Стен Форсхувуд сражен новостью из Парижа. Он только что позвонил Анри Гриффону, начальнику токсикологической лаборатории парижской полицейской префектуры, чтобы узнать, проведен ли анализ волос Наполеона, переданных ему во время приезда Форсхувуда четыре недели назад.
Гриффон не только не проводил анализа, но и волос у него больше нет. Он объясняет удрученному Форсхувуду, что волосы, врученные им майором Лашуком, были им же затребованы обратно. Но ведь сам Лашук годом раньше дал шведу волосок, анализ которого выявил повышенное содержание мышьяка. Именно это подвигнуло Форсхувуда на продолжение расследования, и оно до сего дня продвигалось так успешно.
По словам Гриффона, Лашук сказал, что волосы нужны ему для организации «экспозиции». Почему же Лашуку понадобились несколько волосков, хотя в его частном музее их целая прядь? Ведь Форсхувуд сам видел их. Он не верит услышанному. Здесь не сходятся концы с концами. Что-то происходит, чего он не понимает. Трудно объяснимая, весьма подозрительная история. У шведа возникает неприятное предчувствие, что он не получит больше ни волос Наполеона, ни помощи — ни от Лашука, ни от Гриффона. По неизвестной причине ворота Парижа закрываются перед ним, а работа последних месяцев идет насмарку. Его успехи обернулись иллюзией. Следствие об отравлении Наполеона разваливается. Улика, которую он думал добыть из лаборатории Гриффона, улетучилась. Поправить дело будет нелегко, а для кого-нибудь, менее настойчивого, чем Форсхувуд, и невозможно.
Надо подвести итоги. Форсхувуд усаживается в любимое кресло под портретами и бюстами Наполеона. Он разочарован и раздражен, но не хочет признать себя побежденным. Набивает трубку и, по привычке ученого, мысленно перебирает события, случившиеся в Париже месяцем раньше, чтобы спланировать следующий шаг.
Он основательно подготовил свою поездку в Париж. Возвратясь осенью из Глазго, Форсхувуд написал майору Лашуку письмо с изложением новой методики Г. Смита, позволяющей определить и дозировку, и периодичность введения мышьяка в организм человека. Он просил выделить ему еще несколько волосков из той пряди, что была сбрита под корень с головы Наполеона после его смерти и привезена в Париж Маршаном. Форсхувуд предложил также доверить проведение анализа французской лаборатории с использованием нового метода Г. Смита. Лашук не только ответил согласием, но и предложил организовать в столице встречу Форсхувуда с французскими специалистами. Но Форсхувуд, занятый зубной практикой, сможет поехать в Париж не раньше апреля.
Встреча произошла в половине одиннадцатого утра 10 апреля в историческом здании военного министерства на левом берегу Сены. Место выбрано как нельзя лучше: министерство располагав ется во дворце Бриенн, в двух шагах от улицы Лас Каза, недалеко от гробницы императора. Во дворце многое напоминает о наполеоновской эпохе. Построенный в XVIII веке принцем Конти, он накануне революции перешел во владение Этьена Шарля де Бриенна, архиепископа Тулузы, но убежденного атеиста, министра финансов Людовика XVI. В эпоху империи дворец стал резиденцией Сударыни-матери, а один из братьев Наполеона, Люсьен, принимал здесь своих любовниц.
Во встрече, проходившей в темной и холодной комнате, какие встречаются в большинстве французских правительственных учреждений, участвовали кроме Форсхувуда восемь человек, из них швед был знаком только с Лашуком. Среди присутствующих — врач военного госпиталя в Валь-де-Грас, еще один военный врач и главный военный фармацевт полковник Киже.
Они предложили Форсхувуду рассказать о «деле». Окинув взглядом стол, швед ощутил, насколько поразительным является то, что постороннему, да еще не французу, дано представить такой солидной аудитории аргументы, утверждающие, что национальный герой Франции был отравлен. Но Форсхувуд не был смущен. Его вообще нелегко смутить. К тому же он несколько лет учился в Бордо, хорошо знает и французский язык, и французов. Почти целый час группа слушала его в молчании. Позже, когда другие участники стали брать слово, Форсхувуду показалось, что он покорил своих слушателей и крайне заинтриговал. Никто не отозвался о сказанном им с тем элегантным презрением, которое, как знал Форсхувуд, отличает оценки французских специалистов. Все единодушно признали, что исследование должно продолжаться в том же направлении. Не беря на себя, разумеется, никаких обязательств, французская сторона даже намекнула на возможность эксгумации тела императора. На такой прекрасный результат Форсхувуд не мог и надеяться.
Через два дня Форсхувуд и Лашук встретились с Анри Гриффоном, специалистом по мышьячным отравлениям, в его токсикологической лаборатории, расположенной на правом берегу Сены рядом с Лионским вокзалом. Форсхувуду показалось, что эта встреча прошла еще лучше, чем в министерстве обороны. Он и Гриффон хорошо владели специальным языком токсикологии, и все здесь, от химических реактивов до запахов, напоминало Форсхувуду те лаборатории, в которых ему довелось многие годы работать. Гриффон живо заинтересовался делом: раскрытие причин смерти Наполеона было крупной ставкой даже для главного токсиколога Франции. Впрочем, он тоже разработал свою методику капиллярного анализа волос и предложил испробовать ее. Ему, как он выразился, было «ясно», что Наполеона отравили. Тут же в присутствии Форсхувуда Лашук передал Гриффону несколько волосков из пряди Наполеона, привезенной Маршаном.
Выйдя из лаборатории, Форсхувуд отправился побродить вдоль Сены. Глядя через реку на набережную Аустерлица, названную в честь одной из величайших побед Наполеона, и оглядываясь назад, на площадь Бастилии, где началась революция, породившая Наполеона, швед думал, что по справедливости тайна смерти императора как раз и должна быть раскрыта в городе, хранящем столько воспоминаний о нем. В тот момент Форсхувуд не сомневался, что разгадка будет найдена в Париже, в лаборатории Гриффона. Еще недавно швед не смел и мечтать, чтобы сам Гриффон провел анализ волос Наполеона. Форсхувуд слишком хорошо знал французов, чтобы понимать: если тест проведен в иностранной лаборатории, да еще — хуже всего — в английской, результаты в глазах французов всегда будут выглядеть подозрительными. Мнение же Гриффона относительно того, был ли Наполеон отравлен, будет наиболее авторитетным для французов, а значит, и для всего мира.
Итак, швед был уверен, что его двухлетнее расследование, так занимавшее его время и мысли, близится к завершению. По возвращении домой хорошее настроение сохранялось. Он обменялся сердечными письмами с Лашуком и Гриффоном. Лашук еще раз заверял, что разделяет убежденность Форсхувуда, он даже советовал шведу, как представить дело, и послал ему вырезку из газеты, где крупным шрифтом была выделена фраза Гриффона: «Следует провести эксгумацию тела Наполеона». И вот после всего этого — грозящий катастрофой телефонный разговор с Гриффоном. Что же произошло? Почему Лашук забрал волосы, которые сам же передал в лабораторию префектуры полиции? Почва уходила из-под ног шведа.
Форсхувуд решил, что понимает причину странного поведения Лашука. Не только майор, но и другие французы — члены узкого кружка экспертов-наполеоноведов неизбежно должны были задать себе и следующий вопрос. Если Наполеон был действительно отравлен, то кто убийца? Было бы соблазнительно свалить вину на ненавистных англичан, сославших Наполеона на Святую Елену. Но условия жизни там — а французские эксперты знали об этом лучше, чем кто-либо другой, — исключали полностью возможность того, чтобы убийцей был кто-либо, не принадлежавший к ближайшему окружению императора. Неизбежный вывод: если Форсхувуд прав, предателем был некто из самых близких. Вот что непереносимо для француза!
Более того, если теория Форсхувуда верна, то французские специалисты оказываются в смешном положении: вот уже шесть лет, как опубликованы «Мемуары» Маршана, у них под носом — красноречивые улики, но на них первым указывает иностранец, к тому же и не историк! Если этот никому не известный швед прав, многим ученым мужам Франции придется краснеть: если уж что-нибудь новое могло быть сказано о Наполеоне, то сделать это должны были только они. Гораздо лучше поэтому — и для Франции, — если Гипотеза Форсхувуда будет опровергнута или хотя бы отброшена в сторону. А добиться этого можно — во всяком случае, Форсхувуд считал, что именно так должны рассуждать французы, — если лишить шведа доступа к уликам, принадлежащим Лашуку. Вот почему майор забрал волосы назад из лаборатории Анри Гриффона. Вот почему врата Парижа закрылись перед шведом. Он чувствовал, что снова открыть их теперь не легче, чем сдвинуть мраморную глыбу с гробницы Наполеона. И подумать только, что еще месяц назад у Форсхувуда были основания надеяться, что само тело Наполеона окончательно подтвердит его гипотезу!
Форсхувуд печально подумал, что придется либо отказаться от поиска, либо продолжить его без помощи, а вернее, вопреки сопротивлению французских наполеоноведов. Отступить без борьбы — об этом не могло быть и речи. Форсхувуд не принадлежит к числу людей, легко признающих свое поражение. На протяжении своей многолетней исследовательской работы ему пришлось выдержать не одну научную битву. Он знает, что эти битвы доставляли ему удовольствие, причем не всегда чисто научного свойства. «Я не дам им остановить меня без боя», — пробормотал он и, как позже вспоминал, посмотрел на портрет Наполеона на стене напротив и подумал: да, именно это сказал бы Наполеон.
Наперекор судьбе он продолжит партию. Но как? Ему нужны вещественные доказательства, а предоставить их могут только волосы Наполеона. Гамильтон Смит в Глазго готов в любой момент приступить к проведению сегментного анализа. Но в отсутствие волос дело оказалось в таком же тупике, как и в предшествующее лето.
Однако волосы должны быть где-нибудь еще. Форсхувуд в этом уверен.
Не один десяток прядей волос Наполеона достался различным людям как при его жизни, так и после смерти. Какая-то часть их сохранилась и передавалась из поколения в поколение как драгоценная реликвия, подобно тому, как Маршан передал их своей дочери, а та — сыну. Некоторые владельцы, безусловно, согласились бы расстаться с несколькими волосками в интересах науки и истории. Но кто эти владельцы, как их найти? Проследить путь какой-нибудь из этих реликвий от первого ее владельца до последнего — труднейшее и утомительное предприятие, как казалось Форсхувуду, особенно теперь, когда те, кто мог больше всего помочь, — французские наполеоноведы — хотели провала его предприятия.
Существует, однако, другой способ: представить свою теорию на суд общественности, объяснив, что ему нужно для завершения работы, и, может быть, найдется владелец пряди, который предложит свою помощь. Конечно, это попахивает авантюрой и не отвечает нравственным принципам Форсхувуда. Он не имел дела с массовой прессой и, как и большинство ученых, относится к ней с предубеждением: всегда что-нибудь напутают. Как исследователю, ему претит необходимость выносить на всеобщее обозрение теорию, не подкрепленную неопровержимыми доказательствами. Но в конечном счете он собирался опубликовать свои выводы. В прошлом году он уже начал делать заметки, но потом отложил их в долгий ящик, до того, как соберет доказательства и сможет представить их на суд истории. Теперь он не может больше ждать, и его работа, хотя и в незавершенном виде, должна увидеть свет. Он должен сделать ее известной как можно более широкому кругу — и ждать.
Он понимал, что это риск, но хорошо рассчитанный. А лучше рисковать, чем потерять все, бездействуя. Наполеон понял бы его.
В Париже Форсхувуду удалось обойти вопрос о личности убийцы; но французские специалисты наверняка пришли к тому же выводу, что и он: убийца входил в близкое окружение Наполеона.