Семенов-Тян-Шанский – отныне и навсегда

Со смертью Веры, жены, которую он любил трепетно, нежно, Петру Петровичу показалось, что вся жизнь и для него самого окончена. Узнав про скоротечную чахотку жены, он тяжело заболел тифозной горячкой с воспалением мозга и несколько дней находился на грани жизни и смерти. Лучшие петербургские врачи сошлись на консилиуме, но ни один не решился применить какую-то радикальную меру – слишком уж слаб был больной, безнадежен...

Один только старый Марголиус, друг дома Семеновых, видя, что ничего другого не оставалось, отважился на крайнее, радикальное средство: на теплую ванную с прикладыванием льда к голове. Знал старый врач, что опасное средство – тяжелое испытание сердцу, сколько людей у него на глазах от того умирало, но ведь и помогало же некоторым...

Его вынули бездыханным из ванны. Но, как странно, он все слышал и чувствовал! Вот запричитала какая-то женщина, вот доктор Марголиус приложил холодное ухо к груди и затих, пытаясь уловить биение сердца... Вот он поднялся и сказал, обращаясь к кому-то: «Он жив, и теперь я надеюсь на выздоровление...» После этих слов Семенов вновь лишился сознания.

Он поправился, но Вера угасла. И двух лет вместе не прожили... Старый, добрый Марголиус, видя полное отчаяние своего пациента, которого он словно сына любил, предложил немедленно, бросив все – дом, поместья, дела, уехать куда-то – лучше подальше, сменить обстановку, отвлечься, постараться хотя бы временно не думать о том, что связано с Верой. Семенов упросил тетушку Любовь Андреевну увезти в деревню сына Димашу, которому едва полгода исполнилось, а сам велел заколотить опустевшую, ставшую чужой петербургскую квартиру и выехал на пароходе в Любек, в Германию.

Одинокий, не имея ни одного человека за границей, с которым можно было бы отвести душу в беседе, развеяться, переезжал опустошенный Семенов из города в город, осматривал чужие, ухоженные города, украшенные неимоверным количеством красной, пахучей герани, бродил по мрачным залам средневековых замков, разглядывая великолепные коллекции оружия, утвари. Все это было перед глазами его, и в то же время бесконечно далеко, словно бы в другом даже времени, потому что все мысли были заняты Верой...

Безрадостно с самого начала жизнь его складывалась. Вроде бы все есть – имения в Рязанской, Тульской и Тамбовской губерниях – более шестисот душ крепостных, и любимая деревня Урусово, что на берегу тихой, словно задумчивой Рановы, недалеко от Рязани, где он родился, — богат Петр Петрович, а счастья нет, будто бы оно сторонится его... Отца своего, повоевавшего во славу России и получившего золотую шпагу за отменную храбрость в боях с французской армией, Петр лишился, когда ему было всего двенадцать лет. Поехал отец по делам в какую-то далекую деревню, где давно не бывал, подхватил тиф, да и умер в дороге. Потрясенная мать в горячке слегла, потом как будто поправилась, но стала говорить какие-то бессвязные речи...

Вот как случилось, что Петр Семенов, двенадцати лет от роду, вынужден был вникать в дела и в хозяйство имений, разбросанных по трем губерниям. Были, конечно же, у него управляющие, но окончательные, а значит, и самые важные решения он должен был принимать только сам.

И все же родное Урусово ветшало, приходило в упадок. Окрестные помещики, многие из которых приходились и родственниками, пользуясь слабостью хозяина, захватывали угодья – поля и леса и чуть что – начинали волокитные тяжбы. В отчаянии смотрел на все это мальчик, оставшийся без отца да, по существу, и без матери. Спасибо дяде – Михаилу Николаевичу, вмешавшемуся в безобразные отношения добрых соседей...

И вот, вместе с матерью, дела которой постепенно пошли на поправку, приезжает Петр в Петербург и поступает в школу гвардейских прапорщиков и кавалерийских юнкеров, сдав экзамены сразу за третий класс. В школе были замечательные преподаватели. Семенов, увлеченный ими, делал быстрые успехи в науках и в восемнадцать лет был уже вольным слушателем университета. А здесь курс сравнительной анатомии, зоологии и палеонтологии читал знаменитый профессор Михаил Семенович Куторга, математику вел молодой адъюнкт Пафнутий Львович Чебышев, а лекции по истории русского законодательства читал Константин Алексеевич Неволин. Они сумели не только великолепно преподать студентам науки, но и научить их самостоятельно мыслить.

А по весне 1847 года получил Семенов из Москвы сообщение, заставившее его бросить все и поспешить к умирающей матери. Он похоронил ее в Урусове, рядом с отцом.

На следующий год закончил университет и уже знал, что посвятит жизнь науке. Для начала взялся за дело объемное, трудное – перевод с немецкого капитального труда Карла Риттера «Землеведение Азии». Семенов заперся в Урусове и погрузился в работу: он вполне сознавал ее важность, поскольку заказ был сделан Русским географическим обществом.

Отдыхал немного – то бродил в окрестных полях или лесах, где с детства было знакомо и дорого все, то гулял по берегу тихой Рановы, где подолгу сиживал в местах, с давних лет приятно волнующих. В то время как раз, когда работалось над переводом так воодушевленно и споро, повстречался он с девушкой – Верой Чулковой, глубоко взволновавшей его. Ему двадцать три года, а он никогда еще не любил... Трепетной рукой записал в дневнике – просто так, для себя: «Наконец-то я встретил такую светлую личность, при сочувствии которой мой жизненный вопрос может быть разрешен без малейших колебаний и бесповоротно». Потом – светлые, наполненные ожиданием встречи с ней дни, робкая надежда, страх перед внезапным отказом... Но нет: она любит его!

И вдруг разверзлась пропасть – ее не стало... Семенову кажется, что жизнь остановилась совсем, что она потеряла всякий смысл для него... Лучше бы он и сам последовал за Верой в тот мир, откуда никто никогда не возвращается…

Но жизнь постепенно увлекает его, горе становится чем-то привычным.

Хотя, конечно, разве привыкнешь к окончательной, безнадежной утрате любимой...

После Германии Семенов едет во Францию, бродит по деревенькам в Вогезах, расспрашивает крестьян об их быте, мысленно сравнивает с бытом русских крестьян. Как ни поверни, а в России им живется труднее... Слухи о войне, которую готовит Франция против России, заставляют Семенова вернуться в Германию, и уже в дороге он узнает, что война началась. Он колеблется, как поступить: вернуться в Россию или, раз он здесь, за границей, использовать время для подготовки к задуманному путешествию в Центральную Азию?

В 1853 году Семенов поступает в Берлинский университет и, поскольку биологические науки он знает уже достаточно хорошо, избирает лекции по географии и геологии.

Вот наконец он встретился с Риттером. Великому ученому уже перевалило за семьдесят, но он крупен, тяжел – этакая глыба в науке, речь его жива, энергична, на его блестящие лекции всегда собирается много студентов. Он рассказывал об удивительных странах с заоблачными горными вершинами, покрытыми никогда не исчезающим снегом, о песчаных бурях в каменистых азиатских пустынях, перемещающих необъятные, несчетные гряды песков, о бурных реках, своей вечной, неиссякаемой силой просекающих в горах глубокие пропасти – так зримо, словно воочию предстает это все в рассказах профессора Карла Риттера... Но он никогда не был в тех странах и никогда не видел того, о чем говорил в своих книгах и лекциях. Риттер был систематик, кабинетный ученый и необыкновенной силой аналитической мысли проникал в глубины, остававшиеся недоступными для тех, кто по тем землям ходил.

Молодой русский с ним познакомился. Риттер обрадованно пожимал руку Семенову, когда узнал, что перед ним переводчик его «Землеведения». Он сразу оценил глубину познаний, ясность мысли Семенова и скоро не то в шутку, не то и всерьез говорил: «Если вы интересуетесь географией Центральной Азии, обращайтесь к господину Семенову. Он об Азиатских странах знает больше меня».

Но жил в Берлине и еще один человек, с которым Петру Семенову страстно хотелось увидеться. Это был человек, чье имя гремело, перед научным подвигом которого люди склоняли головы, где бы с ним ни повстречались. Семенов отправил ему письмо и с волнением ждал, придет ли ответ.

Александр Гумбольдт ответил: «Я буду рад видеть господина Семенова и обсудить с ним проект научного путешествия».

И вот он стоит напротив великого Гумбольдта, с жадной пристальностью вглядываясь в его лицо, изборожденное глубокими морщинами. Время согнуло, но не сломило его – он стал слаб, дряхл, рука его немощна, но взгляд все еще тверд и глаза проницательно смотрят на незнакомого русского, чью статью «О вулканических явлениях во Внутренней Азию он недавно читал. Этот молодой человек, судя по всему, весьма образованный, не только серьезно интересуется Центральной Азией, но и уже обладает о ней глубокими знаниями.

— Так вы хотите проникнуть во Внутреннюю Азию из России? – спросил Гумбольдт, опустив руки на резные подлокотники кресла.

— Да, я давно мечтаю об этом... – чуть подался вперед Семенов.

— Я прочел вашу статью «О вулканических явлениях» и нахожу ее очень разумной.

— Я только подтверждаю вашу гипотезу, герр Гумбольдт, о вулканическом происхождении Тянь-Шаня. И лишь пытаюсь систематизировать свое отношение и свои взгляды на историю образования этого обширнейшего горного района, необыкновенного во многих отношениях. – Семенов с волнением ждал, что ответит великий старик.

— Вам это удалось.

Семенов глубоко вздохнул и откинулся в кресло.

— Вы знаете, — Семенову показалось, будто Гумбольдт странно взглянул на него, — я много лет мечтал сделать то, к чему готовитесь вы. Совершить путешествие к Небесным горам и хотя бы камень поднять в одном из их глубоких ущелий...

— Но вы столько сделали, герр Гумбольдт...

— Этого я сделать не успел. Мое время ушло. Одна из важнейших задач современной географии остается еще не решенной. Рано или поздно, но кто-то сделает это. Быть может, вы.

Семенов с волнением слушал. Гумбольдт благословляет его!

— Однако имейте в виду, — продолжил старик, — вас ждут превеликие трудности. Я уж не говорю о трудностях климата – о зное пустынь, и холоде, и разреженном воздухе гор, — вы, вероятно, знаете о том, что в тех странах идут непрестанные междоусобные войны, и, кроме того, азиатские народы не пускают европейцев в свои земли.

— Разумеется, я это знаю, — ответил Семенов, — но мне кажется, что миром можно проложить дорогу в глубинные страны Азии.

— Не заблуждайтесь, — произнес негромко старик, — люди далеко не всегда верят в мир и добро. Поверьте мне. – Гумбольдт задумался. И вдруг улыбнулся: — Но вы очень обяжете меня, если привезете вулканический обломок с Тянь-Шаня. Это будет неоспоримым доказательством моей гипотезы, — и Гумбольдт поднялся. Семенов встал тоже. Аудиенция кончилась.

Зимой 1854 года он прослушал намеченный курс лекций и усиленно разрабатывал план путешествия. О поражениях русской армии в Крымской войне берлинские газеты сообщали со всеми подробностями, и Семенов с тяжелым сердцем о том узнавал. Путешествуя по Франции, он видел, сколь хорошо вооружена французская армия, а будучи дома, в военном училище, наблюдал другую картину: бессмысленную жестокость в обращении офицеров с солдатами, старые, негодные ружья, обветшавшие пушки, шагистика... Только на героизме русского человека сейчас все и держится... Так ведь не безграничны силы его... Семенов и все в русском посольстве понимали, что война безнадежно проигрывалась, но надеялись: после нее ветер свежих, быть может, даже революционных реформ обновит всю Россию. А если на это не надеяться – так на что же тогда?

А вскоре, когда пришло сообщение о смерти Николая Первого, Семенов – истый дворянин, искренне жалеющий о кончине императора, — ведь вся история его семьи связана с ним, тем не менее пишет: «Мне казалось, что какое-то тяжелое бремя, какой-то кошмар, стеснявший свободу в России, свалился с наших плеч... Представлялось, что по возвращении в отечество будет нам дышаться свободнее, что устранятся многие препятствия на пути к развитию в России истинной свободы и просвещения...»

А пока он едет в Италию, счастливый почти – от того, что выпал такой случай, — наблюдает извержение Везувия, рискованно подбирается к обрыву кратера, стоит возле огненного потока лавы – все надо хорошенько увидеть и все рассмотреть – такого случая больше не будет.

Вскоре он был уже в Петербурге: Ехал с мыслью, что все дома должно перемениться, но все осталось по-прежнему.

В Географическом обществе Семенов сумел убедить Михаила Николаевича Муравьева, вице-председателя общества, в полезности, даже необходимости своей экспедиции на Тянь-Шань. Все более увлекаясь, но от этого не только не теряя логики, а, наоборот, приобретая большую убедительность, рассказывал он о предстоящих задачах: об исследовании направления Тянь-Шаня, об определении его высоты, расположении границы снегов, распределении по зонам растительности. И, конечно же, он собирается найти доказательства вулканического происхождения Тянь-Шаня. Он обещал это Гумбольдту.

Весной 1856 года Семенов оставил Петербург и через Москву, Казань, по большому сибирскому тракту через Урал двинулся к цели. Ехал он быстро, делая в сутки по 400 верст, но не упускал случая и всегда останавливался, если встречал что-то внезапно привлекшее взгляд, — какой-то интересный выход породы, искал некую, воображаемую границу растительности, разделяющую сибирскую флору от европейской, но не находил, потому что, как он убедился, не существовала она. С удовольствием и подолгу беседовал с сибирскими крестьянами, никогда в крепостной неволе не жившими, любовался размашистыми сибирскими деревнями, крепкими, добротными в них домами о двух этажах, собирал обширный гербарий и к первому дню июня вышел на берега Иртыша.

Преодолев Обь – переправа продолжалась весь день, Семенов в конце июня увидел Алтай. Стлались над зубчатыми вершинами слоистые облака, горные склоны светились изумрудом березовых рощ, а в долине, по которой мягко катился тарантас, увлекаемый тройкой, стоял терпкий, насыщенный запах луговых цветов и черемухи. Изумительное чувство всецельного погружения в спокойную и вечную красоту, в пьянящий аромат, заставляющий словно бы даже забыться в блаженстве, испытывал в эти минуты Семенов...

Потом – необъятная, вся в цвету, киргизская степь, мимолетная встреча перед тем в Семипалатинске с сосланным сюда Федором Михайловичем Достоевским, с кем крепко подружились они в Петербурге, и снова расставание – грустное, неизвестно насколько... Стоит на дороге один Достоевский и долго глядит вслед тарантасу, увозящему Семенова в далекую даль... Когда-то теперь удастся свидеться...

Все ближе и ближе заветная цель. В августе перед ним открылись горные гряды Куянды и Аламан. Семенову говорили местные люди, что в ясный день с вершины Аламана можно увидеть Небесные горы. «Это стена, соединяющая землю и небо, — говорили русские переселенцы, поселившиеся в этих краях. — Край земли за теми горами. Никто никогда туда не ходил».

И вот он стоит на вершине, а далеко впереди, разметав облака и пронзая небо, поднимался Тянь-Шань...

Он спустился к берегам Иссык-Куля, обследовал их, собрал образцы пород, с удивлением глядел, как казаки, стоя по колено в воде, наотмашь рубили шашками рыбу – сазанов, собравшихся в прибрежных зарослях в несметные стаи. Он и не предполагал, что рыбе может быть тесно в воде. Наклонился и зачерпнул ладонью иссык-кульской воды. Она была чиста, холодна, но солоновата и для питья на годилась. Семенов обследовал берег, нашел несколько раковин и обнаружил, что они принадлежат к новому виду пресноводного рода. Но задерживаться здесь долее он не мог: с ним было всего несколько казаков, а воинственные сарыбагиши – подданные кокандского хана, враждовавшего с русскими, — то и дело появлялись в пределах видимости. А вскоре вспыхнули и сигнальные костры, зажженные ими.

Все. Дорога дальше отрезана. Только и осталось – возвращаться в Верный. Но он не выполнил ни одну из задач своей экспедиции! Не добрался до сердца Тянь-Шаня и не нашел камня, обещанного Гумбольдту. Да, он прошел через реку Или, но не добрался до истоков реки от берегов Иссык-Куля. Только приблизительно он может описать и размеры этого озера, глубину, а флору и фауну на берегах только-только начал обследовать. Да и о сложной системе горных хребтов, обступивших Иссык-Куль, тоже не смог бы сказать ничего сверх того немногого, что о них было известно. Так жаль, что времени совершенно не остается, что только из вражды, разгоревшейся здесь, приходится возвращаться назад... Столько трудностей перенес по дороге сюда – переправы через бурные реки, черную песчаную бурю неподалеку от Карачекинского пикета, узкие тропы, временами совсем исчезающие, неясным пунктиром стелющиеся над глубокими пропастями, даже небольшое землетрясение пришлось испытать – все ради того, чтобы пробиться к Небесным горам... И вот теперь, когда прошел только по краю гор, судьба заставляла отвернуться от них...

К середине сентября Семенов уж в Верном. Вернулся он как нельзя более вовремя: сарыбагиши чаще стали появляться под стенами города, грабили караваны, из него выходящие, — людей для защиты их не хватало. Полковник Хоментовский, знакомый Петру Петровичу по Петербургу, дал под его команду сотню казаков и предложил разведать тылы противника, собрать сведения о военных силах кокандского хана. Семенов без промедления принял команду и выступил во главе отряда на запад, вдоль Заилийского Алатау.

В первый же день произошла стычка с сарыбагишами, напавшими на караван, идущий из Верного. Казаки обратили их в поспешное бегство. Семенов скакал впереди отряда, охваченный азартом погони, словно бы желая отомстить за вынужденную свою неудачу. Только подожженная бежавшими сухая трава и тотчас вспыхнувшее бурное пламя остановило Семенова. Еще пылая от возбуждения, он натянул поводья, собрал казаков, растянувшихся в просторной долине, и огляделся. Перед ним, словно могучий панцирь дракона, возвышались Небесные горы... Семенов привстал на стременах, взмахнул рукой и повел отряд вверх, к перевалу.

Он надеялся, пройдя перевал, спуститься в долину по ту сторону гор, достигнуть верховьев реки Чу и все-таки пробраться на западные берега Иссык-Куля. О Чу имелись смутные, противоречивые сведения: на одних картах она была показана как бы сама по себе, не имея связи с Иссык-Кулем, на других – ее истоками считали не имеющую к ней отношения реку. Да и о самом Иссык-Куле европейские географы знали очень немногое. Александр Гумбольдт в свое путешествие по России останавливался в Семипалатинске и опрашивал ташкентских и бухарских купцов, постоянно ходивших вдоль берегов Иссык-Куля, и с их слов записал, что у озера имеется сток – заболоченная небольшая река Кутемалды. Карл Риттер также считал, что у Иссык-Куля есть сток, но этот сток – Чу. Семенов, находясь в двух шагах от ответа на ту загадку, решил сделать все возможное, чтобы завершить затянувшийся спор.

Отряд спустился в долину, с миром прошел мимо киргизских аулов и, встретившись с одним из предводителей сарыбагишей, установил с ними дружеские отношения. Не сложись так, не получить бы ему двух проводников, которые и провели его одного, уже без отряда, по Чуйской долине, до самого Иссык-Куля.

Это было огромной удачей! Он прошел вдоль течения мелководной Кутемалды до самого ее устья в озере и убедился в том, что с Чу она не связана никоим образом. В свою очередь, Чу – он это видел воочию – не вытекает из озера. У Иссык-Куля нет стока. Семенов поставил точку.

Теперь с другим настроением возвращался он в Верный. Пусть в первой его экспедиции удалось сделать не все задуманное, но много и удалось. Ничего, время еще есть. Он вернется к Небесным горам.

Он решил перезимовать в Барнауле, привести в порядок коллекции, написать подробный отчет Географическому обществу, подготовиться к следующей экспедиции, которую наметил на весну 1857 года, и, кроме того, поискать себе спутника, хорошо бы художника: в прошедшей экспедиции Семенов испытывал в нем острую необходимость.

В отчете своем был обстоятелен и поразительно наблюдателен. Размышления о пяти зонах Заилийского Алатау иллюстрировал наблюдениями над их растительностью. Материал собрал богатейший – 70 видов растений, среди которых оказалось четыре вида еще неизвестных науке, новые виды рябины и клена. Но он не просто описывал горные зоны и растения, их покрывающие: доказывал, что растительность необходимо рассматривать как органическую часть мира, в котором она живет в неразрывной связи с климатом, геологией, гидрографией. Только тогда картина предстанет всеобъемлющей, полной.

Как-то тягучим вечером, когда за окном гуляла метель, дверь в комнату, где Семенов сидел при свечах, покрывая убористым почерком большие листы, распахнулась, и на пороге вырос человек в огромном тулупе. Достоевский! Вот уж кого не ожидал встретить в этих краях!

Две недели гостил Федор Михайлович в доме Семенова. Бесконечно вспоминали былое, коротали долгие зимние вечера. Достоевский работал тогда над «Записками из мертвого дома» и читал Семенову отдельные главы. Уже много лет спустя, на склоне лет, Петр Петрович напишет: «Потрясающее впечатление производило на меня это чтение, и как я живо переносился в ужасные условия жизни страдальца, вышедшего более чем когда-либо с чистой душой и просветленным умом из тяжелой борьбы...»

С болью наблюдал Петр Петрович борьбу за жизнь, которую нескончаемо вел Достоевский. Это была борьба не только духовная, но и физическая, требующая привлечения всех его сил. Потом Семенов напишет: «Можно сказать, что пребывание в «Мертвом доме» сделало из талантливого Достоевского великого писателя-психолога.

Но нелегко достался этот способ развития своих природных дарований. Болезненность осталась на всю жизнь. Тяжело было видеть его в припадках падучей болезни, повторявшихся в то время не только периодически, но даже довольно часто. Да и материальное положение было тяжелое, и, вступая в семейную жизнь, он должен был готовиться на всякие лишения и, можно сказать, на тяжелую борьбу за существование».

Они расстались – Достоевский спешил в Кузнецк – сочетаться браком, но скоро вернулся, уже с молодой женой, был весел, возбужден, прогостил у Петра Петровича еще две недели и уехал в Семипалатинск. Семенов снова остался один. Знакомый инженер, вспомнив о его просьбе порекомендовать хорошего художника, который бы согласился отправиться в экспедицию, назвал Павла Михайловича Кошарова, преподавателя рисования в Томске. Петр Петрович немедленно отправил Кошарову письмо с приглашением и в конце апреля 1857 года поехал в Семипалатинск. Его ждал там Кошаров.

На этот раз Семенова сопровождала большая сила. Ему выделили для охраны казачий конвой в пятьдесят сабель, и, кроме того, к нему должен был примкнуть Тезек – султан Большой орды со своим отрядом в полторы тысячи человек. С такими силами можно было рассчитывать на успех предприятия.

Вместе с Кошаровым Семенов обследовал предгорья Заилийского Алатау, в Алмаатинской долине открыл новую породу клена, родственную гималайской, которую потом так и назвали – «кленом Семенова», перешел реку Талгар, поднялся на вершину горы – до высоты почти в три тысячи метров и, стоя над облаками, в восхищении замер. Перед ними, распоров плотное покрывало тяжелых туч, возвышались Небесные горы... Наверное, в те минуты Семенов не смог бы объяснить, почему они так волнуют его... Просто стоял и наслаждался открывшимся зрелищем... Он так стремился к этим горам...

Дорога в глубь Тянь-Шаня неожиданно оказалась открытой. Сарыбагиши, узнав о приближении сильного отряда, отошли на реку Чу, освободив захваченные у богинцев пастбища. Тезек настаивал на продолжении похода, чтобы свести счеты с сарыбагишами, — самое время, и случай удобный, но Семенов категорически тому воспротивился: не хотелось вмешиваться в междоусобные распри. Он оставил Тезека охранять кочевья богинцев на берегах Иссык-Куля, а сам вместе с Кошаровым и конвойным отрядом через Заукинский перевал двинулся к истокам Нарына. Эта река давно занимала его воображение. Ведь никто не видел ее истоков, начинавшихся где-то в горных озерах. Нарын – верхняя часть Сырдарьи, одной из великих рек Азии, а о ее истоках ничего не известно... Любой ценой решил Семенов пробиться к истокам Нарына.

Эта цель едва не стоила жизни ему. Тропа на перевал шла круто, все время по краю пропасти, лошадь Семенова с трудом поднималась, осторожно ступая по ненадежным камням и косясь на трупы лошадей, верблюдов, баранов, попадавшихся едва ли не за каждым поворотом тропы. Внезапно она вскинулась, Семенов чудом успел высвободить ноги из стремян и ухватиться за нависающий камень скалы, как лошадь исчезла в пропасти. Подъехал Кошаров, помог спуститься Семенову. Художник побледнел от волнения. Оба молча смотрели на труп богинца, которого испугалась лошадь...

Спустившись с перевала, они прошли по равнине и приблизились к трем озерам, дававшим исток небольшим речкам, сливавшимся неподалеку в единое русло. Нарын... Он неспешно струился на юго-восток и звал за собой путешественников. Но лошади их были изранены, измучены, и, проблуждав часа два меж истоков Нарына, Семенов принимает решение пуститься в обратный путь. Он опустил руки в ледяную воду, поднес ее к губам...

Вот и исполнилось...

Потом он собрался пойти к Хан-Тенгри, горной группе, самая высокая вершина которой считалась и высочайшим пиком Тянь-Шаня. Величественнейший из всех, когда-либо виденных им хребтов... Хан-Тенгри – царь всех духов небесных ... Семенов измерил его. Семь тысяч метров. Здесь, на склонах Тенгри-тага, Петр Петрович обследовал гигантский ледник, самый большой на Тянь-Шане, которому позже дадут его имя. И тут же, неподалеку от ледника, увидели кочкаров – баранов с массивными, могучими рогами. Еще Марко Поло о них рассказал, но отчего-то ему не поверили, видимо, преувеличил что-то восхищенный и пораженный венецианец. Впервые ученый их видит со времен Марко Поло...

Но ценным оказался и собранный на склонах Хан-Тенгри гербарий. Четыре новых вида растений подарил Семенов ученому миру.

Экспедиция была плодотворной, успешной. Тянь-Шань щедро распахивал перед настойчивостью исследователя сокровищницу своих тайн. Однако он по-прежнему не мог просветлить ответ на вопрос о вулканическом происхождении Тянь-Шаня. Вероятно ли, чтобы такой великий человек, как Гумбольдт, мог ошибаться... Да и ведь не он один... Сколько у него единомышленников, последователей... И что же, все ошибаются? А сам он, Семенов? Разве не верил он безраздельно Гумбольдту?

Да, верил. Но он прошел через Небесные горы, а не отыскал ни единого доказательства их вулканического происхождения! Гумбольдт так ждет, когда Семенов вернется и пришлет величайшую, самую желанную ценность – небольшой камень, хотя бы обломок изверженной горной породы... Но нет ее. Нет нигде на Небесных горах... Вот только последняя надежда осталась – Арал-тюбе – гора, возвышающаяся посреди озера Ала-Куль — как знать, не удастся ли на ней найти доказательства...

Семенов поднялся на гору последней надежды. Многие исследователи побывали в этих краях. Собрав легенды у местных народов – они и породили почву для научной легенды: о том, что Тянь-Шань возник в результате деятельности вулканов, и Гумбольдт так охотно начал строить на этой почве свою теорию.

Шаг за шагом обследует Семенов Арал-тюбе – ищет то, что так ждет Гумбольдт, но не находит. Ни намека, ни следа вулканизма. Семенов сознает, что отсутствие этих следов позволяет ему отринуть ошибочную теорию – по существу, сделать открытие, но отчего-то радости он не испытывает... Быть может, потому, что помнит об одном дряхлом старике, замкнувшемся в своем уединенном кабинете в Берлине. О великом старике, сделавшем в жизни много открытий, но который тем не менее тоже мог ошибаться...

На исходе сентября Семенов добрался до Семипалатинска. В город этот он ехал с радостной надеждой на встречу с Достоевским. Там же должен был дожидаться его Кошаров со всеми собранными коллекциями, с альбомами рисунков. Прекрасным товарищем оказался Павел Михайлович – надежным, внимательным, стойким ко всяким дорожным трудностям. Очень не хотелось с ним расставаться, однако пришлось: Кошаров, едва дождавшись Семенова, заспешил домой, в Томск. А через несколько дней, все еще в сентябре, и сам Петр Петрович выезжал в Петербург. Достоевский прощался с ним с грустью — ссылка его продолжалась, но мыслями он тоже был в Петербурге. Передал Семенову письма родным и знакомым, попросил исполнить и поручения кое-какие.

Они еще встретятся. Но пока дороги их расходились.

В дороге у Семенова было время подумать о сделанном. Он считал, что кое-чего сумел добиться, но самое главное еще впереди. Он замышляет очередное путешествие к Небесным горам, строит обширные планы и как-то нереально оценивает свой вклад в науку – недооценивает отчего-то себя. А ведь работу проделал громадную! Во-первых, решительнейшим образом покончил с гипотезой Гумбольдта о вулканическом происхождении Тянь-Шаня – событие само по себе выдающееся. Во-вторых, открыл величайшие в Азии ледники, расположенные в верховьях реки Сары-Джаса, — и одного этого хватило бы для того, чтобы увековечить его имя как замечательного географа и путешественника. В-третьих, четко определил для Тянь-Шаня высоту снежной линии – она расположена в Небесных горах на высоте от трех до трех с половиной тысяч метров – выше, чем в европейских горных массивах. В-четвертых, обследовал берега Иссык-Куля и установил отсутствие стока в нем. В-пятых, открыл истокИ Нарына, в-шестых, сделал целый ряд ботанических открытий, в-седьмых, собрал ценнейший этнографический материал о жизни, обычаях народов, о которых знали немногое.

И он еще был собой недоволен!

Но третьего путешествия во Внутреннюю Азию он так и не смог совершить. Политическое положение России осложнил ось в отношениях с европейскими странами, в частности, с Англией, у которой в Азии были свои интересы и которая, конечно же, делала все возможное, чтобы помешать России в ее продвижении в те страны, куда и она стремилась распространить сферу влияния. Граф Федор Петрович Литке, адмирал, прославленный мореплаватель, а теперь и вице-председатель Географического общества, прямо сказал Семенову, чтобы не рассчитывал он, что правительство в такой ситуации выделит деньги на его экспедицию. Не тот момент...

Но жизнь Семенова не помрачнела и не замедлилась. Наоборот, он стал жить даже активнее. События, происходившие в то время в России, увлекли, захватили его. Петра Петровича по рекомендации утомленного этой должностью Литке единодушно избирают вице-председателем Географического общества, и он полностью погружается в новую для себя работу. Не жалея ни сил, ни времени, поддерживает молодых исследователей, готовых, как и сам он в свое время, отправиться на край света ради новых открытий. Помогает, чем только можно, талантливому ученику – Чокану Валиханову, совершившему с его помощью полное опасностей путешествие в Кашгарию и собравшему ценнейшие сведения о Восточном Туркестане. В том путешествии Валиханов целую страну раскрыл для науки. Он помогает Григорию Потанину поступить в Петербургский университет, почувствовав в нем большой талант географа и будущность выдающегося исследователя и путешественника. Не обманулся в Потанине он, которого называли несравненным описателем неизвестных земель. И благодарный Потанин писал Петру Петровичу: «Извлеченный вами из духовного небытия и направленный к деятельности на пользу науке, я более, чем многие другие, могу ценить ваши невидимые и не сознаваемые современниками заслуги перед русским обществом». Он поддерживает во всем и Ивана Черского, проведшего 22 года в сибирской ссылке, но не утратившего духа искателя и готового к любым лишениям, лишь бы только сослужить службу русской науке. И сам он неустанно, много работает – пишет капитальные труды, собирает уникальную коллекцию чешуекрылых, которой дает пользоваться многим энтомологам, трудится на посту президента Русского энтомологического общества, пишет этюды по истории нидерландской живописи – давно и глубоко изучает и собирает он работы голландских мастеров и делает все, чтобы прославить науку России и познать ее необъятную землю. Тридцать лет мечтал он совершить первую перепись населения России и в 1897 году сумел добиться и этого. Вот каков он, Семенов...

В год, когда исполнилось пятьдесят лет со дня его первого путешествия на Тянь-Шань, вышел царский указ, в котором объявлялось, что отныне и навсегда к имени Петра Петровича Семенова присоединяется титул Тян-Шанского. У него всевозможные награды, много всяких регалий и званий, но это – дороже всего. Всю любовь он отдал горам, великой горной стране и теперь соединялся с ней. Отныне и навсегда.

...Иногда, в большом и тихом доме на любимой Ранове, он подолгу затихает в объемистом кресле, и перед его взором вновь и вновь возникают высокие вершины, уходящие в небо, покрытые вечными снегами ослепительной белизны и окутанные невесомыми, собольими мехами облаков. В любое мгновение он может восстановить в памяти эту картину. Как и стекольную глубину иссык-кульской волны. Как изумрудную, прозрачную сень чистых лесов на склонах Хан-Тенгри. Как пьянящее ароматом и красотой разнотравье степей на подходах к Небесным горам. Как и все прекрасное, что довелось в жизни увидеть.

Но жизнь была наполнена не только прекрасным. Горя судьба отвесила тоже немало...

Он знает, что времени у него с каждым закатом становится меньше и меньше. Надо поспешить закончить с делами. В первую очередь надо добиться в правительстве средств на розыски пропавших экспедиций Русанова, Седова, Брусилова...

Взялся за перо, написал: «Руководители этих экспедиций, организовавшие свои предприятия... дабы принести пользу и славу государству теми способами, на которые другие не могли бы решиться, являются все-таки самоотверженными героями, не щадящими своей жизни. Поэтому от имени совета общества я, как вице-председатель, позволю себе обратиться к вашему превосходительству, как министру внутренних дел, с усерднейшей просьбой возбудить ходатайство перед правительством об организации помощи экспедиции Седова и к розыску Брусилова и Русанова».

Да, и не забыть передать в Эрмитаж коллекцию картин голландских мастеров – их несколько сот, да еще несколько тысяч гравюр. Заграничные музеи сказочные деньги ему предлагали, да только напрасно. Дома, в России, останется все.

С трудом поднявшись с кресла, он подходит к окну. Лето кончается. Скоро в Петербург. Обещал Потанин приехать – обязательно надо с ним повидаться...

Наверное, счастливой все-таки была его жизнь. Столько видел и столько сделал... И люди вокруг были могучие, необыкновенные. Каждый из них, каждая встреча с ними – открытие... Отважный юноша Валиханов, так рано погибший... Достоевский – великий, несчастный... Потанин – верный и преданный...

Но, наверное, самое большое его открытие из тех, кому он подал руку и помог пробиться к мечте, — это Пржевальский.

Высокая личность...

Добавить комментарий