Он прошел по жизни исполином интеллекта, раздвигая плечами устоявшиеся веками научные взгляды, теории, представления и оставляя за собой широкую просеку, просторный проспект со множеством ответвлений, каждое из которых углубляется и развивается самостоятельно, теперь уже без него. Необычайной силой своей мысли он соединил несовместимое прежде – живую и неживую при роду, суть процессов, в них протекающих, и озарил проникновенной догадкой: сходство планетной системы и строения атома не кажется случайным совпадением — оно проявление единства Вселенной!
Это был удивительный человек, для которого неустанное мыслительное созидание, состояние непрерывного поступательного движения от одного открытия к другому – естественное состояние, как дыхание, наполняющее жизненной силой. Он создавал новые науки и дарил их людям, подобно мореплавателям, щедро дарившим человечеству открытые ими континенты.
Он словно бы всеохватывающим взглядом из космоса высветлил роль человека в жизни планеты, его породившей, и создал учение о биосфере – области жизни на Земле и ноосфере – области, в пределах которой человек воздействует на природу. Он видел в человеке не только мыслящее существо, способное создавать дивную музыку, бессмертные творения живописи или вечно живущие книги – но и огромную геологическую силу, меняющую облик планеты. Он чувствовал, видел почти глобальное воздействие человека на мир, его окружающий, хотя и предсказывал, что увидеть во всей полноте картину такого воздействия никому пока еще не дано.
Даже и теперь, когда ряд наук развивается путями, которые он указывал, трудно по достоинству оценить оставленное им наследие. Его называют революционером науки за то, что он сумел преодолеть устоявшийся описательный подход. Он глядел в суть вещей, в первопричины скрытых явлений, и ему открывались закономерности связей, он шел в глубину – туда, где таились скрытые силы, сулившие человеку могущество, и звал за собой.
Что открывалось ему там, в бездне, куда и мысленным взором никому еще не удавалось проникнуть... Корни разных наук, тесно переплетенные, а на поверхности питающие отдельные древа. Он видел: процесс дробления наук, их все более и более узкой специализации, постепенно себя изживал. Рождались новые науки, возникшие в синтезе, в слиянии друг с другом – взаимно дополняющие и обогащающие. С его именем, с его трудами связано появление и становление таких наук, как геохимия, биогеохимия, радиогеология, космохимия. Это он дал им жизнь.
И еще в той бездне, отгороженной завесой времени, стремился он проследить судьбу творившихся открытий: во благо ли, во зло ли обращает человек то, что отдает ему наука. За тридцать с лишним лет до взрыва бомбы в Хиросиме и за сорок пять лет до того дня, как дала ток первая в мире атомная электростанция, размышляя о том, какими путями пойдет человечество в использовании атомной энергии, он писал: «...перед нами открылись источники энергии, перед которыми по силе и значению бледнеют сила пара, сила электричества, сила взрывчатых химических процессов».
Теперь все чаще говорят, что Вернадский – Ломоносов двадцатого века. Сравнение вполне правомерно. Да, меж их жизнями уложил ось столетие. Да, они разные люди. Но это люди одного масштаба! Оба — новаторы, отважно вторгавшиеся в открывшиеся перед ними области знания, оба – мыслители, за каждым – каскады блестящих догадок, гипотез и озарений, предтечи открытий. И оба, конечно же, дети своей земли, с щедростью гениев отплатившие ей за самое дорогое, чем человек обладает – за жизнь.
Однако же разные эпохи не могли не наделить их и различными возможностями в творчестве. Ломоносов еще мог всей мерой своего дарования охватить круг всевозможных проблем – от теории стихосложения до теории астрономии и теории электричества. Уровень науки, ее состояние по тем временам позволяли ему это. Корни ее углублялись и ширились, от главного ствола отрастали крепкие ветви, но время плодоношения еще не пришло.
Вернадский же творил уже в иную эпоху, когда наступило время сбора урожая в науке: она отдавала то, что собирала в себе во все предшествующие времена. И, конечно же, Вернадский не мог явиться таким разноплановым специалистом в далеко отстоящих друг от друга областях, каким изумляет нас Ломоносов. Но энциклопедичность Вернадского объемней и глубже по своему содержанию, поскольку зиждилась на мощном научном фундаменте. Причем на фундаменте, сложенном из близкородных камней – наук родственных, могущих служить друг другу поддержкой.
Но вот что тут еще значительно, что упрочивает связь, пусть и не всегда очевидную, этих двоих: именно Вернадскому суждено было развить идеи Ломоносова о роли химических процессов в геологии, о значении живого вещества в жизни Земли. Семя мысли, оброненное в благодатную почву, через полтора столетия ожило, начав новый отсчет жизни. Остается добавить, что Ломоносов был очень близок Вернадскому – по духу своему, по самому подходу к решению научной задачи. Не просто же так Вернадский посвятил ему целый ряд великолепных исследований...
Счастлив тот, кто может проследить свою родословную по людям, достойным памяти. Дальний предок Вернадского, от которого, собственно, и пошла их фамилия, был Верна, литовский шляхтич. Неизвестно, что побудило его встать под знамена Богдана Хмельницкого и обратить оружие против польской шляхты, но он это сделал. Перейдя на сторону казаков, он подписал себе приговор: поляки жестоко разделались с ним. Были в их роду по отцовской линии военные, священники, лекари, а материнские предки оказались по большей части военными. Все эти люди были, конечно же, разные, но, несомненно, объединенные нетерпимостью к угнетению личности. В той семье никогда не было крепостных, даже и во времена, когда невозможным казалось представить без них дворянина, и, когда отец Владимира Ивановича в приданое за своей первой женой получил имение с крепостными крестьянами, он их незамедлительно освободил. Неприличным он считал владение живыми людьми. Неприличным и унизительным. Для него самого.
Надо сказать хотя бы немного об Иване Васильевиче – отце великого человека. Был он мягок, но вспыльчив и, будучи уже профессором политэкономии в Киевском университете, водил дружбу с украинскими революционерами, среди которых был и Тарас Шевченко. Дух освободительной борьбы насыщал, предельно наэлектризовывал воздух – так можно ли было, дыша им, оставаться к тому, что творилось вокруг, равнодушным... Незадолго до своего последнего дня Владимир Иванович вспомнил один эпизод, связанный с отцом и относящийся как раз к тому далекому времени. Иван Васильевич подозвал девятилетнего сына, положил ему руку на плечо и сказал, обращаясь к другу, с которым говорил до того о гарибальдийцах: «Мой отец думал, что я доживу до конституции, но я этого не думаю, но уверен, что Володя будет жить в свободной стране». Мальчику это отчего-то запомнилось.
Отец очень много работал. В качестве чиновника особых поручений много ездил по Волге, проводя экономическое обследование края, подробно изучал и описывал образ жизни бурлаков, собирал сведения о заработках рабочих в приволжских городах. Он отдавал много времени журналистике, педагогической деятельности – и все вокруг происходящее принимал так близко к сердцу, что в конце концов не выдержал и всего в сорок семь лет, во время выступления в Вольном экономическом обществе, его сокрушил удар, после которого он окончательно уже никогда не оправился. Он работал, совершал дальние поездки, набирался в деревне сил, но последствия удара долго давали еще знать о себе.
А что же мальчик, будущий великий ученый? Он жил в некоем фантастическом мире, им самим выдуманном, представляя подле себя образы – то страшные, а то миролюбивые и даже нежные. Ему не хватало чудес – и он их изобретал. Он очень рано увидел в книге неисчерпаемый кладезь впечатлений и знаний и брался за все подряд, что попадалось под руку в кабинете отца, но более всего, пожалуй, уже и в то время привлекали его книги по географии и даже не столько о путешествиях, что вполне бы естественным казалось для мальчика его возраста, а географические книги, серьезные – такие, как «Земля» Элизе Реклю, как «Великие явления и очерки природы», где его просто потряс гончаровский отрывок из «Фрегата «Паллады» с описанием моря. Бессознательно еще, но сфера его интересов вполне определилась.
Конечно, ему повезло, что отец был ученым, что не беден, все, что имел, зарабатывал сам, а в заграничные поездки обязательно брал с собой сына. Детское воображение его поразила Венеция, и он с сестрами часами мог сидеть у окна, наблюдая за плавно скользящими по каналу гондолами. В Дрездене ходил под впечатлением от знаменитой на весь мир картинной галереи, впервые в жизни увидел здесь зоологический сад, а в Шамуни, у подножья Монблана, увлекшись и совершенно забыв обо всем, собирал кристаллы кварца и горного хрусталя. Его везде искали, а он любовался необыкновенными, драгоценными своими находками... Этот интерес и любовь к минералам он сохранил навсегда.
Что касается любви к книгам, то она только окрепла со временем, особенно после того, как отец открыл в Петербурге небольшой книжный магазин с льготной продажей для иногородних. Таким способом рассчитывал Иван Васильевич нести знания массам. Владимир Иванович всегда считал, что этот магазин сыграл в его жизни огромную роль.
Вот и подумаешь, имея примером жизнь Вернадского: конечно, никто не спорит, учитель, если он яркая личность, многое может. Могут и родители слепить в маленьком человеке целеустремленное тяготение к знаниям. Или к искусству. Но вот в тот, такой важный для формирования человека период у Вернадского не было рядом яркой фигуры, коренным образом на него повлиявшей. Хотя, безусловно, находились люди, помимо отца, благотворно влиявшие на него. К примеру, Евграф Максимович Короленко, двоюродный брат отца, человек образованный, думающий, заразивший жадного ко всему новому мальчика жгучим интересом к звездному небу. Его рассказы о звездах, о Млечном Пути глубоко волновали мальчишку. Сам и только сам брал он нужные книги. А уж какие именно книги ему были нужны, почему они, не другие – это вряд ли возьмется кто-нибудь объяснить. Рука тянется к книге, рука берет кисть... В это простое движение складывается импульс, посланный пробужденным интеллектом, талантом.
Как ни странно, после окончания гимназии он поступил на физико-математический факультет. Математику изучал прилежно, во всем подносимом ее объеме – от дифференциального и интегрального исчисления до теории групп и теории определителей, по вечерам и ночам работал в обсерватории. И при всем том очень сомневался в своих способностях. Почему? От требовательности к себе? От замаха огромного, не учитывавшего такую малость, как время? От нетерпения, беспрерывно толкавшего двигаться в процессе познания все быстрей и быстрей? Тогда он не знал ответов на эти вопросы. Да и не задавал себе он их – просто растерялся, и притом очень серьезно, раз так засомневался в себе. Вон сколько всего надо знать, а времени мало...
Лучшие умы русской науки преподавали тогда в Петербургском университете – Менделеев, Докучаев, Бекетов, Сеченов, Воейков, Бутлеров.
Особенное, воистину неизгладимое впечатление производили на молодого Вернадского лекции Дмитрия Ивановича Менделеева.
Он учил: наука – решающая сила в развитии человечества. Только она откроет вам чудный, свободный мир. Жизнь человека коротка, но жизнь человека в науке может быть бесконечной!
Жажда Вернадского к знаниям кажется неутолимой. Ему мало лекций своего факультета, он стремится поспеть на занятия других факультетов и благодарно поглощает лекции по истории, филологии, юриспруденции. В это время он пишет: «Моя цель – познание всего, что возможно человеку в настоящее время сообразно его силам (и специально моим) и времени. Я хочу, однако, увеличить хоть отчасти запас сведений, улучшить хоть немного состояние человека». Эту запись он сделал в девятнадцать лет. И вот что еще знаменательно: его мысль не замыкается на одной только науке, он старается увидеть человечество во всей широте жизни. Он замышляет исследование той роли, что играли и играют в истории войны, как они влияют на все человеческие племена. Замышляет, хотя и сознает: нет, времени на это не хватит...
Удивляет и его ощущение скоротечности времени, четкое осознание цели и зрелая, не по годам, оценка одной, казалось бы, неспешно текущей, но стремительно истекающей жизни. Умел ли он видеть далеко вперед оттого, что развил в себе это, или то ему было дано от рожденья?
«Какой рой вопросов, мыслей, соображений! Сколько причин для удивления, сколько ощущений приятного при попытке обнять своим умом...» И эти слова он написал тоже в девятнадцать лет. Человек, уже вполне сформировавшийся как личность.
Тому во многом способствовало «братство» — студенческое товарищество, объединившее близких по духу людей. Это был просто кружок, не политическая организация, хотя политические вопросы на собраниях и обсуждались. Тут важно другое: собираясь и обсуждая то, что их волновало – будь то наука, или нечто, происходящее в общественной жизни, они раскрепощенно могли говорить, обкатывать собственные мысли, вырабатывая самостоятельность мышления и критическое отношение к тому, что, укоренившись, закостенело.
Товарищи по братству, верность которому, кстати, большинство из них сохранило в течение жизни, вспоминали, что уже тогда Вернадский воспринимался как личность замечательная во множестве отношений. Он углубленно занимался минералогией, но это вовсе не значило, что только здесь, в этой науке, сошлись его интересы. Его увлекало все, что могло пополнить научное представление мира. Попутно занимался – и серьезно, сосредоточенно – строением вещества, кристаллографией, химией – все это лежало близко друг от друга и взаимно увязывалось в его представлении. До конца жизни он продолжал работать над этим кругом проблем.
И снова воскликнешь: счастлив тот, кого провидение, а еще вернее – талант и призвание с самого начала самостоятельной жизни наставили на единственно правильный путь. Вернадский шел по нему не без колебаний и не без сомнений – так не бывает, наверное, даже у гениев, но как же направленно, как целеустремленно!
И все же один год из студенческих лет сам выделяет особо. Ему еще нет двадцати, но он сознательно ограничивает теперь сферу своих научных интересов. Докучаев увлек-таки его за собой. Вернадский делает выбор продуманно. Он весь отдается работе с Докучаевым – в лаборатории, в минералогическом кабинете, в экспедициях по изучению почв. Это общение несказанно обогатило его. Именно в это время он вешит поля будущих научных исследований, намечает принципиально новые пути для себя. В науке пути те не хожены.
Он в сомнениях. Он чувствует, что мир минералов, как представляла его наука в то время, рассматривался как бы сам по себе, вне связи с динамикой земного вещества в целом. Более того, рассматривался обособленно от наук о Земле и космосе, таких, как геология, география, биология, науки о небесных телах. Не говоря уже о том, что ворота мира минералов были лишь приотворены для попыток связать физико-химические закономерности, формирующие строение материи и ее эволюцию. А Вернадского это никак не устраивает! Он видит несовершенство, условность картины, которую живописует современная ему наука. Он видит: здесь все не так. Необходимо переосмыслить задачи, поставленные перед минералогией, методы, с помощью которых она станет решать эти задачи. В нем зрел новый подход – реальный, увязывающий то, что считалось ранее несовместимым. Решимость зрелого ученого, опережающего свое время. А ему всего-то – двадцать один год.
В это время, летом 1884 года, он пишет: «Минералогия должна дать ответ на наш случай; исследуя распределение реакций на земле в пространстве и времени, она дает нам ответ на законы изменения материи, ныне совершающиеся в небесном пространстве». И продолжает мысль, связывая космические процессы с земными: минералы вообще – как бы памятники всевозможных реакций, творившихся на Земле в разное время. По ним можно восстановить те бурные и едва приметные химические процессы, что шли когда-то, да и теперь идут на Земле. Что такое история одной планеты? Это история интенсивного изменения материи в определенном месте мирового пространства. Модель Земли может дать ответ на вопрос о том, как складываются законы изменения материи в небесном пространстве.
Год для него базисный и переломный. Формируются его биокосмические взгляды, завязываются биогеохимические идеи. Рождается идея о существовании тонкой геологической оболочки, концентрирующей в себе все живое вещество Земли. Это истоки учения о биосфере.
Отметим попутно: зрел он неслыханно быстро. И не только как ученый, задумывающийся над тайнами мироздания ради того, чтобы извлеченные знания обречь человеку на пользу. Он жил не в мире минералов, а в мире людей. Взгляд его на происходящее в обществе пронзителен, проницателен. Он – гражданин и оставаться беспристрастным не может. Пишет в том же году: «Наше правительство стремится к разрушению государства и по какой-то странной иронии считает себя охранителем. Разрушение семьи арестами и т.п., разрушение народного благосостояния и т.п. Инстинкты лиц, В руки которых попала власть, разнузданны, и нам остается только сокрушаться до времени над гибелью того, что установлено работой поколений. Ввиду полного отсутствия гласности интересно и важно следить за анархическими действиями правительства...»
В это время он много размышляет о том, что прежде всего следует сделать в России, чтобы улучшить положение народа. Разрабатывает даже программу. Углубленно осмысливает связь пространства и времени. Еще более убеждается в том, что нет ни одного явления, которое не занимало бы части пространства и части времени. Это лишь для собственного удобства мы разделяем их, исходя из соображений ежедневной практичности, в действительности же пространство и время — едины!
Со становлением этого удивительного человека, мыслящего в планетарных масштабах, вызревала и научная революция прошлого века. Она перехлестнется через грань двух смежных веков и вынесет на своем гребне научно-техническую революцию. Ту, которая сейчас формирует наш мир.
Что же еще волновало его в те далекие годы, когда не был изобретен автомобиль с двигателем внутреннего сгорания, когда и планета наша была открыта не вся? Шаг за шагом он прослеживает взаимоотношения человека с природой. Он приходит к выводу, что никогда прежде человек не оказывал столь сильного влияния на окружающий мир. Он произносит слова пророческие, к которым еще тогда было бы надо прислушаться и которые только теперь мы начали со всей серьезностью осознавать: «Человек настоящего времени представляет из себя геологическую силу – и сила эта сильна тем, что она все возрастает и предела ее возрастанию не видно нам... Несомненно, он – важнейший агент в той полосе земного сфероида, где деятелем является сила органической материи. Полоса эта невелика, но и она расширяется его деятельностью...» Здесь надо искать истоки его учения о ноосфере.
После окончания университета со степенью кандидата Вернадский был оставлен при минералогическом кабинете, в упорядочение которого он и до того вложил много сил, в должности консерватора, то есть его хранителя. На это место всегда назначался ученый, уже зарекомендовавший себя. Тот период его жизни знаменуется углублением познаний в области физики, химии, геологии, кристаллографии. Он внимательно изучает самые значительные из мировых достижений науки – работы Гельмгольца по исследованию вихревого движения жидкостей, Беккереля – о поглощении света кристаллами, Майкельсона – по определению скорости света. Но, конечно же, остается верен своей первой любви – минералогии. Теперь он вплотную приблизился к проблеме географического распределения минералов.
Это не научная прихоть, не желание продемонстрировать оригинальность мышления. Понимание закономерностей размещения минералов в земной коре необходимо для того, чтобы выявить скрытые связи в происходящих на Земле, как космическом теле, процессах. Вернадский считает: география минералов имеет не меньше права на существование, чем география животных или растений. А может, и больше. Как на все посмотреть. Он смотрит как раз именно так. Потому что им движет идея связать геологическую жизнь Земли, процессы, в ее теле творящиеся, с процессами космическими. Он на новом, нетореном пути.
Не хотелось бы его видеть, однако, этаким ученым червем, точащим ходы в исполненных знаниями фолиантах. К Вернадскому это никак нельзя отнести. Прежде всего он не забывает, что науку делают люди. Он занимается историей науки, но, не отделяя ее от реальных людей, прослеживает пронизывающую годы, десятилетия связь научных идей, теорий, гипотез. За каждой из них – человек, живший когда-то, со всеми личными трудностями, сомнениями, борьбой за себя ради других. Ведь в конечном-то счете не для себя же лично, не ради своей выгоды ученый идет на лишения и отказывается ото всего, что для обычных людей составляет главное в жизни. Да и самой-то жизнью нередко он жертвует... Ради чего же тогда? Ради истины. Но и не без некоторых эгоистических соображений: ради поразительной жажды познания, ради мучительной, но такой притягательной силы сомнения. В письме жене он пишет в то время: «...ищешь правды, и я вполне чувствую, что могу умереть, могу сгореть, ища ее, но мне важно найти, и если не найти, то стремиться найти ее, эту правду, как бы горька, призрачна и скверна она ни была!»
Он не оставил мечты. Его неодолимо тянуло в страны с тропическим климатом – он должен увидеть их пышную растительность, собрать коллекцию минералов, слагающих их горные породы. Это все еще ему предстоит. А пока он ездит по европейской части России, в Финляндии исследует месторождения мрамора. Но мысли его при этом возносятся выше. Выше Земли, но не прочь от нее.
Он задается таким вопросом. Вот мхи и лишайники, укоренившиеся на, казалось бы, совершенно бесплодной почве, на горных породах. Где же, в чем они находят питательные вещества для себя? Не воздействуют ли при том и они как-нибудь на горные породы? И, быть может, как-то участвуют в регуляции теплового режима планеты? Он ищет ответы на эти вопросы – ищет, понимая с первых шагов, как мало еще подготовлен. Он видит необходимость, помимо обретаемого опыта и собираемых наблюдений, подвести подо все математический базис. Он не сомневается, что в будущем геология облачится в мантию точной науки. И, размышляя о том, в дневнике оставляет строки: «Давно пора подвести под математические выражения – строгие, ясные и изящные – реакции и формы земной коры, — так подвести, чтобы из одного, немногих принципов выходило многое. Но для этого надо много и долго еще учиться». Он готов преодолеть этот барьер недостаточности.
Умер отец и оставил в наследство небольшое именьице Вернадовку в Тамбовской губернии. А ему ни к чему совершенно она... Первое, что приходит в голову – продать ее, да и пуститься в вожделенное путешествие... Верно, он так бы и поступил, если бы не встреча с Наталией Егоровной Старицкой, девушкой чуть старше его, далеко не красавицей, но на редкость женственной и обаятельной, начитанной и образованной. Она покорила его. Владимир Иванович делает ей предложение и мучается, ожидая ответа. В местечко, где он работал в Финляндии, почта приходит только по пятницам, и вот эти ожидания, это напряженное состояние безвестности занимает все его помыслы. Настоящая пытка. Такого он никогда еще не испытывал.
После венчания и уж после того, как у них появился сын, молодая чета собирается за границу. Вернадского направляют в длительную командировку для совершенствования в кристаллографии и минералогии и дли подготовки магистерской диссертации. Они уж стали укладываться, как вдруг чуть все не пошло прахом. Министр народного просвещения то ли в результате доноса, то ли после слухов, идущих из университета и представляющих Вернадского как человека в политическом отношении неблагонадежного, официально предложил молодому ученому подать в отставку.
Вернадский ничего не понимает, растерян. Да, конечно, их «братство»... Их революционные взгляды, неоднократно с юношеской беззаботностью вслух высказываемые... Да, конечно, дружба с Александром Ульяновым, человеком крайних революционных воззрений, решительно вставшим на позицию терроризма по отношению к самодержавию... Но при чем здесь наука...
Только после серьезных усилий с подключением благорасположенных влиятельных лиц все удалось вернуть на круги своя.
Месяц они живут в Неаполе. Мечта потихоньку сбывается. Курящийся Везувий, субтропическая растительность – все так непривычно для глаза... Здесь, под руководством знаменитого минералога Скакки, с чьими трудами Вернадский давно уж знаком, продолжается постижение глубин кристаллографии. Но Скакки дряхл, его мысль не поспевает за стремительным полетом мысли Вернадского, и он, увлекаемый так хорошо знакомым чувством нетерпения в преддверии новых открытий, спешит в Мюнхен, к королю кристаллографов Паулю Гроту.
Тут все спорится. Вернадский изучает новые методы исследований, определяет оптические свойства кристаллов, измеряет углы их, знакомится с работами Пьера Кюри по кристаллографии. «Я боюсь, что Грот меня примет за фантазера, потому что я постоянно выдумываю новое... Но да все равно, потому что все это сильнее меня, и я не могу не стараться познать». Радость. Это огромная радость.
Не заставили ждать себя и успехи. После ряда статей, опубликованных по проблемам кристаллографии и синтеза минералов в европейских научных журналах – не только не прошедших в безвестности, а получивших всяческое высокое одобрение и показавших, что появился новый незаурядный ученый, Вернадского избирают членом Французского минералогического общества и вслед за тем – членом-корреспондентом Британской ассоциации наук. Какие хорошие строки он пишет в то время: «Как-то здесь, за границей, еще больше чувствуется важность того, чтобы лучше и больше оценивали русскую науку, — развивается какое-то чувство и сознание национальной научной гордости».
Потом он – приват-доцент кафедры минералогии Московского университета, куда его перевели с помощью Докучаева, учителя, видевшего за своим учеником большое будущее и всемерно помогавшего во всяких делах. В двадцать восемь лет Владимир Иванович защищает магистерскую диссертацию. В ней он ищет закономерности в связях химических процессов, идущих на Земле, растянутых в пространстве и времени. Особенную роль при этом уделяет соединениям кремния, поскольку именно они играют ведущую роль в тех процессах. Его диссертация и по сию пору сохранила свою научную значимость.
Жизнь и работа его в Москве напряженны, насыщенны. Много времени отдает он общественной деятельности, в голодные месяцы 1892 года поспешно едет в Вернадовку, занимается устройством столовых, потом – обратно в Москву, собирает деньги в помощь голодным крестьянам. Когда после голода наступила опасность эпидемии холеры, Вернадский средства, что у него еще оставались, направляет тем, кто уже заболел.
Из его дневника: «Сегодня в лаборатории получил новое соединение – окиси титана с глиноземом, совершенно до сих пор неизвестное. Я раньше раза три пытался получить его в Париже, но неудачно, и здесь в первый раз тоже не мог совладать и наконец сегодня получил».
Зима и весна девяносто девятого года прокатились по России волной выступлений студентов. Московский университет власти поторопились закрыть, в ожидании пока утихнут волнения. Прошла и ответная волна — многих студентов исключили, многих, наиболее активных, выслали.
Вернадский целиком на стороне студентов. Пишет: «Все это очень тяжело, так как власть теперь находится в руках людей, которым совершенно далеки и чужды интересы молодежи, и они совершенно спокойно будут действовать самым строгим образом». В одном из дел министерства внутренних дел сохранилась справка о том, что В. И. Вернадский порицал студентов, которые не поддержали антиправительственных выступлений товарищей. Вернадскому об этом сказали, но он не счел возможным скрывать свои взгляды. Задолго до того написал: «Необходима свобода мысли в самом человеке. Отсутствие искренности в мысли страшно чувствуется в нашем обществе...»
Одиннадцатый год стал для него переломным. Для подавления студенческих волнений в Московский университет ввели отряды полиции. Лучшие люди из профессорско-преподавательского состава, не желая терпеть притеснений, подают прошения об отставке. В их числе – ректор, проректор, несколько профессоров и доцентов. И конечно, Вернадский. Из университета ушли такие люди, как Тимирязев, Лебедев, Зелинский. Московский университет обезлюдел...
К открытию радиоактивности Вернадский отнесся как к очередной и решающей по беде атомистического представления о строении мира. Он размышляет о значении в геологической истории Земли радиоактивной энергии, и как следствие – формирует основное значение химических элементов в истории планеты. Возникает новая наука – геохимия.
Как же верно и как своевременно он сумел оценить важность открытия! Он уверен, что человечество вступает в новый век – век лучистой, как он говорил, или атомной, энергии и потому особенно важно – жизненно важно, чтобы именно русские ученые исследовали залежи радия в российской земле. «Ибо владение большими запасами радия даст владельцам его силу и власть, перед которыми может побледнеть то могущество, которое получают владельцы золота, земли, капитала». Он и сам собирался этим вплотную заняться, как вдруг грянули те события, в результате которых разрушилось все научное здание Московского университета...
Семья Вернадских переехала в Петербург и поселилась на Васильевском острове. Этот год отмечал двухсотлетие со дня рождения Ломоносова, и Владимир Иванович как бы подвел черту под своими многолетними размышлениями о роли Ломоносова в истории науки – не только российской, но и мировой. Он продолжает исследовательские публикации о Ломоносове, выходит в Академию наук с обоснованным предложением о создании Ломоносовского института, переписывается с Марией Кюри, возглавлявшей Радиевый институт, едет в экспедицию по разведке радиоактивных минералов в Закавказье. Через три года – еще такая же экспедиция, организованная исключительно по его инициативе. Ее прерывает первая мировая война.
Октябрьскую революцию, как сам написал, не сразу осознал во всей ее глубине. Написал в 1942 году: «...не сознавал... исторически оказавшейся прочной победы большевиков и мирового значения происшедшей революции, величайшей в истории человечества». Он переезжает в Полтаву поправить здоровье, и прилагает много усилий ради создания Академии наук Украины, и в конце концов добился того и стал первым ее президентом. Потом, по прошествии трех с лишним лет, он вновь в Петрограде. Срок небольшой, но как же вокруг изменилось все! По Неве ходят пароходы, на бортах которых можно прочесть имена: «Чернышевский», «Степан Разин», «Емельян Пугачев», да и жизнь улиц стала другой – энергичней, бодрее. Владимир Иванович со свежей остротой ощущал перемены.
В работу включается сразу. Его увлекает химия моря и вместе с помощницей дочерью – она уж была студенткой – едет на Мурманскую биологическую станцию. Позже, в лаборатории, погружается в подробнейшие исследования биогеохимической истории некоторых элементов – серы, хлора, свинца, титана, вольфрама, кремния, что дало возможность прояснить значение живого вещества в круговороте отдельных элементов на Земле и, кроме того, убедительно доказать содержание ряда редких элементов в живых организмах. Отсюда недалеко было и до предположения о немаловажной роли этих элементов в биогеохимических реакциях.
К нему постоянно тянутся люди – таково его притяжение, собираются те, кого влечет та самая трепетная сила, возникающая в процессе научного творчества, влияние которой он так часто и сильно ощущал на себе. Владимир Иванович давно добивается создания в России Радиевого института, но только теперь, в 1922 году, институт создается. Вернадский – его первый директор. Задача ясна: институт должен быть организован так, чтобы овладение атомной энергией стало реальностью.
Вернадский, как всегда, смотрит вперед далеко. Он предупреждает тех, кто еще не понимает того: человечество вплотную подошло к великому перевороту в своей жизни – ничего подобного прежде еще не случалось! Атомная энергия – источник колоссальной, неисчерпаемой силы. Вопрос времени, когда это случится. С тревогой и надеждой спрашивает: «Сумеет ли человек воспользоваться этой силой, направить ее на добро, а не на самоуничтожение?» Он задал этот вопрос шестьдесят пять лет назад, но и теперь мы сами себе его задаем. Провидец...
Потом он едет в Париж, читает в знаменитой на весь мир Сорбонне курс лекций по геохимии – нет другого человека, который бы мог этот курс прочитать. Вскоре лекции выходят отдельной книгой. Тогда же он продолжает работы и по биогеохимии. Выходят монографии «Живое вещество», «Геохимия», «Биосфера». Им суждена великая жизнь.
Он и позже много бывал за границей – читал лекции, работал в лабораториях старых друзей и не прекращал трудиться над главной, пожалуй, книгой своей жизни – монографией «Биогеохимическая энергия в земной коре».
В Москву он вернулся после того, как было принято решение о переводе в древнюю столицу Академии наук. Жил активно, много работал – не щадя себя и не думая о себе. Здоровье заметно пошатнул ось в то время. Его оберегали – Наталья Егоровна вместе с друзьями, он с ними сражался как мог, но силы были слишком неравными, и Владимиру Ивановичу приходилось делать уступки.
Летом 1940 года произошли события, очень сильно его взволновавшие. Вернее, одно событие: открытие энергии, выделяющейся в результате распада ядер актиноурана после их бомбардировки нейтронами. Для физиков, да и не только для них, стало ясно, что эту энергию можно использовать в практических целях.
Вернадский поражен. Он не думал, что столь быстро откроется такая возможность. Сразу же реально оценил ситуацию: действовать надо решительно и незамедлительно. И прежде всего надо срочно выяснить – располагает ли Советский Союз достаточными запасами урановых руд? Великий минералог, теоретик и практик, он знал, где надо искать эти руды. Нужны экспедиции. Вернадский руководит группой ученых, занимающихся исследованием месторождений урановых руд и получением актиноурана. Вместе с академиком В.Г.Хлопиным, своим учеником, он обращается в Академию наук с запиской, в которой предлагает ряд мероприятий для решения вопроса по техническому использованию атомной энергии.
Вот они. Во-первых, необходимо срочно приступить к выработке методов разделения изотопов урана, а также к конструированию необходимых для того установок. Во-вторых, энергичнейшим образом форсировать работу по проектированию сверхмощного циклотрона Физического института и достройке циклотрона Физтеха. В-третьих, продолжить разведку урановых месторождений. Кроме того, выдвинул идею о создании при президиуме Академии наук специальной Комиссии по урану. Считал это необходимым. Комиссия такая вскоре была создана.
Что ни скажи, какие ни выдай оценки – не переоценить того, что сделал Вернадский, как много успел он за свою счастливо долгую жизнь. И все равно, так хотелось еще жить и работать...
Давным-давно, еще в 1910 году, писал он Наталье Егоровне: «Странно, отчего жаль прошлого – когда, в сущности, все миг один!..» Видимо, он потому жалел о прошлом, что не хотел с ним расставаться, считая его неотъемлемой частью жизни в настоящем и будущем. А он жизнь безмерно любил.