Герб рода Сеченовых отмечает в мужской половине его бравых офицеров, верой и правдой служивших России. В верхней половине щита, на красном поле изображены две серебряные стены, в нижней, серебряной, скрешены ружья при выстреле, а меж ними, у подошвы щита, помещено пушечное ядро.
Где только не служили Сеченовы – и в пехоте, и в гусарах, в артиллерии, и в инженерных войсках – это, конечно уж, позже, и всегда согласно преданиям отличались неустрашимой отвагой. Судьба Ивана Сеченова была предопределена всей семейной историей, и неудивительно, что отец изъявил желание видеть сына военным.
Родительскую волю исполнили, но Михаил Алексеевич того не узнал: он умер, когда сыну исполнилось всего десять лет. После пяти лет, проведенных в кадетском корпусе, Иван Сеченов, успешно сдав вступительные экзамены, был принят в незадолго до того организованное Главное инженерное училище. Почему именно это училище? Семья Сеченовых велика, живет в достатке, хотя и нельзя сказать, что богато, а обучение в Училище, не в пример другим заведениям, стоит дешево. Само собой, что будущего военного инженера никто не спрашивал, хочет ли он видеть себя в этой профессии, а сам он позже признался: «Попади я из инженерного училища прямо в университет на физико-математический факультет, из меня мог бы выйти порядочный физик». А коли признался в том, значит, интерес к естественным наукам в нем в то время уже сложился.
Физиком ему не суждено было стать. Но он стал ученым с мировым именем, создателем русской физиологии, привнеся в нее методы физики. Ему удалось проникнуть в такие глубины мозга, в какие до него никому не удавалось пробиться, и дать объяснения таким процессам, протекающим в живом организме, которые считались таинством, святая святых, не поддающимися объяснению с позиций точной науки. Он открыл электрические колебания в мозгу, описал законы переноса углекислоты и кислорода кровью, закон растворения газа в растворах, закон газообмена в легких и доказал материальную основу психической жизни человека.
Родился он в исконной русской глуши, в селе Теплый Стан, в четверти тысячи верст от губернского Симбирска и верстах в восьмидесяти от ближайшего уездного городка. Родительский дом был большой, о двух этажах, хотя и простой, но удобный, как раз для такой многодетной семьи. Отец его, Михаил Алексеевич, отгусарив, женился по любви, не по расчету, презрев предрассудки и пренебрегнув мнением родственников и соседей-дворян. Приглянулась ему крепостная красавица Анисья Егоровна, он выучил ее грамоте, дал вольную, да и обвенчался с ней. Восьмерых детей она ему родила. Ваня был младшим.
По-разному жизнь у братьев сложилась. Кто, как и отец, подался в гусары, кто – в студенты, но все потом сошлись в родовом своем гнезде, в Теплом Стане. Видно, так устроены Сеченовы были, что не могли вдалеке от дома родного жить.
В Инженерном училище Сеченов учился прилежно, хотя и основные науки – фортификация, саперное дело – особого интереса в нем не вызывали. А вот физика нравилась, ею он занимался едва ли не с наслаждением. Но ничто пока, решительно ничто не предвещало еще великой будущности совсем в другой области знания.
Он был общителен, любил озорнуть, и в его раскосых темно-карих глазах, широко расставленных на оставшемся рябым после оспы лице, постоянно таились задорные искры. Выходки и шутки, однако, были добродушны и вполне безобидны, за что товарищи его особо любили. А у начальства, конечно, сложилось было несколько иное к нему отношение, как к заводиле всяких проказ. Как-то раз генерал даже разжаловал из ефрейторов Сеченова, но потом все же смилостивился, вернул прежнее звание.
Но дело в том, что он совсем не чувствовал себя офицером. Сам армейский дух был ему неприятен. Людей унижали, секли до полусмерти шпицрутенами — не мог он этого видеть. Даже и снилось: ведут солдата с оголенной спиной вдоль бесконечного строя, со свистом рассекают воздух шпицрутены, высекая кровавые искры из тела... Наяву присутствуя на экзекуции, прапорщик Сеченов, в отчаянии от собственного бессилия, закрывал глаза. Уйти он не мог. Офицеры обязаны были находиться при наказании.
Может быть, как раз в это время, для него трудное, исполненное сомнений в себе самом, он впервые начал серьезно осознавать: не для него эта жизнь. Ведь как же замечательно было еще недавно, когда приоткрывалась наука – физика, химия, высшая математика... И, может быть, не поздно еще оставить армейскую службу, отказаться от офицерской карьеры и пойти учиться на медика...
В начале октября 1850 года отставной офицер Иван Сеченов едет в Москву поступать в университет, в вольные слушатели. Он решил стать врачом. Выложил без колебаний пятьдесят рублей из тех, что ссудила небогатая матушка, — деньги для него очень большие, и получил право приходить просто так, сидеть и слушать лекции.
Он вникает во все, что может оказаться полезным. Увлеченно слушает лекции по сравнительной анатомии, сосредоточенно учится препарировать, изучает ботанику, зоологию, а с третьего курса, когда началась собственно медицина, — терапию и частную патологию. Он покупает французский учебник, рекомендованный преподавателем, в нетерпении раскрывает, начинает читать и приходит в изумление: на страницах перечисляются причины, вызывающие то или иное заболевание, указываются симптомы болезни, предлагаются и способы лечения – и все! А он хотел знать, как развивается болезнь, в чем ее сущность и почему именно помогает лекарство. А об этом – ни строчки! Как же прикажете в таком случае пользовать больного, если неизвестно, что вызывает болезни? Почему один человек заболевает холерой, а другой страдает чахоткой?
Сеченов нигде не находит ответов на эти вопросы – ни в немецких книгах, ни в лекциях по фармакологии. С удивлением он открывает: медицина еще не наука, она только делает свои первые шаги к науке. И ему не было интересно вникать в первопричины разных болезней, потому что, как он выразился, «ключа к пониманию их смысла не было». У него другой склад ума, требующий дознаться до сути процесса, протекающего в живом организме.
В медицине он разочаровался и стал помышлять о физиологии. Эта наука с широким охватом. Она занималась сущностью происходящих явлений. Экзамены за третий курс, он, однако, сдал превосходно, хотя весь год и читал какие угодно книги, но только не те, какие требовал курс.
Летом он – в Теплом Стане, у матушки. С радостным чувством, напоминающим что-то далекое, казалось, ушедшее уже навсегда, но все же живушее в нем, бродил по родным местам, овеянным дорогими воспоминаниями беззаботного детства, помогал в домашних делах, усердно переводил с латыни учебник по анатомии. Совершенствовался в языке, укреплял приобретенные знания, но, как оказалось, никому не нужную делал работу: издавать учебник не стали. Он-то рассчитывал заработать – близились торжества по случаю столетнего юбилея университета, предстояли расходы – не брать же в конце концов напрокат дворянский мундир... Но из-за этого мундира Сеченов так и не смог попасть на юбилейные торжества.
И все же медицину он не оставляет. Решил пройти курс до конца. Тем более что теперь, на четвертом году, начиналось практическое изучение болезней в клиниках. Это реальное дело, и Сеченова оно увлекает. В волнении он наблюдал за чудодейственными руками знаменитого на всю Россию хирурга Федора Ивановича Иноземцева, давно уже применявшего при операциях эфирный наркоз. Знал Сеченов, что и в Петербурге замечательный Пирогов пользуется наркозом, но видеть все своими глазами, а не читать, не слышать – это совсем ведь другое дело!
Сеченов окончил курс медицинских наук и был утвержден в степени лекаря с отличием. Ему предложили держать экзамены не лекарские, а докторские, более сложные, и он блестяще их сдал. Быть может, это призвание? Быть может, поторопился он, решив отречься от медицины? Да и где же заниматься физиологией, если во всей России нет ни единой физиологической лаборатории?
Он сделает так: не станет заниматься медицинской практикой, а займется – вернее, попытается сделать это – разработкой и устройством научного фундамента медицины. Ему 27 лет, и теперь ни в коем случае не скажешь, что время им было упущено. Он обладает достаточно прочными и систематизированными знаниями, приобретенными еще до университета, по физике и математике, он свободно владеет французским, немецким. После раздела имения, оставшегося по смерти матушки, впервые появились деньги. Сеченов с полной уверенностью, без сомнений, решил дальше учиться. Физиология обогащалась методами точных наук, и это привлекало его.
Молодой русский ученый слушает в Германии лекции Иоганнеса Мюллера. Замечательный врачеватель, экспериментатор, мыслитель, Мюллер думал широко, последовательно пролистывая страницы Великой книги, рассказывающей о том, как человек устроен. На лекциях ученика Мюллера – Эмиля Дюбуа Реймона, Сеченов пускался в путь по загадочной, исполненной мистицизма, извилистой тропе, ведущей к объяснению электрических свойств живых существ. Он убежден: в живом организме, будь то электрический скат или человек, нет ничего сверхъестественного, что бы не подчинялось извечным законам наук – физики, химии. И если что-то пока не объясняется с позиций современной науки, то, несомненно, объяснится чуть позже. Кто-то когда-то сделает это.
Рядом с Иваном Сеченовым – широколобый русский с небольшой, аккуратной бородкой клинышком и внимательно смотрящими из-за толстых стекол очков глазами. Это Сергей Боткин – будущее светило русской науки. Он только что приехал из павшего, но не побежденного Севастополя, где до изнеможения работал плечом к плечу с Пироговым. Он был терапевтом: слабое зрение не позволяло ему оперировать.
Потом Сеченов едет в Италию, мимолетно увлекается хорошенькой хозяйкой маленькой римской гостиницы, с пылу даже собирается жениться на ней, но одумывается вовремя, переселяется в Германию, в Лейпциг, где интересно работает молодой профессор Функе, и вскоре кончает первую свою диссертацию.
Он занялся изучением воздействия алкоголя на организм человека. Пытаясь понять, чем конкретно вызываются нарушения в состоянии алкогольного отравления, он исследует состав выдыхаемого воздуха, состав желчи, кровяное давление, температуру крови. Для сравнения Сеченов проделывает те же измерения со здоровым человеком в нормальных условиях. Он делает то, что и ныне не потеряло значения. Еще тогда, в первых своих исследованиях он пришел к выводу, что алкоголь подавляет обмен азота в организме, то есть угнетающе действует на белковый, жизненно важный обмен.
И тут наступил момент, когда научная судьба Сеченова могла круто перемениться.
На медицинском факультете Московского, его родного университета освобождается место заведующего кафедрой. Сеченов по уровню знаний, по опыту вполне готов занять эту должность, да и домой захотелось вернуться, хотя и рассчитывал по необходимости поработать за границей два года. Но место это ушло.
Что ж... Сеченов философски смотрит на свою неудачу. Неудача – не крах. В общем-то все складывается так, как надо. Ничего. Можно жить и без кафедры. Время еще не все утекло.
Он едет в Вену к молодому, но уже прославленному в Европе Карлу Людвигу, к тому самому Людвигу, который произвел революцию в физиологии, изобретя нехитрый, но поразительный, удивительный кимограф – прибор, автоматически регистрирующий деятельность легких и сердца, некоторых желез и мышц.
Сеченов явился перед ним неожиданно – без предупреждения и без рекомендательных писем. Ивану Михайловичу нужно было исследовать воздействие алкоголя на кровообращение, а также по лощение кислорода кровью – вот он и приехал к Людвигу. Здесь он изобрел абсорбциометр – прибор для определения газового состава крови при алкогольном отравлении. Прибор оригинален, удобен, и Людвиг заказывает себе точно такой же. Они подружились – Людвиг и Сеченов, и когда между Боткиным, приехавшим в Вену, и Сеченовым пролегла случайная тень, именно Людвиг друзей помирил.
В очаровательный Гейдельберг, славящийся своим старинным университетом, издавна притягивавшим русских, Сеченов приехал в конце мая 1859 года. Подходило к концу почти четырехлетнее путешествие ради познания. Он работает с Робертом Бунзеном, встречается с Германом Гельмгольцем, водит тесную дружбу и с русскими, которым суждено стать великими, — с Дмитрием Менделеевым и Александром Бородиным. Какое-то недолгое время, пока находился в Вене, к ним присоединялся и Боткин. Им было хорошо здесь, вдалеке от России, именно потому, что они были вместе.
Домой Сеченов возвращался, обогащенный общением с выдающимися умами века и приобретенными знаниями. Без гроша в кармане он ехал домой. Прожито все. Конечно же, он не жалеет тех денег – на что они, вложенные в какое-то дело, пусть даже и прибыльное? Он приобрел в обмен на них другой капитал – такой, что не возьмется никто оценить. А легкость в кармане, как известно, не порок, и дело вполне поправимое. Взять хотя бы вот эти золотые часы, что уговорил еще в России купить слуга Феофан: как же – барин да без часов? И непременно нужны золотые – уверял Феофан.
Сеченов улыбнулся, вспомнив о том наказе: теперь вот здесь, на границе, вытянул за цепь часы из кармана и отдал по дешевке первому подвернувшемуся ростовщику. А иначе и не смог бы заплатить за заграничный паспорт при возвращении.
В Петербурге все пошло как-то быстрее, удачливее. Видимо, накопился-таки некий энергетический заряд, заставивший колеса судьбы вращаться быстрее. Иван Тимофеевич Глебов, некогда учивший Сеченова, а теперь вице-президент Медико-хирургической академии, ознакомился с диссертацией своего бывшего ученика и, не говоря тому ни слова, спешно опубликовал ее в «Военно-медицинском журнале», к неописуемому удивлению автора. Вскоре состоялась и защита, прошедшая успешно, потом – контрольная лекция на конференции перед профессурой, и Иван Михайлович Сеченов получает низшее из трех профессорских званий: адъюнкт-профессора. Это победа. Он обретает самостоятельность, возможность заниматься научной работой и жалованье – пусть небольшое совсем, однако позволяющее не размениваться в добывании хлеба насущного.
Первый курс лекций, что он прочел, нашумел в научных кругах Петербурга. Он говорил об электричестве живого тела, совершая экскурс в историческое прошлое, перебрасывал мостки от Аристотеля, описавшего электрических скатов, к Гальвани, первым исследовавшему электрические явления, возникающие при мышечном сокращении. Сеченов, молодой, мало кому известный ученый, перед забитой до отказа аудиторией показывал опыты, во время которых нерв, выделенный из лапки лягушки и соединенный с электродами, порождал волну возбуждения, и это мог ли все увидеть, потому что ту волну улавливал подключенный гальванометр и передавал на подвижное зеркальце. И световое пятно, им отбрасываемое на экран, при возбуждении нерва приходило в движение. Все это было очень похоже на чудо...
Сеченов говорил, и перед затаившими дыхание слушателями распахивались новые горизонты физиологии – науки, бывшей дотоле описательной, а теперь обретшей первые черты точной науки. Сила тока, пропускаемого через нерв, измерялась в амперах, а напряжение живого нерва под током можно было выразить в вольтах. Разве не удивительно это...
Потом другой курс лекций – «О значении так называемых растительных актов в животной жизни». Он раскрывал слушателям механизм азотистого обмена, убеждал в том, что только в единстве с окружающей средой можно рассматривать живой организм. Таких мыслей до Сеченова никто не высказывал.
1862 год в его жизни отмечается особенной вехой. Он едет в научную командировку в Париж, в Коллеж де Франс, в лабораторию знаменитого во всем мире кудесника Клода Бернара. Опыты, поставленные Бернаром, неопровержимо доказывали, что именно в мозгу находятся центры, управляющие внутренними процессами в живом организме. Классический и, казалось бы, такой простой опыт с иглой, пронзающей заранее намеченную точку мозга кролика, вызывающий сахарный диабет. Но этот опыт стал эпохально значительным, открыв путь к механизму тяжелой болезни. Бернар прилагает все усилия к тому же, над чем думает и работает Сеченов: оба мечтают о физиологии нового типа – науки математически точной.
В мрачноватом полуподвале, где трудился Бернар, у Сеченова был собственный стол. Здесь он мог препарировать, ставить опыты. Но он не замыкался только на опытах: мысль его безостановочно искала ответа на вопрос, волновавший более других, потому что именно в нем видел он тайну тайн.
Да, человек усилием воли может подавить самопроизвольные действия, ответные реакции на какие-то внешние раздражители. Но что при этом происходит внутри, в самом организме? Как воля подавляет действие механизмов мозга? Напряженно размышляя над этим, Сеченов перебирал в памяти опыты предшественников, наблюдения, сделанные при первых попытках приподнять завесу загадочности.
Вспомнился опыт Эрнста Вебера, перерезавшего блуждающий парасимпатический нерв лягушки – вагус и наблюдавшего, что происходит при этом с ее сердцем. Оно начинало биться сильнее, чаще, чем в том случае, когда он воздействовал на вагус электрическим током. Выходит, этот нерв сдерживает, тормозит возбуждение, передаваемое через него сердцу. Вебер отметил, что и при отсечении головы лягушки ее рефлексы, как это ни странно, усиливаются. Он предположил, что, может быть, существуют какие-то нервные центры, успокаивающие движение лапок лягушки – по аналогии с ролью вагуса в работе сердца. Такое предположение было вызовом, ведь тогда неоспоримым считалось, что все процессы, происходящие в мозгу, в центральной нервной системе, — это процессы возбуждения. А тормозящие эффекты наблюдаются лишь в сердце, в кишечнике. Об опытах Вебера скоро забыли, да и сам он не придавал им особого значения, а Сеченов – нет, тот снова и снова мысленно к ним возвращался. А потом начал экспериментировать, но уже на новом уровне организации опыта и его осмысления.
Он хотел выявить влияние головного мозга на рефлекторные движения животного.
Лягушачью лапку он опускал в слабый раствор кислоты. Мышцы сокращались, приведенные в действие возбужденными нервными окончаниями, лапка сгибалась. Исследователь предполагал, что под влиянием головного мозга рефлексы должны измениться, и надеялся найти механизм их подавления.
Но перед тем надо измерить уровень рефлекторной активности спинного мозга, ведь возбуждение от нервных окончаний в коже животного по живым проводам – нервным волокнам передается в спинной мозг, а уж оттуда поступает к нервным клеткам, нейронам, подключенным к мышцам. Схема ясна, но опыты требуют полной собранности, сосредоточенности и огромного терпения. Серия неудач Сеченова не останавливает. Всем своим существом он чувствует, что на верном пути.
Опыт убедил: уровень возбудимости нервных структур спинного мозга можно считать постоянным. А если это так, то не попробовать ли повлиять на него, приводя в раздражение некие, никому еще не известные центры в головном мозгу? Сеченов был почти убежден, что эти центры существуют.
Воздействуя на мозг электричеством, ничего нового выявить не удалось. Тогда Сеченов перерезал мозг лягушки и сразу же измерил рефлекс. До этого он измерение делал спустя пять минут после рассечения мозга. Лягушачья лапка согнулась гораздо позже, чем в предыдущих опытах.
Он не верил себе. Вновь и вновь повторял удавшийся опыт. Да, сомнений быть не могло! Удалось открыть явление торможения! То, о чем он догадывался, получило экспериментальное подтверждение. Скальпель, рассекая мозг, вызвал мощные импульсы в нервных структурах тормозящего центра, и он, в свою очередь, оказал сильное угнетающее действие на рефлексы спинного мозга. За те пять минут, которые он выжидал в предыдущих опытах, поток импульсов, вызванных вторжением скальпеля, утихал и спинной мозг вновь обретал независимость. Сгибательный рефлекс опять сделался быстрым. Это было открытие.
Сеченов все же не удовлетворился одним механическим воздействием на нервные структуры. Более тщательно повторил опыты с электрическим возбуждением, химическим — воздействуя солью, — результаты во всех случаях оказывались одинаковыми. Сделанный вывод он выражает в виде, похожем на формулу: «У лягушки механизмы, задерживаюшие отраженные движения, лежат в зрительных буграх и продолговатом мозгу». Он нашел эти центры. Отныне в науке о живом появляется новое понятие: явление центрального торможения. Кажется, Клод Бернар первым назвал это явление «сеченовским торможением». Во всяком случае, в своем учебнике он именно так отдал дань уважения русскому коллеге.
Иван Михайлович вернулся в Петербург в мае 1863 года и все лето посвятил написанию одной работы, которой он отвел довольно скромную роль и которая тем не менее сыграла в его жизни и в жизни науки роль выдающуюся. Строка за строкой, стремительно, хотя и без спешки, ложились на бумагу мысли. Рука за ними не поспевала, и он торопился дальше, кажется, и не замечая того, что некоторые слова остаются без окончаний. Это неважно. Их смысл ясен. Как ясна и задача, стоящая перед ним: он создавал стройное сооружение из основных, принципиальных законов, по которым действует мозг. Он знал, как назовет этот свой труд: «Рефлексы головного мозга». Воистину революционны выводы, к которым он приходит в этой работе. Они смелы, неожиданны! Они раскрывают механизм действия мозга. Рефлексы живых организмов – это не постоянное явление, во время жизни они меняются, какие-то исчезают, и вместо них возникают новые, позволяющие организму немедленно реагировать на контакт с окружающей средой, врагами. И человек, и животные делают это мгновенно. Но, поскольку в основе каждого такого механизма лежат нервные клетки, значит, во время образования новых рефлексов в мозгу возникают и новые связи между нервными клетками – нейронами. Вот эта новая система связей и рождает в конечном счете новые непроизвольные движения – неосмысленные, но целесообразные, помогающие человеку и животным ориентироваться и бороться за жизнь в окружающем мире.
Но эти размышления, приведшие к открытию, столь значительному, в той работе знаменовали только начало. От явлений, идущих в живом организме на уровне нервных клеток, он совершает прыжок, нет – полет к высшим проявлениям воли и разума, к поступкам, которые мы совершаем под влиянием высоких моральных мотивов.
Он решил для себя вопрос о полной зависимости произвольных действий от множества внешних и внутренних причин, но как быть с такими понятиями, как героизм, как отрешение от себя ради другого человека, преданность, честь, совесть, — что же, в основе этих высочайших человеческих качеств тоже рефлексы? И, в сущности, когда человек отдергивает руку, уколовшись обо что-то и, подняв оброненное в битве знамя, кидается навстречу врагу – все это диктуют те связи меж нервными клетками? И только?!
Если смотреть на жизнь через окуляр микроскопа – то да, именно так. Но величие высочайших свершений человеческой воли, разума, духа от этого не умаляется. Человек живет среди людей. С первых минут своего появления на свет окружающий мир оказывает воздействие на него, формируя личность. Высокие поступки, совершаемые человеком, — это результат его воспитания – в самом широком смысле этого слова. И самовоспитания тоже. И, говоря о рефлексах головного мозга, Сеченов, конечно же, менее всего имел в виду простейшие врожденные рефлексы – к примеру, отдергивание руки при уколе. Он мыслит широко. Рефлексы головного мозга в его понимании это психические реакции, возникающие от воздействия внешней среды на нервную систему. Это было новым пониманием психической жизни.
«Что же тогда все ваше учение? – спросят меня (задавал он вопрос самому себе в конце статьи). – Чистейшая гипотеза, в смысле обособления у человека механизмов, управляющих явлениями сознательной и бессознательной жизни... отвечаю я».
«Медицинский вестник», где была напечатана статья Сеченова, произвел оглушающее впечатление на современников. Срочно отпечатанный дополнительный тираж разошелся так же мгновенно, как основной. О Сеченове говорили всюду. Академик Иван Петрович Павлов, будучи уже лауреатом Нобелевской премии, оставил свои исследования и взялся за условные рефлексы, увлеченный идеями, высказанными в этой статье. А через три года, уже после неудачного покушения Дмитрия Каракозова на императора, министр внутренних дел писал, что «Рефлексы головного мозга» Сеченова составляли «общественную литературную среду, в которой способна получить развитие мысль о цареубийстве».
Отчего же так? Да оттого, что сие «произведение (профессора Медико-хирургической академии, наиболее популярного теоретика в нигилистическом кружке)... пропагандирует в популярной форме учение крайнего материализма».
Решением цензуры «Рефлексы» были объявлены направленными к развращению нравов. Как крайне опасная по своему влиянию на людей, она подлежала судебному преследованию и уничтожению. Дело передавалось в суд. Шел 1866 год... Ученому грозил штраф до 500 рублей или арест от семи дней до трех месяцев – в зависимости от решения суда.
А Сеченов и не думал сдаваться. Сначала он намеревался принести на суд лягушку, препарировать ее перед лицом обвинения и, как полагал, продемонстрировав опыты, безоговорочно убедить судей в своей правоте. Зная его характер, можно предположить, что он был очень недалек от такого поступка. Но все же поступил иначе: начал официальное дело против цензурного комитета. Другими словами – против министерства внутренних дел. И победил! Арест, наложенный на книгу, был снят, дело против самого профессора Сеченова пустить в ход не успели. В августе 1867 года книга снова поступила в продажу.
А пока суд да дело, он продолжал усидчиво работать над новой книгой. Это был учебник «Физиология органов чувств». Когда книгу отдавали в печать, Иван Михайлович почувствовал недомогание – видно, что борьба немало сил ему стоила. Внезапно начинались приступы головной боли, головокружения, мучили острые боли в спине. Друзья убедили взять длительный отпуск и подлечиться как следует. Он поехал в Австрию, в Грац, но, конечно же, не просто так, не на отдых, а совершенствоваться в обращении с микроскопом и наблюдать работу по микроанатомии нервной системы у профессора Роллета. Не мог Иван Михайлович терпеть, когда сознавал, что пробелы у него остаются.
Работая с препарированной лягушкой, он обратил внимание на необычный нервный механизм, управляющий лимфатическими сердцами амфибии. В движение их приводили импульсы, посылаемые нейронами спинного мозга. Сеченов, экспериментируя, проследил: учащаются импульсы, идущие от нейронов спинного мозга, — усиливается пульсация лимфатических сердец. И наоборот: останавливаются эти сердца – значит, нейроны находятся в состоянии торможения. Вывод колоссальной важности! Ведь эффект центрального торможения он изучал по сгибательному рефлексу лапки лягушки и не мог прежде ответить на вопрос: а способны ли к торможению другие мозговые структуры? И вот теперь он это знал.
В письме своей любимой женщине, Марии Александровне Боковой, писал из Граца: «Я задохнулся было от радости, потому что этим опытом завершается весь вопрос о задержательных механизмах в головном мозгу... Решился вопрос, к которому я всегда относился страстнее, чем ко всем прочим в физиологии».
Это был замечательный эксперимент. И не только по своей тонкости, которой бы подивились и часовых дел мастера, а и по теоретической значимости. Суть состояла в том, что вскрыт новый механизм, о котором ранее никто не знал ничего: раздражение тормозящего центра в мозгу угнетающе действует не только на сгибательный рефлекс. Действие это значительно шире и распространяется также на лимфатические сердца лягушки и на ее сердце, расположенное в грудной клетке. Теперь Сеченов со всей уверенностью мог утверждать: открытый им тормозной процесс в центральной нервной системе – универсален.
Главное в жизни свершилось. Великие открытия Сеченова сделали Россию центром мировой физиологии. Его самого предлагают избрать в адъюнкты Академии наук, выбирают почетным членом Петербургского университета. Последнее избрание его особенно радует, поскольку он «привык считать русские университеты главнейшими рассадниками добра и правды в нашем отечестве». Но в это самое время он, находясь на подъеме, на жизненном взлете, чувствует себя утомленным, будто бы предыдущие годы исчерпали все его силы. Работой своей недоволен, и тому есть основания, и чувствовалось, что вошел он в какую-то невезучую полосу, выбраться из которой будет непросто.
Он оставил исследования нервной системы. Счел, что на этом пути ничего нового достигнуть не сможет? Исчерпал свои возможности и в том честно признался себе? Или, быть может, почувствовал внутреннюю необходимость переключиться для интеллектуального отдыха на другую работу? Кто знает... Опять пошли недомогания, все чаще им овладевало угнетенное состояние духа.
Трудно, конечно, работать в таком настроении... И все же он что-то делает. Изучает динамику содержания углекислого газа в крови. Работа подвигается медленно. Вдобавок ко всему начались распри с вице-директором медицинского департамента полиции министерства внутренних дел, опутавшего Ивана Михайловича тонкой интригой. И ощутимый удар: враги не пустили его в академию. Лишь одного голоса не хватило в его пользу при голосовании. Сеченов решает покинуть стены Медико-хирургической академии, которой он отдал столько лет своей жизни... Полной неожиданностью стало такое решение для окружающих... Ему всего сорок один год, когда он выходит в отставку.
Теперь он нигде не работает. Живет, можно считать, случайными заработками, читая публичные лекции, делая переводы. Радуется тому, что хотя бы на один следующий, 1872 год жизнь себе обеспечил. Пишет о том в письме Илье Ильичу Мечникову. В другом письме к нему делится радостью: Дмитрий Иванович Менделеев выделил комнату, лабораторию, где можно заняться органической химией. Сеченов увлекается приоткрывшейся перспективой: этим разделом науки он никогда еще не занимался.
Оба они – Сеченов и Менделеев – не знают, что научная судьба их во многом окажется схожей. Тяжелые испытания ожидают вскоре и Мечникова... Но никто из них, по счастью, не знает того.
Пока что Сеченов живет в Одессе, пишет статьи о психологии, рассматривая ее как результат первозданных, сложнейших процессов, происходящих в нервных структурах, убеждая в том, что одна лишь физиология, «она одна держит в своих руках ключ к истинно научному анализу психических явлений». Он вновь с головой погружен в свою любимую науку, но даже и не помышляет о тех последствиях, которые за тем последуют. Он первым начал сооружать строение материалистической психологии, свободной от таинственных (а потому и непознаваемых) потусторонних сил. Он не думал, конечно, о том, что психология станет развиваться в совокупности с законами общества, в тесном единении с социальными отношениями, но он первым отринул от нее то, что считал ось неотъемлемым ее содержанием – загадочный мир, лишенный какой бы то ни было материальной основы.
Майскими днями 1876 года он вновь в Петербурге. Профессор Петербургского университета Иван Михайлович Сеченов потрясен гибелью французских аэронавтов. Жозеф Кроче-Спинелли и Теодор Сивель погибли, поднявшись на аэростате «Зенит» вместе с Гастоном Тиссандье на высоту восьми тысяч метров — впервые в истории человечества. Тиссандье лишился чувств, но все-таки выжил. Почему двое погибли – оставалось загадкой. Лабораторные опыты показывали, что при давлении, существующем на высоте восьми километров, кровь в пробирке хорошо насыщалась кислородом, а аэронавты погибли именно от кислородного голодания. Сеченов приходит к мысли, что для человека дыхательной средой служит не столько окружающий воздух, сколько тот, что содержится в полости легких. Но отличается ли состав внутрилегочного воздуха от атмосферного – этого и сам он не знал.
Он решил эту задачу. И новым путем даже и для себя – математически. Он вывел формулу жизни и доказал, что воздух в альвеолах легких содержит много меньше кислорода, чем в окружающей атмосфере, а углекислого газа, на уровне моря – в двести раз больше. Его расчеты открыли путь в подводные глубины и в заоблачные высоты.
...Однажды, поздним октябрьским вечером он жестоко простудился, разыскивая пропавшую собаку. Сразу за тем – острейшее воспаление легких. Сознания он не терял до последнего вдоха и знал, что уходит из жизни. Спрашивал то и дело: «Как там наши?», беспокоясь за студентов, поднявшихся на баррикады в Московском университете. Шла Всероссийская стачка.
Большую часть состояния он завещал крестьянам своего родного Теплого Стана. Даже и переступая порог жизни, он продолжал сеять добро.
Похоронить себя он просил просто – без речей и без почестей, без цветов, венков.
Зачем Великому почести?