Удивительна судьба этого человека, посвятившего жизнь служению родине. Все пережил он – стремительные взлеты, внезапное падение, но всегда сохранял веру в людей и справедливость.
Он оставил незабываемый след в истории русской науки.
Давайте взглянем на карту нашей страны. Вот оно, Каспийское море, величайшее в мире озеро. Кажется, всегда все было известно о нем. А ведь нет. Полное открытие совершилось сравнительно недавно – хоть теперь в это и трудно поверить. И сделал такое открытие Федор Иванович Соймонов.
...В тот день, так счастливо повернувший всю его жизнь, когда уж казалось, что никакой перемены к лучшему ждать не приходится и что здесь, в Охотске, суждено ему каторжничать до конца своих дней, он вдруг узнал, что его разыскивает нарочный – офицер из Петербурга.
Он боялся поверить в свое предположение, во внезапно ожившую надежду и в то же время безошибочно чувствовал: пришел его день.
Нелегко нарочному было отыскать Соймонова в остроге. Да и в Охотске ли он, не было точно известно: приговоренные к каторжным работам ссылались без означения места и прозывались по имени отца, лишаясь права именоваться по фамилии. Вот попробуй и найди нужного тебе человека – Иванова, Петрова, который к тому же и неизвестно где обретается... Да может, и неживой он давно...
Но ведь нашли все же! И вот он стоит, Федор Иванович Соймонов, прикрытый знаменем, снимавшим позор кнута и каторги, простоволосый, а его тонкие, чуть подрагивающие губы сжаты в тщетной попытке не выдать волнения, а из глаз, против воли, сбегает слеза... Круто, куда уж как круче обошлась с ним судьба...
Вспомнилась отчего-то давняя жизнь, сумрачный класс навигацкой школы, размещавшейся в Москве, в видимой едва ли не с любого ее конца Сухаревой башни. Поздно пришел постигать он науку – в 16 лет, и неуютно ему было в том классе рядом с мальчонками... Разницу меж собою и ними ощущал постоянно – и не только во внешности, в зрелости, а и в отношении к делу, к учебе. Они приходили в школу – и только, а он в этих стенах видел начало совсем другой жизни.
Семья Соймоновых, из обедневшего, хотя и знатного рода дворянского, была большой, многодетной, жила совсем небогато. Неужто и всегда так жить предназначено?.. А ведь его всегда к наукам тянуло: хорошо знал латынь, изучил начала математики. Нет, не случай привел его в математико-навигацкую школу. Время было быстрое, бодрое, Россия наконец-то пробилась к морям, а из них-то дороги по всей земле теперь открываются, значит, понадобятся мореходы отчаянные, толковые, знающие... Дух захватывало у Федора от всех этих мыслей.
Учился он превосходно, вникая во все, что другим казалось необязательным, и через четыре года после поступления в школу был отправлен на службу в голландский флот, для прохождения практики. Петр Первый, почитавший Голландию более других европейских стран, высоко ценил ее флот – были у него на то основания – и хотел лучшее в нем перенять. Соймонов вполне сознавал значение стоящей задачи.
Старательно служил русский матрос на голландском корабле. Дважды обошел вокруг Скандинавии, побывал в портах Средиземного моря, повидал просторы Атлантики – за восемь лет службы многое пришлось ему испытать. Жизнь в море только с земли кажется монотонной, однообразной, в действительности же каждый день на корабле насыщен и не похож на другой.
По возвращении Федор Соймонов, уже бывалый моряк; произведен был в мичманы и назначен на корабль, ходивший под вице-адмиральским флагом царя. Все шло к тому, что должны они были встретиться – больно уж виден стал Соймонов. Петр заметил его.
За время службы на Балтике Соймонов стал отменным картографом; именно это обстоятельство и то, что царь отметил его способности, во многом предопределило дальнейшую жизнь.
В те самые годы Петр Первый все чаще посматривал в сторону Каспийского моря, на северном берегу которого Россия пустила крепкие корни. Торговые пути из русских земель на Восток пролегали в этих краях – по воде и по суше, но при всем том Петру не раз докладывали, что существующие карты Каспийского моря лишь приблизительны. Вот он и вспомнил о мичмане Соймонове, отличившемся при картографировании Балтики, вызвал его, произвел в лейтенанты и повелел ехать на юг — исследовать и описать западные и юго-западные берега Каспийского моря, а также составить и общую карту его. Не терпел Петр беспорядка в хозяйстве.
Весной 1719 года Соймонов вместе с лейтенантом Ван-Верденом прибыл в Астрахань, где к нему присоединился Урусов, уже имевший опыт по снятию берегов на севере и северо-востоке Каспия, а также еще двое офицеров с большим отрядом. Урусов как в воду глядел, будто ждал, что дело такое будет – зимой не сидел сложа руки, а выстроил три небольших корабля, нарек их на счастье «Св. Екатериной», «Св. Александром» и «Астраханью», готовясь к работе на море. А тут Соймонов и появился с царским указом. Два года продолжалась работа – аккуратная, тщательная. Южные и западные берега Каспия постепенно проявлялись на карте, обретали истинные свои очертания.
Окрыленный летел Соймонов в Петербург – такое дело поднял! – и карта, которую вез он, должна была вывести его на новую ступень в жизни.
Петр остался доволен работой Соймонова – карта получилась великолепной, копию ее он послал в Париж в дар Французской академии. Пусть Европа увидит, каково оно есть, Каспийское море.
Теперь Соймонов почти постоянно был на виду у царя. Сначала вернулся на Балтику, потом вновь оказался на юге – ходил в Персидский поход с Петром, командовал эскадрой, перебрасывавшей пехоту и артиллерию на взятие Баку, а после окончания военных действий остался на Каспии, дабы продолжить исследования. Давно уж немолод Федор Иванович, а все по-прежнему полон энергии и так же, как в юности, верит, что лучшее – еще впереди.
В те годы, для него удачливые, он издает «Описание Каспийского моря, от устья р. Волги, от притока Ярковскаго, до устья р. Астрабацкой» и «Описание Каспийского моря и чиненных на оном Российских завоеваний, яко часть истории Петра Великаго» — труды глубокие, даже и в деталях поразительно точные. Он давно уже не лейтенант, этот могучий человек с крупными чертами лица, с большими руками, одинаково привыкшими к тяжелой матросской работе на вантах и к тонкому обращению с чертежными инструментами. С 1739 года он – генерал-кригс-комиссар, главный интендант флота в чине вице-адмирала и, кроме того, исправляет должность вице-президента Адмиралтейской коллегии.
В своей хозяйственной должности, как, впрочем, вообще в жизни, Соймонов честен, неподкупен, не щадя сил и времени искореняет непорядок, хладнокровно преследует воров, наказывает за всякое превышение власти. Пусть давно уж и нет крепкой петровской руки, зато есть люди, по-прежнему верные его заветам.
Хлопотное, досадливо уходящее было теперь для него время. Никаких путешествий – только деловые разъезды в окрестностях Петербурга, никаких исследований, а лишь переводные издания в Адмиралтейской коллегии. Зато тайных недоброжелателей и открытых врагов – из-за прямоты и непримиримости своей – приобрел он немало. Затаились они и ждали удобного часа...
Беда, как чаще всего и бывает, разразилась внезапно. И с той стороны, откуда вовсе не ждал.
В бытность свою в Астрахани Соймонов сошелся с ее губернатором Артемием Петровичем Волынским – человеком мало сказать незаурядным, а выдающимся, успевшим до того побывать губернатором еще и в Казани. Дома у него была превосходная библиотека, да и сам он, как говорили, был мастер писать. До своего губернаторства ездил посланником в Персию, исполнял и другие царские поручения, а в только что учрежденной Астраханской губернии и порядок навел, какой только можно, и испортившиеся отношения с калмыками в короткое время успел наладить. Опытен в дипломатии был Артемий Волынский. Однако дипломатия его и сгубила. А вместе с ним и Федора Соймонова.
В царствование Анны Иоанновны Россией правили пришлые немцы во главе с Бироном и Минихом. Кого хотели – казнили, кого хотели – миловали. Волынский, человек своевольный, властный, не желавший терпеть чужеземного засилья, схлестнулся с ними. При этом вел дела хитро, расчетливо, никогда не раскрывая намерений. Будучи кабинет-министром, Волынский был вхож к императрице, она относилась к нему с уважением, к докладам прислушивалась. Соймонов в то время по-прежнему близок к нему и взгляды его, судя по всему, разделяет.
Немцы же, почувствовав в Волынском опасного противника, сначала сумели вызвать у императрицы недовольство им, а потом, используя его же ошибки, неосторожные речи бунтовского характера, добились суда.
Вместе с Волынским были арестованы его единомышленники, среди которых оказался и Соймонов. Их всех пытали, выведывая замыслы, Соймонова тоже пытали, пока не набралось фактов достаточно, чтобы обвинить Волынского в попытке произвести государственный переворот и после кончины Анны Иоанновны самому сесть на престол. Соймонов ничего из предъявленного ему не отрицал, выгородить себя не старался и Волынского тоже не выгораживал. Прям Соймонов, честен. И горд.
Приговор, вынесенный генеральным собранием, был суров и жесток: «Волынского, яко начинателя всего того злого дела, живого посадить на кол, вырезав предварительно у него язык; его конфидентов – четвертовать и затем отсечь им головы». Даже дочерей и сына Волынского не пожалели и отправили в вечную ссылку. Круто обошлись немцы с опасным соперником...
Императрица, однако, нашла возможность приговор этот смягчить, указав усечь головы Волынскому и двум его конфидентам, а остальных, кому урезав язык, а кому выдав плетей, сослать на каторжную работу в Сибирь.
Вот как случилось, что Соймонов, которому было уже почти шестьдесят, обласканный некогда великим Петром, а теперь лишенный всего, даже и имени, бит был плетьми и сослан в Охотск, на вечную каторгу...
Не было в его жизни дороги труднее, чем эта, через всю Сибирь к далекому, холодному морю. Тяжелая дорога, в любую погоду под открытым небом – в мороз и в слякоть, в тяжелых цепях, от которых, кажется, нет и не может быть избавления... Мрачные мысли не оставляли Соймонова ни на мгновение.
Жуткая, беспросветная жизнь продолжалась почти два года. Он приготовил себя к тому, что другой жизни уже не будет, что никогда не видать ему Петербурга и что весь его мир до самого последнего дня станут ограждать ненавистные стены острога – и вдруг все изменилось!
Анна Иоанновна приказала долго жить, на престол взошла дочь Петра – Елизавета Петровна, Бирона отправили в ссылку – правда не в суровую, особенно для него, чужеземца, Сибирь, а в заброшенное сельцо в Тобольской губернии, и в настрадавшемся Соймонове, когда он услышал об этом, шевельнулась надежда.
Потом – церемония прощения, холодная сталь возвращенной шпаги и полное освобождение от ссылки. Вот только прежних чинов не вернули... Да бог с ними, с чинами, что было – то было, а в шестьдесят лет начинать охоту за ними – не с руки как-то...
В Петербург он не поехал, однако. Что толку рваться в столицу – там его знали другим...
Прошло десять лет, а Соймонов по-прежнему крепок, подвижен и вовсе не желает сидеть без дела. Скорее всего, это он сам предложил губернатору Сибири Василию Алексеевичу Мятлеву построить в Нерчинске бот и снарядить экспедицию для исследования пути по Амуру к морю. Мятлева как будто не пришлось уговаривать долго: старый моряк, адмирал, живо откликнулся, выделил нужные деньги и поставил изголодавшегося по дальней дороге Соймонова во главе экспедиции.
Загадочно, как это Соймонов, будучи в столь преклонном возрасте, со всем управлялся... В то же время, когда готовилась экспедиция, основал навигацкую школу в Иркутске, потом – такую же школу в Нерчинске, где готовили моряков и геодезистов для восточных окраин Сибири, да сам и преподавал в ней. Кроме того, детально обследо вал Байкал, а в экспедиции, продолжавшейся почти четыре года, составил точную опись берегов Аргуни и Шилки, а также карты фарватера их. Жил по-государственному.
Хорошо, вольготно дышалось ему в это время. Возможно, потому и так много сделать успел. Сознание значимости выполняемой работы делало совсем другой его жизнь. Соймонов, словно бы стараясь наверстать упущенное и будто бы опасаясь, что может всего не успеть, спешил и жил напряженно, даже нетерпеливо, как и в прежние свои молодые годы.
Каждое утро, не давая себе поблажек, поднимался в четыре утра и, едва позавтракав, брался за дело. В 1757 году, когда Мятлев отправился в морской поход, императрица назначила Соймонова губернатором Сибири, и все последующие шесть лет на этом посту он тоже работал, себя не щадя.
Хозяин он бережливый, рачительный, воровства, как и прежде, терпеть не мог, но стал снисходительней как-то, поощрял смелых землепроходцев – по себе знал, каково им приходится. В эти шесть лет его губернаторства народ вздохнул посвободней. Плетьми Соймонов наказывать запретил – оставил такую меру лишь для крайних случаев – их тяжесть тоже знал по себе.
В его правление в Сибири появилось много новых судов, открылась навигацкая школа в Охотске, на Байкале Соймонов построил маяк и удобную гавань. И даже изобрел пильную машину, приводимую в действие конской силой. Предвидел он для Сибири большое будущее и всячески стремился способствовать ее развитию.
Екатерина Вторая, взойдя на престол, перевела в 1763 году Соймонова в Москву, назначила сенатором и к советам его, особенно если дело касалось Сибири и мореплавания, неизменно прислушивалась. Отслужив три года, ушел он в отставку, поселился в своем имении неподалеку от Серпухова и жил еще долго.
Глубоким и мудрым старцем, не тая ни зла, ни обид, ушел из жизни Федор Иванович Соймонов. Только двух лет до девяноста не дожил он. Но и сделал столько, что на несколько других жизней хватило бы.