С каким же волнением Константин Иванович Скрябин ждал встречи с Тарту – городом своей студенческой – безмятежной, исполненной светлых надежд вольности... Даже и теперь, когда ему перевалило за семьдесят, помнились те счастливые, безоблачные дни, когда казалось, что весь мир принадлежит тебе одному и только от единственного человека – тебя самого, зависит, сложится ли счастливой судьба.
Последний раз в Юрьеве Лифляндском, как Тарту тогда назывался, Скрябин был 35 лет назад, в 1916 году, на защите своей магистерской диссертации. Целая жизнь – быстрая, почти мгновенная, как вздох, пронеслась с той поры. А сколько вместилось всего в эти годы... Боль невосполнимых утрат, радость обретений, открытий... Он никогда не клал и то и другое на чаши весов: истинно разве оценишь меру зла и добра, потерь и находок... Всякое время распределяет по-своему...
Скрябин ехал по улицам и не узнавал старого города. Прошло шесть лет после окончания войны, но город был почти совершенно разрушен: повсюду виднелись руины, горы битого кирпича, где когда-то стояли дома – многие из них выплывали из памяти, встречались улицы, где не сохранилось ни единого целого здания. Жизнестойкая трава пробивалась на открывшихся пустырях, наводивших печальные мысли... Слава Богу, древняя Ратуша с площадью перед ней уцелели, а Ратушной улицы, по которой он так любил бродить в годы студенчества, как не бывало... Не сохранилось и главное здание ветеринарного института. Болью отдавались в душе Константина Ивановича эти потери.
Он пообещал себе не искать больше встречи с собственным прошлым, но в последний день пребывания в Тарту не устоял, вошел в здание анатомикума университета, походил по коридорам и комнатам и набрел наконец на залу, где проводились практикумы, и внезапно остановился в дверях, ощутив странную слабость. Потом уверенно двинулся к своему любимому месту, которое оставил как раз полвека назад.
Отчего же прошлое с такой силой довлеет над нами...
Жизненный интерес определился для него самого неожиданно. Хотя, конечно же, и в детстве у иных людей проявляется нечто, заставляющее предположить целеустремленное, неординарное будущее. Вот попадается мальчику в руки двухтомный курс ботаники Бекетова, и он на несколько месяцев погружается в книги, старательно их конспектируя. А спросили бы – зачем это ему, наверное, убедительно и не смог бы ответить. Потом – последующее и теперь уже вполне логичное увлечение: Брем, «Жизнь животных», и постепенно – от книг к живой природе образуется его стремление к систематике, к биологии, хотя, безусловно, от той сферы науки, которой станет заниматься всю свою долгую жизнь, он был еще бесконечно далек.
Как это часто бывает, подтолкнул его случай. Листая одиннадцатый том популярного в то время и наиболее основательного Энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона, остановился взглядом на слове «ветеринария» — и сам не сумел бы себе объяснить почему. Но именно в ту минуту, читая эту статью, понял, куда направит свои устремления. Об этой медицинской науке – увлекательной, с древней историей, уходящей корнями в культуру Древнего Рима, он и слыхом не слыхивал! Статья в буквальном смысле его потрясла, и именно через ветеринарию молодой человек решает прокладывать путь в биологию.
С чего же он начал... Опустим перипетии его борьбы за место в студенческой аудитории – а ему действительно бороться пришлось – с падением надежд, с утратой веры в себя, и пороги высокие тоже обивать довелось, но – добился!
Вот старый снимок на пожелтевшем картоне: молодой человек в форменной фуражке и кителе, в брюках дудочкой согласно моде начала двадцатого века, в сандалиях. Он сидит, глядя в объектив аппарата, на коленях его собачонка, дворняжка. Взгляд человека испытующ, чуть строговат, и, кажется, он твердо верит, что судьба будет к нему благосклонна. Ему нет еще тридцати.
Пока он сполна получил то, что хотел: Скрябин – пунктовый ветеринарный врач в уездном городке Туркестана. Можно предполагать, что повлекло в глушь выпускника Тартуского ветеринарного института: хотелось, конечно, романтики, но главным стремлением было познание жизни, внедрение в науку собственным опытом – в ту науку, которой он решился посвятить себя целиком.
Жизнь складывалась трудной, но и счастливой. Приходилось много ездить, налаживая ветеринарный надзор там, где его никогда не бывало, собирая коллекции для зоологического музея Академии наук и Петербургского ботанического сада. В это время появляются первые научные публикации Константина Ивановича, первые исследования по гельминтологии – разделу паразитологии, науке о коварных врагах всего живого, поражающих внутренние органы животных и человека, мозг и глаза, проникающих всюду и губящих не только животных, но и растения. Почти беспомощна была наука того времени перед страшным врагом. Да и самой гельминтологии как таковой тогда еще не было.
В семейной жизни он был счастлив вполне и не предполагал – кто же в счастье предполагает такое, что близится время невосполнимых, страшных утрат. Умерла, едва появившись на свет, дочь. Еще через несколько месяцев не стало сына Николушки. Снова молодые супруги остаются одни, в потрясении...
Константин Иванович убеждает жену: надо уехать. Как можно быстрее уехать, переменить обстановку, оказаться среди людей незнакомых, начать жизнь сначала, на новом месте.
Но в Туркестане они остаются. Отчасти потому, что полюбили этот край, и потому, что здесь, в этой земле, похоронены их дети. В Аулие-Ата, ныне Джамбуле, Скрябин стал городским ветеринарным врачом. Здесь он сделал свое первое открытие: установил, доказал существование нового гельминтоза и выявил его возбудителя, паразитирующего в кровеносных сосудах крупного рогатого скота. Тут же собрал и богатую гельминтологическую коллекцию. Именно этот город, где он, в общем-то, оказался нежданно-негаданно, Константин Иванович считал местом рождения гельминтологии как самостоятельной науки в России.
В 1909 году, после многих лет разлуки с Москвой, Скрябин вместе с женой приезжает в древнюю столицу, чтобы выступить с докладами на съезде ветеринарных врачей. Этот невысокий молодой человек, с тонкими чертами лица, маленькой аккуратной бородкой клинышком и длинными, лихо торчащими усами над нею, обращает на себя внимание. Держится он скромно, но независимо, знает: у него, как у немногих, есть научный багаж, добытый не в книгах, а в жизни. Его доклады выслушивают с огромным вниманием.
Скрябиных, привыкших к тиши провинциального города, Москва закрутила, ошеломила. «Три сестры» на сцене МХАТа заставили по-новому, как бы со стороны взглянуть на себя. Как, оказывается, важно, как ценно жить вот так, вместе с тем, что близко другим, что их волнует и беспокоит... Чехов увлекает их, заставляет спорить и – главное – думать. Думать о том, что происходит вокруг.
В Туркестан Константин Иванович возвращается одухотворенный, исполненный бодрости, желанием много, неустанно работать. И все шло у него хорошо: рос опыт, росли коллекции, ширился его кругозор, позволяющий теперь охватить мысленным взглядом обширный, еще невозделанный участок науки. И в то же время пришло к нему ощущение того, что нужно незамедлительно укреплять свою научную базу, расти уже не корнями, а ввысь. И здесь, конечно же, он взял все, что мог, и отдал тоже все, что мог на этом этапе жизни отдать. Да, надо ехать в столицу.
В Петербурге, хотя и не без трудов и хлопот, он получает место в ветеринарной лаборатории Министерства внутренних дел, пользующейся в среде специалистов авторитетом благодаря серьезности и практической важности работ, что в ней велись. Время, проведенное в стенах этой лаборатории рядом с ведущими русскими исследователями, для Скрябина оказалось плодотворным, насыщенным. А для окружающих было несомненно: зреет в нем серьезный, глубокий ученый.
Сам же он сомневается, терзается от неуверенности в собственных силах и не знает, куда устремиться с полной самоотдачей — в науку или в ветеринарную практику. И, когда выпадает счастливая возможность поехать за границу для научного совершенствования, он уже не колеблется. Это судьба. Стоит ли ее искушать?
В Кенигсберг, столицу тогдашней Восточной Пруссии, он едет вместе с женой, четырехлетним сыном Сережей и с парализованным отцом. Дома его оставить не на кого.
Макс Браун, всемирно известный гельминтолог, старик сухой и надменный, отчего-то выделял Константина Ивановича и совершенно другим становился, когда беседовал с ним. Эти беседы и, конечно, работа под руководством профессора Брауна Скрябину многое дали. Позже он занимается исследовательской работой в Париже у знаменитого профессора Райе, во время которой Скрябин открыл два новых вида нематод – круглых червей. Как много успел он сделать за два года зарубежной работы...
Весной 1921 года на совете Государственного института экспериментальной ветеринарии Скрябин делает доклад, в котором обосновывает необходимость туркестанской гельминтологической экспедиции. Нарком здравоохранения Н.А.Семашко его поддерживает. Наука должна жить, развиваться, несмотря на голод, вопреки разрухе в стране. Гельминтология – по здоровье людей, это здоровый скот. Значит, такая экспедиция необходима.
А в Туркестане в то время необычайно распространен был эхинококкоз – опаснейшее заболевание человека и животных. Вызывают его личинки эхинококка, ленточного паразита, гнездящегося в основном в печени и легких.
Сложность борьбы с эхинококком заключалась в том, что медики не умели его ни обнаружить, ни опознать, отделить от других, похожих паразитов, и потому заболевание, ими вызванное, по собственному неразумению и отсутствию малейшего представления относили к чрезвычайно редким. Скрябин, используя весь свой теперь уже огромный опыт, с помощью метода вскрытий заглянул в такие ткани и органы, куда прежде заглянуть не догадывались. Во время этой работы он произвел первое в мире полное гельминтологическое вскрытие человека. Успех экспедиции был полный. Болезнь удалось победить,
Ездил он много – по всей стране. Позади исследовательские экспедиции по Средней Азии, Сибири, Дальнему Востоку. Он создавал новую науку, систематизируя наблюдения, открывая новые виды животных, о существовании которых до него и не подозревали.
Константин Иванович самозабвенно любил свой дом, свою семью, но на месте сидеть не любил: за всю жизнь набралось около четырехсот экспедиций по дальним российским окраинам. Учил молодых – а они так тянулись к нему, — что ничто так не обогащает, как дорога и труд в экспедиции. Любил палатку, любил посидеть у костра, но и без фундаментальных исследований в лаборатории тоже продвижения вперед не представлял.
Он видел: гельминтология, им взращенная, превращается, уже превратилась в самостоятельное, прочно стоящее на земле древо науки. Размышляя о будущем России, он понимает, насколько нужен ей, необходим институт гельминтологии, и создает его — единственный в мире институт гельминтологии. С первых дней своего появления этот институт стал работать на практику: в нем разрабатывается диагностика, терапия и профилактика главнейших гельминтозов животных и человека, впервые составляются инструкции и наставления по борьбе с трудноуловимым врагом.
Бывали у него в жизни моменты, когда приходилось рискнуть, лишь с малой долей надежды на благоприятный исход. Случалось и так, что случай, неожиданность создавали тот самый момент риска, когда, уступая сложившимся обстоятельствам, уже и не знаешь, к чему они приведут. Осторожность с оглядкой считал недостойной ученого.
Однажды он чуть было не поплатился за то собственной жизнью. Во время одного из множества вскрытий работал без перчаток – отчего-то не оказалось их под рукой, работа же торопила, случайно оцарапался, ланцетом кажется, и через ту нелепую царапину заразился острейшей карбункулезной формой сибирской язвы. Трое суток пребывал на грани потери сознания, спасительной сыворотки ждать было неоткуда, поскольку до ближайшего города, где ее можно попытаться достать, лежал колесный путь длиной почти в четыреста верст.
Тяжко, мучительно тянулись часы. Да что там часы – даже минуты. Надежды на выздоровление оставалось все меньше и меньше... И тогда он стал прижигать раны каленым железом. До полного обугливания пораженных участков ткани. Рука не дрогнула. Это спасло...
Он знаменит. Его работы, выношенные неустанным трудом в российской глубинке, фундаментальны. Они получили признание. Академия ветеринарных наук Франции учреждает медаль имени Скрябина, он избирается членом множества зарубежных академий, научных обществ. Дома его тоже не обделили наградами, он стал единственным советским ученым – членом трех академий. И все время непрестанно заботился о престиже своей науки, собирал вокруг себя учеников, помогал им всем, чем только мог. Сказал однажды: «Ученый без учеников, ученый-одиночка представляет собой, с моей точки зрения, жалкое и, я бы сказал, уродливое явление, ибо смысл жизни ученого и должен заключаться не только в разработке новых теоретических ценностей, но и в создании достойной смены, способной шире и глубже развивать, совершенствовать идеи своих учителей и закреплять их в практике».
Поразительно, сколь много времени в своей жизни этот человек отдавал труду. Уже и в преклонном возрасте работал в том же ритме, что и в молодости: сидел за столом всю ночь до пяти утра, потом спал четыре часа – и снова за стол. За вечные ночные бдения называл себя «совой» и неизменно улыбался при этом. Зато и сделал-то сколько... Не только основал новую науку, но и развил ее, углубил, совершил целый ряд блестящих открытий. Что и говорить об их значении, если открытие даже одного нового вида гельминтов в науке событие, а Константин Иванович открыл их 120!
И при всем том был еще и крупным общественным деятелем. Много выступал, пропагандируя науку – не только свою, а науку вообще.
Ему было что рассказать, этому подвижному старцу, перешагнувшему порог девяностолетия и испытавшему в жизни все: борьбу, победы и поражения. Жизнь его закалила, но и оптимизма своего он не утратил.
Он всегда считал, что прожил счастливую жизнь.
Умер Константин Иванович в девяносто четыре года, в полном сознании и без страха перед концом.