлившими невиданной величины и неслыханной силы царь-колокол, разработал подъемник для извлечения готовой отливки весом в двенадцать тысяч пудов. И без него Моторины пытались поднять свое детище из литейной ямы, но ничего не получалось: бревна диаметром в семьдесят сантиметров ломались подобно спичкам. Однако проект нартовский в Петербурге не приняли – просто потому, что отношение к самому Нартову оставалось скверное, хотя Меншикова к тому времени уже на свете и не было. Приняли проект механика Хитрова, ознакомившись с которым Нартов буквально за голову схватился – столько противоречий, несостоятельность инженерного замысла в том проекте он обнаружил. Даже написал в своем заключении: «противоречит правилам математическим, механическим и физическим». И предсказал – где в каких именно частях колокола неминуемо произойдут разрушения. Тут уж и чиновникам ясно стало, что надо принимать проект Нартова.
Провели испытания, система Нартова доказала свою справедливость, однако колокол было решено оставить до поры до времени в яме. Время все шло, колокол по-прежнему находился в яме – уже два года почти, а потом, когда в Кремле в исходе мая 1737 года разгорелся страшный пожар, колокол стали спасать – понимали, что может погибнуть чудо великое. Колокол уже разогрелся, будто во время отливки, а умные головы решили заливать его холодной водой – вот он и пошел трещинами, а снизу, от резкого сжатия при смене температуры, откололся огромный кусок. Так и не услышал никто голоса дивного колокола... Нартов горевал, возмущался – да что толку теперь...
В Москве он долго еще оставался. Занимался упорядочением монетного дела, добивался в весах и гирях полного соответствия назначению, а то ведь что получалось – что ни гиря, то собственный вес. Написал даже и исследовательскую работу, обуреваемый заботой о государственной пользе, чтобы «монетное дело в своем достоинстве могло на непоколебимом фундаменте утверждено и оплотом ограждено быть». И всюду, на каждом шагу встречал упорное – то молчаливое, а то и открыто враждебное – сопротивление. Очень не нравились высоким чиновникам беспокойный нрав, неподкупная честность и прямота Нартова. А он другим не хотел быть. Да и не мог.
В марте 1736 года – вон сколько лет прошло – его зачислили на академическую службу. Однако радость не была особенно долгой – жалованья не платили и все челобитные в адрес Шумахера, душителя Ломоносова, ни к чему не приводили. Бывали дни, когда Нартову даже и хлеба купить не на что было. Семья его пока что оставалась в Москве и тоже, конечно же, пребывала в крайней нужде. «До последнего убожества», как сам он писал, был доведен... По положению ему теперь дом полагался, он добивался, просил, наконец дом-то выделили – на третьей линии Васильевского острова, – только такой, что жить в нем – сплошная мука: через потолок сыпалась известка прямо на стол, на еду, по стенам струилась вода, кровля в нескольких местах насквозь проломлена...
А он, несмотря ни на что, продолжал работать. В Лаборатории механической и инструментальной наук, собравшей лучших академических технарей, разрабатывались разнообразнейшие приборы и инструменты: оптические трубы, астролябии, термометры, барометры, компасы, готовальни, геодезические, маркшейдерские, метеорологические и всякие другие инструменты.
Верно ученым он не был и никогда не претендовал на это. Но инженером, намного опередившим время свое, был. Это ведь он, Андрей Константинович Нартов, на базе научных исследований создал первые русские эталоны длины и веса – образцовую сажень из дерева с медной оправой и медный аршин, а также медные пуд и фунт. Продолжал он и станки строить – машину для сверления пушечных стволов, большой винторезный станок да еще целый ряд других машин, пишет несколько исследовательских трудов, а также книги «Достопамятные повествования и речи Петра Великого», «Ясное зрелище машин», где в подробностях описывает конструкции своих новейших машин а также и лучших машин того времени.
Было время, хотя и недолгое, когда пришлось ему руководить всей русской Академией. Нартов открыто сражался с шумахеровщиной, пренебрегая дипломатической игрой и интригами – да и не умел он этого. Иногда говорят, что Ломоносов не слишком уважительно высказывался о Нартове. Следует помнить, что крут был Михайло Васильевич, горяч и в запальчивости, наверное, мог что-то такое сказать. Но в целом же к Андрею Константиновичу относился он с уважением – знал, что тот многое сделал для высвобождения его из темницы, даже и на вопросы следственной комиссии по своему делу без Нартова отказывался отвечать: «Ломоносов показал, что в ответ он, Ломоносов иттить без воли его советника Нартова не смеет». Даже и деньгами Нартов ему помогал когда Ломоносову жалованья не выплачивали – из личного кошелька. Конечно же, Ломоносов не мог того не ценить. После возвращения в Академию Шумахер первым делом стал последовательно изводить Нартова как главного своего противника. Добился-таки — при поддержке близких к трону вельмож...
Умер Андрей Константинович тихо и незаметно. Могила его потерялась, и только в 1950 году ее разыскали. Останки великого мастера и инженера, надгробную плиту, погребенную два века под слоем земли, перенесли на Лазаревское кладбище Александро-Невской лавры и захоронили рядом с прахом Михайлы Васильевича.
На той плите выбито: «Здесь погребено тело статского советника Андрея Константиновича Нартова, служившего с честию и славою государям Петру I, Екатерине I, Петру II, Анне Иоанновне, Елизавете Петровне и оказавшему отечеству многие и важные услуги по различным государственным департаментам...»
Надпись, слава Богу, сохранилась прекрасно.