Да, так оно и будет. Через год на линейном корабле «Всеволод» уйдет Ваня Фомин в Средиземное море. Будут бои жестокие и кровавые, плавания дальние и опасные. Через много лет воплотит он в жизнь мечты своей юности, приняв под команду Удинский порт, что на далеком Охотском море. Откроет новые берега и земли, отдав Великому океану пятнадцать лет службы. И на склоне лет, отставным адмиралом, будет вспоминать с теплой улыбкой тот далекий вечер и друзей, чьи имена давно уже стали легендой. А пока Ваня Фомин с печалью смотрел на своих товарищей, и слезы горькой мальчишеской обиды стояли в его глазах.
Корабли эскадры по одному подтягивались в Среднюю гавань и грузились порохом.
Сообщения с театра военных действий за июль 1769 года:
2 июля. Утром обе стороны у Хотина приготовились атаковать друг друга. В 5 утра многочисленная неприятельская конница бросилась на наш левый фланг и смела стоявшие там легкие войска, а потом устремилась на карабинер, которых тоже опрокинула. Вслед за тем были расстроены и окружены войска генерала Што-фельна, стоявшие на правом фланге. В этот критический момент два батальона наших гренадер, стоявшие в резерве, атаковали в штыки и отбросили неприятеля. Последующие атаки турок успеха не имели. Гренадеры просили идти вперед на неприятеля... Вскоре новые огромные силы турок до 70 тысяч человек под начальством румелийского сераскира Магомет-паши стремительно напали на нас со всех сторон. Сильный ружейный и пушечный огонь вырывал из рядов неприятеля множество жертв; но, несмотря на это, атаки возобновлялись одна за другой в продолжение нескольких часов. Тогда Апшеронский полк, гренадеры и артиллерия взошли на господствующие высоты и открыли меткий продольный огонь по густым массам пехоты. Турки частью отошли в ретраншемент, устроенный при крепости, частью удалились за Прут. На другой день генерал Голицын намеревался атаковать хотинский ретраншемент, но неприятель, боясь нападения, сам оставил его. Захвачено 7 знамен и большой обоз, на поле боя найдено более 300 убитых турок. Наши потери 55 убитых и 128 раненых.
3 июля. Русские войска полностью обложили крепость.
4 июля. Начата бомбардировка Хотина. Многочисленность скопившихся в крепости войск увеличивала потери. Сам Сераскир-паша не успел ускакать за Прут и укрылся в Хотине, что, как доносили пленные, ему очень не нравилось. Притом же войска были более безопасны только в замке, который буквально был набит ими. Остальные же подвергались большой потере от наших выстрелов. Тем не менее неприятель решился отчаянно защищаться. Хотинская крепость была взята в блокаду.
В это самое время, проделав семитысячемильный путь от тихоокеанских берегов, добрались до Санкт-Петербурга смертельно уставшие мореходы Тимофей Шмелев и Федор Лобашков. Привезли они описание земель, дотоле неизвестных, от реки Камы до Медвежьих островов. Доставили и первого американца — крещеного алеута Осипа.
Опрос чинили мореходам адмиралы Нагаев и Мордвинов. Дотошный Нагаев все услышанное записывал тщательно, опрашивал обстоятельно, со знанием дела.
Вскоре Шмелев с Лобашковым отправились обратно, а бумаги их, опечатанные красным сургучом, легли в секретные архивы.
Адмиралтейств-коллегия непрерывно направляла экспедиции на север, восток и юг — русский флот спешил осваивать океанские просторы.
Глава пятая
Бомбардирский корабль «Гром» невелик собою, всего в девяносто пять футов длиной, а шириной в двадцать семь. Полсотни матросов и пять офицеров составляют всю его команду.
Для эскадренного боя корабль этот не приспособлен. Его дело — бомбардировать приморские крепости.
Еще в конце семнадцатого века французы первыми установили на шаткую корабельную палубу тяжелые мортиры для навесной стрельбы по берегу. Так был создан новый тип судна — бомбардирский галиот.
Главное оружие «Грома» — две огромные мортиры, что стоят на свинцовых поддонах, чтобы палуба при выстрелах не проседала. Палят мортиры эти будь здоров да и бомбы бросают немалые, пудов на пять-шесть! Помимо мортир на случай нападения неприятельского корабля в море вдоль бортов еще десяток шестифунтовых пушек расположено. На первый взгляд вроде бы и немного, но если капитан с головой да команда лихая, этого вполне хватит, чтобы отбиться.
«Что ж, — решил мичман Ильин, добираясь попутной шлюпкой к стоявшему на рейде «Грому», — будем считать, что мне повезло».
Взобравшись по штормтрапу на борт корабля, представился он капитану «Грома» лейтенанту Перепечину.
Иван Михайлович Перепечин был личностью на флоте известной. Славился капитан «Грома» двумя особенностями: пристрастием к пальбе бомбами и любовью к сказкам. Служителей своих по этой причине именовал он, в зависимости от настроения, то добрыми молодцами, то соловьями-разбойниками, корабль — Горыны-чем, а заведовавшего корабельной комиссарской частью мичмана Василия Машина за худобу и должность занимаемую — Кащеем.
Нового командира мортирной батареи Перепечин встретил приветливо:
— Знакомься с Горынычем, добрый молодец, — сказал, руку пожимая, — денька два тебе на то определяю, и за дело!
Однако уже через час Ильин встал на погрузку. А спустя день заменил убывшего в столицу ревизора. Ему капитан корабля и поручил перечесть все погруженные припасы.
Захватив с собой матроса с фонарем, спустился Ильин в трюм. В лицо сразу же пахнуло затхлостью. В углах возились крысы.
— А ну-ка, подсвети! — Мичман с трудом пробирался среди завалов провизии.
Шедший сзади служитель поднял над головой фонарь. Серые твари разом смолкли, шмыгнув в стороны. Но ушлый матрос, изловчившись, все же пнул одну из них вдогонок. Здоровенная крыса с облезлым хвостом, взвизгнув, отлетела далеко в сторону и исчезла во тьме.
— Эка сволочь, — пробурчал матрос, почесывая босую ногу, — все же, подлая, грызанула!
— Свети ближе! — Ильин принялся пересчитывать провизию.
Слева от прохода громоздились тяжелые кули с овсяными крупами.
— Всего сто двадцать один пуд, — записал он, капая чернилами.
Далее шли дубовые бочки, перехваченные обручами, — там солонина. Рядом соль и масло, но уже в бочках дерева соснового. За ними внавалку гора пятипудо-вых мешков, в них мука, ржаные и пеклеванные сухари. Подле борта бочонки с красным вином, уксусом и сбитнем.
Из интрюма перешли в каюту шкиперскую. Там Ильин подсчитал сало и парусину, брезент и кожи. Оттуда сразу в крюйт-камеру.
Крюйт-камера на «Громе», как и на других небольших судах, была одна и располагалась в кормовой части, недалеко от камбуза.
У тяжелой дубовой двери сдал мичман часовому ключи, отстегнул шпагу и снял башмаки. Сопровождающий его констапель вставил в особый фонарь сальную свечу, дно фонаря залил водой и, не торопясь, отпер дверь. В середине крюйт-камеры помещался обитый свинцом бассейн, туда перед боем ссыпали порох для набивки картузов. Вдоль стен на решетчатых полках были расставлены бочки с порохом и пороховой мякотью, разложены картузы, кокоры, фальшфееры и прочие артиллерийские снаряжения. Меж ними ящики с углем от сырости.
Покончив с крюйт-камерой, доложил Ильин капитану:
— Порох сухой и готов к действу. В каморе порядок добрый.
— Ну и ладно, — отвечал Перепечин, таким докладом Довольный, — пора нам и откушать чем Бог послал.
В тот день по приглашению офицеров капитан обедал в кают-компании. Похлебав супца и отодвинув в сторону оловянную тарелку, Ильин обратился к Перепечину:
— Дозволено ли нам, Иван Михайлович, жалование будет женам частично оставлять?
— Намедни флаг-капитан обещал таковой ордер на подпись адмиралу изготовить. Кстати, жена твоя ноне где обитает?
— Да здесь, в Кронштадте.
— Тогда съезжай сегодня с обеда домой, боле времени не будет!
Но отбыть днем на берег Ильину так и не удалось. Навезли баржами гаубичных и мортирных бомб, погрузкой которых он и занимался. Каждую обмерял, сходны ли диаметры бомбовые с калибрами мортирными. За отсутствием свободных помещений велел раскладывать бомбы в сбитые из досок ящики, которые матросы ловко крепили прямо к палубе между грот и фор-люками...
Шлюпкой Дмитрий добрался на Кронштадтскую, набережную уже затемно. На звон колокольца выбежала девка-прислужница.
— Ой, барин приехали! С прибытьецем вас! — затара торила она, пропуская в переднюю.
Скинул Ильин шляпу, шпагу отставил. А навстречу уже бежала радостная Екатерина Никитична, его единственная и несравненная Катя, Катюшенька.
— Митенька мой! — только и смогла произнести, утонув в его объятиях...
Утром следующего дня Дмитрий Ильин был уже на корабле, не ведая, что впереди разлука с любимой на шесть долгих лет.
Несмотря на все прилагаемые старания, уходящая в Средиземное море эскадра смогла вытянуться на рейд только к середине июля.
Четырнадцатого числа адмирал Спиридов поднял свой флаг на корабле «Евстафий» и отдал ордер:
«Все суда эскадры должны быть готовы к походу сего числа, дабы, когда повеление дано будет, не мешкая ни получаса, могли вступить под паруса...»
На другой день на свежем кронштадтском ветру весело заполоскались длинные косицы трехцветных вымпелов и огромные полотнища андреевских флагов. Эскадра рапортовала флагману о готовности к походу.
Тогда же был проведен командам и судам депутатский смотр, на котором представители адмиралтейств-коллегий лично убедились в справедливости письменных докладов. Спиридов, правда, пытался выпросить еще две недели на окончательное приготовление к отплытию, ссылаясь на то, что стали на эскадре множиться от великой тесноты хворые и немощные...
Но депутаты просьбе не вняли, а, надвинув парики на лбы покрепче, отвечали доверительно:
— Плавание нам задерживать ноне никак нельзя, сама государыня каждодневно торопят, а что народ хворать стал, не такая уж и беда. Хворые перемрут, а здоровые останутся. Осьмнадцатого числа императрица лично изволит прибыть на проводы в Кронштадт. Так уж, если что не так выйдет, пеняй на себя, Григорий Андреевич!
И, заскрипев перьями, депутаты размашисто подписали бумагу о полной исправности спиридовских судов.
Меж тем разговоры о повальных болезнях среди уходящих в плавание команд достигли Екатерины. Обеспокоенная возможными последствиями, императрица тотчас отписала вице-президенту коллегии Мордвинову письмо следующее:
«Слыша, что в Кронштадте число больных морских служителей гораздо умножилось, послала нарочно своих двух лейб-медиков Круза и Шилинга, дабы они, ос-мотря сих больных, испытали причины болезни... Прикажите показать им все госпиталя и всех больных...»
Получив письмо, всполошился Семен Мордвинов, опрометью бросился в Кронштадт, лейб-медиков опережая. А когда те прибыли, то госпитали были пусты, хоть шаром покати! А кавалер и адмирал Мордвинов делал круглые глаза да плечами пожимал недоуменно — мол, что есть, то есть! Покрутились туда-сюда медики и в Петергоф с докладом утешительным уехали.
Семен Мордвинов больных не излечил, он их просто-напросто разогнал по эскадре. Суда еще не двинулись в путь, а в чревах их уже гнездилась смерть...
Спиридову вице-президент коллегии объяснил:
— Не печалься, хворых непременно сниму перед отплытием, зато на свой страх и риск дам тебе еще не сколько деньков после государственного смотра. Перейдешь на рейду Красногорскую и там постоишь спокойно, в порядок приводясь. Но уж государыне рапортуй, что готов следовать в путеплавание хоть сегодня!
Ох и хитер был флотский главнокомандующий, адмирал, генерал-аншеф и кавалер Мордвинов. Да и то — иначе в его кресле не усидишь, вмиг сковырнут, вот и вертелся Семен Иванович ужом скользким.
— Что ж поделать, согласный я! — смирился Спиридов. — Куда ни глянь, везде дрянь!
Над Финским заливом гуляли крепкие остовые ветра, выгоняя мутный поток из Кронштадтской гавани.
Наконец наступил день восемнадцатого июля 1769 года, когда уходящих в дальнее плавание должна была посетить сама Екатерина II.
На ней простое, без особых вычурностей платье, на голове маленькая модная шляпка «бонне а ля нотабль».
Экспедиция секретная, потому и визит императрицы устроен без лишней огласки. В предшествующую визиту пятницу Екатерина под предлогом прогуливания покинула столицу и переехала в Ораниенбаум. При ней Григорий Орлов, Иван Чернышев и неболтливая фрейлина Полянская. В два часа пополудни от тихой и неприметной пристани Ранинбома отошли и быстро заскользили по глади залива две шлюпки. Дюжие гребцы в зеленых кафтанах разом закинули за плечи пышно завязанные тафтяные галстуки и мощными гребками погнали шлюпку на север, к виднеющимся вдалеке деревянным фортам Кронштадта.
Зрелище стоявшей на якорях эскадры было великолепно. Борта кораблей блестели свежей краской, рангоут выпрямлен, снасти обтянуты, команды по реям, офицеры во фронт. На матросах новые фуфайки, широченные белые брюки, все в круглых шляпах и в башмаках: ни дать ни взять — франты!
Екатерина, сидя на застланной коврами кормовой банке, любовалась своим флотом. И было на что посмотреть! Что ни корабль, то шедевр. Вычурные изгибы и извивы барокко, резные балюстрады кормовых балконов, затейливость бесчисленных завитков и раковин — все слепило золотом. Кариатиды и амуры, дельфины и сирены. Каждая деталь неповторима.
Шлюпка проходила под бортом новейшего «Трех Иерархов». На корме линейного корабля вольготно возлежали сразу четыре соблазнительные в своей наготе нимфы, на княвдигеде хмурил брови свирепый римский легионер...
«Трех Иерархов» был памятен императрице особо — год назад она самолично спускалась на нем со стапелей. Екатерина приветливо помахала команде знакомого корабля платочком.
Стоявший вахтенным офицером на «Громе» Дмитрий Ильин записал в шканечном журнале: «В 4 часа пополудни на корабле «Святой Евстафий» поднят был с фор-стеньги флагштока красный флаг с белым андреевским крестом; в 4 часа видно нам... идущие под парусами 4 придворные яхты к Кронштадтскому порту, в то же время изволила прибыть на 2-х шлюпках Ея Императорское Величество на корабль «Святой Евстафий».
Гремели оркестры. С царской яхты палили семикратно. Крепость тем же числом отвечала. Шлюпка с Екатериной подошла к правому парадному трапу флагманского корабля. На трапе по случаю торжества натянули новые обвесы — шканцклейдеры, красные с белой каймой. На верхней площадке фалрепные бережно, но крепко подхватили запнувшуюся было о балясину царицу. Наградой им был ее великодушный взгляд. Подле трапа замер взвод матросов с барабанщиком и офицером во главе. Все молодец к молодцу, ребята статные! Едва лишь Екатерина вступила на палубу, матросы лихо сделали «на караул», а барабанщик забил дробь.
Адмирал Спиридов в парадном, шитом золотом мундире, в шляпе «с поддишпанием» и пышным плюмажем, отсалютовал шпагою, доложился по всей форме. За адмиралом в строю капитаны кораблей и судов, офицеры эскадры и команда «Евстафия».
Подставив для поцелуя командующему пухлую руку, императрица уселась в приготовленное кресло. Подле теснились Орлов, Чернышев и Мордвинов. Не переставая улыбаться, Екатерина медленно и с достоинством отпила из бокала несколько глотков вина за здоровье отплывавших и жестом подозвала к себе Спиридова. Когда же подошедший адмирал, с трудом сгибая больные ноги, опустился на колени, надела ему орден Святого Александра Невского и муаровую ленту через левое плечо, сказала:
— Девиз сего ордена: «За труды и Отечество!» Всегда помни о том и подражай на водах эгейских славе и храбрости угодника Александра!
— Благодарствую, Ваше Величество, в плаваниях и баталиях не пощажу живота своего! — молвил адмирал, с колен поднимаясь.
Началась церемония приложения офицеров эскадры к руке — первая жалованная им монаршья награда, данная вперед. После того как последний мичман, с подкашивающимися от волнения ногами и трясущимися губами, чмокнул кисть императрицыной руки, Екатерина брезгливо обтерла ее о бархат кресла и произнесла на-путную речь, закончив ее словами:
— Желаю сердечно, чтоб всех зол течение и бури вас оставили и допустили исполнить желанное! Дай Бог вам счастливый путь и добрый успех!
Тысячный строй ответил дружным «виват»! Музыканты, натужно надув щеки, рванули марш.
— Пора бы, матушка, и в путь обратный, а то как бы тебя не хватились! — нагнулся к императрице Григорий Орлов.
— И то верно, друг мой. — Екатерина обошла строй и направилась к трапу. За ней Орлов и адмиралы. У борта императрица обернулась:
— Григорий Андреевич! Я прошу вас как можно скорее поспешить на помощь графу Алексею.
Спиридов, помня мордвиновский наказ о молчании, лишь утвердительно кивнул головой.
Уже собираясь спускаться в шлюпку, Екатерина вдруг опять обратилась к нему:
— Может, просьбы какие будут напоследок?
И адмирал не сдержался:
— Просьба старая, ваше величество. Прошу самостоятельности полной во всех начинаниях и действиях моих!
— На сей счет я уже говорила! — недовольно поджала губы императрица. — Вам для того и чин адмиральский жалован, чтоб с графом Алексеем сравняться. Моему слову могли бы и верить.
И, не попрощавшись, она сошла с корабля. Шедший следом Григорий Орлов, свидетель разговора, с ненавистью зыркнул на Спиридова, прошептал злобно:
— Чтобы назавтра и духу твоей эскадры в Кронштадте не было! А разговор сей ты у меня еще попомнишь!
Шлюпка с императрицей и сопровождающими ее особами взяла курс к стоявшей отдельно придворной яхте.
В шканечном журнале бомбардирского корабля «Гром» осталась следующая запись: «В начале пятого часа с корабля «Евстафий» изволила отбыть Ея Императорское Величество на яхту «Екатерина». С корабля «Евстафий» отдавали подобающую честь постановлением команды по вантам и штангам, игранием музыки и кричали «Виват» 11 раз, а со шлюпки Ея Императорского Величества ответствовали 3 раза.
Проводив царицу, Спиридов вновь собрал офицеров и команду флагманского корабля на шканцах. Сглотнув горечь обиды, он обратился к строю с краткой речью:
— Я хочу не токмо поздравить вас с выходом в первое столь дальнее путеплавание флота нашего, но также изъяснить те обстоятельства особые, в коих нам находиться предстоит. Я говорю не о вашем рвении службе, которое мне несомненно, а о том, чтобы каждый из нас
кроме сего рвения нес в сердце своем любовь к Отечеству нашему. Мы плывем в далекие моря, нас ждут баталии и смерти. Будем же достойны величия России, наказов Великого Петра и славы флота нашего! Не посрамим чести моряков российских! Ура!
Затем адмирал Мордвинов согласно повелению Екатерины пожаловал капитанов Самуила Грейга и Ивана Барша бригадирскими чинами. Тоже авансом!
Сразу по роспуску строя засобирался Мордвинов на берег, ссылаясь на неотложные дела.
— Говорил тебе, прикуси язык, так все-таки ляпнул на свою голову! — сокрушался он. — Себя жалеючи, кверху не плюют, Гриша!
— Говорить бедственно, но и молчать тяжко! — Спиридов был зол. — Осточертело угодничество гнусное!
— Ладно, — перевел опасный разговор на другое осторожный Мордвинов, — назавтра поутру выгоняй эскадр свой к Красной Горке, сам же ко мне в Кронштадт, будем ждать инструкции секретные по сношению с державами европейскими, мимо коих тебе плыть надлежит.
Проводив Мордвинова, задержался Спиридов у фальшборта. Раскрыл табакерку, не торопясь набил табаком трубку, пальцем его уплотнил. На серебряной табакерке маслом писанный портрет царя Петра в венках лавровых, по сторонам от него сцены из баталий громких: Нева, Гангут, Эзель и Гренгам. Табакерка эта Спи-ридову еще стариком Бредалем дарена. Рядом с адмиралом капитан «Евстафия» Круз, багровый и потный от пережитых волнений. Захлопнул Спиридов табакерочку любимую, в карман положил.
— Что ж, — обернулся он к Крузу, — дело царское повелевать, а наше моряцкое по морям плавать. Подымай, Александр Иваныч, сигнал к съемке с якорей!
Сообщения с театра военных действий за июль 1769 года:
19 июля. Утром турки в количестве 20 тысяч человек начали переходить вброд через Днестр, чтобы воспрепятствовать предполагаемой нашими войсками переправе. Начальник передовых русских войск князь Прозоровский неожиданно ударил по неприятелю с двух сторон — гусарами и егерями и опрокинул его. Картечный огонь артиллерии докончил поражение противника, который, не думая уже более об отпоре, старался только со всею поспешностью убраться, причем значительное число его потонуло, до 400 человек было убито и много ранено, отбито 2 знамени. У нас потери состояли из 38 человек убитыми и 42 ранеными. В деле отличился генерал-майор и камергер Потемкин.
2 июля. Русскими войсками, блокировавшими крепость Хотин, отбита попытка крымского хана пробиться в крепость.
26 июля. Сильный турецкий отряд после ожесточенного сражения прорвался в Хотин, доставив туда обоз с припасами.
Глава шестая
В тот же день, повинуясь приказу, эскадра покинула Кронштадтскую гавань и, подойдя к Красной Горке, стала там на якорь. В Кронштадте оставался теперь лишь спешно догружавшийся припасами «Святослав» да ожидавший командующего пакетбот «Летучий».
На время отсутствия адмирала начальствовать над эскадрой было велено бригадиру Самуилу Грейгу.
Стоя у Красной Горки, приняли корабли на борт Кексгольмский пехотный полк и армейскую артиллерию, погрузили быков черкасских. Кексгольмцы грузились весело, с полковой песней:
Вновь нам турки угрожали,
Вновь кексгольмцев к ним послали
Власть султана расшатать,
Греков к бою поднимать!
Дополнительно загрузили в трюмы линейных кораблей пять полугалер и два плашкоута в разобранном виде.
Помимо стоявшей на якорях эскадры, распустив паруса, прошел в гудении парусов отряд кораблей контрадмирала Андрея Елманова. По плану, соединившись с зимовавшими в Ревеле кораблями, он должен был образовать так называемую Резервную эскадру, которой надлежало поджидать Спиридова, крейсируя между Даге-рортом и островом Гогланд, а потом сопровождать его через все Балтийское море.
Сидя в кресле, Грейг рассматривал проходящие мимо корабли сквозь линзы зрительной трубы. Настроение у бригадира было великолепное. Порученную ему амбаркацию он провел успешно, и теперь оставалось лишь ждать дальнейших указаний. Мимо в гудении парусов промчался концевой елмановский фрегат «Святой Сергий», с него махали руками.
— Все! — Грейг сложил трубу и, поднявшись, принялся прохаживаться, тяжело ступая по дюймовым палубным доскам. Незаметно для себя он начал напевать под нос старую песню английских моряков о боцмане Булле, которому сам черт не брат в любви, пьянстве и
абордажных драках от Ливерпуля до самой Ост-Индии.
— Йо-хо-хо и бочонок рома! — забывшись, бригадир что есть мочи притопнул в конце припева ногой.
Вахтенный лейтенант с удивлением поглядел на своего капитана, но Грейг уже с каменно-равнодушным лицом спускался в каюту. Там, откушав любимого поррид-жа — жидкой овсяной каши — и скинувши камзол, он развалился на диване. Закрыв глаза, бригадир предался раздумьям.
В России ему определенно нравилось. Здесь Грейг получил должность и почет, высокий чин и хорошие деньги, все то, к чему ему, сыну бедного шотландского моряка, было невозможно пробиться в Англии. Здесь, наконец, он встретился с юной дочерью владельца Петербургского канатного завода Сейрой Кук, двоюродной сестрой его старого товарища, известного кругосветчика Джеймса Кука. Россия дала ему все: карьеру, признание и любовь...
Еще в неполные пятнадцать лет записался Самуил Грейг волонтером в королевский флот. Исходил все моря и океаны, дрался во многих сражениях, стяжал себе славу первого храбреца в памятном для англичан бою у Бель-Илля. Но за тринадцать лет службы дослужился лишь до лейтенантского чина. Так бы и прозябать ему до конца службы своей на каком-нибудь худом суденышке, если бы не внезапное известие из далекой России о том, что императрица Екатерина приглашает к себе на службу морских офицеров. Терять Грейгу было нечего, и скоро, получивши разрешение на переход от короля Георга, он отбыл в неведомую страну вечных снегов.
Екатерина иностранцев ценила высоко, на деньги не скупилась. Сразу по приезде в Петербург получил Грейг от нее чин капитана 1 ранга и новейший фрегат под команду.
Толковый и опытный моряк, он сразу развернул в России кипучую деятельность: то и дело составлял прожекты по нововведениям в парусах и корабельной архитектуре, предлагал изменения и улучшения в морской службе, в образцовой исправности содержал вверенное судно. Благоволили к Грейгу сами братья Орловы.
Смущало бригадира в России лишь одно: в здешней флотской среде царили свои, непонятные ему традиции. Нет, русские тоже верили в порядок ведения баталий в линиях кильватерных колонн, также чтили основы линейной тактики монаха Госта. Однако когда речь заходила о неукоснительном соблюдении линейных догматов, моряки российские только рукой махали:
— Всего наперед не угадаешь. Биться следует, исходя из случаев имеемых, то нам еще Петром Великим завещано!
Этого-то Грейг понять никак не мог, а потому и мрачноват бывал частенько. Вот и сейчас он рассуждал сам с собою, пытаясь докопаться до истины.
Морские войны во все времена требовали особого искусства. В древности триеры и триремы крушили друг друга таранами. С появлением парусных флотов самым главным в сражении стало умение вовремя поймать ветер. Поначалу на флоте бились кому как Бог на душу положит, каждый корабль сам по себе. Затем голландцы придумали кильватерный строй, когда каждый корабль следует «в струе» идущего впереди. С этих времен и начался знаменитый «гусиный марш» парусных флотов, растянувшийся на долгие века. В конце концов от капитанов стали требовать только одно — сохранить свое место в общей линии. Всякая инициатива была объявлена крамолой и каралась нещадно. Первыми зашли в тупик англичане. Запуганные наказаниями, британские флотоводцы стали бояться хотя бы на букву отступить от инструкций адмиралтейства, но и это не помогло: вместо побед следовало одно поражение за другим.
Навсегда запомнил Грейг дождливый мартовский день 1757 года, когда он, совсем еще юный мичман, присутствовал при расправе над адмиралом Бингом. Адмирал исполнил все параграфы данной ему инструкции, но, несмотря на это, бездарно проиграл сражение французам у острова Минорка. Состоялся суд, и флотоводец был приговорен к смертной казни.
Ровно в полдень из отведенной ему каюты на линейном корабле «Монарх» появился осужденный. Приподняв шляпу, он раскланялся с капитанами судов, собранных в шлюпках на Спитхедском рейде.
На шканцах его поджидал взвод морских пехотинцев с ружьями к ноге. Бинг, не торопясь, встал на колени и с минуту молился. Солдаты взяли ружья наперевес. Затем адмирал последний раз взглянул на серые волны и такое же серо-пасмурное небо и резко подбросил кверху платок — сигнал к залпу. Грохнули выстрели, и шесть пуль изрешетили сердце...
«За что?» — не мог найти ответа оглушенный произошедшим Самуил Грейг. «За что? — задавали себе вопрос английские моряки. — В чем причина зла?»
Позднее, уже перед самым убытием в Россию, будучи проездом в Бедфордшейне, родовом имении Бинга, Грейг пришел на могилу расстрелянного адмирала, под флагом которого плавал в молодые годы. Хмуря белесые брови, вчитался в выбитую на камне надпись: «К вечному стыду общественной справедливости. Джон Бинг, эсквайр, адмирал синего флага, пал жертвой политического преследования 14 марта 1757 года, когда храбрости и верности было недостаточно, чтобы обеспечить жизнь и честь морского офицеру».
Возложив цветы, он в тягостных раздумьях покинул могилу. Самуилу Грейгу так и не суждено было узнать истинной причины трагедии адмирал Бинга, трагедии всего английского флота...
А жизнь не стояла на месте. В то время когда англичане в бессилии расстреливали своих лучших флотоводцев, русские моряки в жестоких баталиях громили вражеские флоты, с моря штурмовали неприступные крепости, пешком по льду целыми армиями переходили моря. «Небывалое бывает!» — выбивали они на своих медалях в назидание потомкам...
Сразу по приезде в Россию попытался Грейг поучать кронштадтцев всем тонкостям английского морского искусства. Говорил долго. Капитаны российские слушали молча, не перебивая, а когда он закончил, так же молча поднялись и разошлись. С тех пор с поучениями Грейг стал осторожен. Но это в прошлом, а сейчас капитан бригадирского ранга, лежа на диване, прикидывал, как лучше зарекомендовать себя в предстоящей экспедиции.
Сообщения с театра военных действий за август 1769 года:
8 августа. Отряд секунд-майора Зорича, высланный к Дубоссарам, захватил это местечко. В то же время, увидев за рекою неприятельские табуны, человек сто наших удальцов бросились вплавь через реку и перегнали с собою несколько табунов.
12 августа. Кошевой запорожский атаман захватил деревню Гаджан-Гассан, лежащую в 15 верстах от Очакова, при этом было освобождено 64 пленных христианина.
13 августа. Узнав о появлении у стен Очакова запорожцев, турки выслали против них из Очакова сильную партию. В тот же день между Джеснарлею и Янчокраком произошло сражение турок и запорожцев. Неприятель был разбит, потеряв убитыми до 200 человек и 8 знамен. Наш урон составил всего 8 казаков.
24 августа. Граф Румянцев получил высочайшее назначение его главнокомандующим Первой армией на место князя Голицына и о назначении главнокомандующим Второй армией графа Панина.
30 августа. Татары напали на один из наших форпостов на Орели и окружили его. Но стоявший на форпосте Харьковского гусарского полка капитан Климеев пробился через неприятеля и отступил к крепости Св.Парасковия.
Почти целую неделю проторчал Спиридов в Кронштадте, поджидая обещанные инструкции. Наконец их доставили. Накануне выхода Средиземноморской эскадры на внешний рейд Кронштадта адмирал Г.А. Спиридов распорядился всем готовым к плаванию судам поднять * прежде восхождения солнца... военные обыкновенные вымпела, а по восхождении солнца флаги и гюйсы», не готовым к плаванию ни вымпелы, ни флаги поднимать не разрешалось. Уже садясь в шлюпку, увидел адмирал вечно пьяного кронштадтского коменданта Шванвича, давнего недруга братьев Орловых. Не раз выкидывал их здоровенный Шванвич из кабаков, а как-то и шпагой к лицу Алексея Орлова приложился хорошо.
— Прощайте, Григорий Андреевич! Да при встрече поклон мой Алехану. Не дорубил я его, так, глядишь, на радостях, что жив остался, он и басурманина одолеет!
И, неуверенно ступая, комендант побрел куда-то по одному ему ведомым делам.
Шлюпкой Спиридов добрался до пакетбота. При адмирале адъютантами два его сына: старший — Андрей и младший — Алексей*. У Алексея в руках связка книг: Квинт Курций и Тацит, Ливии и Вольтер. Младший Спиридов не только книгочей заядлый, но и сам изрядный сочинитель.
Пакетбот «Летучий», воздев паруса, помчал адмирала с сыновьями к эскадре. Над форштевнем пакетбота распростер крылья летучий конь — Пегас.
Секретные политические инструкции надлежало вскрыть не ранее как выйдя из Финского залива. В высочайшем же ордере, объявленном адмиралу перед самым убытием на пакетбот, приказывалось: «Провести сухопутные войска с парком артиллерии и другими военными снарядами для содействия графу Орлову, образовать целый корпус из христиан к учинению Турции диверсии в чувствительнейшем месте; содействовать восставшим против Турции грекам и славянам, а также способствовать пресечению провоза в Турцию морем контрабанды».
Корабли встречали командующего орудийным салютом. Спиридов привез с собою на эскадру и некоторое количество греков, взятых в плавание переводчиками и лоцманами. Передавая их на корабли и суда, велел адмирал зачислить греков на унтер-офицерскую порцию, обходиться с ними ласково и насмешек не чинить, а капитанам наблюдать, на что эти греки способны.
На бомбардирский корабль «Гром» доставили уроженца Морей Дементария Константинова, моложавого и подвижного грека. За отсутствием свободных мест подселили его в констапельскую, где обитали мичмана Дмитрий Ильин и Василий Машин.
Матросы громовские, знавшие, что плывут спасать единоверцев-греков от окаянных басурман, ходили за Дементарием толпой, говорили, каждый в свою «кашу» приглашая:
— Мы, брат, к тебе не на блины плывем, а с туркой поганой биться. Когда приплывем, будешь нам подмогу чинить, а пока ешь, пей да силов набирайся!
Меж тем присутствие больных на эскадре и большая скученность уже давали себя знать. Вскоре на «Громе» обнаружили и первого покойника. Им оказался молоденький рекрут. Берег был рядом, потому покойника свезли туда и предали земле. Зарывая могилу, матросы горестно вздыхали:
— Лежи, земля, на нем легким перышком!
— Эко паре повезло, в своей землице, что в перинке, а нас где в воду покидают, один Господь ведает!
В тот же день подошедший из Кронштадта бот снял с кораблей тяжелобольных. Мордвинов слово свое сдержал, но болезнь уже пустила глубокие корни
Утром следующего дня на фор-стеньге «Евстафия» подняли молитвенный флаг — сигнал «К походу быть в готовности». Теперь эскадра ждала лишь попутного ветра. Люди с надеждой поглядывали на длинные косицы вымпелов. Адмирал вызвал к себе капитанов бывших при эскадре лоцгалиотов «Кронштадт» и «Кронверк».
— Гнать вам по всем фаросам, вплоть до Дагерорта, — строго наказал он, — и мой ордер передавать, чтоб в ночное время все огни зажжены были ярко!
— Есть! — дружно ответили плечистые капитаны и тотчас рванули в открытое море.
Наконец-то на их долю выпало настоящее дело. Не весь же век солонину с сухарями возить!
«Грому» Спиридов поставил задачу особую. Не дожидаясь остальных, сниматься с якоря и идти в Балтику искать Резервную эскадру.
— От сих и до сих! — царапнул он карту ногтем от Дагерорта до Гогланда.
Когда Перепечин вернулся от адмирала, Ильин усердно командовал натяжкой вант и штагов.
— Кончай живее! — бросил ему капитан «Грома». — Будем сниматься!
— Наконец-то, — обрадовался Ильин, — дождались!
И уже матросам громко:
— А ну, навались, служивые!
На исходе девятого часа пополудни, выбравши якорь и обождав посланную на «Евстафий» шлюпку с рапортом об уходе, «Гром» наполнил грот-марсель и, неся все попутные паруса, покинул Красногорский рейд. За бортом плясали серо-зеленые волны.
— Ну, господа, двинули! От всей души поздравляю! — обратился к офицерам Перепечин.
Те отвечали вразнобой, но весело:
— Прощевай, матушка-Русь, я к теплу потянусь!
Поодаль с тоской всматривались в исчезающий, и для многих навсегда, родной берег, сбившиеся в сиротливую кучку матросы.
— Поплыли, видать, к басурманам в гости, а землицы нам своей и не видывать боле! — делились они промеж себя.
Над мачтами пронзительно кричали чайки.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Путеплавание
Глава первая
Нечасто вырывались в то время российские корабли на просторы дальних морей. Первым проложил курс к чужеземным берегам петровский фрегат «Армонт», посланный царем по посольским и торговым делам в Венецианскую республику. Одновременно готовилась и экспедиция к Мадагаскару-острову.
А у Пиренейских гор уже маячили корабли Ивана Кулешова. Махнул канонирам Кулешов:
— Давай!
Ударили, переполошив чаек, чугунные пушки, салютуя крепости Гибралтарской. Подивились флагам Андреевским англичане, призадумались...
С тех пор прошли десятилетия. И вот теперь русская эскадра покидала балтийские воды, чтобы громить в далеких морях ненавистных врагов державы. Они уже плывут, воздев свои белоснежные паруса, не ведая, что ждет их впереди, но готовые ко всем испытаниям.
До десятка раз за вахту будут взбираться матросы по обледенелым вантам и, яростно балансируя на головокружительной высоте, делать свое нелегкое дело. Четыре часа в поднебесье. Короткий отдых — и вновь они наверху у проносящихся мимо туч. Какая сила, какая воля нужна, чтобы в неистовстве шторма взять рифы на гроте? Какое мужество и вера в победу должны быть у людей, которые, отчаянно барахтаясь в такелаже, упрямо лезут наверх?
Им будет тяжело, ох как тяжело! И все же никто из них ни за что не покинет своего поста, покуда будет биться его сердце. За трусость — смерть. Таков суровый, но справедливый закон палубы.
На каждом шагу отважных мореплавателей будут подстерегать бури и рифы, смертельные болезни и беспощадные враги. Они будут валяться в горячечном бреду среди мириад крыс, рвущих изо рта последний кусок солонины, пить зловонную воду и, харкая кровью, выплевывать последние зубы. Европа назовет их безумцами, но они все равно будут направлять форштевни своих кораблей к заветной цели!
Итак, отслужив по стародавней традиции прощальный молебен, эскадра начала плавание.
Головным, ловя в паруса попутный брамсельный ветер, шел флагманский «Евстафий», на грот-стеньге его полоскался адмиральский флаг. Следом в крутом бейдевинде — остальные.
Осталась позади песчаная коса Котлинская, отступили в даль ораниенбаумский и сестрорецкий берега. За Гогландом моряки бросали Нептуну медные полушки —дань за благополучное плавание. Впереди была Балтика!
На выходе из Финского залива с передового корабля увидели лежащий в дрейфе «Гром». Невдалеке от него переваливалась с волны на волну «Азия» — линейный корабль Резервной эскадры вице-адмирала Андерсона*.
— Алло! На «Азии»! Где эскадр Резервный? — в рупор запросил капитана корабля Спиридов, едва они сблизились на голосовую связь.
— Намедни в шторм разминулись! — бойко ответили с «Азии.
— М-да, негоже получается, — поморщился адмирал, — не успели отплыть, как все уже порастерялись. Ну, да делать нечего, будем до кучи собираться.
На шканцах флагманского корабля наскоро посовещались, как быть дальше.
По хитроумному замыслу Екатерины II, обе эскадры должны были обязательно встретиться в море и только после этого вместе следовать до Копенгагена. Но море внесло свои поправки. На момент выхода Средиземноморской эскадры в море корабли вице-адмирала Андерсона, выдержав два жесточайших шторма, приводились в порядок в бухте Тагелахт, что в северной части острова Эзель.
— Где думаете искать корабли ревельские? — прокричал на «Азию» флаг-капитан Плещеев.
— Должны к норду держаться! — помедлив, доложили с линейного корабля.
— Ладно, — решил Спиридов, — будем искать Андерсона к норду. На «Азию» ж передайте, — адмирал обратился к флаг-капитану, — плыть на зюйд-вест да смотреть там обстоятельно! А к Гогланду пошли фрегат «Гремящий», пусть там еще разок глянет!
Скрипя штуртросами, «Евстафий» плавно лег на развороте. За ним в кильватер, забирая парусами ветер, поворотила на норд и вся эскадра. На месте недавнего рандеву остался лишь «Гром» да транспортные суда. Им надлежало сторожить Резервную эскадру здесь.
Пока Спиридов безуспешно искал потерявшиеся корабли у Гогланда, бомбардирский корабль, лежа в дрейфе, ждал дальнейших указаний. Было свежо, «Гром» мотало из стороны в сторону.
— Эко буйны ветры, море глубокое пораскачали, душе тошно! — вздыхали матросы, на мутные волны глядючи.
Едва выпадала свободная минута, собирались они послушать, как поет песни свои грек Дементарий. Пел грек большей частью песни длинные и грустные, пел их и плакал.
— Чегой-то плачешь, сердешный? — участливо спрашивали его. — Да и об чем песня твоя?
— Эта такая песня, — смахнул слезу Дементарий, — что всяк, кто ее поет, плачет за свое отечество. А поется в ней, как одна птица сидела, а потом полетела далеко- далеко: летит через горы, через море, через лес и туман и все летит, летит, далеко летит, и опять летит...
— Это-то ясно, дале что? — допытывались матросы.
— Как что? — немало удивился грек Дементарий. —
Потом и прилетела!
— Ну а потом что ?
— Ничего, дальше конец песне.
— Так что ж тут грустного?
— Э! — махал рукой разобиженный Дементарий Константинов. — Я ж говорю, что по-русски ничего, а по-нашему очень даже жалко!
Так время и коротали.
А спустя двое суток подошел присланный адмиралом фрегат «Надежда Благополучия». Капитан фрегата, как старший по званию, поднял отрядный брейд-вымпел и, велев зарифиться, повел суда к Борнхольму.
До конца вахты оставалось совсем немного времени, и мичман Ильин с удовольствием любовался занимающимся восходом солнца. В лицо ему хлестал упругий ветер, тонко свистели обтянутые ванты, над головой нервно бился длинный и узкий вымпел.
Восемь раз пробил судовой колокол — смена вахт. С последним ударом на палубе появился и сменщик Василий Машин. Не торопясь, сдал ему Ильин курс и паруса, рассказал, сколько миль пройдено за вахту да сколько воды из трюма натекло. Позевывая в кулак, глянул Ка-щей-Машин в шканечный журнал. Там все записано и подбито исправно. Хорошо!
Заступающий матрос подошел с наветренной стороны к колесу и, встав позади рулевого, положил левую руку на рукоять штурвала.
— Курс?
— Вест!
— Как ходит руль?
— Полтора шлага под ветер!
— Есть курс вест! Руль ходит полтора шлага под ветер, — скороговоркой повторил заступающий и принял штурвальное колесо из рук в руки.
Ильин еще немного постоял с Машиным. Негласные корабельные традиции не позволяли офицеру, сдав вахту, сразу покидать шканцы.
— Ну, ладно, друг любезный, паруса и снасти в твоей власти! Пойду-ка я сосну часок.
В тесной и сырой констапельской тускло мерцал сальный огарок свечи. У стола, сгорбившись сидел Де-ментарий Константинов. Перед ним книга с затертыми до дыр листами. Стараясь не шуметь, присел Ильин на скамью рядом.
— Почитай вслух, — попросил погодя, — ничего, что по-вашему писано, я душой пойму!
— Тогда слушай, — оторвался от книги Дементарий, — здесь обо мне сказано:
...Сам ты избегаешь смерти.
Но бедственно в дом возвратишься, товарищей в море
всех потеряв на чужом корабле.
И не радость там встретишь: буйных людей там найдёшь ты,
твое достояние губящих...
Дементарий поднял на мичмана свои грустные глаза:
— Это Гомер, певец наш несравненный!
Ровно без минуты шесть на квартердеке «Грома» замаячила коренастая фигура корабельного боцмана.
— Дозвольте побудку отсвистать? — Боцман подошел к вахтенному начальнику.
Машин молча кивнул, просьба эта излишняя, но таков порядок.
Поднес боцман дудку к губам и, страшно надувая щеки, пронзительно засвистел:
Боцман встает и дудку дает
Мигом всем вставать и койки закатать!
Сразу полезли из люков матросы, зашлепали босыми ногами.
Опять отсвистела дудка, но теперь команду иную:
Иван Кузьмич, бери кирпич,
Драй, драй, драй!
Началась малая утренняя приборка. Порошком кирпичным драили матросы до блеска медь, доски палубные до желтизны янтарной. Качество работы проверялось просто. Бросал небрежно вахтенный офицер платок свой, затем поднимал, если чист — хорошо, грязный — переделать.
Не успели дух перевести, снова дудка. На этот раз свистел боцман к кашице. Побежали артельные с бачками на камбуз. Сегодня вторник, а значит, положена служителям на завтрак каша густая, мясом заправленная. На брезенте разложили артельщики сухари ржаные, расставили чайники со сбитнем горячим, посреди медный бак с кашей. Расселись матросы «по кашам», вынули ложки и, достоинство соблюдая, за еду принялись. Котел общий, потому и черпают так, чтобы всем поровну. Едят матросы вроде бы не спеша, а все же поторапливаются. Вот-вот дудка к учению свистнет, тогда не до еды будет...
С попутным ветром транспортный отряд быстро добежал до Борнхольма. Поджидая главные силы, суда лавировали в оконечностях острова, близко к нему не приближаясь.
Тем временем, уйдя к северу, Спиридов крейсировал с кораблями взад-вперед от Гогланда до Фаре.
— Не могли же они враз потопнуть? — злился он. — Хоть кто-то да должен объявиться?
Подле адмирала крутился, заглядывая в глаза, капитан-лейтенант Виллим Фондезин. Спиридов подхалимов не терпел и теперь искал предлог, чтоб избавиться от не в меру услужливого адъютанта:
— Сгоняй шлюпкой на «Орел» и извести Клокачева о моем неудовольствии от его маневров!
Фондезин пожал плечами — совсем старик из ума выжил, — стоит ли за этим гонять шлюпку. Но, встретив тяжелый адмиральский взгляд, опрометью кинулся исполнять приказание.
Так, в эскадренных делах и заботах, проходили дни. Уже догнал эскадру задержавшийся у Красной Горки « Святослав », а Андерсона все не было. Адмирал почти сутками пропадал наверху. Расхаживая по шканцам, он вглядывался в даль: не мелькнет ли где долгожданный парус?
Наблюдая как-то за работами корабельными, приметил Спиридов пожилого боцмана с серьгой в ухе, что, собрав подле себя в кружок рекрутов, терпеливо учил их вязать морские узлы. Лишь мгновение какое-то морщил адмирал лоб, припоминая.
— Здорово, Евсей, поди-ка сюда!
— Здравия желаю, ваше превосходительство! — вытянулся, подбегая, старый марсофлот.
— Будет тебе, старина! — махнул адмирал рукой.
Знались Спиридов и Евсей еще с азовских славных дел. Был тогда нонешний адмирал в чинах скромных лейтенантских, а боцман евстафиевский и вовсе рекрутом зеленым. Затем несколько кампаний отплавали они вместе на Балтике. Еще раз повстречались уже под Кольбергом-крепостью, где оба в десанте морском сражались. Там Евсей и рану тяжелую получил, но первым на бастион вражеский взобрался, а Спиридов на том бастионе самолично флаг Андреевский водрузил...
Подошел к боцману адмирал, обнял его и расцеловал троекратно:
— Спасибо, Евсей Нилыч, за Кольберг!
Непонимающе смотрели на происходящее офицеры, изумленно — матросы. Нечасто такое видеть доводилось!
— Как здоровьице-то твое, старина? — поинтересовался, выпуская из объятий старого соратника, Спиридов.
— Ничего, иногда лишь хватанет спину, а так дотянем помаленьку. С флота все одно иттить некуды. Родня в деревне вся, почитай, перемерла, да и от землицы уже поотвык я, так что буду на кораблях помирать!
— В годы-то молодецкие не такие разговоры водили мы с тобой, а? — Адмирал подобрал живот, подбоченясь. — У меня, почитай, то же самое: как стрельнет поясницу, хоть волком вой. Да и ноги слабы стали, по трапам бегать тяжело.
— Стареем, видать, ваше превосходительство Григорий Андреич, — покачал головой Евсей.
— Вот дотянем путеплавание сие, покажем молодым,
как воевать должно, и с чистой совестью в кущи райские подадимся. Как мыслишь, Ёвсей Нилыч, осилим?
— А чего его не осилить-то? — искренне подивился боцман. — Мы ж рассейские, как-никак!
— Ну коли ветераны таковы слова говорят, знать, и впрямь выдюжим! — рассмеялся адмирал.
После встречи той Евсей что на крыльях летал. Шутка ли, такой почет ему при всех от самого Спиридова вышел!
Погода меж тем с каждым днем ухудшалась. По небу проносились низкие лохматые тучи. Вытянулись в нитку вымпела. А корабли вовсю швыряло на разгулявшихся волнах.
— Придется штормовать, — загрустил Спиридов и велел поднять сигнал «Держаться всем по способности».
А ветер крепчал. На кораблях спешно спускали брам-стеньги и брали рифы у марселей, торопливо затягивали
парусиной люки. Приседая в глубоких разводьях, «Евстафий» валился с одного борта на другой. Ветер уже не стонал, а ревел во весь голос. Под его напором гнулись стеньги, дугой выгибались реи.
Сам Спиридонов, прописным азом ноги растопыря, подле штурвала. При нем флаг-капитан Плещеев и капитан Круз. Сразу шесть человек, выбиваясь из сил, ложились грудью на рулевое колесо, стараясь не дать кораблю стать лагом к вблне.
— Держать у меня в бейдевинд, едрена корень! — кричал рулевым осипшим голосом Круз, скользя бот фортами по палубе.
— Вон еще один смерти ищет! — показал он адмиралу на шкафут.
Там, держась руками за штормовые леера, пробирался от мачты к мачте боцман Евсей. Рискуя быть смытым за борт, он придирчиво оглядывал, все ли в целости. Внезапно огромный вал накрыл корабль. Мимо ухватившегося за фальшборт боцмана, в потоке сходящей воды, пронесло за борт молоденького матросика. Безумное лицо с полуоткрытым ртом — лицо покойника. В последнее мгновение Евсей все же, изловчившись, ухватил матросика за ногу. Вокруг клокотала вода. Силы боцмана были на исходе, еще немного — и он не выдержит...
Корабль будто вздохнул и медленно, а затем все быстрее и быстрее стал валиться на другой борт. Очнувшись, матросик неистово запричитал:
— Спаси и помилуй, Пресвятая Богородица!
— Не поклоны бить надобно, а башкой своей непутевой думать, герой! Ну, давай, ползи скоренько, не то с другого борта вылетишь.
С трудом разжал Евсей занемевшие пальцы и поспешил к грот-мачте, где рвало ветром во все стороны штормовой стаксель.
По батарейным декам вовсю гуляла вода. Укачавшись с непривычки, валялись вповалку солдаты и армейские артиллеристы.
— Чтой-то, сердешныя, раненько вы онучи сушите! — жалели их матросы. — Ползли бы наверх да «ура» царю морскому покричали, авось полегше бы стало.
Но отводили взор мутный солдаты, слюну горькую глотая:
— Господи! Дай нам силы дожить до дня светлого, когда ступим на землицу мы твердую!
А флотским стонать недосуг. Канониры с орудийной прислугой непрерывно крепили пушки талями да брюками. Не приведи Господь Бог, сорвутся, тогда беды не оберешься. В расходившиеся пазы хлестала вода. Плотники и конопатчики наскоро заделывали их пенькой и салом. Обтер лицо рукавом канонир Леха Ившин:
— Эх, море — что горе, красно со стороны! Слушай, ребята, загадку. Что милее ста рублев? Двести!
— Ну, Леха, — улыбались матросы, у пушек орудуя, — достанется тебе на орехи когда-нибудь за язык твой!
— Ничего, кому первая палка, тому и первая чарка.
— Давай, давай не рассиживайся! — пробежал мимо озабоченный батарейный офицер.
«Как Васька-то мой там сейчас? Выдюжит ли малец?» — думал Ившин, подкладывая под колесо лафета клинья.
Вдруг резкий удар с силой накренил корабль, фальшборт ушел в воду. Бывшие на верхней палубе замерли: встанет ли «Евстафий»? Скрипя всем корпусом, линейный корабль все же выровнялся. Люди облегченно вздохнули.
— На фок-мачте топ свернуло! — закричал адмиралу бывший рядом Круз.
— Рубите мачту к черту!
У фок-мачты уже возились офицеры и матросы. Обвязанный крепким концом, с топором за поясом, упрямо лез вверх по вантам Евсей...
Лишь на следующие сутки к вечеру ветер стал стихать понемногу. Но бед шторм принес немало. Повреждения имели все. «Евстафий» нуждался в смене мачты, а «Святослав» едва не тонул. От ударов волн у него треснули кницы и сильно потек трюм. В дальнейшее плавание линейный корабль уже не годился. Скрепя сердце Спиридов отпустил поврежденные корабли в Ревель: первый — на кратковременную починку, второй — на длительный и серьезный ремонт. Сам же командующий со всем своим штабом перебрался на «Европу». На «Европе» сразу стало тесновато, там, помимо экипажа и десанта, плыл греческий архиерей с изрядной свитой.
Прошло еще два дня. На третий с марсов закричали долгожданное:
— Паруса с зюйда!
То в томительной лавировке спешила на соединение Резервная эскадра Андерсона. Впереди под вице-адмиральским флагом линейный корабль «Екатерина», за ним «Кир-Иоанн» и «Город Архангельск». По причине малочисленности своей эскадры вице-адмирал Андерсон держал флаг на крюйс-стеньге, а младший флагман Ел-манов шел под одинарным вымпелом. Играя захождение, Резервная эскадра заняла согласно диспозиции место в арьергардии.
— Курс — Копенгаген! — поднял общий сигнал Спиридов.
Корабли послушно клали рули на вест, а в лоб им хлестал крепкий «мордавинд». Ложась поочередно то на правый, то на левый галс, эскадры едва продвигались вперед.
А вскоре новая беда... Ни с того ни с сего начал палить из пушек концевой «Иануарий». Прибывший с него к адмиралу каперанг Борисов был растерян.
— Пресной воды не имею ни пинты, все бочки полны водою морскою! — огорошил он Спиридова.
— Как? — не понял адмирал. — Что ты мелешь, каперанг!
— Так и есть, — переминался с ноги на ногу Борисов, — как выпили первый ряд бочек да взялись за второй, так все и обнаружилось.
Спиридов молчал, лицо его быстро покрывалось красными пятнами.
— Корсаков! — едва сдерживаясь, подозвал он капитана «Европы». — Ступай в трюм, разбей бочки и опробуй воду. Мне ж чарку сюда на пробу.
Корсаков стремглав бросился вниз. В ожидании известий адмирал не ходил, а метался по шканцам. Наконец появился и капитан «Европы».
— Ну? — Спиридов грозно смотрел из-под кустистых бровей.
Вместо ответа Корсаков молча протянул ему чарку воды. Адмирал взял, щуря глаза, поглядел на содержимое, глотнул и, сморщившись, вышвырнул чарку за борт. Все в нем кипело от бешенства. В таком состоянии Спиридова еще никто не видел. Топая ногами, он костерил всех подряд. Остальные подавленно молчали. Немного успокоившись, велел командующий проверить питьевые запасы на всех кораблях своей эскадры.
Пооткрывали капитаны бочки малой руки, что сверху в интрюмах от крюйт-каморы до ахтерлюка понаставлены, — везде вода морская. Вскрыли бочки средней руки, что ниже располагались, — то же самое. Глянули наконец в бочки большой руки, что у самого днища каменьями обсыпаны для балласта, — и там в такт качке плескалась зловонная соленая жижа. Морская вода была везде.
Так с опозданием вскрылось страшное преступление. Кронштадтские подрядчики, не утруждая себя поездками за пресной водой, наполняли бочки соленой, которую черпали тут же в гавани. Расчет был прост: пока дойдет эскадра до датских проливов, пресной воды хватит, а уж там пусть наливают заново. Кронштадт далеко, Петербург еще дальше, бумаги в исправности, чего еще бояться?
Последствия не замедлили сказаться. Буквально на следующий день пошли от зловонной воды по эскадре болезни и смерти. Вскорости скрутило и самого адмирала. Непросто было в те дни Спиридову. Однако, кривя душой, слал он с оказиями в Петербург бойкие депеши: «Люди... здоровы и веселы; даруй, Боже, чтоб всегда таковы были; да теперь по состоянию погод между учением и дела нет, как только песни поют и играют. Пищу ж имеют все свежую...»
Почему поступил так не привыкший к обману и интригам адмирал, непонятно. Может, хотел поднять свой авторитет в глазах Екатерины, может, наоборот, избавиться наконец от ее упреков и выговоров в свой адрес. Известно одно: письма эти скоро обернулись серьезным обвинением против него самого. Императрица обмана Спиридову не простила.
А на кораблях становилось все тяжелее и тяжелее. Чтобы как-то жить, капитаны кораблей самолично изобретали новые способы получения сносного питья и пищи. На «Иануарии», к примеру, говядину с полдня варили в забортной воде, «дабы с положенным мясом взяла добрый вар», а потом уже ссыпали в этот «балтийский бульон» кашицу и горох, перемешивали все и хлебали, перекрестясь. На «Святителях» делали иначе: разбавляли тухлую воду забортной и употребляли единым духом. Но пить все одно хотелось.
— Деды живали — мед пивали, мы ж живем — и воды не пьем! — печалились мучимые жаждой матросы. — Каково житие, таково и питие!
Несмотря на болезнь, Спиридов самолично опробовал всяческие приемы употребления воды. И в конце концов порешил так:
— В сутки давать каждому офицеру и матросу по кружке воды соленой. А чтобы горло не драло да желудки наружу не выворачивало, сию дрянь доливать исправно двумя чарками доброго рому. На раздачу ж назначить офицеров поглазастей!
«Северный Орел» поинтересовался: что делать с порционным вином?
— А что хотите! — ответили с флагмана.
Но Клокачев не унимался:
— Что пить, ежели ром скоро кончится?
— Пейте водку! — был ему лаконичный ответ.
Вновь учрежденный напиток по нраву не пришелся никому. И если офицеры, пример подавая, пили молча, то матросы роптали:
— Петр-царь нашему брату шестнадцать чарок на месяц даровал, так пошто туды тухлятину всякую льют?
Питие потребляли с прибаутками:
— Пьем досуха, чтоб не болело брюхо!
— Эй, Кирила, не отворачивай от чарки рыла!
Самые же ловкие умудрялись порой кружку воды выливать наружу, а ром внутрь. Так было куда приятнее и животу и душе.
Несмотря на все переносимые лишения, ежедневно на всей эскадре проходили всевозможные учения. Спи-ридов торопился сколотить команды и подготовиться к предстоящим баталиям.
То там, то здесь тишину вспарывала гулкая барабанная дробь да трели боцманских дудок, сопровождающих все корабельные экзерциции. Желтые флаги на флагштоках — учения парусные, красные вымпела над флагами — учения пушечные.
Не желая терять понапрасну ни единого часа, распорядился адмирал играть капитанам тревоги по своему усмотрению, когда кому способней будет. Надзор за артиллерийскими экзерцициями осуществлял Иван Ганнибал — цейхмейстер эскадры. Его смуглое лицо с крючковатым, немного приплюснутым носом мелькало по всем кораблям. Разбор учениям проводя, наставлял цейхмейстер капитанов:
— Надлежит дело артиллерийское знать каждому крепко, дабы быть искусным, когда случится против не приятеля действовать!
Орудийную прислугу больше учили примерно, потому как в плавании орудия были по-походному растянуты на талях. Канониров вначале практиковали в пальбе мушкетной, выдавая на каждого по дюжине пуль. Затем, раскрепив по нескольку пушек на каждом корабле, обучали вспышкам без пальбы, лишь посыпая порох в затравки.
Плавание продолжалось. У Борнхольма к эскадре присоединились бомбардирский корабль и транспорта. Погода снова испортилась, пришлось отстаиваться за островом на якорях.
— Созывай консилию! — приказал флаг-капитану Спиридов.
Собрав капитанов, зачитал он им императрицын рескрипт. Призадумались все. Рескрипт был начертан столь премудро, что одна его половина противоречила другой.
Первым попросил слово худой и болезненный капитан «Европы» Корсаков:
— Никак нельзя эскадр Резервный нам отпускать. В Копенхафен плыть надлежит вместе и там припасы перегружать. Хотя параграф сей придется нарушить.
— Ничего, Иван Алексеевич, — утешили его тут же, — этот параграф нарушим, зато исполним другой...
Всех выслушал адмирал с вниманием, затем огласил «инструкцию секретную по королевству Датскому, собственноручно Екатериной составленную».
«Относительно к сей короне можете вы на нее совершенно надежными быть и, если бы крайняя нужда была, смело можете входить в ее гавани, ибо мы находимся с Его Датским Величеством в теснейшем союзе».
— Нужда у нас крайняя,— закончив читать, подвел итог Спиридов, — посему повелеваю всем плыть в Копенхафен вместе. Будем пополнять у датчан припасы не достающие. А умники кабинетные пусть потом себе разбираются на здоровье, что да как!
А Балтика все продолжала штормить, несмотря на август месяц. Порывистый ветер отчаянно кренил корабли. Так, без сна и отдыха добрались до берегов Ютландии. За время этого перехода скончалось еще двадцать семь человек.
— Все, — говорили на кораблях, — прощевай, море Балтическое!
Из-за противного ветра корабли стали в бухте Кеге, что неподалеку от датской столицы к югу. Хотели водой из ближней речушки налиться, но не сумели, лишь два палубных бота на накате потеряли. А едва развернулись вымпела и флаги в нордовую четверть, пошли эскадры на рейд Копенгагенский.
Копенгаген, Копенгаген — ты раскинулся на перепутье морских дорог, омываемый солеными водами Атлантики и пресным течением балтийских вод.
Русские корабли смело побросали многопудовые становые якоря в муть Эресундского пролива и спустили шлюпки для первого визита на берег.
Глава вторая
Копенгаген, славный город! Стоял когда-то на здешних берегах мрачный замок воинственного епископа Абсалона. Шли годы, и из крепости-убежища превратился Копенгаген в столицу маленького, но крепкого северного королевства. Со стороны моря город примечателен: острые иглы кирх, бесчисленные флюгера над красными черепичными крышами. Хорошо видны замки Шарлоттенборг и Розенборг, здание биржи, сады и мельницы.
Российские корабли спустили паруса. Течение в Зун-де бурное, поэтому на якоря встали кучно. Невдалеке на рейде датский королевский флаг в восемь двухдечных кораблей. На крюйс-брам-стеньге флагмана — контр-адмиральский флаг. Подле форта «Тре крунор»» еще корабли: то новопостроенные «Ростислав» и «Всеволод» под командой братьев Василия и Лаврентия Лупанди-ных, идущие из Архангельска в Кронштадт с транспортами.
Не теряя времени, велел Спиридов пополнять эскадру водой. В залитые по планшир шлюпки вставляли парусиновые хоботы ватер-шлангов, водица шла — только качать успевай!
С берега датским катером прибыл на «Европу» российский посланник при здешнем дворе генерал-майор Михаил Матвеевич Философов. В адмиральском салоне, распечатав бутылку мозельского, принимал его сам командующий.
Передал Философов адмиралу бумаги о производстве ряда офицеров в следующие чины по линии. Затем, сочувствуя, приоткрыл адмиралу глаза на интриги, плетущиеся вокруг эскадры. Слушал Спиридов речи такие и изумлялся. Клевета, которую обрушил на адмирала президент иностранной коллегии Никита Панин и его прихлебатели, была чудовищна. Смертельный враг Орловых и противник всей войны с турками, Панин вымещал теперь зло на Спиридове только за то, что Екатерина II так и не вняла его советам об отмене Архипелагской экспедиции. Дело дошло до того, что адмирала обвиняли уже не только в обманных депешах, в неумелости, трусости — по столице уже ползли, множились слухи о его измене...
Алексей Орлов меж тем настаивал на скорейшем прибытии в Средиземное море эскадры Спиридова. Он писал: «Если паче чаяния крыла-ветренне (так А. Г. Орлов именовал линейные корабли. — В. Ш.) не пошли, то постарайтесь как возможно поскорее отпустить. Боюсь, что нетерпеливость не преодолела и что назревает, не прорвалось бы к большему беспорядку...
...Если паче чаяния не уехал еще наемщик (имеется в виду Г. А. Спиридов. — В. Ш.), то отправляйте как возможно скорее, и оный может прямо ехать в порт Витула; оный лежит в Майне...»
Екатерина II писала в эти дни ему относительно Спи-ридова не без злости: «Наш первый мореплаватель уже, чаю, далеко уехал, он из-за Ревеля ко мне пишет, что ветры весьма ему способны и что он очень весело плавает, а я в догоню к нему послала трех курьеров, чтоб скорее шел вперед...»
Свое нетерпение императрица выплескивала в эти дни в письмах к командующему Дунайской армией Румянцеву. В одном из них она писала: «В Леванте все в огне и только, что флота ждут». В другом: «В Леванте, сказывают, все готово к свержению ига нечестивого».
Передал посланник командующему и письмо самой императрицы. Пробежал его глазами Спиридов и побелел от негодования. Екатерина писала: «Когда вы в пути съедите всю провизию, тогда экспедиция ваша обратится в стыд и бесславие ваше и мое».
— Черт с ними! — зло сплюнул адмирал. — Цыплят по осени считают! Меня волнует нынче...
Философов со Спиридовым держался доверительно:
— Добился я за недолгое свое здесь пребывание известных льгот для судов наших, датскими проливами проходящих. Сейчас же веду переговоры тайные о предоставлении нам пользования флотом датским на время войны. Как мыслишь, Григорий Андреевич, не прогадаем ли?
— А что король Христиан взамен себе требует? — заинтересовался новостью адмирал.
— Просит снабдить его флот лесом на десять лет вперед!
— От лесу нас не убудет, а договор сей будет хорош, коли флот датский с умом употребить сможем себе в пользу!
Философов наклонился к самому уху Спиридова. Заговорил шепотом, будто кто-нибудь мог услышать:
— А еще мыслит Христиан вслед за нами выслать в Мидитерранское море противу барбариийцев восемь своих кораблей. Желал бы я искренне, чтобы оные соединились с нами или по крайней мере удержали разбойников морских от вспоможения Порте Османской, посему с договором сиим я и тороплюсь ныне.
Собеседники вышли на кормовой балкон. Там, не стесняясь выражений, поведал командующий о своих бедах, в первую очередь — о порченой воде:
— Всю ее менять, — подытожил он, — это пять-шесть дней стоянки, как ни крути. В Петербурге ж сразу шум поднимется, там мыслят государственно!
— А что, коли в сию гадость рому прибавлять? Ром он не только крепость духу дает, но и заразу всякую враз отшибает начисто, да и закупить его по дешевке я вам всегда помогу. — Философов был человеком дела.
— Пробовали мы и с ромом, и с водкою, по-всякому, а вот коли в покупке поможете, за то благодарны будем!
— Тогда по рукам, Григорий Андреевич! — улыбнулся посланник.
Быстро темнело. Над кормовым балконом тяжело нависал зажженный фонарь. Провожая министра до трапа, Спиридов долго тряс ему руку.
К чести Философова, слово свое он сдержал. При его посредничестве уже на следующий день было закуплено триста оксов крепчайшего рому. Оке — мера не малая, а в восемнадцать хороших ведер. Кроме того, по случаю взяли изрядное количество лучшего рейнского уксуса. Погрузку начали с подъема сигнала — голландского флага. Матросы работали с огоньком: ром — это дело!
В период стоянки Средиземноморской эскадры в Копенгагене произошло первое столкновение между Спи-ридовым и Грейгом. Поводом к недовольству Спиридова стали самовольные действия капитана бригадирского ранга. Дело в том, что Грейг, узнав о том, что среди датских обывателей ходят разговоры о «тяжелом духе», исходящем от стоящих на якорях русских кораблях (что могло быть вызвано испорченными продуктами и большой скученностью личного состава), превысил права младшего флагмана и в обход командующего отдал приказ по эскадре, где в довольно грубой форме приказал капитанам кораблей и судов принять срочные меры, чтобы нижние чины «в шлюпках не пьянствовали, заслуженные мундиры не продавали, не дрались с датчанами и не лаялись с их офицерами». Узнав об этом приказе, Спиридов немедленно в самой резкой форме его отменил, указав при этом Грейгу на превышение им своих прав. В новом адмиральском приказе было указано лишь на то, что капитанам кораблей и судов следует назначать гребцами в шлюпки из наиболее здоровых матросов, одевая их при этом как можно престижней.
На бомбардирском корабле «Гром» указ о производстве зачитывал флаг-капитан Плещеев:
«Известно и ведомо будет каждому, что мы Дмитрия Ильина, который нам мичманом служил, для его оказанной в службе нашей ревности и принадлежности в наши лейтенанты всемилостивейше пожаловали... Всем нашим помянутого Дмитрия Ильина за' нашего лейтенанта надлежащим образом призывать и почитать...»
Вместе с Ильиным получил лейтенантский чин и Василий Машин. Капитану «Грома» Ивану Перепечину было присвоено звание капитан-лейтенанта. Вновь произведенных офицеров торжественно привели к присяге. Снимая треугольные, расшитые золотым галуном шляпы, целовали они поочередно крест и Евангелие. После чего флаг-капитан съехал, а команда продолжила погрузку.
А вечерком заскочил на «Гром» попутной шлюпкой Евграф Извеков. Капитану пинка срочно требовался старший офицер взамен заболевшего. Просил он Перепе-чина отпустить к нему Ильина, но тот заупрямился.
— А я с кем плавать буду? — отвечал он недовольно.
В конце концов удалось уговорить капитана «Грома» на перевод к Извекову просившегося туда Машина. На том и порешили.
На берегу Дмитрию Ильину удалось побывать за все время стоянки лишь раз. На «Громе» повредилась грот-мачта и потребовалась кой-какая кузнечная работа. Сняв вместе с корабельным мастером лекала, Ильин свез их в кузню. Только-то и видел, что собаку у порога да мокрые от пота спины кузнецов. Все остальное время участвовал в погрузке.
А Спиридову становилось все хуже и хуже. Адмирал уже не вставал. У изголовья его постели безотлучно сидели сыновья, старший Андрей и младший Алексей, меняли полотенца на воспаленном лбу отца. Здесь же читал молитвы эскадренный обер-иеромонах. Спиридова душил жар, невыносимо ломило суставы, но думал адмирал об ином. Старшим после него на эскадре сейчас оставался бригадир Грейг. Спору нет, Грейг — моряк знающий, но он иноземец. Как доверить ему славу и честь флота? Что скажет Россия, потомки? Адмирал приподнял голову, повел тяжелым взглядом.
— Зовите ко мне Елманова — младшего флагмана ревельского, — велел он сыновьям.
Прибывший контр-адмирал Андрей Елманов, стараясь не греметь шпагой, осторожно присел на дубовый стул подле адмиральской койки. Сыновья деликатно удалились.
— Вот что, Андрюша, — открыл глаза Спиридов, приподнимаясь на подушках, — я, как видишь, едва дышу, а эскадр оставить не на кого. Так что, душа моя, собирай вещички да перебирайся на «Орел», далее поплывем вместе.
— Ясно, Григорий Андреевич, — невозмутимо ответил сразу все уяснивший умница Елманов, — коли надо, о чем разговор!
Вернувшись к себе на корабль, чиркнул он жене письмецо, чтоб в этом году его домой не ждала и на будущий тоже, а вернется он обратно годов этак через пять-шесть.
Через несколько часов контр-адмирал уже поднял свой флаг на линейном корабле «Северный Орел».
А тут из Санкт-Петербурга депеша срочная. В ней черным по белому — взять с собой в плавание контр-адмирала Елманова Андрея Власьевича. Такую же бумагу и Елманову вручили. Улыбнулся Спиридов, усмехнулся Елманов. Что мы, дитяти неразумные? И сами все понимаем!
После ужина работы на кораблях и судах прекращались, капитаны давали командам отдохнуть. Вахтенные офицеры командовали:
— Фитиль открывать. Команде песни петь и веселиться!
А матросы уже вокруг кадок с водой, что за фок-мачтами ставят для курева.
На «Евстафии» за главного балагура Леха Ившин. Подле него всегда толпятся: знают матросы, что у Лехи на все случаи жизни прибаутки имеются. За то и прозвище достойное получил — Кот-бахарь. Сегодня Ившин, собрав вокруг себя молодых кексгольмских солдат, вел с ними разговор умный.
— Все в море-окияне от ветру! — подняв кверху палец указующий, разъяснял он.
— Откель же сам ветер-то? — вопрошали солдаты.
— А вишь, сверху небо, снизу вода, а с боков-то и не ту ничего, вот оно и продувает!
Солдаты в знак понимания дружно закивали.
— Но самое страшное на водах морских, братцы, так то туман, — пояснил им далее Леха. — От него все напасти!
Рекруты полка кексгольмского сразу загалдели:
— В деревне тоже завсегда туман поутру, и странного в ем ничего нетути!
— Нетути! — Леха аж глаза выпучил от негодования притворного. — Морской туман — то совсем иное дело, — сказал наставительно, — и сравнивать нечего! Вот лежали мы как-то в дрейфах подле Сескара-острова, — начал он новую байку, — а туман там — во!
Для пущей важности представил Леха на всеобщее обозрение свой жилистый кулак. Рекруты, оглядев кулак уважительно, с таковой силой тумана согласились.
— Постирались мы там, значит, — продолжал Леха, — да портки свои с рубахами для обсушки и поразвесили. А я возьми да гвоздь в туман вколоти, чтоб на него сподручней вешать было. Да хурду свою на шкерту и повесь.
Солдаты недоверчиво меж собой переглянулись. Увидев сомнение, Леха не растерялся:
— Это у вас в деревне туман как кисель, а у нас — во! — И он снова выставил свой кулачище.
Вид кулака рассеял зародившееся было недоверие к правдивости рассказчика, и солдаты теперь уже с опаской озирались на сгущавшуюся вокруг корабля мутную пелену.
— Так вот, не успели мы посушиться, — рассказывал ободренный успехом Леха, — как кричит капитан: давайте-ка, мол, такие-растакие, паруса ставить. Разбежались мы по реям, подняли паруса и поплыли. Гляжу, мать моя родная, а порты с рубахами на тумане так висеть и остались. Через месяц у Сескара-острова галеры наши стояли. Я уж потом спрашивал ихних. Нет, говорят, ни туману, ни портов не видывали. Во как у нас-то бывает!
— Так и не нашли? — поинтересовался участливо один из солдат.
— Куды там! — махнул рукой Леха. — Поди, к свеям унесло. Носят счас, выставляются!
Сзади хохотали по надсаду матросы:
— В твоих-то портах не шибко навыставляешься!
— Ну, Леха, ну, бахарь, врет и не поплевывает!
— Ничего, ребята, — подмигнул солдатам Ившин, — каждая побаска хороша прикраской!
Пожилые матросы, в кружок собравшись, вели разговоры степенные, солидные. Обсуждали увиденное.
Удивлялись здешним тучным хлебам, жнивью густому. Все ухожено, опрятно. Каждая десятина заботливо канавой с водой окружена. По валам, что вокруг полей, кустарник густой да бук с рябиной. Будто и не земля вовсе, а картинка нарисованная.
— Эх, кабы нам своей землицы хоть чуток, мы с ней бы и не такой конфект сделали! — печалились вчерашние мужики.
Подошел, трубку покуривая, боцман Евсей. Покачал головой неодобрительно.
— Не о том думу имеете, матросы. Вы б какую песню лучше затянули.
Поутихли матросы.
— Можем и песню, — ответили и завели любимую:
Плакала-рыдала,
Русою косой
Слезы утирала...
Подхватили ее солдаты, и понеслась она над вечерним рейдом от корабля к кораблю. А откуда-то издалека, где в глубинах порта под ржавой вывеской расположился плохонький трактир «Сердитый петух», вторила ей старинная песня датских мореходов, такая же протяжная и печальная.
Скрылось солнце. На рейд заходил, убирая паруса, догнавший эскадру «Евстафий». Кончались еще одни сутки стоянки.
За день до отплытия король датский Христиан VII пригласил русских моряков на прощальный обед в летний дворец Фридриксберг. Сам командующий, сославшись на недомогание, от визита отказался, а послал контр-адмирала Елманова. С ним отправились и капитаны кораблей. Сыновья спиридовские тоже просились на прием, но отец сказал строго:
— Нечего вам по ассамблеям шляться! Не флагманы вы еще и не капитаны. А должностей таких, как сыновья адмираловы, на флоте нет и быть не может! Уж коли за мной увязались, так будьте при деле, а не при безделье!
И выставил обоих за дверь.
Королевская резиденция — дворец Фридриксберг — строг и величав. Остриями шпилей пронзает он низкое скандинавское небо. Представителей российского флота принимали с почтением. Король самолично показывал капитанам свою кунсткамеру, водил по картинной галерее, рассказывая о каждом из полотен.
— Вот, господа, портрет кисти непревзойденного Эриксена. Не правда ли, изумительная работа?
— Конечно, ваше величество, добрый мастер! — кивали головами капитаны, следуя за королем по длинным коридорам.
За обедом Христиан посадил подле себя Елманова. Тут же пристроился фаворит короля Струэнзе, бывший альтонский лекарь, а ныне всесильный лейб-медик и неофициальный глава датского правительства. Королеву Матильду выпало развлекать Грейгу. Остальные расселись вперемежку с королевскими вельможами. Угощали гостей любимым датским кушаньем — фледегредом (пшеничной кашей с малиной). На фарфоровых тарелках, покрытых меланхолической глазурью, уныло брели задумчивые коровы, плыли суда с парусами, полными ветра.
Король Христиан VII молод и азартен. С пухлых щек еще не сошел мальчишеский румянец. На короле свободный камзол, через плечо белая орденская лента. Королева в шитом золотом платье с райфроком «а ля фран-сез» и с модной высокой прической «пуф о сантиман» была под стать своему супругу.
— Первый тост, —поднял Христиан бокал, — я предлагаю в память о царе Петре, государе мужественном и неутомимом. Мы, датчане, хорошо помним его смотр нашему флоту у Грейфсвальда и совместный поход к Борнхольму.
С ответным тостом встал Андрей Елманов:
— А мы, моряки российские, хорошо помним и чтим благородный подвиг храброго Турденшолда!*
Христиан расцвел улыбкой:
— О, да, маленькой Дании есть чем гордиться на морях. Наш флот не так уж и велик, но зато крепок!
Склонясь к контр-адмиралу, король шептал доверительно:
— Я знаю, что Европа злословит над вашим плаванием, но я верю, что русский медведь разорвет турецкого осла! — Пьяно подмигнув Елманову, он вытащил из-за обшлага кафтана бумагу. — Вот перехваченное послание министра версальского Шуазеля посланнику при
моем дворе Жерару. Слушайте, что он пишет о вас: «Предприятие сие может иметь столь же несчастный исход, как сама идея его романтична». Каково, а?
Христиан громко и весело хохотал. Он был всей душой за Россию, ибо только в тесном альянсе с ней видел защиту от враждебных намерений Швеции с Пруссией...
За дальним концом стола величественно восседала мать Христиана старая королева Юлианна, исподлобья поглядывавшая на лейб-медика. Пройдет всего полтора года, и по ее приказу Струэнзе будет казнен за любовную связь с невесткой...
У Самуила Грейга с молодой королевой меж тем шел разговор вполне светский. Бригадир, напрягая память, с натугой обсуждал последние парижские моды на кружева и атлас. Молоденькая королева была очаровательна, и Грейг не скупился на комплименты.
— Вы прекрасны, как бегущая по волнам яхта,— вдохновенно басил он.
— Я — яхта? — Королева звонко смеялась.
Уже прощаясь с галантным капитаном, Матильда сказала, обмахиваясь веером:
— О, мы любим Россию! И в знак дружбы между нашими державами вот уже несколько лет стоит в столице храм Святого Александра.
Далеко за полночь вернулся Елманов с капитанами с приема. Спиридов, выслушав его отчет, только хмыкнул:
— Ладно, дела салонные позади. Завтра с утра на свои моряцкие навалимся. Иди спи, дипломат!
Наутро, не теряя времени, началась передача с Ре-вельской эскадры последних грузов, обратными рейсами свозили больных и немощных. Лишившись сильнейшего восьмидесятипушечного корабля, распорядился Спиридов вместо «Святослава» готовить в плавание но-востроенный архангельский линейный корабль «Ростислав». Перетряхнул адмирал и офицерский состав. Одиннадцать самых буйных и бестолковых разогнал, вместо них набрал двадцать семь толковых и исправных.
Ну вот, кажется, и все. Последние шлюпки вернулись с берега. С кораблей доложили о готовности к продолжению плавания. Можно и трогать.
Европа еще злословила над походом русской эскадры, которая только что выбрала якоря из мути Копенгагенского рейда, когда король Пруссии Фридрих II уже понял все...
По приказанию короля его секретарь де Катт доставил в Сан-Суси средиземноморские карты. И теперь непривычные взору зеекарты валялись в королевском кабинете вперемежку с чертежами Польши.
За окном дворца стоял теплый август, в кронах старых дубов щебетали птицы. Фридрих собирался в поездку в Нейсу.
В самом конце августа там состоялась встреча прусского короля с сыном австрийской императрицы Марии-Терезии Иосифом. На ней Фридрих намеревался окончательно склонить наследника венского престола к идее раздела польских земель. И главным козырем в этом деле предстояло стать русской Архипелагской экспедиции.
— Союз Габсбургов и Гогенцоллернов — залог могущества наших держав над славянами, — внушал Фридрих неопытному Иосифу при первом свидании. — Поверь мне, что нынешняя война России с Высокой Портой — наш единственный шанс, и упустить его было бы непростительной ошибкой!
— Да, я понимаю вас, — кивал головой Иосиф. — Но ведь венский двор находится вне вашего «аккорда» с Россией?
— Мой молодой друг, — улыбнулся Фридрих, — аккорд всего лишь звук и не более! Надо быть готовым схватить за волосы счастливый случай. Сегодня интересы наших держав совпали, и было бы предательством перед историей, если бы мы, немцы, не протянули друг другу руки в этот решительный момент. Россия — это страшное могущество, от которого скоро затрепещет
весь мир, ждать осталось недолго. Екатерина уже нанесла кинжальный удар в подбрюшие Европы, ее корабли сейчас на пути в Средиземное море!
— Но ведь это очень далеко и не опасно для нас? — удивился наивный Иосиф.
Фридрих, вздохнув, покачал головой. Затем, встав с кресла, он некоторое время расхаживал по комнате.
— Да, — наконец обернулся он к Иосифу, — это уже не опасно, это страшно! Я даже не берусь предсказать, чем может обернуться для всех нас эта морская экспедиция. Европа еще смеется над русскими моряками, но скоро она заплачет слезами кровавыми... И пока они все будут заняты дракой за Средиземное море, мы отломим себе по хорошему куску польского пирога!
— Много ли ваше величество желает отломить? — поинтересовался Иосиф.
— О, нет, мой дорогой, аппетит у меня всегда весьма умерен! Всего лишь Померанию, Вармию, Куявию, часть Великой Польши да еще Поморье с Данцигом.
До первого раздела Польши оставалось всего три года.
Глава третья
Последняя ночь стоянки побаловала наконец мореплавателей более-менее приличной погодой. Ветер упал. Однако уже с утра раннего над Копенгагеном начал скапливаться туман. Призрачно-легкий вначале, он час от часу становился все гуще и гуще. Низкое северное небо затягивалось тучами. Накрапывал дождь.
12 сентября 1769 года русская эскадра покидала Копенгаген. Вдали от толп зевак, там, где кончалась столичная эспланада и высились кроваво-красные кирпичные стены морского арсенала, остановилась карета российского посланника. Облокотившись на трость, Философов с грустью всматривался в расплывчатые силуэты кораблей.
— Господи! Спаси их и сохрани. — Посланник широко перекрестил эскадру. В глазах его стояли слезы.
На «Евстафии» распустили фор-марсель и выстрелили один раз, сигнализируя о подъеме якорей.
Съемка с якорей на парусном флоте — дело чрезвычайно трудоемкое и опасное. На каждом корабле по пять больших становых якорей: плехт, дагликс, бухт, шварт и той. По команде шкипера сразу несколько десятков матросов, упираясь в вымбовки, медленно начали выхаживать стодвадцатипудовый чугунный якорь. Толстый пеньковый канат гигантским питоном вползал в свинцовый клюз. Потоками стекал грязный ил. Спустя час из волн показался якорный шток. Началось самое сложное — выборка якоря. Этой непростой операцией руководил уже непосредственно старший боцман. Вначале якорь взяли «на кат», зацепив и подтащив талями под крамбол, затем крепкими фиш-талями, захватив один из якорных рогов, подтянули его вверх, пока якорь не завис горизонтально. Только после всего этого его закрепили цепями и концами. Наконец вахтенные офицеры доложили капитанам:
— Якорь взят на фиш!
Последовала новая команда:
— По марсам и реям! Паруса ставить!
Эскадра быстро покрывалась белыми облаками парусов. Один за другим корабли и суда покидали копенгагенский рейд. Гремели залпы прощальной салютации, порты заволакивало клубами дыма. Датские форты «Провистейн» и «Тре-Крунор» палили в ответ холостыми залпами.
На выходе из гавани в последний раз сошлись бортами флагманские корабли обеих русских эскадр.
— Ну, как говорится по-русски, Григорий Андреевич, дай Бог вам удачи! — Швед Андерсон медленно, но чисто произнес всю фразу. Сняв с головы треуголку, помахал ею.
— До встречи, Петр Петрович! Главное сейчас — проливы проскочить, а в море Немецком уже полегшее будет!
Старый сотоварищ Круза капитан «Архангельска» Петр Глотов кричал ему задорно:
— Саша! Удачи тебе на водах и в гареме султанском да семь футов под киль!
— Спасибо, уважил! — Толстый Круз расплылся в улыбке.
Протяжное и дружное «Ура» заглушило пушечные залпы. «Город Архангельск», содрогаясь от выстрелов, грузно ворочал на зюйд-вест, за ним, как бы нехотя, — остальные корабли Резервной эскадры. Эскадра Андерсона уходила в Россию. Обрывалась последняя нить, связывающая средиземноморцев с родиной.
— Ваше превосходительство, на «Архангельске» подняли «Желаю доброго плавания». — Вахтенный офицер молод, голос резок и взволнован.
— Вижу. Передайте мое благодарение. — Спиридов подошел к Крузу, встал рядом.
— Теперь поплыли окончательно, — произнес задумчиво капитан, надевая шляпу.
— Да, кажется, поплыли.
За Алексеем Орловым слава громкая, хотя и страшная. Это он 28 июня 1762 года ранним утром влез через окно в спальню Екатерины и поднял ее словами: «Вставай, матушка, у меня все готово!» Это он несколькими часами позже первым примчался в Ораниенбаум и арестовал растерянного Петра III, и, наконец, именно он 6 июля самолично удушил опального императора офицерским шарфом.
Теперь же Алексею Орлову предстояло дело иного рода — возглавить русские войска на Средиземном море и поднять на восстание угнетенные турками народы.
Выбор Екатерины II был удачен. Для этого гиганта со страшным шрамом через все лицо (памятью о пьяной драке) не существовало ни физических, ни политических, ни моральных препятствий. Граф Алексей ради достижения заветной цели был готов абсолютно на все...
Получив рескрипт Екатерины о назначении его командующими всеми вооруженными силами России на Средиземноморье, Алексей с младшим братом Федором под видом «графов Островых» перебрался в Ливорно. Порт этот был им выбран не случайно. Во-первых, тосканское правительство доброжелательно относилось к России. Во-вторых, туринское купечество имело от торговли с тульскими купцами весьма большие выгоды.
Едва разместившись в Ливорно, Алексей Орлов сразу же развернул бурную деятельность: рассылал агентов, заготовлял оружие, налаживал связи с греческими повстанцами.
В помощь ему из Санкт-Петербурга под видом купцов были присланы опытные армейские офицеры во главе с «купцом первой гильдии Барышниковым» (генерал-майором князем Юрием Долгоруким). Ненадолго задержавшись в Ливорно, «купцы» разъехались по всему Средиземноморью. Эмиссаров своих перед отъездом Орлов наставлял весьма основательно:
— Ежели ехать, так уж ехать нам надлежит до самого Царьграда и освободить всех православных да благочестивых из-под ига тяжелого. Румянцев ударит с одного конца, а мы подпалим Порог Счастья с другого! Труд сей для нас очень немного стоить будет, чтоб повести греков против турчан и чтоб они у меня в послушании были. Запомните, люди торговые, что к будущей весне должны мы иметь войско в сорок тысяч!
Восстание набирало силу с каждым днем. «Торговые дела графов Островых» шли успешно.
Длинной чередой проливов связана Балтика с океанами. Большие и малые, они, как пуповина, питают ее живительной водой великих просторов. В гигантском водовороте сталкиваются здесь встречные потоки. Никто не в силах дать описание здешним течениям. Самые опытные лоцманы, слыша подобные вопросы, лишь пожимают плечами, говоря, что течения местные весьма неправильны, а потому и опасны.
Штиль — редкость в этих местах. Днем и ночью ревут в проливах, пронизывая сквозняками матросские души, ветра. Обволакивают берега густые туманы. Коварные песчаные отмели Ютланда и мшистые камни шведского побережья видели не одну трагедию. Опасность подстерегает здесь везде!
Впереди эскадры шли форзейли: пинк «Лапоминк» и линейный корабль «Иануарий». За ними в составе аван-гардии: «Северный Орел», «Летучий», «НадеждаБлагополучия», «Ростислав», «Сатурн», «Три Святителя», «Соломбала», «Почталион», «Три Иерарха», «Венера» и ,« Европа».
Эскадра продвигалась в сплошном тумане. Вся видимость ограничивалась лишь баком. На сердце у Спири-дова было тревожно: не оправившийся от недавней болезни, он постоянно находился на верхней палубе, как, впрочем, и все капитаны. Каперанг Круз, не доверяя никому, самолично вел счисление. От недосыпания и тревог лицо его осунулось, под глазами нависли черные мешки.
Шторма выматывают силы, туманы же вынимают всю душу.