Республика Дантона и Робеспьера вела освободительные, революционные войны. Франия времен Консульства и Империи проводила агрессивную, захватническую политику, не имея при этом союзных отношений ни с одним крупным европейским государством. Непримиримые англо-французские противоречия охватывали все сферы международной жизни: торговлю, финансы, море плавание, колониальные вопросы.
«Естественные границы» Франции по Рейну, вторгавшиеся на территорию Священной Римской империи германской нации, неумолимо противопоставляли французские интересы интересам Австрии, Пруссии и других германских государств. Временные союзы с некоторыми из них не оказывали значительного воздействия на ход международных событий, оказывались быстротечными и сгорали в огне очередного военного конфликта.
Между Россией и Францией не было столь острых антагонизмов, но существовали причины для трений. Они возни кали в районе Средиземного моря, в связи с фамильными связями российской императорской семьи с царствующими домами Италии и Германии. Официальный Петербург ненавидел французскую революцию и боялся ее идей, поддерживал монархистов-эмигрантов.
Екатерина II, Павел I, Александр I с тревогой следили за каждым новым нарушением политического равновесия в Европе, опасались военного преобладания ранцузов на европейском континенте. Но вместе с тем в оссии имелась влиятельная группировка аристократов, считавших, что национальные интересы России и франции нигде непримиримым образом не противостоят друг другу, и обе страны могут сотрудничать в целях укрепления своих позиций в Европе и Азии, обуздания экспансии Англии на морях и на суше.
Тогда в Париже и возникла идея нормализации русско-французских отношений. Французский посланник в Берлине Кальяр сообщил через прусское представительство в Петербурге, что Директория хотела бы восстановить «мир и дружбу, с Россией» и вступить в переговоры. Их вел под руководством Талейрана Кальяр в конце 1797 — начале 1798 года Однако достигнуть соглашения не удалось.
Павел I стал душой второй антифранцузской коалиции. Он вступил в союз с Австрией, Англией, Турцией, Неаполем. После захвата Бонапартом Мальты и высадки французов в Египте эскадра адмирала Ф. Ф. Ушакова вошла в Средиземное море; один армейский корпус был направлен в Австрию, а другой готовился к походу. Российский самодержец неистовствовал. За недостаточное антифранцузское рвение в Петербурге решили порвать отношения с Данией, наказать Пруссию, объявить войну Испании. Представитель мадридского двора в течение 12 дней должен был покинуть территорию Российской империи.
Однако события развивались не так, как хотели в Петербурге. В результате побед Суворова в Северной Италии осложнились русско-австрийские отношения. Уже летом 1799 года российский император указывал на интриги венского двора, на «гнусную политику» его «безчестных министров». Серьезные противоречия возникли и с англичанами, которые поставили русских солдат в Голландии в тяжелое положение. В последние дни XVIII столетия войска фельдмаршала Суворова были отозваны в Россию, а русско-английские отношения — разорваны. Вторая антифранцузская коалиция фактически перестала существовать.
Под влиянием перемен во Франции и в европейской ситуации после 18 брюмера в Петербурге начался пересмотр внешнеполитических ориентаций. Падение Директории царь рассматривал как шаг к восстановлению французской монархии и поэтому писал, что он рад «смене безначалия консульством», «проникнут уважением к первому консулу и его военным талантам». Дорога к русско-французским переговорам открылась.
Талейран держал под постоянным контролем беседы Кальяра с русскими дипломатами в Берлине, систематически оценивая их результаты и возможности, направлял инструкции и проекты документов. Однако министр внешних сношений не являлся сторонником союза с царской империей. Летом 1798 года именно Талейран выдвинул план войны франции, Англии и Турции против России. Но тогда его расчет на франко-турецкое сотрудничество оказался несостоятельным.
Теперь первый консул с помощью царя рассчитывал создать антианглийский союз, который втянул бы в свою орбиту государства не только Европы, но и Америки. В этом случае открылись бы перспективы вытеснения англичан из Азии, Индии. Бонапарт писал, что «мир с Австрией — ничто в сравнении с союзом, который смирит Англию и обеспечит за нами Египет». Он думал даже о разделе Турции между русскими и французами, подчеркивая, что Оттоманской империи осталось существовать недолго, и, если Павел I направляет свои взгляды в эту сторону, их «интересы становятся общими».
Бонапарт мечтал о том, чтобы поделить с царем власть над народами и государствами. И момент для русско-французского сближения был выбран в Париже удачно. В начале 1800 года Павел I выдворил австрийское посольство из Петербурга. В сентябре англичане захватили Мальту, и разгневанный самодержец выслал английского посланника Уитворта, которого он считал «лживым». В Париже попытались расширить и углубить трещину между бывшими союзниками. Бонапарт направил российскому императору подарок — шпагу, полученную одним из магистров Мальтийского ордена от папы Льва X. Это был эффектный жест. За ним последовал другой, несравненно более важный. В июле 1800 года Талейран сообщил Н. П. Панину, назначенному вице-канцлером, что первый консул решил вернуть на родину около 6 тысяч русских военнопленных без обмена и со всеми военными почестями, со своими знаменами, в новом обмундировании и с новым оружием.
Ответ в Париже ждали долго. Почти через четыре месяца, 8 октября, Ф. В. Ростопчин, глава коллегии иностранных дел, сообщил министру внешних сношений и Бонапарту условия установления «дружественных отношений» между Россией и Францией: передача Мальты ордену Святого Иоанна Иерусалимского, великим магистром которого являлся русский царь; возвращение сардинскому королю его владений; неприкосновенность владений короля обеих Сицилий, курфюрста Баварского и герцога Вюртембергского.
Задержка с ответом была не случайной. В Петербурге столкнулись две противоположные тенденции. Панин занял враждебную Франции позицию и выступил за сближение с Австрией и Англией. Его записку Ростопчин царю не передал, а в сентябре 1800 года подготовил собственные предложения. Он писал, что русская дипломатия отошла от екатерининских традиций и, в отличие от других держав, участвовала во второй коалиции «единственно для того, чтобы уверить себя в вероломстве Питта и Тугута, а Европу — в бессмертии Суворова». Первоприсутствующий иностранной коллегии предлагал сделать основой русской внешней политики союз с «мятежной, но уже успокоенной Бонапартом Францией», направив его против Англии, которая втягивала в войну с французами «попеременно угрозами, хитростью и деньгами все державы» («И нас, грешных», — сделал пометку Павел I), завладев тем временем «торговлей целого света», Египтом и Мальтой. .По мнению Ростопчина, союз с Францией дал бы Российской империи преобладающее влияние в Европе и позволил бы ей принять участие в разделе «безнадежно больной» Турции. Записку царь одобрил 14 октября. Панин подал в отставку. Это была принципиально новая ориентация внешней политики России.
Как в Петербурге, так и в Париже франко-русскому сотрудничеству придавали в это время решающее значение. «Я желаю видеть скорый и неизменный союз двух могущественнейших наций в мире», — писал Бонапарт Павлу 21 декабря 1800 г. Он настаивал на подписании мира между Россией и Францией и на «распределении» границ различных государств. Стратегические идеи первого консула развивались в многочисленных документах его министра: «События в Европе быстро сменяются одно другим; дела Германии, Италии, Англии требуют самого быстраго союза между Россией и Францией, чтобы решить войну или мир».
Слова Талейрана показывают, что русско-французский союз он рассматривал в качестве дипломатического инструмента общеевропейского значения. Так считал и Бонапарт. В сотрудничестве с Россией он рассчитывал сокрушить морское и колониальное могущество Англии. В голове первого консула уже зрели планы вторжения двух держав в Индию, их совместного участия в разделе Турции, о письме Павлу 27 февраля 1801 г. Бонапарт писал о высадке французов в Англии, о закрытии всех портов на европейском континенте, включая португальские, для кораблей этой «наглой» державы (идея будущей «континентальной блокады»), о посредничестве царя с целью закрепления Египта за Францией.
Почва в Петербурге для таких проектов была подготовлена. В 1800 году царь расторг союз с Англией и порвал с ней дипломатические отношения. Суда и имущество англичан в русских портах оказались под секвестром. По инициативе Павла I Россия, Дания, Швеция и Пруссия подписали договор о вооруженном нейтралитете, рассчитывая, что под давлением франции к соглашению присоединятся также Испания и США. Император хотел вооруженного конфликта с англичанами. Он писал Бонапарту: «Нельзя ли предпринять или, по крайней мере, произвести что-нибудь на берегах Англии?».
Даже фантастический, казалось, замысел вторжения на индийскую территорию неожиданно приобрел вполне реальные формы. В январе 1801 года царь приказал атаману Войска Донского выступить с казачьими полками в Оренбург, а затем в Индию, чтобы «поразить неприятеля в его сердце». Более 22 тысяч казаков двинулись на завоевание далекой и сказочной страны. Только после смерти Павла I поход был отменен.
Поддерживая русские инициативы в Азии, первый консул активно действовал в Европе. В феврале 1801 года Бонапарт сообщил в Петербург о своих военных приготовлениях. Он предлагал, чтобы русские войска заняли один из крупных портов Сицилии и Ганновер. «Англичане пытаются высадиться в Египте. Интерес всех держав Средиземного, а также и Черного морей требует, чтобы Египет остался за Францией». Таким образом, первый консул наметил программу совместных действий двух стран в Европе и в Африке, то есть в районах, представляющих первостепенный интерес и для России, и для франции.
Бонапарт и Талейран поставили перед собой задачу использовать союз с Россией для того, чтобы обеспечить франции господство в Германии, гарантировать ей границы по Рейну и, наконец, сохранив соперничество Австрии и Пруссии, лишить их политических и военных преимуществ. А Павел I рассчитывал, объединившись с французами, «распоряжаться всею Немецкою империей».
Для французской республики Австрия являлась главным противником на континенте. Поэтому уже Директория искала союза с Пруссией. Его упорно, но безуспешно добивались Талейран, Кальяр, Сийес. Эту дипломатическую комбинацию не сбрасывал со счетов и Бонапарт. 21 января 1800 г. он поставил перед министром внешних сношений ряд вопросов: окажет ли Пруссия содействие достижению полного или частичного мира на континенте; как расположить ее в пользу франции, поставить во главе Северной лиги с целью сдержать «чрезмерное честолюбие» России.
Прошло несколько месяцев. Началось русско-французское сближение, и интерес в Париже к союзу с прусским королем ослаб. Его посланник во Франции Люккезини сообщил в Берлин, что он столкнулся с «предубеждениями» против Пруссии. Талейран десять дней его не принимал, а когда принял, то сообщил, что французская дипломатия вступила в прямые переговоры с царем, у министра появились новые, твердые нотки в голосе. Он заявил, что «теперь справедливость требует; чтобы благорасположение франции к Пруссии подчинялось тем дружественным отношениям, которые установятся между Республикой и Российской империей».
Итак, франко-русский союз, по замыслу Бонапарта и Талейрана, должен был явиться в их руках орудием для решения германских дел. Но в Париже рассчитывали на содействие русской дипломатии не только в Германии, но и в Италии, днако неуемное стремление первого консула к господству на Апеннинском полуострове порождало острые противоречия с Петербургом, которые так и не удастся разрешить дипломатическими средствами.
Но пока, в течение последних восьми месяцев царствования Павла, шли русско-французские переговоры. Путешествие из Петербурга в Париж продолжалось тогда от 18 до 25 дней, но контакты между двумя столицами были установлены. 21 декабря 1800 г. Талейран сообщил Ростопчину, что первый консул принимает предложенные ему условия переговоров и желает, «чтобы дела, касающиеся Германии и Италии, а также общей свободы торговли и прав нейтралитета, обсуждались Россией с Францией с их общаго согласия».
Русский представитель барон Спренгпортен прибыл в Париж только 20 декабря 1801 г. финн по рождению, он считался поклонником Бонапарта и даже думал, что его выбрали «как старого воина, который некогда тоже был республиканцем». Генерал явно переоценивал республиканизм первого консула, уже фактически порвавшего с заблуждениями юности.
Формально Спренгпортен приехал для приема русских пленных. Но в Париже придавали его миссии политическое значение. Навстречу посланцу царя в Брюссель выехал генерал Кларк. Спренгпортена повсюду встречали представители местных властей. Ему оказывали воинские почести, вплоть до артиллерийских салютов. Он провел во Франции три месяца.
Талейран, принимая Спренгпортена, исходил из того, что он имел секретные инструкции царя. Так оно и было на самом деле. В этом документе говорилось: «франция и Российская империя, находясь далеко друг от друга, никогда не могут быть вынуждены вредить друг другу, но они могут, соединившись и постоянно поддерживая дружественные отношения, воспрепятствовать тому, чтобы другие своим стремлением к захвату и господству могли повредить их интересам».
На встречах со Спренгпортеном Талейран говорил о необходимости для франции сохранить левый берег Рейна и Египет, развивать торговое мореплавание на Черном море. Он обещал защитить интересы монархов Сардинии и Неаполя, соглашался на территориальные приращения Баварии и Вюртембергу, на возвращение Мальты Ордену. Министр хотел, чтобы Россия помогла французам ограничить австрийские владения рекой Эч, выступить посредником перед султаном в освобождении французских пленных.
В своем отчете императору Спренгпортен сообщил, что первый консул хочет союза с Россией, «хотя бы даже ценою жертв». Бонапарт заявил: «Мы предлагаем ему (Павлу I), с нашей стороны, откровенную и искреннюю дружбу и все наши силы для защиты его правого дела». Вместе е тем Бонапарт возражал против денежного вознаграждения потерявшим свои владения итальянским монархам и против ухода французов из Египта — единственной страны, используя которую «франция может со временем противостоять огромному морскому могуществу англичан в Индии».
Еще не завершилась миссия Спренгпортена, когда 3 марта 1802 г. в Париж после двухмесячной подготовки и 48-дневного путешествия прибыл российский посланник С. А. Колычев, которому царь перед отъездом пожаловал звание вице-канцлера. Уже на границе русского дипломата ожидал начальник штаба консульской гвардии с приветственным письмом Талейрана. Специальный комиссар наблюдал за передвижением русского диплрмата по территории Франции. Повсюду Колычева встречали представители местных властей и населения.
Однако на всех, с кем он сталкивался, посланник производил неблагоприятное впечатление: это был человек холодный, чопорный и подозрительный. От него веяло жестким консерватизмом гатчинского дворца Павла I. Встретив Спренгпортена, все еще находившегося в Париже, Колычев сразу же сообщил в Петербург, что генерал «подлым своим здесь поведением все... дела испортил».
Настроен Колычев был откровенно антифранцузски. Прошло только четыре дня после его приезда в Париж, а он уже писал царю, что «невзирая на чрезвычайныя почести и словесныя уверения, кажется, что в сближении франции с Россиею ни малейшей нет искренности». В тот же день посланник пессимистически сообщил Ростопчину: «Я очень сомневаюсь, чтобы мы дождались чего-нибудь хорошаго от Франции; повторяю, что она старается поссорить нас со всеми». Через две недели Колычев вновь убеждал Павла I в том, что «союз франции никому полезен и ни с кем искренен быть не может в теперешнем ея состоянии». Через несколько месяцев позиция русского дипломата не изменилась. «Недобросовестность фр. правительства проглядывает повсюду», — констатировал он.
Колычев не только отрицал возможность русско-французского сотрудничества. Он подвергал резкой критике своих основных контрагентов — Бонапарта и Талейрана. «Более воин чем политик», «очень посредственный правитель, ничего не понимающий во внешней политике и не слушающий ничьих советов»; «честолюбие Бонапарта столь же безмерно, как его политические планы, по видимому, смутны». К этим оценкам личности и деятельности первого консула российский посланник добавлял весьма нелестные отзывы и по адресу министра внешних сношений. Он обвинял Талейрана в стремлении навязать свои решения, добиться согласия с документами, зачитанными вслух, без ознакомления с их текстом, в проволочках и оттяжках, нарушениях своего слова и т. д. Многие из этих упреков являлись, несомненно, справедливыми. Но они создавали отнюдь не благоприятный климат для переговоров.
К тому же с первых дней своего пребывания во Франции царский посланец находился в депрессивном состоянии. «Умоляю вас, граф, убрать меня отсюда как можно скорее: я все вижу в черном свете и оттого заболел; к тому же, в самом деле, я чувствую, что мое поручение свыше моих сил, и сомневаюсь в успехе». Это слова из письма Колычева Ростопчину, датированного 9 марта 1801 г. Просьба была повторена через несколько дней. Но до Петербурга было далеко, и еще не один месяц посланнику придется пробыть в Париже.
Бонапарт и Талейран платили царскому представителю взаимностью. «Трудно быть таким наглым и глупым, как Колычев», — писал первый консул. А его министр утверждал, что русский дипломат «лично мало радел о сближении между двумя странами». В итоге психологическая обстановка была неблагоприятной для успеха переговоров в Париже.
В инструкции С.А.Колычеву, датированной 19 декабря 1800 г., Рейн признавался границей франции, говорилось об использовании Бонапартом земель австрийского дома для вознаграждения германских князей и сардинского короля, давалось обещание восстановить русско-французские торговые отношения, подчеркивалось «право» первого консула «кончить с англичанами, как ему заблагоразсудится». Однако в случае русско-английской войны, как говорилось в инструкции, французские войска должны были напасть на Британские острова. В Петербурге считали, что Бонапарт должен освободить оккупированные французами государства, возвратить Египет Турции, не только гарантировать России Мальту, но и «пригласить всех своих союзников содействовать этой цели», «восстановить» на Святом престоле нового папу, которому царь даже предложил поселиться в России.
Открыто вмешиваясь во внутренние дела Франции, Павел I рекомендовал Бонапарту сделаться наследственным королем, настаивал «на уничтожении клубов, польского комитета и всех вообще учреждений вне Франции, которые занимаются распространением демократических и философских начал с соизволения французского правительства и под его покровительством». Российский император готов был согласиться с тем, чтобы Франция оставалась республикой, лишь бы она помогла «подорвать систему расширения Австрии, Англии и Пруссии — систему, которая даже вреднее для общаго блага, чем принципы революционной франции».
Однако этот необычный в дипломатической практике документ действовал недолго. Вскоре на престол вступил Александр I. 28 апреля 1801 г. император направил Колычеву новую инструкцию, отменив прежнюю.
Основная идея новой инструкции состояла в том, что Колычеву поручалось добиваться неразрывного единства «частного» русско-французского мира с участием России во «всеобщем умиротворений»: Александр I осудил ультиматум своего отца по германским делам. Восстановление европейского равновесия, участь Германии и Италии —вот главные проблемы, волновавшие русскую дипломатию. Проблема Мальты была отложена в сторону.
В Петербурге требовали уважения интересов двух крупнейших немецких государств — Австрии и Пруссии (но в то же время — неприкосновенности Баварии, на которую покушалась Австрия), применения принципа секуляризации при возмещении убытков «низверженных принцев».
«Побуждения, которые заставляют противиться честолюбивым замыслам Австрии, одинаково применимы к Пруссии, и наш союз с Францией должен служить самым верным средством, чтобы сдерживать и направлять эту алчную борьбу», — говорилось в инструкции. Она предписывала посланнику добиваться возвращения Пьемонта сардинскому королю, сохранения владений короля Сицилии, укрепления безопасности Неаполитанского королевства.
В царском рескрипте важное место занимал вопрос о судьбах Египта — «неисчерпаемом источнике затруднений и споров». Колычев должен был исходить из существования русско-турецкого союза и добиваться освобождения Францией египетской территории. Новый император предлагал свое посредничество в решении этой задачи.
Таким образом, в русской внешней политике наметились серьезные перемены. К ним внимательно (и с тревогой) присматривались Бонапарт и Талейран. Их опасения не были напрасными. В течение нескольких месяцев, с апреля по сентябрь 1801 года, Н.П.Панин, противник русско-французского сотрудничества и сторонник сближения с Англией и Австрией, фактически руководил внешней политикой страны. Начались англо-русские переговоры, завершившиеся 17 июня подписанием Петербургской морской конвенции между Россией и Англией. Принципы вооруженного нейтралитета потеряли силу. Британское правительство признало право свободной торговли нейтральных держав при условии беспрепятственного досмотра их торговых судов. Ограничивались возможности и для объявления морской блокады.
Нормализация отношений между Россией и Англией требовала от первого консула и Талейрана быстрейшего завершения франко-русских переговоров. Но торопились и в Петербурге: подписание прелиминарного англо-французского мирного договора 1 октября 1801 г. укрепило позиции Бонапарта, сделав его более настойчивым в своих требованиях. Завершить дело сближения с Францией должен был новый царский посланник граф Аркадий Иванович Морков, прибывший в Париж 16 сентября.
Для этого поста в Петербурге, видимо, специально подбирали дипломатов с жестким характером, известных своей убежденной ненавистью к республиканским порядкам и идеям, о даже среди этой категории людей Морков был необычной фигурой. Его имя нередко упоминалось в связи со скандальными историями. В свое время он был отозван из Стокгольма, так как поддерживал дворянство, оппозиционно настроенное по отношению к королю Густаву III.
А. И. Морков — человек желчный, высокомерный — жил скаредно и вечно жаловался на недостаток денег, осаждая петербургских сановников письмами, в которых неизменно требовал прибавки жалованья. Он жаловался на то, что Екатерина II не успела его наградить, а Павел I — преследовал.
Два месяца добирался царский представитель до места своего нового назначения. Как только Морков пересек мост в Майнце — первом французском городе, его встретили все офицеры гарнизона во главе с генералом. Они шли за каретой пешком до здания почты, где генерал приветствовал посланца российского императора. До выезда из города гостя сопровождали гренадеры и конные егеря, а до самого Парижа — жандармы.
Заключительная стадия русско-французских переговоров проходила быстро. Морков получил полномочия вносить исправления в тексты соглашении и ратифицировать их на месте. Он немедленно отправился к Талейрану и был поражен тем, что министр уже знал об указаниях, полученных посланником из Петербурга «Это означало, что граф Морков связан и выдан на милость Талейрана», — с возмущением писал русский посол в Лондоне С. Р. Воронцов и констатировал: «Отвратительное предательство».
Министр внешних сношений попытался внести изменения в подготовленные документы. Но Морков решительно воспротивился этому. 8 октября мирный договор и секретная конвенция, посвященная делам Европы, были подписаны, а 10 октября — ратифицированы. Секретные статьи представляли особую важность. Они предусматривали совместные действия двух держав в вопросе вознаграждения (путем секуляризации церковных владений) германских князей, лишившихся в соответствии с Люневильским договором своих земель на левом берегу Рейна. Стороны обязались не допускать существенных перемен в Германской империи, сохранять равновесие между Австрией и Пруссией, предоставить Баварии и Вюртембергу, находившимся под покровительством царя, компенсации за их территориальные потери.
Итальянские дела рассматривались в ряде статей секретной конвенции, французское правительство обязалось сохранить неприкосновенность Неаполитанского королевства, а после решения судьбы Египта — признать нейтралитет неаполитанской территории и вывести оттуда свои войска В результате настояний Талейрана статья, посвященная Сардинскому королевству, была сформулирована неопределенно. Она лишь обязывала стороны «заняться дружески и доброжелательно» интересами короля Сардинии. Обе державы признали независимость и конституцию республики Семи островов, откуда царь согласился вывести войска Русская дипломатия обязалась также выступить в роли посредника во франко-турецких переговорах о мире и содействовать в Константинополе освобождению французских пленных. Одна из статей, явно направленная против Англии, предусматривала, что Россия и франция будут действовать совместно во имя восстановления равновесия сил в различных частях света и обеспечения свободы мореплавания.
В Петербурге не испытывали удовлетворения от итогов переговоров. Оценивая действия Талейрана и Бонапарта, Александр I воскликнул: «Какие мошенники!». Морков в письмах своим друзьям возмущался малодушием российского правительства С. Р. Воронцов, не стесняясь в выражениях, писал, что договор между Россией и Францией «полностью скомпрометтоовал самым скандальным образом славу императора и интересы России».
И в Париже многие государственные и общественные деятели рассматривали русско-французское сближение «как узы, наложенные на Францию».
Однако задача Талейрана состояла в том, чтобы как можно полнее использовать возможности для укрепления дипломатических позиций Франции в Европе, которые ей давало сотрудничество с Россией. Уже первые шаги Моркова в Париже показали, что министру внешних сношений и на этот раз едва ли удастся использовать русского посланника, по словам историка Н. М. Карамзина, «знаменитого в хитростях дипломатической науки», для дальнейшего сближения с царским двором. Поэтому по совету Талейрана первый консул в связи с коронацией Александра I решил послать в Петербург своего доверенного человека — маркиза Армана де Коленкура, через несколько лет ставшего французским послом в России. В инструкции, данной Талейраном Коленкуру, подчеркивалось стремление французского правительства к «доброй гармонии и дружественным отношениям» с Россией.
17 ноября 1801 г. Коленкур приехал в Петербург. Царь говорил ему о вечной дружбе между Россией и Францией. Он благодарил Бонапарта за возвращение русских пленных, за доброжелательное отношение к Баварии, поддерживал развитие русско-французской торговли. К тому времени Турция уже освободила французских пленных. Русский гарнизон покинул остров Корфу. Изменилось и отношение императорского двора к графу Прованскому — Людовику XVIII, хотя он и продолжал получать назначенную ему царем пенсию — 75 тысяч рублей в год.
Итак, небо над русско-французскими отношениями казалось безоблачным. Эту иллюзию поддерживали и в Петербурге, и в Париже. Тактика Талейрана состояла в том, чтобы, не нарушая основных условий соглашения между двумя странами, добиться выгодных для французской дипломатии результатов при перекройке карты Германии, сохранить влияние франции на Апеннинах и удержать в ее руках стратегически важный район Пьемонта, закрепиться в турецких владениях, используя в этих целях торговые связи. Вокруг этих вопросов и развернулась острая дипломатическая борьба.
Первый консул и его министр подчеркивали, что они пойдут навстречу пожеланиям российского императора в вопросах территориальных возмещений его германским родственникам и друзьям. Так и было сделано. «Выразите французскому правительству мою особенную благодарность за усердное исполнение просьб маркграфа, баденского герцога Ольденбургского и других родственных мне немецких князей, в которых я принимаю участие», — писал в ноябре 1802 года А. И. Моркову Александр I. Его протеже в ряде случаев получили от изобретательного Талейрана, расплачивающегося за чужой счет, большие земельные приращения, чем они сами хотели. При этом французы, ничего не теряя, рассчитывали ослабить главного врага франции на континенте — Австрию и в противовес ей укрепить позиции Пруссии, на сотрудничество с которой все еще надеялись в Париже. О франко-прусских отношениях Талейран писал: «Нет ни ссоры, ни охлаждения».
Но русская дипломатия опасалась нарушения европейского равновесия. «У Австрии был слишком хороший защитник в лице г. Моркова, который «открывал рот лишь для того, чтобы превозносить австрийцев», — замечал Талейран. Морков не скрывал, что он стремится сохранить за Австрией все ее влияние в Германии, и в связи с этим возражал против возмещений немецким князьям за счет австрийских провинций. Со своей стороны министр внешних сношений, который, по словам известного русского историка Александра Траческого, «превзошел себя в искусстве торгаша», подсчитывал сравнительную стоимость прусских и австрийских земель, подчеркивал преимущества, получаемые Австрией, и упорно толковал о потерях Пруссии. Неожиданно у Талейрана обнаружился могучий союзник: сам российский император склонялся в пользу прусского короля. Однако недоверие к Пруссии имело слишком глубокие корни в сановном Петербурге. В конечном счете царь признал необходимым «остановить непомерныя претензии» Пруссии, всегда преследующей «свои алчные цели». Русская дипломатия была менее расположена к Берлину, чем к Вене.
Талейран энергично противостоял тенденции сотрудничества с Австрией, существовавшей при петербургском дворе. Он написал б июня 1802 г. письмо профранцузски настроенному вице-канцлеру А Б. Куракину, главе коллегии иностранных дел, в котором подчеркнул, что «вознаграждения», полученные Пруссией и Баварией, имели своей целью создать «противовес увеличению и сосредоточению Австрийской державы в Германии». Опытный дипломат осторожно, но прозрачно предупреждал о том, «насколько опасна малейшая проволочка в такую минуту, когда все страсти возбуждены, все интриги пущены в ход». Документ сочетает изящество стиля со знанием фактов, самоуверенность с вежливостью, жесткую настойчивость с напускной теплотой.
К августу 1802 года германские дела в значительной мере потеряли свою остроту, уже не Германия, а Италия стала основным полем русско-французских противоречий. «Все перемены в Италии с Люневилъского мира произведены Францией без участия нашего двора, хотя статья тайнаго договора давала нам право на это. Мало того, эти перемены таковы, что только жестокая необходимость могла бы оправдать того, кто освятил бы их своим признанием». Эти резкие слова принадлежат графу А Р. Воронцову, личному другу Моркова, назначенному в сентябре 1802 года государственным канцлером.
К тому времени стало уже очевидным, что первый консул вопреки своим договорным обязательствам не собирается возвращать Пьемонт сардинскому королю. Этот вопрос и Александр I, и его дипломаты ставили Бонапарту и Талейрану упорно и многократно, по разным поводам и в различных обстоятельствах. Ответы были, как правило, уклончивыми и неопределенными. Дело в том, что северо-западный район Италии имел первостепенное военно-стратегическое, политическое и торговое значение для французов. Пьемонт- ский плацдарм был им необходим для противодействия Австрии. Вот почему Бонапарт и Талейран вели длительную и упорную дипломатическую игру, желая откупиться от русской дипломатии различными уступками, чтобы сохранить французские войска в Пьемонте.
Следует отдать должное неистощимой изобретательности первого консула и его министра Едва успели просохнуть подписи под русско-французской секретной конвенцией, как Талейран 13 октября 1801 г. с циничной откровенностью дал понять Моркову, что «Пьемонт отдадут разве в том случае, если Англия откажется от приобретения о. Цейлона». Сардинского короля из Рима выдворили, а в Париже даже не приняли для переговоров его представителя. Один французский проект сменял другой. Королю-изгнаннику предлагали денежное вознаграждение в 2 миллиона ливров ежегодно и поселение в Африке, «когда будет разрушено там могущество берберов», переезд на восток Европы или два города в герцогстве Тосканском. В случае отказа Карла-Эммануила IV от всех прав на Пьемонт и владений по обе стороны Альп он получил бы, по словам Талейрана, пожизненную пенсию 500 тысяч ливров.
Иными словами, все, что угодно, кроме Пьемонта Свою позицию Бонапарт не считал нужным скрывать. Он заявил Моркову: «Я не отдам Пьемонта, покуда у австрийцев останется хоть пядь итальянской земли». Эти слова были сказаны в апреле 1802 года после подписания Амьенского мира, когда дипломатические позиции франции окрепли, а агрессивность первого консула возросла Но и русская дипломатия проделала большую эволюцию в сардинском вопросе. В период амьенских переговоров Коленкуру говорили в Петербурге, что сардинскому королю придется отказаться от Пьемонта, если он получит вознаграждение в Италии или в Германии. После этого прошло всего несколько месяцев, и в 1802 году Бонапарт присоединил к Франции остров Эльбу (август), Пьемонт (сентябрь), Парму, Пьяченцу и Твасталлу (октябрь), установил французский протекторат в Голландии и Швейцарии (ноябрь). Обстановка в Европе вновь круто изменилась. Дипломатические маневры уступили место вооруженному насилию. И в Петербурге изменили свою позицию. 5 января 1803 г. А.Р.Воронцов предложил Моркову формально потребовать выполнения французами условий тайной конвенции и настаивать на решительном ответе. Царь считал, что Пьемонт не должен «навеки остаться в руках Франции». И хотя Франция вывела свои войска из владений неаполитанского короля и папы (министр внешних сношений неустанно подчеркивал это), русско-французские отношения обострились.
Начиная с лета 1802 года на отношения России и франции накладывал свой отпечаток и восточный вопрос. В Париже и в Петербурге с разных позиций подходили к судьбам Турции и к перспективам торговых связей с ней. Бонапарт твердил, что Порте «угрожает близкое разложение» и «остается только подобрать ее развалины»40. Со своей стороны Талейран уделял большое внимание дипломатической деятельности в Константинополе и направил туда в качестве посла генерала Гийома Брюна, впоследствии наполеоновского маршала. Для Брюна это была своего рода политическая ссылка: человек с республиканскими взглядами, он не одобрял диктаторские замашки первого консула.
Немного времени прошло с тех пор, как ф. В. Ростопчин предложил Павлу I разделить наследство Турции между Россией, Францией и Австрией. Теперь в Петербурге даже думать об этом боялись. «Из меры вышедшее могущество франции» (слова Александра I) позволило бы этой стране занять командные позиции в турецких владениях в Европе, в Черном и Средиземном морях, нанеся ущерб Российской империи. «Я буду основывать свою политическую систему всегда на том, чтобы содействовать всеми зависящими от меня средствами сохранению государства (Турции), слабость и дурное правление которого служат драгоценным залогом безопасности», — говорилось в царской инструкции Моркову от 9 июля 1801 г.
Итак, государственные деятели России неожиданно стали ревностными сторонниками сохранения целостности Оттоманской империи. Несколько позже Александр выражал недовольство тем, что прелиминарный франко-турецкий мирный договор был подписан в феврале 1802 года без его посредничества. Это была не единственная причина для охлаждения в Петербурге. Дело в том, что Талейран, добившись в Константинополе согласия на свободное плавание французских торговых судов по Черному морю, пошел дальше и потребовал аналогичных преимуществ для своих военных кораблей. «Как бы тут не решила Порта, его императорское величество ни в коем случае не согласится на такую уступку», — писал канцлер Воронцов Моркову.
С каждым днем подозрительность в Петербурге возрастала. В начале 1803 года от Моркова требовали «величайшего внимания» к французской политике в отношении Турции, подчеркивали, что царь «вовсе не расположен принимать участие во враждебных» этой стране планах и намерен сохранить с ней «доброе соседство». Посланнику поручалось внимательно наблюдать за подготовкой отъезда в Константинополь Брюна и его штаба — офицеров всех родов войск, в том числе и инженерных.
И в Лондоне опасались возросшей активности первого консула в Европе и в Азии. Мирная передышка явно подходила к концу. В начале 1803 года резко обострились англо-французские отношения. Талейран в своих письмах французскому посланнику в Петербурге генералу Эдувиллю (тому самому, которого Баррас накануне 18 брюмера назвал Бонапарту в качестве возможного президента французской республики) жаловался на англичан и настаивал на выполнении ими всех статей Амьенского договора Яблоком раздора явилась и оккупированная английскими войсками Мальта. «Англия сняла маску и объявила мне, что она желает владеть Мальтой в течение семи лет», — писал первый консул царю. Он просил о русском вмешательстве с целью сохранения «морского мира» и решения англо-французского спора по поводу Мальты.
По рекомендации А. Р. Воронцова Александр I согласился выступить в роли посредника и взять Мальту на «хранение» в течение десяти лет. Однако предотвратить войну между Англией и Францией не удалось. Боевые действия возобновились 22 мая 1803 г. Англичане блокировали порты франции, захватывали ее торговые корабли. В свою очередь, французские войска оккупировали принадлежавший Георгу III Ганновер.
Посредничество царя продолжалось, хотя надежд на его успех фактически уже не было. И в Лондоне, и в Париже снова взяли курс на решение спорных вопросов силой оружия. Однако обращение к России давало, по мнению Талейрана, Бонапарту «единственное преимущество»: доказывало его «любовь к миру и перекладывало на Англию всю вину за войну». Как замечал министр, посредничество, чтобы сыграть свою роль, «должно вначале получить формальное одобрение обеих держав и затем немедленно привести к переговорам». Без двух этих условий оно — «ничто».
Такую тактику и применила французская дипломатия, когда в июле 1803 года Александр I предложил свой проект соглашения о примирении воюющих сторон. Он предусматривал признание британским правительством так называемых «дочерних» французских республик, принятие Францией обязательств уважать нейтралитет и независимость итальянских и северогерманских государств, вознаграждение короля Сардинии за потерянный им Пьемонт. Ставился вопрос и о занятии Мальты русскими войсками.
И в Лондоне, и в Париже эти предложения отвергли. Талейран писал: «В проекте русского кабинета нет и следа прав, жалоб, интересов франции». Министр рекомендовал Эдувиллю «поймать русский кабинет на слове касательно отказа в третейском суде, отправляясь от этого отказа как от пункта, безповоротно установленного; наконец, уклониться от посредничества как от дела неверного по самому своему предмету, обманчивого по последствиям». Демонстрация французского миролюбия теперь стала ненужной. Идея исчерпала себя. Ее следовало отбросить. Это был один из примеров тактики лавирования, к которой неоднократно прибегал Талейран.
Итак, царская дипломатия потерпела фиаско. Началась очередная переориентация внешней политики России. В 1802 году товарищем министра иностранных дел был назначен князь Адам Чарторыйский, который в 1804 году сменил на посту министра А. Р. Воронцова. Чарторыйский взял курс на русско-английское сближение, в частности —в восточном вопросе. Русский посланник в Лондоне обратил внимание британского правительства на опасность для европейской Турции со стороны французов и заявил, что если они появятся в Греции или Албании, то встретят сопротивление со стороны России. Были приняты меры по обороне Ионических островов и укреплению крепости на Корфу.
Чарторыйский считал необходимым «с полным доверием сговориться с лондонским двором, чтобы обеспечить Европейскую Турцию от захватов со стороны французов». Но вместе с тем, призывая к осторожности и бдительности в отношении «коварного Альбиона», он писал: «Если в политику России должно входить поддержание Оттоманской империи в ея нынешнем состоянии, то столь же, и даже более важно для нас, в случае неизбежности ея падения, не дозволять никакой другой державе утвердиться на ея развалинах». Иными словами, делить турецкие владения не только с французами, но и с англичанами российская дипломатия не собиралась.
И в Париже, учитывая русско-французское охлаждение, вновь (в какой уже раз!) стали усиленно стремиться к сотрудничеству с Пруссией. Бонапарт в декабре 1802 года писал Талейрану, что «желает все более и более идти сообща с Пруссией при всех событиях и при всех возможных случаях». Министр следовал этому указанию. По его словам, прусский король дал гарантии, что во время войны с Англией франция не подвергнется нападению какой-либо континентальной державы, а французы со своей стороны должны воздержаться от любых действий, наносящих ущерб интересам Пруссии. «Время для союза настало» — к такому выводу пришел Талейран в ноябре 1803 года И хотя, скорее всего, он выдавал желаемое за действительное, франко-прусское сближение значительно продвинулось вперед.
Однако в официальном Париже не перестали интересоваться Россией. Наоборот. «В настоящую минуту русский кабинет безспорно один из тех, намерения и мероприятия которых нам важно знать особенно хорошо; а мы знаем тут почти одну только явную сторону и вовсе не знаем стороны тайной»,— писал Талейран Эдувиллю именно в тот момент, когда стоял вопрос о заключении франко-прусского союза. Министр требовал от посланника, чтобы предметом его постоянных забот являлось изучение российской армии, численности и силы всех родов ее войск, их расположения. Эти вопросы должны были стоять на первом плане в сообщениях Эдувилля. Бонапарт тщательно изучал военный потенциал России.
Наряду с франко-русскими политическими разногласиями имели место личные трения, также накладывавшие свой отпечаток на сотрудничество двух стран.
На самом деле, как могло случиться, что официальный представитель императора в Париже в течение двух лет непрерывно конфликтовал с руководителем страны, в которой он был аккредитован? Можно ли это объяснить только личными качествами Моркова — его нравом, желчностью, невоспитанностью? Почему он оставался безнаказанным даже тогда, когда прямо вмешивался во внутренние французские дела, субсидируя и направляя антибонапартистские листки, и был пойман с поличным? Дело в том, что в сановном Петербурге с истинным наслаждением наблюдали за действиями екатерининского вельможи, осмелившегося бросать гневные и резкие слова в лицо «французским выскочкам». Языком Моркова императорская Россия сводила счеты с французской революцией, пока еще не понимая, что Бонапарт и Талейран являлись ее могильщиками. Даже в медовый месяц русско-французского сотрудничества Александр I только журил своего представителя, призывая его к «осторожности и благоразумию». Но с появлением первых признаков охлаждения в отношениях между двумя странами царь одобрил поведение своего посланника, написав ему: «Пребываю вам всегда благосклонным». Со своей стороны А. Р. Воронцов сообщил Моркову, что «император, так же как и его министерство, имеют полное основание быть довольными вашим поведением в Париже».
И граф Аркадий Иванович развернулся! На призывы к откровенности он отвечал колкостями, иногда и просто бранью, показывал первому консулу и его министру документы из Петербурга, предназначенные только для его личнои информации, открыто поддерживал отношения с противниками консульского режима. Депеши посланника были полны отнюдь не дипломатических характеристик, которыми Морков награждал Бонапарта, склонного якобы к «полному помешательству». Доставалось от посланника и Талейрану за его «коварство, заносчивость и гордость», «лживость», способность на «мерзости и подлости».
В конце концов Бонапарт сообщил царю «о многократных неприятностях», которые доставил ему Морков. Талейран проявил больше изобретательности. Он писал, что все симпатии Моркова были «на стороне Англии. Если русский двор считает долгом держать в Лондоне г. Воронцова, который считается совсем англичанином, то ему следовало, по крайней мере, предписать своему посланнику в Париже выказываться немного французом».
История с Морковым закончилась так, как она и должна была закончиться. Бонапарт потребовал его отзыва. Сохраняя верность самому себе, посланник перед отъездом ушел с приема у первого консула, не дождавшись окончания. Он не нанес прощального визита Жозефине, и лишь после неоднократных настояний явился к Талейрану. Я, писал Морков, предупредил, «чтоб он не смел заставлять меня ждать ни минуты после времени, которое я назначил ему. Действительно, я был допущен к нему немедленно». Комментарии, как говорится, излишни!
В начале 1804 года Морков вернулся в Петербург. 17 мая Талейран предложил Эдувиллю по причине «болезни» покинуть столицу Российской империи. Несколько месяцев дипломатические отношения сохранялись на уровне поверенных в делах. Однако 17 сентября 1804 г. А. Чарторыйский направил паспорт французскому поверенному в делах в Петербурге и сообщил ему, что «с этой минуты прекращаются все сношения между двумя правительствами».
Разрыв дипломатических отношений между двумя державами был ускорен арестом и расстрелом последнего представителя семьи Конде — герцога Энгиенского в марте 1804 года.