Кто убил Наполеона? «Монт Габриель», Канада (сентябрь 1974 года)

У Бена Вейдера в жизни два основных увлечения. Первое — физическое здоровье людей. Как основатель и президент находящейся в Монреале компании, производящей снаряды для занятий атлетизмом, он профессионально интересуется физиологией человека. Второе — Наполеон, личность которого околдовала его с детства, до сих пор Вейдер не пропускает ни одной посвященной Наполеону работы.

Бена Вейдера всегда чрезвычайно занимали обстоятельства болезни и смерти Наполеона. Перед ссылкой на остров Святой Елены Наполеон отличался завидным здоровьем, ему была свойственна высокая жизненная активность в сочетании с умеренностью в привычках. Он воздерживался от употребления часто вредных для организма лекарств, которые рекомендовались врачами в ту эпоху.

Почему же в то время, когда ему не исполнилось и 50 лет, здоровье его в ссылке так катастрофически быстро разрушалось? Ни результаты вскрытия, ни подробное изучение последних лет жизни не давали убедительного ответа на этот вопрос. Ни одна из работ, касавшихся этой темы, не принесла Вейдеру полного удовлетворения. Но профессиональные обязанности оставляют ему мало времени для углубленного изучения обстоятельств смерти Наполеона, и только после знакомства со Стеном Форсхувудом эта проблема захватит его целиком.

Бен Вейдер впервые узнал о существовании Форсхувуда и о том, как тот объясняет причину смерти Наполеона, из статьи, присланной другом, врачом по профессии. Они познакомились через канадское Общество памяти Наполеона, оба они туда входят, а Вейдер является президентом. Врач поэтому знает об интересе Вейдера к проблемам физического здоровья. Естественно, он посылает Вейдеру найденную в медицинском журнале статью. Столь же естественно, а вернее — неизбежно, что Вейдера ошеломляет прочитанное. Имя Форсхувуда ему незнакомо, но швед предложил первое правдоподобное объяснение смерти Наполеона. Вейдер решает вступить в контакт с Форсхувудом, ему хочется больше узнать об этом человеке и о гипотезе, доказательству которой тот посвятил себя.

Форсхувуд и Вейдер несколько лет переписываются, прежде чем встретиться. Часто выезжая по делам в страны Европы и Америки, канадец мог убедиться в существовании самых различных и по большей части путаных мнений по поводу предположения об отравлении императора, бытующих среди членов наполеоновских обществ. Он побывал на месте сражения под Ватерлоо вместе с профессором Дэвидом Г.Чэндлером! из королевской военной академии в Сэндхерсте (этот всемирно известный историк наполеоновской эпохи благосклонно отнесся к работам Форсхувуда). Но в Париже они были встречены в штыки. Если в частных беседах тон комментариев мог быть умеренным, даже примирительным, публично французские специалисты встали единым фронтом против шведа, посягнувшего на устои. Многих из них Вейдер знает годами, будучи сам членом совета французского Общества памяти Наполеона. Он понимает, сколь мучительными и просто вызывающими представляются им выводы, сделанные Форсхувудом.

О «французской блокаде», как ее называет Форсхувуд, Вейдер узнает позже. Доктор Ги Годлевски, член французского Общества памяти Наполеона, которого канадец давно знает, однажды буквально обезоружит его нежеланием считаться с фактами, уверяя, что присутствие мышьяка в волосах Наполеона ничего не доказывает, ибо яд мог попасть в останки из земли и накапливаться там до эксгумации... Но ведь в статьях Форсхувуда специально подчеркивается, что волосы Наполеона были сняты с его головы до погребения, и эти обстоятельства известны любому специалисту по наполеоновской эпохе. После нескольких таких бесед Вейдер приходит к выводу, что аргументы, выдвигаемые против гипотезы Форсхувуда, не имеют ничего общего с наукой. Борец по натуре, Вейдер решает оказать поддержку шведскому ученому против его оппонентов и устроенной ими «блокады».

Форсхувуд и Вейдер наконец встречаются в Лоди, маленьком итальянском городке, который был свидетелем одной из первых побед Наполеона. Они прогуливаются по тому самому мосту, где молодой генерал Бонапарт собирал своих уже разбегавшихся воинов, чтобы потом превратить неминуемое, казалось, поражение в блестящую победу. Вечером в ресторане они заказывают цыпленка «Маренго», блюдо, изобретенное, как говорят, во время битвы при Маренго поваром Наполеона, использоиавшим для приготовления все, что было у него под рукой.

Вейдер проникается мгновенной симпатией к этому почти семидесятилетнему шведу, высокому и очень прямому, с лицом, обрамленным ореолом серебристых волос. Благодаря его серьезной откровенной манере речи и его юмОру общаться с ним исключительно легко и приятно.

Оба собеседника спешат перейти к интересующей их теме — гипотезе Форсхувуда и возможной помощи со стороны Вейдера. По мнению последнего, было бы желательно познакомить с работами Форсхувуда более широкую публику, чтобы прорвать узкий круг специалистов-наполеоноведов. Форсхувуд мечтательно задумывается:, это было бы осуществлением последней воли Наполеона — раскрыть истинную причину его смерти. Но оба сознают, как много еще надо сделать, а что касается Вейдера, то перед тем, как перейти целиком в лагерь шведа, он желал бы глубже вникнуть в некоторые вопросы, пока остающиеся для него неясными. Оба они решают еще неделю поработать вместе, чтобы на свежую голову обсудить свой проект со всех сторон и быть тогда уверенными, что их сотрудничество увенчается успехом. Оба знают, что освободиться на неделю от профессиональных обязанностей им будет нелегко.

Теперь это наконец удалось. Форсхувуд и Вейдер встречаются в отеле «Монт Габриель» в горах Святого Лаврентия, в сотне километров к северу от Монреаля. Сейчас, в мертвый сезон, отель почти пуст. Люди предпочитают приезжать в горы или на каникулы летом, или зимой — чтобы кататься на лыжах, но не осенью. А между тем сентябрь здесь хорош: горы утопают в червонном золоте, воздух чист, и слабый ветер освежает еще по-летнему солнечные дни. В первое же утро, гуляя по багряному осеннему лесу, оба часами перебирают подробности занимающей их проблемы; этот обзор займет весь день и будет продолжен за ужином. После кофе Вейдер, думая, что почти семидесятилетний Форсхувуд мог устать, предлагает ему сделать паузу, но тот строго смотрит на него, отрицательно качает головой и говорит по- французски: «Работать — значит быть свободным». Вейдер улыбается — вот замечание, достойное такого азартного труженика, каким был Наполеон. Форсхувуд набивает трубку, и они снова принимаются за работу.

Они обсудят все аспекты проблемы, относительно которых Вейдеру пришлось слышать критические суждения. Он будет задавать прямые вопросы и хочет услышать от Форсхувуда такие же ответы. Вейдер может взять на себя ответственность за публикацию версии об отравлении Наполеона только после того, как полностью убедится в состоятельности доводов Форсхувуда. Заглядывая в свои заметки, Вейдер спрашивает:

— Что Наполеона отправили, представляется настолько очевидным, что я не понимаю: почему никто до вас не подумал о мышьяке? Как вы объясните это?

— Тот же вопрос я задавал Анри Гриффону, крупному специалисту по ядам, заведующему токсикологической лабораторией парижской префектуры полиции. Профессор Гриффон утверждает, что не было случая отравления мышьяком — а он расследовал такие дела, — когда врачи правильно и вовремя определили бы это. Ведь симптомы, вызываемые мышьяком, до удивления напоминают симптомы ряда распространенных заболеваний. Врачи ориентируются прежде всего на постановку диагноза болезни; мысль о возможном отравлении приходит к ним в самую последнюю очередь. А для этого нужно видеть всю картину болезни.

— Но Антомарки наблюдал Наполеона ежедневно, был опытным патологоанатомом и не мог не знать о подобном феномене. Смерть от мышьяка не была редкостью в ту эпоху. Как случилось, что он не подумал об этом?

— Это в самом деле удивительно. Однако симптомы острого и хронического отравления мышьяком совсем не похожи. Наполеона как бы поджаривали на медленном огне, и те признаки, которые были следствием постепенного умерщвления организма ядом, сбивали с толку врачей того времени. Синдром хронического отравления был полностью объяснен только в 1930 году в одной немецкой работе. Поэтому мы не вправе упрекать ни Антомарки, ни О'Миру в беспомощности.

— А нынешние историки и ученые?

— Их ничто не наводило на мысль об отравлении. Надо было дождаться, пока Г.Смит разработает свой метод сегментного анализа волос, чтобы получить материальные доказательства отравления Наполеона. Мемуары Бертрана и особенно Маршана, так богато насыщенные подробностями последних дней императора, долгое время не публиковались. Не располагая всей совокупностью деталей, никто и не подумал о мышьяке. А раз вопрос не был задан, не мог быть дан и ответ. За 140 лет в свет вышло множество работ по данной проблеме. У каждого специалиста и его единомышленников своя, раз и навсегда устоявшаяся точка зрения на то, что явилось причиной смерти Наполеона, и эту точку зрения они защищают как зеницу ока. Самые ярые противники моих работ — те, — добавляет Форсхувуд, — кому кажется, что я бросаю камни в их огород. Историки, выпустив когти, защищают свои публикации. Тигрица не могла бы лучше охранять свое потомство.

Отложив трубку, Форсхувуд уточняет:

— Я говорю о французских историках. Ни один токсиколог, патологоанатом, криминолог или специалист в области судебной медицины до сего дня меня не опроверг. А многие поддерживают. Но история принадлежит историкам, а не естествоиспытателям, и французские специалисты не в силах вынести мысль, что их национальный герой был убит одним из своих приближенных, что само по себе и неудивительно.

— Возможно, реакция их была бы иной, докажи вы виновность Гудсона Лоу, — замечает Вейдер.

— Тогда я был бы первым шведом, избранным президентом Общества памяти Наполеона во Франции!

— Среди официальных лиц, — добавляет Вейдер, — многие объясняют присутствие яда в волосах Наполеона самыми различными причинами, исключающими умышленное убийство. Кто-то говорит о креме для волос, который употреблял Наполеон, кто-то о мышьяке, якобы содержавшемся в оконных занавесях в Лонгвуде, наконец, другие — о стимуляторах на базе мышьяка, прописанных как лечебное средство.

— Ни одно из этих объяснений не выдерживает серьезной критики, — возражает Форсхувуд. — Мышьяк из крема распределился бы внутри волос равномерно, тогда как анализ по методу Смита обнаружил его крайне неравномерное отложение. То же относится и к возможному попаданию мышьяка в организм из занавесей. Следовало бы добавить, что если принять последнюю версию, то и все другие обитатели Лонгвуда должны были бы испытывать те же недомогания, что и Наполеон. Наконец, стимуляторы на базе мышьяка получили распространение во Франции только после 1860 года, да и Наполеон, как известно, избегал употреблять какие бы то ни было лекарства.

Вейдер переходит к следующему вопросу:

— Ваши ниспровергатели поставили под сомнение происхождение исследованных Смитом волос. Ведь все связанное с Наполеоном весьма ценится: по рукам могут ходить и волосы, в действительности не принадлежавшие ему. Откуда уверенность, что эти пряди не были фальшивыми?

Подобное возражение Форсхувуду уже доводилось неоднократно опровергать.

— Уточним сначала, что все волосы, прошедшие тестирование, принадлежали одному и тому же человеку. Это доказано строго научно, ибо мышьяк распределяется в человеческом волосе столь же неповторимым образом, как неповторим рисунок линий на пальцах рук. Мы располагали волосами одного и того же человека, отравленного мышьяком. Все пряди имели одинаковый каштановый цвет с рыжеватым оттенком и отличались исключительной, прямо-таки детской мягкостью и шелковистостью, свойственной волосам Наполеона.

Но мы можем продолжать сомневаться. Принадлежали ли они действительно Наполеону? Тогда посмотрим, от кого мы получили пряди: Лашук из Парижа, Фрей из Швейцарии, леди Мэбэл из Австралии, Маколей из Англии и Трубецкой из Нью-Йорка. Допустим, что пряди фальшивы, но принадлежат одному и тому же человеку и попали в руки людей, не знакомых друг другу да еще и рассеянных по всему свету. Это было бы возможным только при их предварительном сговоре. Тогда встает вопрос о мотивах подобного сговора. Одним из предполагаемых заговорщиков неизбежно окажется майор Лашук, а ведь он позже присоединился к «французской блокаде»! Из каких тайных соображений передал бы он мне свою фальшивую прядь? Этот акт, сам по себе абсурдный, означал бы, что путем подобной махинации Лашук добивался подтверждения гипотезы, которую французы так яростно отрицают. Подобное трудно допустить.

Теперь, как говорят о произведениях искусства, перейдем к доказательствам происхождения. Исторические документы упоминают о существовании каждой из перечисленных выше прядей задолго до того, как их теперешние владельцы обратились ко мне. В двух случаях мы получили пряди от прямых потомков тех, кому они были подарены императором, то есть потомков Бетси Бэлкомб и адмирала Мэлколма. Эти пряди всегда оставались в названных семьях. Три другие пряди лишь по одному разу сменили владельцев перед тем, как попасть к нам. Последняя прядь — от Трубецкого — была прикреплена к подлинному манускрипту руки Наполеона. Мы знаем также, что Лас Каз подобрал одну прядь на острове Святой Елены. Эти волосы, безусловно, принадлежали Наполеону. Всякое другое предположение было бы, можно сказать, притянуто за волосы.

Пойдем дальше. Вообразим, что пряди принадлежали Наполеону, но подделаны результаты их анализа. Работа была проведена Г.Смитом, серьезным специалистом, и всемирно известным институтом в Харвелле. Но, даже отвлекаясь от их репутации, что могло толкнуть их на фальсификацию? Желание удовлетворить каприз какого-то неизвестного да к тому же немного ненормального шведа? Они выиграть на этом не могли ничего — гипотеза-то ведь моя. Непостижимо.

Угадывая сомнения Вейдера, колебавшегося, задавать ли следующий вопрос, Форсхувуд продолжает после короткого молчания:

— Без сомнения, вы думаете, мой дорогой Бен, что этот чокнутый швед, чтобы добиться своего, мог сам подменить волосы императора... Ваше право не пренебрегать ни одной случайностью! Но у меня не было подобной материальной возможности. Кроме прядей от Маршана и Новерра, все остальные были посланы Г.Смиту в Глазго, минуя меня. Это получилось непредумышленно, но я вижу теперь, что его величество случай оказался как нельзя кстати!

Еще один вопрос Вейдера был иного свойства. Некоторые скептики уже выражали ему сомнения относительно правдоподобности выбранного преступником способа убийства Наполеона.

— Почему его надо было поджаривать на медленном огне? Сильная доза могла бы помочь отделаться от императора побыстрее. Ведь каждый день его жизни давал дополнительный шанс на побег, на возвращение во Францию и свержение Бурбонов. Зачем было рисковать, оттягивая развязку?

— Мне задавали подобный вопрос. Чтобы понять, как это случилось, надо ответить на другой вопрос: чего в действительности опасались Бурбоны? Конечно, самого Наполеона... но особенно возобновления бонапартистского движения, симпатии к которому сохранялись в народе. Вы не можете не знать, что, даже когда император был еще жив, некоторые заговорщики против Бурбонов с большей охотой произносили имя Орленка, чем самого Наполеона. В июльские дни 1830 года всерьез подумывали о том, чтобы отдать корону Орленку, и мы знаем, что в конечном счете в 1852 году, с приходом к власти Луи Наполеона, бонапартисты выиграли дело.

Представьте, что граф д'Артуа отдал бы приказ о немедленном устранении Наполеона. Сразу бы подумали, не отравлен ли он, а вскрытие обнаружило бы присутствие мышьяка. Новость облетела бы Францию с быстротой ветра, а Бурбоны слишком хорошо знали, какой эффект это бы произвело. Наполеоновские ветераны возглавили бы многочисленные народные восстания, пробил бы час правления Бурбонов, а это стоило бы им жизни. Вспомните, что произошло после Ватерлоо. Пруссак Блюхер да и другие хотели расстрелять Наполеона, но Людовик XVIII промолчал — он не осмелился.

Нет, более осторожным было заставить поверить в естественную смерть. Вот откуда проистекают все выгоды постепенного отравления организма ядом, включая и то, что частые недомогания императора сводили на нет всякую возможность побега. Я убежден, что, сохрани Наполеон здоровье и силу, он в конце концов попытался бы сбежать с острова — и это ему удалось бы! Следует принимать во внимание и соображения безопасности самого убийцы. Не хотел бы я быть в Лонгвуде в момент, когда обнаруживается, что я отравил Наполеона. Без сомнения, верные соратники Наполеона разорвали бы убийцу на части — а так он, выполнив свою миссию, спокойно, никем не подозреваемый, отплыл с острова.

Так собеседники вплотную подходят к самому важному вопросу, остающемуся пока без ответа. Но уже слишком поздно, рука Вейдера устала записывать ответы Форсхувуда, и они расстаются до следующего утра.

После завтрака они отправляются на прогулку в лес. Форсхувуд по привычке впереди, его шаг решителен, как если бы он опасался опоздать на поезд. Наконец они останавливаются на вершине горы, у их ног долина, залитая мягким сентябрьским солнцем. Усевшись на большой камень, Форсхувуд набивает трубку, а Вейдер готовит блокнот.

— Вы готовы ответить на вопрос, от которого вы предпочли уйти в Лоди в нашу первую встречу?

Форсхувуд задумывается на мгновение, перед тем как медленно проговорит:

— Тяжела ответственность обвинять кого-то, хотя и давно умершего, в убийстве самого великого человека нашей эпохи. Я не хотел называть имя убийцы, не удостоверившись в этом окончательно. Но этот момент настал. Сейчас мы обсудим всех возможных подозреваемых, а после этого вы с такой же уверенностью, как и я, укажете на преступника.

Перед ними проходит галерея персонажей — участников драмы на острове Святой Елены. Сначала из круга подозреваемых исключаются те, кто, не живя в самом Лонгвуд-хаузе, мог отравить Наполеона только вместе со всеми остальными его домочадцами. Таким образом, оказываются вне подозрения все англичане, нравится это французам или нет. Далее отпадают те, кто находился на острове не весь срок изгнания Наполеона, ибо доказано, что император получал яд в начале, в середине и в заключительной стадии пребывания на Святой Елене. Так снимаются подозрения с тех, кто отбыл с острова задолго до смерти Наполеона, то есть с Лас Каза, Гурго, О'Миры и Альбины де Монтолон, а также со скончавшегося Сиприани и приехавшего в Лонгвуд только в 1819 году Антомарки. В искомом списке остаются Монтолон, Бертран и десяток слуг.

— Мы можем сейчас же исключить и Бертрана, — говорит Форсхувуд, — хотя ему не нравилось на острове и сам он имел все резоны быть недовольным обращением с ним Наполеона. Но в приступе гнева не прибегают к медленному отравлению, да у Бертрана и не было практической возможности для этого. Он не жил в Лонгвуд-хаузе и не занимался хозяйственными вопросами.

Вейдер знает, что обычно мышьяк подсыпают в еду или питье. Он замечает:

— Пьеррон, шеф-повар, жил в Лонгвуде с начала и до конца.

— Да, и у него действительно были все условия для того, чтобы отравить Наполеона, но не одного его. Пьеррон готовил пищу, но прислуживали за столом только слуги. Наполеон и не принял бы ничего от кого-нибудь другого. Пьеррон не мог знать, какая порция приготовленного им блюда достанется Наполеону, а зная, с какой частотой Наполеон получал яд, можно не принимать во внимание те редкие случаи, когда какое-то блюдо готовилось для него специально.

Что касается троих слуг, подававших еду Наполеону, — Маршана, Сен-Дени и Новерра, — то последний болел и лежал в постели долгий период, во время которого, как уже доказано, Наполеону давали мышьяк. Кроме того, он и Сен-Дени не так часто прислуживали за столом и, следовательно, также исключаются из числа подозреваемых.

Вейдер понимает: остаются двое — офицер Монтолон и первый слуга Маршан.

— Что за ирония судьбы! Два человека, наиболее преданные Наполеону! — восклицает Вейдер.

— Ничего удивительного, — говорит Форсхувуд, — только самые преданные всегда рядом с Наполеоном и имеют все условия для свершения черного дела.

Швед начинает расхаживать взад и вперед перед камнем, на котором сидит Вейдер.

— Изучим прошлое каждого из них, — продолжает Форсхувуд. — Зададим себе вопрос: что заставило их сопровождать Наполеона на остров Святой Елены? Луи Маршан состоял на службе у Наполеона уже десять лет, то есть всю свою сознательную жизнь. Его мать прислуживала во дворце. Ни он, ни его семья никак не были связаны с роялистами. Маршан никогда не жил иной жизнью. Он был рядом с Наполеоном до Эльбы, на Эльбе и во время Ста дней. Его мать поехала в Вену, чтобы ухаживать за Орленком. Естественно, Маршан отправится и на Святую Елену.

Протянув руку с трубкой в сторону собеседника, Форсхувуд на минуту замолкает.

— И вот, наконец, Монтолон... Совсем иной тип! Вопрос вопросов: для чего поехал на остров Святой Елены этот выкормыш старой французской аристократии? Конечно, он был офицером, но, вопреки его заверениям, в сражениях не участвовал да и вообще ничем не отличился. Наполеон был с ним едва знаком. Монтолон, уж точно, не имел никаких резонов быть признательным Наполеону. Ведь его военное прошлое могло вызывать у императора только презрение. Наполеон отказал Монтолону в продвижении по службе, не дал согласия и на его брак с Альбиной. Когда Монтолон ослушался, он был уволен.

После отречения Наполеона и его ссылки на Эльбу Монтолон постарался заслужить расположение Бурбонов. Во всяком случае, у него были гораздо лучшие связи в роялистских кругах, чем среди сторонников Наполеона. Его свекор, граф Семонвиль, был близок с семьей д'Артуа. Без сомнения, это помогло Монтолону в период первой реставрации Бурбонов получить чин генерала. В это же время происходит одно важное событие. Его обвиняют в присвоении 6 тысяч франков, предназначенных для выплаты находящимся в его подчинении солдатам. Это было серьезным обвинением, чреватым многолетним тюремным заключением. Но Монтолон никогда не предстанет перед военным трибуналом.

Затем Наполеон возвращается с Эльбы, и, согласно «Воспоминаниям» Монтолона, тот сразу присоединяется к императору. Но ничто не доказывает, что дело обстояло именно так. Он не участвует в бельгийской кампании, его нет и под Ватерлоо, хотя Наполеону не хватает людей.

Форсхувуд снова начинает прохаживаться и возбужденно потрясает трубкой.

— На деле Монтолон лишь после Ватерлоо оказывается в свите Наполеона, в Елисейском дворце, в облачении камергера. Именно после Ватерлоо, когда наступает финал наполеоновской эпопеи! Почему этот молодой аристократ, человек света и жуир, переходит внезапно на сторону проигравшего? Более того, он ни на шаг не отходит от Наполеона, выражает желание последовать за ним на остров Святой Елены! Ему подобные снова у власти, свекор Монтолона близок с Месье, братом короля, а этот легкомысленный человек — сегодня мы назвали бы его плейбоем — отказывается от сладкой жизни во Франции! Почему он жертвует своими лучшими годами, отправляясь на отдаленный остров служить человеку, которому он ничем не обязан? Монтолону исполнилось 32 года, он на 12 лет младше Наполеона. А ведь ссылка может продлиться и 20, и 30 лет, и Монтолон рискует возвратиться на родину в сединах. Ради чего? Разве не напрашивается вопрос о мотивах подобной жертвенности?

Форсхувуд разводит руками, как бы отказываясь что-либо понимать.

— Посмотрим теперь, как он ведет себя на Святой Елене. Монтолон стоически переносит близость Альбины с Наполеоном и выслушивает, не моргнув глазом, насмешки Гурго по этому поводу. Он никогда не жалуется, никогда не просит позволения вернуться во Францию, в то время как даже верный Бертран хлопочет о разрешении покинуть остров. Даже Бертран, но не плейбой Монтолон! Когда уезжает Альбина, Наполеон сам предлагает Монтолону сопровождать ее... Монтолон предпочтет остаться! Опять — почему? Разве все это не озадачивает?

Передохнув, Форсхувуд продолжает:

— У меня только одно объяснение такого странного поведения. Монтолону было приказано войти в доверие к Наполеону и сопровождать его на Святую Елену, чтобы отравить его там. Этот приказ мог исходить только от графа д-Артуа, уже столько раз покушавшегося на жизнь императора. Почему Монтолон согласился выполнить такое ужасающее поручение? Я думаю, граф д'Артуа передал Монтолону, без сомнения через его свекра, что если тот откажется, его бросят в тюрьму за кражу солдатского жалованья. Вот мое заключение. Это Монтолон убил императора!

Форсхувуд усаживается на камень, и оба собеседника погружаются в молчание, думая каждый о своем. Вейдер пытается осмыслить сказанное Форсхувудом. Канадец и сам был удивлен присутствием на острове человека с таким прошлым, как Монтолон. Но, однако, не додумался связать этот факт с присвоением жалованья, эпизодом, редко упоминаемым в документах. Доводы Форсхувуда, кажется, соединяют воедино разрозненные элементы, но Вейдер далеко не так во всем уверен, как Форсхувуд. Он делится сомнениями со своим собеседником.

— Хорошо, — отвечает Форсхувуд, — посмотрим, как он взялся за выполнение своей задачи, и вы убедитесь, что все факты совпадут. Как и Сиприани, Монтолон занимался снабжением продовольствием, и в частности вином, ведал всем хозяйством Лонгвуд-хауза. У него находились и ключи от погреба. А ведь не было ничего удобнее, как подсыпать яд в вино! Наполеон всегда пил одно и то же вино из Констанции. У него были личные, предназначенные только для него бутылки; те, кто разделял с ним стол, пили обычно другие вина. Вино доставлялось в Лонгвуд в бочках и разливалось в бутылки на месте. Нет ничего проще, как подсыпать яд в бочку перед тем, как разлить вино по бутылкам. И как безопасно! Эту операцию можно не повторять ежедневно, как пришлось бы делать, если бы было решено добавлять яд в пищу. Достаточно один раз подсыпать мышьяк в бочку, и есть гарантия, что Наполеон будет получать яд в течение недель и даже месяцев. Соответственно, уменьшался и риск быть застигнутым врасплох. Подтолкнуть же, ускорить ход болезни можно было, добавляя время от времени — когда обстоятельства тому благоприятствовали — дополнительную порцию яда в предназначенную для подачи Наполеону бутылку.

To, что именно вино было использовано в качестве носителя яда, доказывает и еще одна деталь: очень редко, но случалось, что Наполеон дарил кому-нибудь бутылку своего вина; облагодетельствованный почти всегда заболевал, испытывая те же ощущения, что и Наполеон. Так, он подарил одну бутылку вина Бэлкомбу, и вскоре его жена заболела. То же самое случилось с Гурго, который, кстати, высказал свои сомнения Наполеону по поводу его любимого напитка и даже предложил, чтобы все пили одно и то же вино, дабы императора не могли отравить одного. Наполеон, к несчастью, не хотел внять этим доводам, и это стоило ему жизни.

Вейдер пребывает в раздумье. Все элементы головоломки выстраиваются, и гипотеза об отрааленном вине кажется убедительной. Но он чувствует, что чего-то еще недостает. Для того, чтобы окончательно обвинить Монтолона, надо сделать еще шаг, на который он пока на основании услышанного не решается.

— Жюри еще не вынесло окончательного решения? — с улыбкой спрашивает Форсхувуд. — Ваша осторожность делает вам честь. Впрочем, я еще не закончил. Главная опора, на которой держится свод моих доказательств, связана с событиями первых месяцев 1821 года. Именно в это время преступник прибегает к классическим способам убийства. Он перестает травить Наполеона мышьяком и пускает в ход лекарства, в подобных случаях обычно прописываемые врачом. Эти сами по себе безобидные средства окончательно погубят ослабевший организм жертвы и одновременно исключат всякую возможность обнаружить мышьяк при вскрытии тела... во всяком случае, методами, какими врачи располагали в ту эпоху. Именно здесь таятся окончательная разгадка тайны смерти Наполеона и дополнительное доказательство того, что убийцей был Монтолон.

Поднявшись, Форсхувуд говорит:

— Но теперь мне надо прибегнуть к помощи документов. Мы заслужили пару бутылок хорошего пива... пора обедать. Может быть, повар приготовит цыпленка «Маренго» в память нашей первой встречи?

После полудня Вейдер приходит в номер Форсхувуда. Стол, комод и кровать завалены бумагами, книгами, специально привезенными из Гётеборга: мемуары узников Святой Елены, тысячи раз перелистанные, научные работы и статьи, страницы и страницы, покрытые убористым почерком. На полу развернута синхронная схема, о которой говорил Форсхувуд. Вейдер поражен. Добрых два десятка листов бумаги соединены один с другим с помощью клейкой ленты. Это тщательная — по дням — реконструкция состояния Наполеона в последний отрезок его жизни. Здесь кривая обнаруженных Смитом уровней концентрации мышьяка в различных сегментах волос, срезанных после смерти императора; под ней размеченные по точным датам сообщения очевидцев о его состоянии; наконец, комментарии Форсхувуда на шведском, английском и французском языках. Какой наглядный образчик исключительно самоотверженной работы!

— Ну, что вы думаете о моем труде? — спрашивает Форсхувуд.

— Похоже на египетский папирус! — восклицает Вейдер.

— Совершенно точно! Это своеобразный Розеттский камень с описанием последних дней императора, который поможет нам выполнить его последнюю волю... Мы расскажем миру, как и от чьей руки он погиб.

Целую неделю Стен Форсхувуд и Бен Вейдер проведут в этой заваленной бумагами комнате, прерывая работу только к ночи. Они ощущают себя в Лонгвуде, у постели умирающего императора. Они отвлекаются от синхронной схемы лишь для того, чтобы обратиться к воспоминаниям свидетелей угасания Наполеона: Луи Маршана — первого слуги, чьи мемуары подвигли Форсхувуда на поиски; незадачливого гофмаршала Бертрана, чьи закодированные записи были расшифрованы только в середине XX века; Сен-Дени по прозвищу Али — второго слуги Наполеона; Франческо Антомарки — молодого и привлекательного корсиканского врача; и, наконец, самого загадочного — Монтолона. На следующих страницах перед нашими глазами пройдет череда свидетельств очевидцев с комментариями Форсхувуда, и таким образом будет реконструирована развязка этого почти идеального преступления.

Добавить комментарий