В душе моей – пустынная пустыня, —
Ну что стоите над пустой моей душой?!
Обрывки песен там и паутина, —
А остальное все она взяла с собой.
Восьмого июля 1965 года в Большом театре давали «Дон Кихота». Среди приглашенных танцовщиком Марисом Лиепой гостей была и Марина Влади со своим мужем Жаном Клодом Бруйе, летчиком и бизнесменом. В Москве проходил в эти дни IV Московский международный фестиваль, где демонстрировалась картина французского режиссера Ива Чампи «Кто вы, доктор Зорге?», имевшая тогда бешеный успех.
Исполнитель главной роли – Томас Хольцман тоже оказался в компании знакомых Мариса и его жены Риты Жигуновой, выпускницы Школы-студии МХАТ. Там же, как уверяют, был и Владимир Высоцкий. Одного из очевидцев – Бориса Михайловича Поюровского – он просто познакомил с Мариной...
Ни Высоцкий, ни Марина Влади нигде и никогда не признавались в этой встрече тогда – летом 1965-го. Возможно, позабыли?..
Общеизвестно, что лишь следующий, V Московский кинофестиваль свел их вместе. К тому времени Марина Владимировна развелась с мужем, испытала разочарование в красивом, но пустом любовнике и выбирала новую роль для кино. В Москву, в июле 1967 года, она приехала буквально «разогнать тоску». Правда, велись переговоры о съемке у Сергея Юткевича в «Сюжете для небольшого рассказа». Странным образом перекинулся мостик через два года — одним из продюсеров будущего фильма оказался Ив Чампи, а один из мимолетных знакомых вырос в модного актера самого авангардного московского театра.
...Есть несколько версий зарождения их близости. Одна из них, принадлежит самой Марине и довольно подробно и романтически изложена в ее книге «Владимир, или Прерванный полет». Отвечая однажды в Ленинграде на недоуменный вопрос из зала, как она обратила свое внимание на никому не известного молодого человека, Марина Владимировна приводит вот такой краткий вариант:
— ...Он был прекрасный, очень знаменитый актер, любимый человек публики. И меня повели в театр смотреть на него. Я видела спектакль «Пугачев», где он играл Хлопушу, и я была в восторге от актера, от силы его голоса. И потом мы пошли ужинать в ВТО (ресторан Всесоюзного театрального общества на улице Горького), и он сел около меня, и стал ухаживать за мной, говоря, что он влюблен уже давно и хотел бы, чтобы я стала его женой... Это все было мило и прелестно, И Я улыбнулась, и потом мы стали общаться. И потом я приехала в 68-м году сниматься у Юткевича, и мы продолжали видеться, и так все чаще и чаще – и в конце концов мы стали жить вместе. Это очень простая история...
Из рассказа О. В. Тенейшвили, работника Всесоюзного объединения «Совинформ»:
— В день приезда в Москву, а это был уже довольно поздний час, мы с Мариной и с корреспондентом газеты «Юманите» в Москве Максом Леоном договорились поужинать все вместе в пресс-баре фестиваля, который тогда размещался в гостинице «Москва». И в десять часов вечера мы поднялись на седьмой этаж, расположились в пресс-баре и приступили к вечерней трапезе. Нам всем было приятно, сидеть и беседовать за этим предпраздничным предфестивальным столом. Вдруг в дверях появился Володя Высоцкий. Мы очень обрадовались друг другу и продолжили ужин вчетвером. Рассказов и новостей было нескончаемое количество, и где-то в начале часа ночи Макс Леон предложил продолжить нашу приятную встречу у него дома. Настроение было хорошее, беседы казались неоконченными, расставаться не хотелось, и мы поехали к Максу. В доме у Макса Володя взял в руки гитару, и молчаливая в те дни Марина расцвела...
Версию знакомства в пресс-баре поддерживает и круг Левона Кочаряна, например Аркадий Свидерскии:
— Вообще-то познакомились мы в пресс-баре во время кинофестиваля. И у Володи основное знакомство с ней там же произошло. Это был последний банкет, присутствовали все наши звезды, все делегации. Я на, Марине Влади, честно говоря, проиграл бутылку коньяку, Дело в том, что нам досталось место прямо у входа в бар, и я видел, как прошла Марина в длинном таком роскошном платье. Потом, примерно через полчаса, ребята мне говорят: «Вон Марина идет», — и показывают на женщину в легком ситцевом платьице. Я говорю: «Бросьте. Она только что прошла в таком шикарном наряде...» — «Спорим на бутылку коньяку, что это она». Я говорю: «Давай». Пошел туда, посмотрел – действительно Марина. Она, оказывается, остановилась в этой гостинице, где проходил банкет, так что пошла к себе и переоделась.
Потом я увидел Тамару Федоровну Макарову и Сергея Аполлинарьевича Герасимова – я их хорошо знал, — подошел, поприветствовал. И мне захотелось подарить цветы Марине. А в это время входит какой-то тип, и в руках у него было немного гвоздик. Я к нему: «Продай букет!» — «Нет, не могу». «Ну дай три цветка». — «Нет». — «Ну хотя бы один!» И он мне один цветок дал. Я решил преподнести его Марине. А потом подумал: «С какой стати? Тамара Федоровна – русская звезда. Подарю-ка я ей». Подхожу: «Тамара Федоровна, позвольте вам преподнести гвоздику». Она меня расцеловала. А в это время заиграла музыка. Тут Сергей Аполлинарьевич быстренько – раз! – к Марине, схватил ее и пошел с ней танцевать. Он же любитель таких штучек. Я пошел с Тамарой Федоровной, и в это время Володя появился. Он взял Марину, они начали танцевать, и он ее уже не отпускал... А Лева Кочарян, я и все наши ребята, которые там были, мы их взяли в кольцо, потому что все прорывались к Марине танцевать. Но Володя до самого конца никому этого не позволил. Мне запомнилась его фраза, которую он тогда нам сказал: «Я буду не Высоцкий, если я на ней не женюсь». Это, как сейчас, помню.
А вот как это «помнит» лирический герой стихотворения «Сказочная история» Владимира Высоцкого, написанного во время первого путешествия за границу весной 1973 года и вошедшего в цикл «Из дорожного дневника»:
Как во городе во главном
Как известно – златоглавом
В белокаменных палатах
Знаменитых на весь свет
Выразители эпохи –
Лицедеи-скоморохи,
У кого дела неплохи, —
Собралися на банкет.
Для веселья – есть причина:
Ну, во-первых – дармовщина,
Во-вторых – любой мужчина
Может даму пригласить,
И, потискав, даму эту
По паркету весть к буфету,
И без денег – по билету —
Накормить и напоить.
И стоят в дверном проеме
На великом том приеме
На дежурстве, как на стреме,
Тридцать три богатыря, —
Им потеха – где шумиха:
Там ребята эти лихо
Крутят рученьки, но – тихо,
Ничего не говоря,
Но ханыга, прощелыга,
Забулдыга и сквалыга –
От монгольского от ига
К нам в наследство перешли, —
И они входящим – в спину –
Хором, враз: «Даешь Мазину,
Дармовую лососину
И Мишеля Пиколи!»...
Под дверьми все непролазней —
Как у Лобного на казни,
И толпа побезобразней –
Вся колышется, гудет, —
Не прорвешься, хоть ты тресни!
Но узнал один ровесник:
«Это тот, который – песни, —
Пропустите, пусть идет!»...
У буфета все нехитро:
«Пять «четверок», два поллитра!
Эй, мамаша, что сердита?
Сдачи можешь не давать!..»
Повернулся – а средь зала
Краля эта танцевала:
Вся блестела, вся сияла, —
Как звезда – ни дать ни взять!..
Он за воздухом – к балконам, —
Поздно!.. Вырвались со звоном
И из сердца по салонам
Покатились клапана…
И, назло другим принцессам,
Та – взглянула с интересом, —
Хоть она, писала пресса,
Хороша, но холодна.
В марте 1989 года, во время встречи Марины Влади со своими зрителями, поклонниками и читателями книги о Владимире Высоцком, к микрофону Большого концертного зала «Октябрьский» в Ленинграде подошел смешной гражданин – полноватый, лысоватый, катастрофически застенчивый, но полный желания «докопаться до истины».
— Скажите, — заговорил он, помогая словам жестикуляцией. – Книга во многом посвящена вашей жизни... Для людей старшего поколения, людей шестидесятых годов, ваша встреча, любовь, брак и семейная жизнь напоминала романтическую и сентиментальную сказку – не действительную жизнь, а сказку. А вы – принцессу, спустившуюся с облаков и выбравшую обыкновенного смертного... У вас действительно жизнь была такая?
— Нет, не я выбрала обыкновенного смертного! – со всей категоричностью отвечала Марина Владимировна. – Он был самый популярный... любимец народа русского! Так что я больше попала на такого удивительного принца!..
Марина переждала, пока отгремят единодушные аплодисменты, и продолжила:
— Нет, наша сказка была... Мы встретились и полюбили друг друга, и все эти двенадцать лет мы жили в большой страсти... в большой любви... Конечно, в этом есть немножко оттенок сказки.
— ...В это время он снимался у Евгения Карелова в фильме «Служили два товарища», — вспоминает Инна Александровна Кочарян. – Мы вместе были в Одессе... Студия – и внизу такой маленький пляжик, и все киношники там. Володя уехал в Москву. Не было его три дня. Через три дня он приехал – а он знал, что я всегда с десяти до двух с Ольгой (четырехлетняя тогда дочь Кочарянов) на пляже... И сразу прискакал, чтобы рассказать о романе с Мариной... Я ведь Володю очень хорошо знала – он передо мной никогда ничего не скрывал. Вот с Левой он был сдержаннее… Причем они все мне все поверяли. Андрей (Тарковский) был также со мной откровенен... Артур (Макаров) очень близким мне был человеком... Поэтому он сразу и прибежал ко мне, чтобы сказать, что у него роман с Мариной Влади. Строго между нами... Марина не... Дело в том, что познакомились они не на спектакле, как она рассказывает, а познакомились они в пресс-баре, на фестивале. Потом они, действительно, поехали – не помню к кому... Когда он вернулся через три дня – Марина была уже его любовницей. И она сама уже через десять дней прилетела в Одессу! И вот он мне сказал на пляже: «А у меня роман...» — «С кем?» Он говорит: «С Мариной Влади...» — «Да ладно! Это подпольная кличка?»
Чаще всего самые добросовестные воспоминания грешат смещением дат, очередностью событий, наслоением фактов. Но есть род впечатлений, которые невозможно забыть. Одно из таких впечатлений воспроизводит кинооператор Одесской киностудии, снимавший Владимира в фильме Киры Муратовой «Короткие встречи», Геннадий Карюк:
«...однажды он потряс нас. К студии подъехало такси. Появился Володя и вывел из машины... Кого вы думаете? Марину Влади! Все мы были поражены. Под общее одобрение и удивление он шествовал по студии, сопровождая Марину...»
Впрочем, такое же событие описывает актриса Лионелла Пырьева, относя его к 1968 году:
«...когда мы снимались с Высоцким в Одессе на «Опасных гастролях», к нему приехала Марина. Подкатила на «Волге». Володя тотчас увидел ее, подлетел к ней, затем последовал долгий-долгий поцелуй, как иной раз бывает в фильмах. Одесситы, окружившие их, были в полнейшем восторге: «Ой, вы посмотрите сюда, это же Марина Влади!» Поселилась наша романтическая пара не в гостинице, а на даче – или у Говорухина, или у Юнгвальд-Хилькевича (режиссер-постановщик фильма «Опасные гастроли»)».
С 15 ноября 1965 года, когда Высоцкий ложится на месяц в больницу, откуда выходит лишь изредка, для того чтобы сыграть очередной спектакль, и до 25 января 1968 года, дня своего рождения, когда он вновь «развязал» и был даже уволен на время из театра, — за два года и два месяца Владимир Семенович успел сделать невероятно много.
Он снялся в фильме белорусского режиссера Виктора Турова «Я родом из детства» по сценарию Геннадия Шпаликова. «Эта картина для меня памятна еще и тем, — говорил после Высоцкий, — что мне впервые заказали песни для фильма. И получилось, что два образа – образ, который я играю (капитан-танкист Володя), и кто я есть на самом деле – слились вместе. И каким-то странным образом сомкнулось то, что было двадцать пять – тридцать лет назад (двадцать лет, если быть точным), с тем, что я делаю сегодня».
В Театре на Таганке он играет Галилея – «настоящую роль».
В августе 1966-ro начинает сниматься в «Вертикали», фильме, песни из которого впервые появляются – пусть и на гибких – на пластинках. Параллельно – «Короткие встречи» в той же Одессе.
В январе участвует в фестивале самодеятельной песни в Ленинграде, где «попадает» в документальный фильм «Срочно требуется песня». Это уже 1967 год. Этой весной в Ленинграде пробуется и утверждается, правда с огромным трудом, на роль подпольщика Бродского в многострадальной «Интервенции» Геннадия Полоки.
Летом – одновременные съемки в «Интервенции» и в «Служили два товарища». И еще наезды в Белоруссию – к Виктору Турову, начавшему новую картину «Война под крышами», вышедшую через год с новыми песнями Высоцкого.
И еще любовь...
И еще «Пугачев», где ролью Хлопуши Высоцкий окончательно лидирует на сцене Таганки. Премьера – ноябрь 1967 года. К сожалению, видеть этот спектакль летом Марина Влади не могла никак – разве что на репетиции...
Версию знакомства Марины и Владимира в театре поддерживает фотограф Игорь Гневашев в «Комсомольской правде» от 4 января 1992 года:
«Я видел, как они впервые встретились, — он влюбился в нее в коридоре, мгновенно, с ходу, я видел это по его лицу совершенно ясно...
По-моему, это Ия Саввина повела Марину после репетиции «Пугачева» за кулисы, в гримерку. Мы шли по коридору, и вдруг навстречу – он, с сопровождающими, естественно, лицами. Увидев «колдунью», чуть опешил и, маскируя, смущение, форсированным, дурашливо-театральным голосом: «О, кого мы видим!..» Она остановилась: «Вы мне так понравились... А я о вас слышала во Франции... Говорят, вы здесь страшно популярны...»
Потом всей кучей сидели в его гримерке, пили сухое вино, и он, конечно, взял в руки гитару...»
Прервем воспоминания известного фотохудожника и обратим внимание на диалог – и вправду дурашливо-театральный, неестественный и для него, и для нее. Какой-то подтекст в поведении главных действующих лиц – будто из комедии положений, — где герои делают вид, что они незнакомы оправдывая неловкость иронией.
«…Он же просто ошалел от любви, — продолжает Игорь Гневашев. — Таким он был совершенно беззащитен, все страдания легко читались на его лице, он буквально ее преследовал, но все было тщетно. В своей книге Марина пишет о первой минуте встречи:. «...мы смотрим друг на друга, как будто всегда были знакомы. Я знаю, что ты – ты».
Я не утверждаю, что это неправда, — правда. Ее правда ее любви. Я только могу вспомнить, как уговаривала она украдкой откланивающихся гостей:
— Ребята, вы его уведите подальше от гостиницы, а то он возвращается и это... ломится в номер.
С тем она и уехала, чтобы появиться через несколько месяцев на съемках картины Юткевича «Сюжет для небольшого рассказа»...
...Когда Марина вернулась, Володин штурм начался с новой силой. И опять тщетно – ей надо было влюбиться в него, а она все никак не влюблялась.
Но однажды съемочная Маринина группа завалилась в гости к Максу Леону, московскому корреспонденту «Юманите». Высоцкий появился позже после спектакля. Как всегда, поцеловал Марине руку. Как всегда, взял гитару...
С первых же звуков его голоса мороз пополз по нашим спинам: «Идет охота на волков, идет охота...» Это был совсем другой Высоцкий. Он вырос на несколько голов сразу. Еще одна новая песня... И еще одна – какая сила в них, нерв! В этот вечер и родился настоящий Высоцкий. Марина полюбила его в мгновение...»
Откроем книгу, которая, по словам самой Марины, «не мемуары, а роман о любви в форме писем к Высоцкому»:
«Я захожу за тобой в театр к концу репетиции. Утром мне позвонил Сергей Юткевич и предложил сыграть роль Лики Мизиновой – молодой женщины, в которую был влюблен Чехов. Меня одолевают сомнения – все-таки съемки рассчитаны почти что на год. Ты же буквально прыгаешь от восторга, ты кричишь и лихорадочно умоляешь меня соглашаться. Я твержу, что все это очень сложно, но ты упорствуешь: надо соглашаться, у нас будет время видеться и главное – ты сможешь уговорить меня выйти за тебя замуж. Тон почти шутливый, но я чувствую столько нежности в этих словах, что твое воодушевление передается и мне, и мы представляем, как все будет: я привезу своих еще маленьких детей и маму, которая пятьдесят лет не была в России, мы станем друзьями, будем часто видеться, и ты будешь петь мне свои новые песни».
Вот и кончилось все, продолжения жду, хоть
в других городах,
Но надежды, надежды, одной лишь надежды
хотим мы.
Словно все порвалось, словно слышится SOS
на далеких судах...
Или нет – это птицы на запад уносят любимых.
Двадцать девятый год жизни Владимира Высоцкого стал его звездным часом...
Дела!
Меня замучили дела – каждый миг, каждый час,
каждый день, —
Дотла
Сгорело время, да и я – нет меня, — только тень,
только тень!
В раннем варианте этой песни – в 1967 году она прозвучала в исполнении геолога Максима в фильме «Короткие встречи» — были другие строки:
«...Сгорели песни и стихи – дребедень, дребедень, дребедень».
Потом Владимир переделал ее для исполнения Мариной Влади...
«Он был очень занят, — вспоминает оператор Геннадий Карюк. – Приезжал к нам на день-два. После спектакля, перелета самолетом, съемок в горах у Станислава Говорухина он появлялся у нас усталый, но в кадре преображался; был до предела собран и в то же время раскован. Порой мне казалась, что я вижу его мысли по поводу того, успеет ли он на очередной рейс, и, видимо, иногда тень этой мысли ложилась на его лик, но он был живой и в кадре и в жизни... Володя был удивительно пластичен. Чувствовал свет, камеру, ракурс – все чувствовал, все знал. Он кинематографист па своей сути. Для себя считал, чтобы камера была чуть ниже и левее относительно его, а свет должен быть направлен справа сверху. Куда бы камера ни двигалась, Володя обязательно оказывался в том ракурсе, который считал для себя наиболее выигрышным... Мы все наслаждались его играй, жизнью. Впитывали его в себя поневоле, внутренне подражая ему».
Эмульсионный слой кинопленки, на который снимались «Короткие встречи», оказался строже человеческих эмоций – задавленный предлагаемыми обстоятельствами режиссуры, герой Высоцкого так и остался аллегорией с внешними чертами крутого бродяги-геолога. Барокко в киноискусстве уже вступала в свои права. Кризис сознания, ярко выраженным представителем которого стала Кира Муратова, заявившая через четверть века, что Феллини должен гордиться тем, что был ее современником, — кризис сознания уже наступил.
Другой полюс этого явления – Всесоюзная художественная выставка в московском Манеже, приуроченная к пятидесятилетию Октябрьского переворота... В самый последний момент из экспозиции была удалена картина хабаровского художника Косенко – «Выступление В. И. Ленина». Полотно, прошедшее густую гребенку предварительного отбора, представляло вождя мирового пролетариата, выступавшего с трибуны... собственного Мавзолея! Искусство перестало нуждаться в языке, а предмет изображения – быть его целью.
Нынче мне не до улыбок,
Я возле дома иду,
Слишком уж много ошибок
Сделано в этом году.
И что ни шаг – то оплошность,
Словно в острог заключен...
Крупнопанельная пошлость
Смотрит с обеих сторон.
Эти стихи написаны Владимиром в том же «судьбоносном» году – осенью 1967 года. Думается, что сюжет навеян не только новой квартирой Нины Максимовны на улице Шверника в Черемушках.
«Проходит время, — пишет Марина Влади. — Сначала я получаю нежное письмо из Москвы. Потом, как раз, когда я размышляю над тем, что со мной происходит и почему мне так тоскливо, телефонный звонок обрывает мои невеселые раздумья. Это ты. Я слышу теплый тембр твоего голоса и русский язык, напоминающий мне об отце, которого я обожала, — и от всего этого у меня ком в горле. После разговора я кладу трубку и реву. «Ты влюблена, моя девочка», — говорит мама. Я стараюсь найти другое объяснение – много работы, устала, но в глубине души понимаю, что она права: я жду не дождусь встречи с тобой.
В мае шестьдесят восьмого мы создаем кооператив актеров и технического персонала и снимаем вместе с Бернаром Полем фильм «Время жить». Нас захватывает борьба, мы увлечены мощным политическим движением. Мне вспоминается начало пятидесятых, когда я работала в Италии с режиссерами-коммунистами – Висконти, Пепе де Сантисом, Уго Пирро, Тонино Гуэрра, Карло Лицани... Мы участвовали в антифашистских демонстрациях, и иногда дело доходило до драк на улицах. Этот пройденный вместе с ними путь сблизил меня тогда с Итальянской коммунистической партией. А теперь, в эти безумные, смутные майские дни, в Париже, я думаю о России, о предстоящих съемках в Москве, о будущей жизни – может быть, рядом с тобой – и принимаю решение. Как раз перед отъездом из Парижа, в июне шестьдесят восьмого, я вступаю в ФКП.
Сама того не подозревая, я совершаю, таким образом, поступок, который во многом определит весь ход твоей жизни. И впоследствии, когда я буду хлопотать о выдаче тебе для поездки заграничного паспорта, это кратковременное и символическое членство в партии придаст моим просьбам вес, о котором я пока и не догадываюсь».
Увлечение Марины политикой, которое она сама называла не иначе, как «мой флирт с коммунистической партией», вряд ли преследовал о цели «сказку сделать былью» в мировом масштабе – но за баррикадами Латинского квартала, где призывы к сексуальной революции соседствовали с лозунгами времен Батьки Махно и крылатыми словами Великого Кормчего Мао Цзэдуна, ей виделся рвущийся сквозь цепи неистовый любовник свободы Хлопуша.
Владимир в это время то взлетал – то падал, то рушил – то строил заново, надеялся и впадал в беспросветное отчаяние, — одним словом, осуществлял себя «на узких перекрестках мирозданья». «У меня очень много друзей, — записывает он в дневнике осенью 1967 года. – Меня Бог наградил. Одни пьют и мне не дают, другие не пьют, но на меня не пеняют. Все друзья на одно лицо, — не потому что похожи, а потому, что друзья. И я без них сдохну, это точно. Больше всего боюсь кого-то из них разочаровать. Это-то и держит все время в нерве и на сцене и в песнях и в бахвальстве моем».
Какие-то «нравственные эмпиритивы» детства и юности были безвозвратно потеряны, а главное – та смысловая точка, цель, лежащая за горизонтом, Жар-птица, достижение которой из Ивана-дурака делает народного героя. Недаром в этот период пишутся и поются сказки с приставкой «анти»:
Ты уймись, уймись, тоска, —
Душу мне не рань!
Раз уж это присказка —
Значит, сказка – дрянь.
«Поэт выплакивает свои грехи в других людях...», а также в предметах и явлениях, в животных и мифологических персонажах.
А что же общественное, официальное признание? Не судьба, видно, поманило, да отпустило, приподняло, да опустило на твердую землю. Все, к чему стремился, чего желал в задоре тщеславных помыслов, расползлось, словно ветошь, в чьих-то мозолистых и грубых лапах. Успехи обернулись неудачами, сдобренными завистью и подозрениями.
Кого-то растревожили его странные киногерои, «отрицательные» белогвардейцы с положительными чертами характера и «положительные» подпольщики-коммунисты с авантюрными замашками. Роли в театре страшили, песни – будоражили, поступки – давали пишу слухам и сплетням. Чем интереснее становился Высоцкий, тем более внушал беспокойство. Да еще эти звонки в Париж... Чего он добивается?
А вот чего. Косвенно сам Высоцкий об этом говорит в письме к Станиславу Говорухину в июне 1967 года, написанного по поводу характера персонажа киносценария «Один»:
«Во всех его жизнях – мечтах нужно, чтобы было ощущение, что он кому-то доказывает: матери, друзьям.
А «ущербность» его, т. е. причина его невезения, просто в том, что он всегда очень спешил, хотел всего сразу, а натыкался или на равнодушие наше человеческое, или просто над ним смеялись».
Уж чего-чего, а чтобы смеялись над ним, Высоцкий допустить не мог – потому шел до конца во всем.
Из дневника Валерия Золотухина:
«27.01.1968. Развязал Высокий. Плачет Люська. Венька волнуется за свою совесть...
Выхватить бутылки и вылить се в раковину, выбить из рук стаканы и двум-трем дать по роже.
Нет, не могу, не хватает чего-то, главного мне не хватает всегда.
У него появилась философия, что он стал стяжателем, жадным, стал хуже писать и т. д.
Кто это внушил ему, какая сволочь, что он переродился, как бросил пить?»
«01.02.1968. Запил Высоцкий – это трагедия. Надо видеть, во что превратился этот подтянутый и почти всегда бодрый артист. Не идет в больницу, очевидно, напуган: первый раз он лежал в буйном отделении и насмотрелся. А пока он сам не захочет, его не положат...»
«03.02.1968. Высоцкого возят на спектакли из больницы...»
А вот что этому предшествовало, отчасти можно узнать из письма Владимира Высоцкого к Игорю Кохановскому:
«8 января 1968 года.
Москва – Магадан. Дорогой ты мой! Самый наипервейший, распронаединственнейший друг Васечек! <...>
Встречаюсь со своими почитателями, пою в учреждениях, в институтах и так далее. Месяц назад был в Куйбышеве. У них там есть молодежный клуб и отличные ребята, которые каким-то образом такую развели свободу, что мне дали выступить во Дворце спорта по 7 тысяч человек, два концерта. Ощущение жуткое. Громадное здание, и одна моя небольшая фигурка среди шумного зала. Но приняли грандиозно. Раздал автографов столько, что, если собрать их все, будет больше, чем у Толстого и Достоевского. Ставил свою подпись, а иногда слова из песен или что-нибудь вроде «будьте счастливы». Получаю бездну писем с благодарностью за песни из «Вертикали». А альпинисты просто обожают. Вот видишь, Васечек, как все прекрасно! Правда? <...>
Ё...я жизнь! Ничего не успеваешь. Писать стал хуже – и некогда, и неохота, и не умею, наверное. Иногда что-то выходит, и то редко. <…>
Я придумал кое-что написать всерьез, но пока не брался, все откладываю – вот, мол, на новой квартире возьмусь. А ведь знaю, что не возьмусь, что дальше песен не двинусь, да и песни-то, наверное, скоро брошу, хотя – неохота.
Целую тебя, обнимаю, жду. Привет кому хочешь. Васечек».
Какое письмо в ответ прислал Гарик Кохановский, неизвестно, но Владимир сам себе ответил в стихотворении «Письмо друга» с подзаголовком «старательская» (песня, надо полагать, хотя стихи эти никогда не исполнялись):
«Друг, — он пишет, — запомни одно:
Золотишко всегда тяжелее
И всегда оседает на дно.
Тонет золото – хоть с топорищем.
Что ж ты скис, захандрил и поник?
Не боись: если тонешь, дружище, —
Значит, есть и в тебе золотник!»
Но эти строки датируются уже весной следующего, 1969 года. А пока... спасение для него было только лишь в новом нравственном импульсе, способном переменить всю его прежнюю, уже порядком перепутанную жизнь.
Только большая ответная любовь могла дать ему оправдание в жизни.
Нет рядом никого, как ни дыши.
Давай с тобой организуем встречу!
Марина, ты письмо мне напиши —
По телефону я тебе отвечу.
— Как вы общались? – спрашивает молодая женщина в зале Пермской филармонии на встрече с Мариной Владимировной Влади в марте 1989 года. – По телефону? Вот есть такая песня – «07»…
— Это песня про Люсю Орлову, — с готовностью отвечает Марина. – Люся – «наш ангел-хранитель», как я пишу в книжке. У нас был ангел-хранитель. Она работала на телефонной станции, а у нас были очень сложные телефонные разговоры – как вы знаете, нелегко звонить в Париж или из Парижа в Москву. Тем более когда человек где-то болтается... Ну, не болтается, а... разъезжает, и его все ищут, а его уже нет, и по его следу идет целая группа людей, его находят, а он в запое... И однажды к нам в разговор «влез» маленький голос. Это была женщина, которая сказала, что «не надо так говорить, мы не в порядке, мы вам перезвоним…». Ну, я положила трубку. Через какое-то время мне позвонил Володя – в лучшем виде... И эта Люся, прелестная женщина, она просто взяла на себя наше общение телефонное. То есть она находила его, когда я не могла его найти... она меня находила — мы однажды разругались, я уехала на работу в Рим, и она меня нашла у парикмахера! Я об этом рассказываю очень подробно в книге, потому что она дала нам возможность – говорить вместе. Без нее, вероятно, не было бы такого общения, потому что мы каждый день говорили, даже когда я долго работала на Западе. А когда я находилась в Москве, а он где-то на судне с товарищами – она его находила в порту! То есть она подвиги совершала всю жизнь!
Через десять лет после смерти Высоцкого и через двадцать с лишним лет после знакомства с ним Людмила Харитоновна Орлова – та самая Люся – рассказывает о прошлом так, словно это было вчера:
- Познакомились мы давно – очень быстро после того, как Марина уехала... Он попросил разговор с Парижем в неурочное время, когда все было загружено, принять нельзя было. Он не представился, я его не знала. Слышала, правда, какие-то песни Высоцкого, хрипатым голосом... Ну, я и спросила: какая причина у вас, почему я должна других задержать, а вам дать? Все-таки ночь, всем хочется спать. Думаю, сейчас скажет: кто-то заболел, умер там... лекарства, то-се... И вдруг... тишина такая ищет причину, я так думаю, я же начальник (начальник смены Международного телефонного узла в Москве)! И вдруг тихо, спокойным голоском говорит: «Любовь...» — «Любовь?.. Делайте заказ – я разрешаю!» — я не успела даже еще умом своим сообразить – моментально ему разрешила, человек просит по любви, да как же я ему откажу! Он поговорил – я даже не пошла слушать – ну, любовь... Они поговорили. Как-то звонит он снова, приглашает меня в театр. Ну, не он первый, не он последний, спасибо большое, когда-нибудь вырвусь... Проходит дня два-три – снова звонит, и уже прямо ко мне. Уже представляется – это, мол, Володя, по категории любовь... Ну, посмеялись, в этот день уже было свободно, и я решила все-таки послушать – что же это за любовь такая?.. И вдруг слышу – Марина Влади! А Марина Влади у нас в семье!.. Была такая фотография – в «Огоньке», кажется – Марина и ее двое или трое детей. Мой муж был просто влюблен в эту фотографию. Он говорил, вот ведь актриса, и у нее дети!.. Первый разговор... Володя весь пылающий: «Мариночка, любовь моя, солнышко мое...» Такие полуфразы, недоговоры – чувствуется, что человек влюбился. Она – довольно-таки сдержанно, кокетничает с ним. Он: «Koгда приедешь?» Она: «Ну, ты понимаешь, это не так просто...» Она хорошо с ним говорила, но очень спокойно.
Если честно, я Марину даже ревновала... То есть я на нее злилась. Володя ей весь отдавался, а она ему только: «У меня Игорь то-то, Петька с Вовкой то-то… дома – украли, обокрали, мама больна!» У нее чисто женское такое – свои проблемы. А он здесь: «Я песню написал!» Я чувствую, что ей не до песен: «Ну ладно, давай!» Он начинает петь, а она его прерывает – что-то вспомнила!.. Я злюсь ужасно – человек ее так любит, а она!.. Как же так можно! Ну, это первое время так, а потом стало сердечко таять… А потом она здесь пожила, стала ласковее, сама стала уже звонить – и у них стало обоюдно...
Из интервью Марины Влади на Центральном телевидении в марте 1989 года. Вопрос задает журналист Сергей Ломакин:
— Марина, вы не боитесь называть его гением?
— Это мое мнение. Я всегда говорила, что Володя – гениальный человек. И всегда защищала его. И когда первый раз он мне читал просто вслух, без никаких гитар, «Охоту на волков» или «Баньку по-белому», я просто плакала. Я думаю, что у меня культура достаточная – и французская, и русская, чтобы понимать сразу… Тогда я еще плохо язык знала, но мне сразу показалось, что я слышу что-то невероятное, и, кстати, это одна из причин, почему я стала жить с ним – потому что он меня покорил этим. Я вначале совсем не влюблена была, когда мы познакомились. Володя был влюблен в образ актрисы, конечно... А потихоньку и я влюбилась в его гениальность, в его талант – это бесспорно.
...В марте 1968 года Владимир улетел в Магадан к Игорю Кохановскому. На один день. Посоветоваться. Оттуда хотел заказать Париж по телефону, чтобы сказать Марине, что «мы с другом думаем о тебе».
...Я от себя бежал, как от чахотки.
Я сразу там напился вдрабадан
Водки!
Но я видел Нагайскую бухту
да тракты, —
Улетел я туда не с бухты-барахты.
За мной летели слухи по следам,
Опережая самолет и вьюгу... —
по горячим следам, нервным размером, исповедуется он в тревоге, которая его охватила:
Я повода врагам своим не дал —
Не взрезал вены, не порвал аорту, —
Я взял да как уехал в Магадан,
К черту!
Чертыхание здесь тоже свидетельствует о смятении чувств, скрываемом за молодечеством. Сам себя «пославший куда подальше», Высоцкий возвращается уже 22 марта. Остается поверить немцам, что нечистая сила иногда разборчива и отделяет чертыхания случайные – к слову – от обоснованных.
А вообще говоря, чертовщины в эту весну хватало... Например, «пражская весна» и ее августовские последствия. В личной жизни Владимира Семеновича – сплошная путаница. Жена и дети, которых он видит редко, — в квартире Нины Максимовны, в Черемушках. На Беговой – пустая, без мебели, квартира тещи, ей Владимир купил кооператив к лету 1968 года. Вселяться некогда, да и... незачем. Планы на жизнь, чертежи комнатных шкафов, благоразумные разговоры о будущем на бегу – все остается втуне, как те письма без ответа со всех концов страны. Неопределенность. Сам, если не в отъезде, спит где попало. Пожинает славу и деньги. Денег стало больше, а значит, и свободы передвижения. Иначе зачем они нужны, деньги?..
«Утром – репетиция. Любимов спрашивает, где Высоцкий, — рассказывал журналисту Перевозчикову актер Театра на Таганке Виталий Шаповалов. – Пауза. «Зоя! Ассистенты! Здесь есть ктонибудь? Кто-нибудь знает, где Высоцкий находится в данный момент?» Потом выходит Зоя: «Юрий Петрович, Высоцкий не может приехать на репетицию...» — «Предупреждать надо, если он болен. Почему это – полная неизвестность? Почему я не знаю, где и кто из артистов находится? Не звонят, не приходят. Что это такое? Кончать надо эту богадельню!» Шеф рассвирепел. Зоя говорит: «Он не может прийти, потому что он... далеко». — «Как это далеко? Как это далеко?» — «Он из Магадана звонил…» — «Опять эти его выверты. Вот появится в театре – пусть ко мне зайдет, мы с ним поговорим». <...>
Потом Володя прилетает, появляется песня «Я видел Ногайскую бухту (так в тексте, а бухта, вообще говоря, Нагаева) и тракты, улетел туда я не с бухты-барахты...»
Я у него по приезде спросил: «Володя, мне интересно: ты ночью поехал, экстренно, а вот если билетов нет, ну хоть разбейся. Как ты просачиваешься в самолет?» — «Шапен, ты меня вынуждаешь на очень нехорошую вещь, я не люблю это говорить, я не люблю это делать. Ну, вначале я иду к администратору и узнаю, есть ли билеты... А если их нет, то иду прямо в комнату к пилотам и говорю: «Я – Высоцкий». Экстренные ситуации... вот тут я иногда спекулирую, но когда вынужден, когда надо лететь. Обычно пилоты говорят: «А, Высоцкий – в кабину!» В кабине всегда место есть. Но это уже когда самый последний шанс. Я это не люблю».
Возможно, Виталий Владимирович Шаповалов по прошествии двадцати лет со времени написания вышецитированной песни обобщает факты, смещает, даты. В марте 1968-го он еще заканчивал Щукинское училище и в одной гримерке с Высоцким не сидел. Однако ситуацию он представляет типическую для Владимира Высоцкого. Уже тогда Высоцкий входит во вкус жизни вне законов и инструкций, осуществляя мальчишескую мечту – «чтобы везде пускали»…
Гром прогремел отнюдь не среди ясного неба – там, на небе, тучи сгущались давно. Газета «Советская Россия» 31 мая печатает статью «Если друг оказался вдруг», спустя десять дней – «О чем поет Высоцкий?». Потом подключается «Комсомольская правда» с иезуитским вопросом: «Что за песней?» Отголоски залпа перекатывались по стране в периферийной прессе до конца 1968 года. Это была кампания. Анатолий Утевский впоследствии признается: «Вы знаете, ведь были времена, когда даже знакомство с Высоцким было каким-то грехом. Вот меня, например, укоряли на работе: «Ты дружишь с Высоцким... С этим самым Высоцким...»
Кто-то его «за пьянками, гулянками» проглядел – и теперь наверстывал упущенное.
«Есть мистический смысл во многих жизнях, — писал Вячеслав Иванов, — но не всеми верно понимается. Он дается нам чаще в зашифрованном виде, а мы, не расшифровав, отчаиваемся, как бессмысленна наша жизнь. Успех великих жизней часто в том, что человек расшифровал спущенный ему шифр, понял и научился правильно идти».
Конечно, знание этого, смысла мало помогает в бытовых неурядицах и самому наигениальнейшему гению, оно, скорее, подобно альпинистским крючьям, забитым в лед. И когда счет идет не на количество ссадин и ушибов, а на саму жизнь, выручают стальной крюк и крепкая веревка. От боли это не спасает – спасает от смерти.
«Когда говорят, что у Володи была трудная, несчастливая биография – тошно слушать, — категорично, как всегда, высказался на сей счет Артур Сергеевич Макаров, и сам не избалованный судьбой. – Жизнь у него была трудная – но ведь это входит в «условия игры». Потому что жизнь – это вообще не самый лучезарный процесс. Жизнь у него была нормальная, а в последние годы – невероятно счастливая. Он очень многое успел сделать, он был безмерно любим народом. Все эти разговоры: «Ах, мешали, ах, не давали!» — пустопорожние. Ну мешали, ну не давали – но это же в порядке вещей для истинного поэта».
Артур болезненно воспринимал кликушество по поводу Владимира, начавшееся по разнарядке властей. До самой своей трагической смерти в октябре 1995 года Макаров раз за разом повторял, что Высоцкий в нынешнее время – будь он жив – никакой Государственной премии не получил бы. Потому что художник устроен таким образом, что при любой власти, даже и самой справедливой, будет себя чувствовать изгоем общества. Потому что художник – не врач, лечащий болезни людские, как думают некоторые литераторы, а – сам больной. Самый больной член общества, пытающийся свои болячки извести путем самолечения, а не ожидая чудесного заезжего лекаря.
Высоцкий был социален, но без примеси политики. Возможно, если бы он захотел, он бы мог устроить небольшую революцию, используя свое обаяние, талант, темперамент. Он не захотел бы. Но он исповедовал свободу для себя, чтобы не отказывать в ней другим. И как истинный сын своего народа, писал письма во власть – в ЦК КПСС, в КГБ – в наивной традиции русских литераторов, пытаясь договориться...
«24 июня 1968 года
Москва, ЦК КПСС
Отдел агитации и пропаганды
В. И. Степакову
Уважаемый Владимир Ильич!
За последнее время, в нашей печати появились материалы, которые прямо или косвенно касаются моего творчества. Я имею в виду песни 9 июня с.г. в газете «Советская Россия» напечатана статья, озаглавленная «О чем поет Высоцкий». Я не берусь спорить с авторами статьи об оценке моих песен. Это дело их вкуса, а также дело редакции. Тем более я не собираюсь оправдываться, ибо мои песни могут нравиться или не нравиться, как и любое другое произведение. Мне бы хотелось только указать на ряд, мягко говоря, неточностей. В статье указывается, что в «программной песне «Я – старый сказочник» Высоцкий говорит: «Я не несу с собой ни зла, ни ласки, я сам себе рассказываю сказки», и далее говорится, что, дескать, «как раз зла-то много». Может быть, это и так, но я не знаю этой песни, потому что она мне не принадлежит.
Автор обвиняет меня в том, что я издеваюсь над завоеваниями нашего народа, иначе как расценить песню, поющуюся от имени технолога Петухова: «Зато мы делаем ракеты...» и т. д. Обвинение очень серьезно, но оно опять не по адресу, ибо и эта песня не моя. Обе эти песни я никогда не исполнял ни с эстрады, ни в компаниях.
В-третьих, авторами указывается, что у меня не нашлось слов, чтобы написать о героях войны, и я будто бы написал о штрафниках как о единственных защитниках Родины. Это – неправда. И прежде чем писать и печатать статью, авторы и редакция могли бы выяснить, что мною написано много песен о войне, о павших бойцах, о подводниках и летчиках. Песни эти звучали в фильмах, в спектаклях и исполнялись мною с эстрады.
И наконец, мои песни, к которым предъявляются претензии, написаны 6-7 лет назад и исполнялись в обществе моих друзей как шутки. Последние годы я не пою этих песен. Мне кажется, что такая серьезная редакция, как «Советская Россия», должна была бы сначала проверить факты, а затем уже печатать материалы.
В статье от 31 мая с. г. в той же газете «Советская Россия» под заголовком «Если друг оказался вдруг» напечатана статья о молодежном клубе г. Куйбышева. Название статьи – это строка из моей песни «О друге». И опять авторы говорят о моем прошлогоднем выступлении в г. Куйбышеве, организованном клубом. Они пишут, что зрители пришли на 2 моих концерта не за тем, чтобы послушать хорошие песни из фильма «Вертикаль» и других, которые я исполнял в концертах, а за тем, чтобы услышать песни, которые крутят на магнитофоне на пьянках и вечеринках. На обоих концертах было около 14 тысяч человек, а заявок около сорока тысяч. Так неужели же 40 тысяч человек пришли за этими песнями? Я видел в зале лица всех возрастов, разговаривал и с рабочими, и со студентами, и с пенсионерами – и все они пришли слушать именно те песни, которые я пел. Странное отношение у авторов к труженикам города Куйбышева.
И наконец, статья в газете «Комсомольская правда» от 16 июня с. г., где не упоминается моя фамилия, но упоминаются мои песни. Могу только сказать, что все песни, приведенные в этой статье, озаглавленной «Что за песней», написаны 7-8 лет назад. В статье говорится, что даже почитатели мои осудили эти песни. Ну что же, мне остается только радоваться, ибо я этих песен никогда не пел с эстрады и не пою даже друзьям уже несколько лет.
Во всех этих выступлениях сквозит одна мысль, что мои песни, повторяю, речь идет о старых, тысячекратно переписанных, исковерканных, старых записях, что эти песни вредны, особенно молодежи. Почему же ни в одной из статей не говорится о песнях последних трех лет? Я получаю огромное количество писем и абсолютно ответственно заявляю, что именно эти последние нравятся и полюбились молодежи.
И наконец, почему во всех выступлениях говорится о магнитофонных записях? Я знаю сам очень много записей, которые приписываются мне и которые мне не принадлежат. Сам я записей не распространяю, не имею магнитофона, а следить за тем, чтобы они не расходились, у меня нет возможности. Мне кажется, что эти статьи создают нездоровый ажиотаж вокруг моей фамилии и в них подчас – тенденциозность и необъективность, а также чистый вымысел. Убедительно прошу не оставить без ответа это письмо и дать мне возможность выступить на страницах печати.
В. Высоцкий».
Маринка, слушай, милая Mapинка,
Кровиночка моя и половинка, —
Ведь если разорвать, то – рубь за сто —
Вторая будет совершать не то.
Из книги Марины Влади «Владимир, или Прерванный полет»:
«Мы счастливы. Власти пока что закрывают глаза на нашу идиллию. Вся Москва об этом говорит, но ведь моя работа почти закончена, и все думают, что я вернусь во Францию и быстро забуду то, что они принимают за каприз актрисы».
Людмила Абрамова:
«К 1968 году Володина слава, как нам тогда казалось, достигла немыслимого масштаба. На самом же деле только-только началась. Мы уже слышали его голос то из чужих окон, то из транзисторов на улице. В соседнем магазине культтоваров висел его фотопортрет. Было радостно, особенно в театре на «Галилее» и «Пугачеве», Я их почти не пропускала. Но как-то было неуютно: такому уровню творческого и светского успеха я никак не соответствовала. Боялась, что Володя будет меня стесняться, — дети, кухня. Он, конечно, никогда не стеснялся, но что-то уже зрело в нашей общей судьбе».
Марина Влади:
«Мне очень скоро станет ясно, что достаточно купить туристическую путевку, заплатить за гостиницу, в которой я не живу, и за еду, которую я не ем, чтобы иметь возможность приехать и провести несколько дней с тобой. Уже к тому времени я понимаю, что к моим постоянным разъездам относятся благосклонно, как, впрочем, и к нашей совместной жизни, и что я пользуюсь преимуществом по сравнению с другими благодаря вступлению в ФКП, нашей с тобой известности, а главное – восхищению, которое ты вызываешь во всех слоях советского общества».
Из воспоминаний Людмилы Абрамовой:
«Давно это было – осенью 1968-го. Недели две или чуть больше прошло с того дня, когда с грехом пополам, собрав силы и вещи, я, наконец, ушла от Володи. Поступок был нужный и умный, И я это понимала. Но в голове стоял туман: ноги-то ушли, а душа там осталась...
Я обосновалась в опустевшей квартире на Беговой. Опустевшей, потому что мама, которая оставалась там после смерти бабушки и дедушки, накануне, летом 1968 года, переехала в кооперативную квартиру, купленную для нее Володей. Не потому, что он готовился к разводу, хотя, может, эта мысль у него и мелькала. А потому; что мы с ним рассчитывали жить на Беговой вместе, впервые за семь лет своим домом, без родителей. И Володя обдумал большой ремонт, начертил сам стеллажи и светильники под потолок, огромные, как в метро, на девять мощных ламп – он любил, когда ярко. Он сам нанял рабочих и на ремонт, и на мебель, закупил гору материала (с фанеровкой под красное дерево). Темная мебель, темные обои и ослепительные светильники… Все было еще в полуготовом виде, мягкой мебели и столов еще не было совсем. Я торопилась с переездом – боялась, что, если затяну, решимость моя иссякнет и я останусь, как камень на шее, принуждая Володю врать и жить двойной жизнью».
В 1969 году Марина приезжает на следующий, VI Московский кинофестиваль. И в эти июльские дни происходит то, что навсегда и накрепко связывает окончательно судьбы этих довольно-таки разных людей.
«Если взять первый срез их взаимоотношений с точки зрения классической астрологии, — пишет небезызвестная Тамара Глоба, — то союз Телец – Водолей практически невозможен. В женщине-Тельце (Марина родилась 10 мая) проявляются высшие материнские качества земной Венеры, Богини Любви, сошедшей на землю. Гармония и покой, дом, дети, семья – требования Тельца. А свободный, оригинальный Водолей не стремится к домашнему очагу. Он вечно в поисках приключений: творческие планы, друзья, тяга к переменам, путешествия в его жизни важнее любой привязанности. Слово «друг» свято. Ради друга он пожертвует домом, уютом, семьей. Его дом – это весь мир, да у него зачастую нет дома.
Но если взглянуть в космограммы Высоцкого и Влади, мы увидим, что их взаимоотношения носили неоднозначный характер. Душевное притягивание и отталкивание одновременно».
По-моему, не надо быть астрологом, достаточно заглянуть в две-три книги воспоминаний об их жизни, чтобы сделать аналогичные, выводы. Что же это была за связь? Попахивает браком па расчету?.. А откуда такая сила страстей – зачастую иррациональная?
«Решающим в их отношении было сильное, неподвластное разуму магнетическое притяжение друг к другу и взаимная идеализация партнера, — продолжает напускать туман современная «оракулша». — Марина была для Высоцкого идеалом женщины, а он – мужчиной, к духовным и творческим проблемам которого, она постоянно возвращалась.
В целом любовь их не составляла монолитное космическое ядро, но развитие идеалов, новое миропонимание, хотя и через конфликты, они друг другу давали».
Воистину, яснее не скажешь!
А вот мнение православного священника, отца Константина Смирнова из Санкт-Петербурга. Мнение, заметим, частное:
«Эта любовь его французская – Марина Влади... Это же поиск матери, это видно. Ему материнской ласки не хватало...»
Как-то со сцены Владимир Высоцкий приводил в числе прочих примеров поэтических штампов, за которыми не надо далеко ходить, рифму «любовь и кровь». Так вот, именно кровь-то и скрепила их странную любовь...
Из книги «Владимир, или Прерванный полет»:
«Совместив приглашение на фестиваль, дубляж фильма по Чехову и туристическую поездку, я получила вид на жительство на несколько недель. Июньским утром я приезжаю в Москву с чемоданами, набитыми одеждой, бельем, пластинками, книгами, самыми разными продуктами, даже итальянскими макаронами, кофе, оливковым маслом и, конечно же, лекарствами. Всем друзьям что-нибудь нужно: антибиотики, противозачаточные средства, лекарства для больных раком и многое другое. Еще привезла подарки родственникам, приятелям, партнерам по фильму. Каждая встреча превращается в. праздник, я потрясена тем, как счастливы эти люди получить рубашку, пластинку или белье из Парижа.
Наша жизнь потихоньку налаживается. Я сама подрезаю тебе волосы, которые ты отрастил по моей просьбе, ты щеголяешь в модной одежде, щелкаешь каблуками новых сапог, по три раза в день меняешь куртки, что доставляет тебе огромное удовольствие. Каждому, кто заходит к нам в гости, ты даешь пощупать их мягкую, приятно пахнущую кожу. И главное – ты просто упиваешься музыкой: чтобы слушать пластинки, я привезла проигрыватель. Мы без конца ставим «Порги и Бесс». Армстронг и Элла Фитцджеральд заставляют тебя рычать от удовольствия. Ты заново открываешь для себя произведения великих классиков. Конечно, в репертуарах московских театров все это есть, но на концерты ходить ты не привык, да и вечно не хватает времени.
Я не работаю, мы все время вместе, я хожу на твои спектакли и концерты, организованные под видом встреч актера с публикой, где между рассказами о театре ты поешь свои новые песни. Публика в безумном восторге. Меня все больше интригует твой успех: тебя не отпускают со сцены, к твоим ногам то и дело летят записки, в которых зрители просят спеть ту или другую песню. Каждый вечер мы приносим домой охапки цветов.
Как-то раз мы гуляем по одной из центральных улиц. День выдался жаркий, все окна распахнуты настежь, и из каждого рвется твой голос. Мне трудно в это поверить, но никаких сомнений быть не может: я узнаю твой хрипловатый тембр, твою неповторимую манеру исполнения. Ты идешь рядом со мной и все шире улыбаешься. Теперь я сама могу убедиться, как тебя здесь любят. Ты счастлив и горд... Однажды именно эта больно задетая гордость приведет к трагедии.
Фестиваль начался, все мои сестры недавно приехали в Москву. Вечером мы вместе идем к моей подруге Елочке. У нее, вдовы Осипа Абдулова, хорошая квартира в центре. Я заранее радуюсь этой встрече. Мои сестры мельком видели тебя сразу же по приезде, но сегодня вечером вы по-настоящему познакомитесь.
Днем для гостей фестиваля устраивают большой прием. Все делегации собираются у гостиницы «Москва», и оттуда их везут на автобусах во Дворец. Народу – тьма, но все прекрасно организовано, атмосфера веселая, мы все давно знаем друг друга, и такие встречи киношников всегда вызывают бурю эмоций. Ты держишь меня за руку, и мы подходим к гостинице. Здесь я знакомлю тебя с моими друзьями – французами, итальянцами и даже с одним японцем, с которым я несколько лет назад работала в Токио, и мы стараемся понять друг друга в многоязыком гуле.
Когда подходит моя очередь, я поднимаюсь в автобус, ты – за мной. Не успеваю я сесть, как слышу громкие возгласы. Какой-то тип, которому поручено проверять приглашения, грубо выпихивает тебя из автобуса. Я бросаюсь к нему, пытаюсь объяснить, но ты останавливаешь меня выразительным взглядом. Ты бледен. Унижение, так часто встречающееся в твоей жизни, вырастает сейчас до невыносимых размеров. Ты не хочешь ударить в грязь лицом перед этими восторженными иностранцами. Усталым движением руки ты даешь мне понять, что все бесполезно. Двери закрываются, автобус трогается. Я вижу тебя в окно. Ты стоишь на тротуаре – маленький оскорбленный человек и, совсем как Чарли Чаплин, со злостью пинаешь ногой кучу пригласительных билетов, валяющихся на асфальте.
Мое положение иностранной актрисы обязывает меня досидеть до конца официальной части. Но при первой же возможности я исчезаю с приема. Когда я приезжаю к Елочке, мои сестры уже там. Как это и бывает в Москве, о скандале в автобусе уже известно. Все меня утешают и уговаривают не придавать большого значения этой истории. Ты все не приходишь, и я начинаю думать о самом худшем. Около часа ночи распахивается дверь, ты делаешь несколько неверных шагов по коридору, ведущему в столовую, и с блаженной улыбкой падаешь на диван, совершенно пьяный. Праздник тем не менее возобновляется. Сестры зачарованы атмосферой московских вечеров в гостях. Я тоже успокаиваюсь. Музыка, смех, то и дело подают большие блюда с изысканной едой, стаканы наполняются, едва опустев. Ты — рядом и даже улыбаешься, пусть немного через силу. И, в конце концов, я думаю, что ты — молодец и хорошо держишься. Веселье продолжается...
Через некоторое время, проходя мимо ванной, я слышу стоны. Ты нагнулся над раковиной, тебя рвет. Я холодею от ужаса: у тебя идет кровь горлом, забрызгивая все вокруг. Спазм успокаивается, но ты едва держишься на ногах, и я тащу тебя к дивану.
По совету одного из гостей мы вызываем врача приятеля артистов, человека светского и, как выяснится потом, ничего не смыслящего в медицине. Он предписывает какие-то капли и полный покой. Гости разошлись. Сестры волнуются и ждут моего звонка в гостинице. Мы остались вчетвером – Елочка, Сева, ты и я. Кровь уже почти до краев наполнила таз, поставленный возле кровати. Только приоткрыты глаза, молящие о помощи. Я прошу, чтобы срочно вызвали «скорую», у тебя уже не прощупывается пульс, меня охватывает панический ужас...
Осмотрев тебя, два врача «Скорой помощи» и санитар реагируют до смешного просто: слишком поздно, слишком большой риск, тебя нельзя перевозить. Им не нужен покойник в машине – это повредит плану.
По выражению лиц моих друзей я понимаю, что приговор обжалованию не подлежит. Тогда я встаю в дверях и кричу, что, если они не отвезут тебя немедленно в больницу, я устрою международный скандал. Я ору на этих бедняг, которым мало платят, которых ни во что не ставят, которые обязаны выполнять план, а не спасать людей. Они пугаются и наконец понимают, что умирающий – Высоцкий, растрепанная и вопящая женщина – его жена, французская актриса. После короткого совещания, чертыхаясь, они, подхватив за четыре конца одеяло, на котором ты лежишь, выносят тебя из квартиры. При спуске по лестнице тебя мотает из стороны в сторону. Несмотря на их протесты, я тоже сажусь в машину – отчаяние придает мне силы.
Прием больных по «скорой» в Москве – точно такой же, как повсюду в мире. Двери, как в метро, захлопываются за тобой. Три часа ночи. В коридоре пахнет эфиром. Несколько человек спят на банкетках.
Я прилипаю к дверной щели. Там хлопочут врачи в стерильной форме бледно-зеленого цвета. Мне виден небольшой кусочек операционной, там – беспрерывное движение. Значит, они занимаются тобой, еще есть надежда. Очень скоро я разочаровываюсь. Я прижимаюсь к стене, чтобы пропустить каталку, на которой лежит женское тело, слабое и обмякшее. Я понимаю, что суета, которая, как мне казалось, служит залогом твоего спасения, здесь просто никогда не прекращается. Я провожу несколько часов, не отходя от двери. Друзья принесли мне поесть, сигарет, шаль. В коридоре – у меня появились знакомые: родители одного парня, которого привезли с тяжелыми ожогами; мать молодой женщины, которую мы видели на каталке, — ее выбросил с девятого этажа ревнивый жених; маленькая старушка, у которой муж попал под поезд. Всех нас объединяет беда. Нет больше иностранной актрисы, стариков, молодых. Я ничем не отличаюсь от них – обычная женщина, лихорадочно ожидающая вестей о муже. Я беспрерывно встаю, подхожу к двери, вглядываюсь в усталые лица врачей.
Неимоверно долгий день наконец прошел. Я несколько раз тщетно пыталась поговорить с кем-нибудь из врачей. Они упорно молчат. Нужно ждать. Поздно вечером – прошло уже шестнадцать часов, как я жду, — один из них, невысокий человек с живыми глазами и торчащими усами, приглашает меня войти. Я попадаю в крохотную комнатку. По углам – разорванная, заляпанная кровью одежда, тампоны, пустые ампулы… Направо – проем, выходящий в большую, ослепительно ярко освещенную палату. На каталках лежат голые тела, опутанные трубками. Я узнаю среди них твое, такое беспомощное и словно выставленное напоказ, слышу твое отрывистое дыхание. Врач успокаивает меня: «Было очень трудно. Он потерял много крови. Если бы вы привезли его на несколько минут позже, он бы умер. Но теперь – все в порядке...» Я слушаю его и, не отрываясь, смотрю на тебя. Мне объясняют, что у тебя в горле порвался сосуд, что тебе больше нельзя пить и нужен длительный отдых. Остальные врачи – четверо мужчин и женщина – говорят мне, как они счастливы, что спасли тебя, как они рады познакомиться со мной, несмотря на то, что обстоятельства не из веселых. Я сразу полюбила этих людей. Буквально по кускам сшивая пациентов, которых, кажется, уже невозможно спасти, они рассказывают анекдоты, смеются, курят и выпивают иногда по татку спирта, занюхивая его кусочком черного хлеба, как это принято в России.
Меня усаживают на табуретке в углу маленькой комнатки, и я могу тебя видеть. Мимо постоянно провозят вновь поступающих больных. И в мгновение ока раздевают их, сшивают, колют, моют, перевязывают – а я смотрю на тебя. Ты дышишь, ты жив».
Неисповедимы пути любви. Вот у Шекспира – в «Отелло»: «Она его за муки полюбила, а он ее – за состраданье к ним...» И налицо завязка вечной трагедии...
А теперь слово специалисту-практику, реаниматологу Леониду Сульпонару:
«Летом 1969 года я работал в отделении реанимации института. В ночь с 18 на 19 июля туда привезли Володю Высоцкого с сильным желудочным кровотечением. Случай этот достаточно подробно описан в книге Марины Влади «Прерванный попет». В реанимации Володя провел чуть больше суток, потом его перевели в 1-е хирургическое отделение, где он пробыл около недели – точнее не могу сказать. Сутки, которые Володя находился в реанимации, Марина просидела у нас в ординаторской, практически никуда не выходя. Тогда она еще не очень хорошо говорила по-русски. Помню, кричала:
— Я же русская! Пустите меня к нему!
По нашим правилам посетителей в зал реанимации не пускают. Пациенты – в тяжелом состоянии, и лишняя возможность подхватить инфекцию им ни к чему. Поэтому Марину мы к Володе так и не пустили. В этот раз кровотечение было остановлено консервативными методами – без операции.
Листал я как-то книгу Ф. Раззакова с претенциозным названием «Жизнь и смерть Владимира Высоцкого». Там этот случай описывается так: «В институте Склифосовского Володю оперировал Л. О. Бадалян, операция была тяжелой. После операции Бадалян вышел, вытирая пот со лба, и сказал Марине: «Опасности для жизни нет. Было тяжело, но мы сделали все, что могли».
Откуда г-н Раззаков почерпнул эти сведения, я не представляю, но Левон Оганесович Бадалян никогда не оперировал в нашем институте, поскольку работал в 57-й больнице в совершенно иной области.
Июль 1969 года можно считать началом моего знакомства с Володей. Но не нашего – меня в этот раз он вряд ли запомнил. Ближе мы познакомились году в 1970-м, когда он стал довольно часто – раза два в год – появляться у нас, как у дружески настроенных к нему людей, которые могут быстро оказать эффективную помощь. Потом он несколько раз выступал у нас с концертами, а я был в те времена в профкоме и принимал активное участие в организации его выступлений. Хорошо помню, что все первые ряды были заняты районной партийной верхушкой.
Со временем отношения между нами стали довольно близкими. Володя бывал у меня дома, мы не раз сидели на кухне, пока жена накрывала на стол, а двое наших детей ползали по полу: тогда им было совсем немного лет. Позднее, когда они уже бегали по всей квартире и мешали разговаривать, Володя обращался с ними мягко и говорил, что ему очень не хватает именно такого дома: с женой и подрастающими детьми.
Иногда он приносил нам билеты в театр, и почти все его спектакли мы смотрели не один раз. В середине семидесятых годов я увлекся горными лыжами, стал постоянным обитателем Цейского ущелья – есть такое замечательное место в горной Осетии, с дикой, почти нетронутой природой и минимумом бытовых удобств. Я несколько раз приглашал туда Марину с Володей, они всегда горячо на это отзывались – особенно Марина, — но дальше намерений дело у нас так и не пошло. А однажды Марина с Володей привезли мне из Парижа горнолыжные ботинки! В Союзе с инвентарем в те годы было трудно, и очень дорогим он был, так что подарок был действительно царский.
Надо сказать, что, несмотря на внешнюю раскованность и дружеское, очень благорасположенное обращение с товарищами и знакомыми, Володя был закрытым, на мой взгляд, человеком. Он не шел на откровенность, когда я пытался – отнюдь не из праздного любопытства – говорить с ним о причинах его уходов «в пике». Но однажды, во второй половине 1979 года, между нами состоялся – совершенно неожиданно для меня – очень откровенный разговор. Начал сам Володя. Мы сидели в его «мерседесе», ждали кого-то, и вдруг он заговорил. Не помню, конечно, весь разговор дословно, он длился более часа, но говорил Володя примерно следующее:
— Понимаешь, Леня, все, чем я занимаюсь, все мое творчество требует от меня полной отдачи и каких-то не вероятных сил: физических, эмоциональных. Требует невероятного эмоционального настроя, который находится где-то на грани возможного – для меня. Я играл Галилея, играю до сих пор Гамлета – эти роли требуют от меня нечеловеческого напряжения. Я сутки болею после этих спектаклей, они оказывают на меня огромное психически-эмоциональное воздействие. Не влияние, а именно воздействие! А роль Свидригайлова в «Преступлении и наказании» я вообще не могу сыграть так, как я хочу, без допинга. Это для меня сейчас невозможно.
Сейчас... со мной происходят какие-то странные вещи. Я раздваиваюсь: чувствую, что живу не один – нас двое. И куда бы ни пошел, за мной постоянно ходит второе «я». Оно мне начинает мешать жить – всему мешает! У меня в жизни наступил момент, когда я хотел бы остаться с первым «я» — без второго! Можешь ты мне в этом помочь? Есть ли у медицины какие-то средства или методы, которые могут помочь мне освободиться от второго «я»? Я люблю жизнь, хочу работать... Сначала попробую из этого выбраться сам, своими силами. Поможешь мне?
Конечно, я ответил, что всеми силами помогу, хотя, как и любой врач, имеющий опыт в этой области, понимал всю сложность проблемы. Как мог, его в этих намерениях поддержал, но сам стал все время думать: а как помочь? Что можно сделать?»
Смотрю французский сон
С обилием времен,
Где в будущем – не так, и в прошлом —
по-другому.
Из книги Марины Влади:
«Наша совместная жизнь привела тебя в равновесие. Ты стал спокойнее, и твои загулы не выходят за общепринятые в России рамки. Ты подолгу совершенно не пьешь, много работаешь, и твое официальное реноме актера театра обогащается новой гранью: ты снимаешься в кино. Публика обожает твои персонажи – само собой разумеется, отрицательные. Ты не имеешь права быть положительным героем. Ты играешь злодеев, но так здорово!.. А мне хочется показать тебе Париж. Я хочу, чтобы ты знал, как я живу, моих друзей, я хочу, чтобы у тебя было право выезжать, чтобы ты увидел мир, чтобы почувствовал себя свободным.
Мы говорили об этом долгие ночи напролет. Мы воображали все, что ты мог бы сделать. Ты никогда не думал остаться жить во Франции. Для тебя жизненно необходимо сохранить корни, язык, принадлежность к своей стране, которую ты страстно любишь. Ты строишь безумные планы. Ты мечтаешь о свободных от цензуры концертах и пластинках, о путешествиях на край земли, как это часто бывает с тобой, невероятные мечты становятся откровениями: все это сбудется, но позже.
А пока что тебе, человеку, женатому на француженке, нужно получить обычную визу во Францию, чтобы провести там месяц отпуска. Так и написано в заявлении, которое мы наконец относим в ОВИР. Следующая за этим неделя становится для нас беспрерывной пыткой. Мы разыграли самую рискованную карту. Если мы проиграем, это будет означать для тебя пожизненную невозможность воплотить мечты. Игра осторожна, мы знаем, что решение будет приниматься долго и на очень высоком уровне. Дни идут, мы подсчитываем шансы. Иногда ты приходишь в отчаяние, уверенный, что ничего не выйдет. Иногда ты принимаешь долгое молчание за добрый знак – если «они» еще не решили, значит, есть люди, которые на твоей стороне, и они победят. Я держу про себя последнее средство, но ни слова не говорю, несмотря на то что меня саму охватывают серьезные сомнения. Время твоего отпуска приближается, «они» могут протянуть дело до того момента, когда у тебя снова начнется работа в театре. Этот трюк часто используется администрацией, какой бы, впрочем, она ни была. Ты буквально кипишь, ты не можешь писать, ты не спишь, и, если бы не эспераль, я опасалась бы запоя. Однажды часов в пять утра нам звонит очередной неизвестный поклонник, работающий в ОВИРе, и мы узнаем, что отказ неминуем. С помощью Люси мне удается немедленно позвонить Ролану Леруа. Это – человек блестящей культуры, он любит твой театр, он даже несколько раз пытался устроить гастроли Таганки во Франции, впрочем, безрезультатно. Я знаю, что он очень ценит твои песни. К тому же он – мой давний приятель и отлично знает все наши проблемы. Я в двух словах объясняю ситуацию, он обещает попытаться что-нибудь сделать.
На следующее утро специальный курьер приносит тебе заграничный паспорт взамен того, который каждый человек в СССР должен иметь при себе. По всем правилам оформленная виза, на которой еще не высохли чернила, — и заграничный паспорт у тебя в руках. Не веря своим глазам, ты перелистываешь страницы, гладишь красный картон обложки, читаешь мне вслух все, что там написано. Мы смеемся и плачем от радости.
Лишь гораздо позже мы осознали не вероятную неправдоподобность ситуации. Во-первых, посыльный был офицером, а во-вторых, он принес паспорт «в зубах», как ты выразился, а ведь все остальные часами стоят в очереди, чтобы получить свои бумаги! Приказ должен был исходить сверху, с самого высокого верха. Ты тут же приводишь мне пример с Пушкиным, персональным цензором которого был царь. Ему так и не удалось получить испрошенного разрешения поехать за границу. Позже мы узнали, что Жорж Марше хлопотал за нас перед самим Брежневым. Потребовалось доброжелательное вмешательство высшего сановника СССР для того, чтобы ты получил это право, в конечном счете законное.
Тебе повезло больше, чем Пушкину».
Кстати, о Пушкине...
Вот что он пишет другу своему Вяземскому: «Если царь даст мне слободу (выделено мной), то я месяца не останусь... В 4-ой песне «Онегина» я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно – услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится — ай да умница».
Или младшему брату своему, Льву:
«Святая Русь мне становится невтерпеж, где хорошо, там и отечество». Слава Богу, Владимир Семенович не оставил потомкам подобных эпистолярий, иначе б не отмыться ему вовек. А с Александра Сергеевича – как с гуся вода! – продолжает в том же духе:
«А мне хорошо там, где растет трин-трава, братцы. Были бы деньги, а где мне их взять? что до славы, ею в России мудрено довольствоваться. Русская слава льстить может какому-нибудь В. Козлову, которому льстят и петербургские знакомства, а человек немного порядочный презирает и тех, и других».
Есть, конечно, у великою русского поэта и другие, прямо противоположные, высказывания. Их-то и приводят обычно в назидание юношеству. Кстати, правильно приводят. Потому что беззастенчивость Пушкина в личных письмах кого хочешь в смущение введет. Уж на что выдержанный человек был Николай Михайлович Карамзин, а отозвался однажды об Александре Сергеевиче: «Талант, действительно, прекрасный; жаль, что нет мира в душе, а в голове благоразумия. Ежели не исправится, — будет чертом еще до отбытия своего в ад».
Жизнь гения – да и не гения тоже, — жизнь вообще полна противоречий, где плюсы с минусами суммируются за скобками, в конце формулы, после знака равенства. Андрей Тарковский в своих лекциях по кинорежиссуре любил приводить высказывание итальянского поэта и кинематографиста Пьера Паоло Пазолини:
«Смерть осуществляет заключительный монтаж нашей жизни. После смерти, по истечении потока жизни, проявляется смысл этого потока». Тарковский доказал справедливость этой формулы ценою своей жизни. То же и Пушкин. И Владимир Высоцкий.
На одном из вечеров встреч Марина Владимировна получила из зала записку следующего содержания:
«А ведь он был бы жив, если бы вы смогли навсегда вырвать его из этой страны, где умеют только уничтожать, но не выращивать и сохранять».
Марина отвечала, даже не пытаясь оправдаться:
— Но, к сожалению, он любил эту страну, какая бы она ни была... И он никогда не думал уехать навсегда. Он тут остался – и он тут умер. Конечно, можно строить разные предположения, но он не хотел уезжать. Он хотел жить в России.
Ему повезло больше, чем Пушкину... Он увидел яркие краски бульваров Парижа, буйство неоновой рекламы Монте-Карло, Лас-Вегаса, Нью-Йорка, чудеса железобетонной архитектуры Монреаля и Лос-Анджелеса, седые руины Рима и обожженные солнцем камни Мадрида, полотна Босха, Веласкеса, Гойи и сказочные примитивы Диснейленда, лазурь Таити, охру Мехико, расплавленное серебро Адриатики, остывшую сталь Венеции.
Гоголю еще больше повезло. Долгие годы он прожил в Риме. Сошел там с ума, как утверждают. Приехал и умер во гробу, после состоявшихся уже похорон.
Интересно, каковы были бы путевые заметки Пушкина, путешествующего по Европе? Под стать «Дневнику» Федора Михайловича Достоевского, нашедшего за границей единственную отдушину – игру в казино?
За Владимира Высоцкого ответила в своей книги Марина Влади:
«Человек, живущий в тоталитарном государстве, неловко чувствует себя даже в собственной шкуре. Он надеется найти на Западе окончательное разрешение всех проблем и избавиться от своих страхов. И вдруг понимает, что сам по себе Запад ничего не изменит в его жизни – у него лишь возникнет множество неведомых доселе обязанностей. Прибыль – это главное, эгоизм – закон жизни, и ужаснее всего то, что сам он здесь – никто и ничто. И ко всему прочему, существует языковой барьер для поэта это смертельно. Ты словно стоишь двумя ногами на разных континентах, а они все дальше отходят друг от друга.
У тебя дома, в СССР, тебя понимают. Ты не признан официально, но зато любим публикой. Во Франции и вообще за границей ты всего лишь иностранец, в лучшем случае – любопытное существо, приходящее в восторг на вечеринке, или даже просто муж известной актрисы. Ты можешь делать все, что угодно, ходить куда угодно, как и всякий другой, только надо соблюдать два обязательных правила: иметь, деньги и быть интересным для окружающих. Но после концертов на переполненных вопящих стадионах приятно ли видеть триста человек в зале – в основном советских дипломатов и изучающих русский язык? И как выжить при постоянной бдительности жены, друзей и постоянной необходимости контролировать свои поступки? Счастлив ты бываешь, всего несколько дней, и вот тебя уже снова раздирают противоречивые желания. Дни начинают тянуться невыносимо долго, ты наконец с облегчением возвращаешься в Москву, но, как только проходит радость встречи с городом, с театром, с публикой, у тебя снова появляется непреодолимое желание уехать... И повсюду ты чувствуешь себя изгнанником.
Ты не можешь жить ни поднадзорно-свободным в Москве, ни условно-свободным на Западе. Ты выбираешь внутреннее изгнание. Шаг за шагом ты покидаешь сам себя.
С течением лет мы все чаще задаем себе вопрос, хорошо ли я сделала, что помогла тебе выехать? Ответ в твоем последнем стихотворении: «Я жив, двенадцать лет тобой храним». Твои стихи этого времени все же питаются опытом заграничных поездок...
В тридцать лет ты был талантливым человеком, автором нескольких красивых песен. В сорок два — ты Поэт, оставивший человечеству свое творчество».
Март 1989 года. Москва.
Запись интервью с Мариной Влади в одной из студий «Останкино»...
Здесь, под безжалостным светом бестеневых галогенных ламп, в жестком темпе телевизионного интервью, вновь разворачивалась упругая спираль жизни и смерти Владимира Высоцкого. Вновь, в который уже раз, отстаивала Марина право на собственную точку зрения, собственную правду о человеке, ставшем «своим» для миллионов людей, каждый из которых был уверен в «своей» правде.
— Я хотел бы напоследок задать один вопрос, — говорит, наконец, Сергей Ломакин, шестым чувством профессионала угадав, что отпущенное ему время истекло. – Вы написали эту книгу и поставили точку в вашей истории с Владимиром Высоцким?
— Вы знаете – эта книжка не мемуары... – в сотый раз повторяет Марина. – Я не могу дальше про это рассказывать, — она опускает лицо, на глазах осунувшееся за последний час. На виске дрожит голубая жилка, еще плотнее сжались губы. В тихой, казалось, студии на мгновение образовалась пустота. Но тут же подбородок ее гордо вскинулся, ожил взгляд, зазвенел голос:
— Это творческая работа, то есть – это литературная работа. Я не претендую ни на абсолютную точность, ни на абсолютную правду. Мне уже писали, что я какие-то даты перепутала, даже места – географию – перепутала! Но я считаю, что это не важно. Самое главное, что это живой Володя. Это наша жизнь, наша любовь и все, что было красивого тоже в нашей жизни. Люди, которые не любят меня, говорят, что я занимаюсь мытьем грязного белья, это неправда. Это книга про жизнь. А жизнь – это и трагические моменты. Но это – и двенадцать лет борьбы... Вместе – чтобы продолжить жизнь!
...Прошло время. В сегодняшнем море сенсаций об известных людях книга Марины Влади – это маленький шедевр, изящный и скромный. Просто это сказка о любви заморской принцессы и парня из московского двора.