В 1904 году эсеровским боевикам удалось убить министра внутренних дел Плеве, и теперь, вдохновленные успехом, они под руководством Азефа готовили покушение на московского губернатора великого князя Сергея Александровича – дядю царя и его главного советника, женатого на сестре императрицы Александры Федоровны. Осуществить покушение предполагалось 2 февраля 1905 года.
Именно в этот день Каляев, невысокий блондин, щуплый, с рыжими усами, в барашковой шапке, черной поддевке и новых высоких сапогах, в ожидании кареты князя стоял в Кремле, недалеко от Никольских ворот, прислонившись к садовой решетке. Поодаль от него Моисеенко держал в руках лоток с папиросами; он должен был подать сигнал Каляеву: карета князя выехала и направляется к Никольским воротам.
Но вот Моисеенко подал сигнал и увидел, как карета великого князя Сергея Александровича миновала Каляева и выехала из Кремля. Ничего не понимающий Моисеенко направился на конспиративную квартиру – туда пришли все участники покушения. На вопрос Моисеенко, что случилось, Каляев, сильно волнуясь, ответил:
— Великий князь был в карете не один. С ним были две девочки и какая-то женщина. Я не могу убивать женщин и детей.
Было решено перенести покушение на 4 февраля в надежде на то, что в этот день князь (он почти ежедневно ездил в губернаторский дом на Тверскую) будет в карете один.
4 февраля Каляев стоял на том же месте, что и два дня назад. Как только карета великого князя поравнялась с ним, он бросил бомбу. Грянул оглушительный взрыв. Столб дыма и снежной пыли, поднявшийся с мостовой, скрыл место, где только что находилась карета великого князя. Когда дым от взрыва рассеялся, перед взором присутствующих предстали остатки разбитой в щепки кареты и бесформенное обгоревшее месиво – все, что осталось от великого князя Сергея Александровича. Кучер Андрей Рудинкин был сброшен с козел, получил тяжелые ранения и через два дня скончался.
Оглушенный взрывом и легко раненный осколками бомбы в голову и руку, Каляев не сумел скрыться. Когда он, очнувшись, попытался это сделать, было уже поздно. Городовой Леонтьев и один из охранников князя, Виноградов, схватили и обезоружили Каляева.
В специальном сообщении охранки министру внутренних дел указывалось, что на предварительном следствии Каляев (его настоящую фамилию указал охранке Азеф) отвечать на вопросы отказался. Раскаяния и сожаления о совершенном преступлении не проявил, держался дерзко и вызывающе.
5 апреля 1905 года состоялся суд Особого присутствия Сената над Каляевым. На вопрос председателя суда: «Подсудимый Иван Каляев, получили ли вы обвинительный акт?» — Каляев ответил:
— Прежде всего фактическая поправка – я не подсудимый, а ваш пленник. Мы две воюющие стороны. Вы – наемные слуги капитала и императорского правительства, я – народный мститель, социалист-революционер. Нас разделяют горы трупов, сотни тысяч разбитых человеческих существований и целое море крови и слез, разлившееся по всей стране потоками ужаса и возмущений. Вы объявили войну народу, мы приняли вызов... Между нами не может быть почвы для примирения, как нет ее между самодержавием и народом.
10 мая 1905 года Иван Каляев был казнен в Шлиссельбургской крепости. Перед казнью он обратился к стоящему рядом с ним жандармскому офицеру:
— Выполните, пожалуйста, мою последнюю просьбу: скажите моим товарищам, что я умираю с радостью и буду с ними вечно.
Террористическим актам против Плеве и великого князя Сергея Александровича, потрясшим сановный Петербург, предшествовали важные события.
Среди тайных агентов охранки, действовавших в социал-демократическом движении России, самой колоритной и в то же время противоречивой фигурой был, пожалуй, Азеф, впоследствии многие называли его «королем провокаторов». С одной стороны, это был человек, организовавший ряд успешных террористических актов против царских сановников, с другой – предатель, отправивший на виселицу и каторгу своих боевых товарищей. Почти невероятно, но факт: вплоть до 1908 года – до разоблачения Азефа как тайного агента охранки – руководители политического сыска не знали, что он с 1903 года возглавлял Боевую организацию эсеровской партии и причастен к организации почти тридцати террористических актов против видных царских сановников. В то же время Азеф помог охранке предотвратить покушение на генерала Трепова, «героя» 9 января, великого князя Владимира Александровича, самого Николая II и многих других.
В сентябре 1903 года в одном из берлинских кафе встретились член ЦК эсеровской партии и руководитель ее Боевой организации Азеф (партийные клички Валентин Кузьмич, Иван Николаевич, Толстый), его помощник по руководству Боевой организацией Борис Савинков и приглашенный ими бывший студент Петербургского университета, исключенный за участие в студенческих волнениях и эмигрировавший за границу Иван Каляев. Азеф готовил покушение на Плеве и просил Савинкова познакомить его с Каляевым. Азеф лично хотел убедиться, что он не ошибся в выборе.
И вот сегодня он с напускным равнодушием слушал Каляева, горячо убеждавшего поручить ему какое-нибудь настоящее дело. Выслушав Каляева, процедил сквозь зубы:
— У нас нет недостатка в людях. Желающих умереть за революционное дело более чем достаточно.
Увидел, как помрачнел Каляев, немного помолчал, наслаждаясь эффектом, и добавил:
— Впрочем, может быть, вы и понадобитесь. Поезжайте в Женеву и ждите.
Когда Каляев ушел, Савинков спросил Азефа:
— Он тебе не понравился?
Азеф ответил не сразу.
— А ты можешь поручиться, Борис, что он не подослан охранкой?
— Ручаюсь головой. – Савинков даже покраснел от возмущения. – Неужели я могу привести предателя? Каляева хорошо знают. Это кристально чистый человек.
Азеф все так же равнодушно прервал Савинкова.
— Не кипятись. Разве кристально чистые люди не становились агентами охранки? К сожалению, все зависит от обстоятельств, в которые попадает человек. А в нашем деле ошибаться нельзя, слишком дорогая ставка. Один промах – и мы лишимся головы.
Оставшись один, Азеф задумался. Предстоящее покушение на Плеве – дело крайне опасное, следовало получше застраховать себя от провала. Отказаться от покушения нельзя. В последнее время его, Азефа, авторитет в эсеровской партии стал заметно падать. «А все этот «красавец» Рутенберг», — с раздражением думал Азеф. Он открыто спрашивал всех: почему многие террористические акты проваливаются, а те, которые неизвестны Азефу, удаются? Жена же Рутенберга прямо называет Азефа предателем. Это уже заставило многих боевиков задуматься. Да и начальник Петербургского охранного отделения Герасимов тоже не дремлет. Как бы он не догадался, что подготовкой покушения в эсеровской партии занимается именно его тайный агент Азеф. Так что поразмыслить было над чем.
В довершение ко всем затруднениям он позволил себе влюбиться в великосветскую проститутку – баронессу Маргариту фон Шток; через час предстояло свидание с нею. Искренне влюбленный, Азеф тяжело переживал многочисленные и беспорядочные увлечения Маргариты, заглушал свою ревность в публичных домах, превратился в завсегдатая грязных вертепов.
Азеф покинул кафе и в грустных размышлениях не заметил, как подошел к дому баронессы. Горничная предупредила: мадам еще отдыхает, но скоро встанет, и, устроившись в кресле, Азеф продолжал размышлять. Вчера Савинков сообщил, что с ним ищет встречи некая Клитчоглу – активный член эсеровской партии, состоящая в ней со дня основания. Она хочет посоветоваться о подготовке покушения на Плеве. Это было весьма кстати. Можно выдать Герасимову саму Клитчоглу и ее товарищей и заработать на этом хорошие деньги. В то же время арест Клитчоглу прикроет его, Азефа, от подозрений Герасимова, усыпит его бдительность и станет прикрытием группы Савинкова, готовившей под руководством Азефа покушение на Плеве. Вряд ли Герасимов заподозрит его в двойной игре. Ведь именно Азеф дважды организовывал и затем проваливал покушения на Плеве. Дважды спасал ему жизнь. Это должно послужить хорошим щитом против подозрений, если они все же возникнут. Кроме того, вчера он направил Герасимову в Петербург сообщение, что в Россию, с заданием организовать покушение на великого князя Сергея Александровича, направлена боевая группа – Тарутина, Романов, Метелицкая и Краков, — и подробно описал их приметы. Теперь, во время подготовки покушения на великого князя Сергея Александровича, Герасимов наверняка будет занят поисками именно этих людей, и группа Савинкова окажется в относительной безопасности.
— О чем задумались, мой друг? – прервал размышления Азефа нежный женский голос.
В дверях стояла золотоволосая, синеглазая красавица. Азеф вскочил и склонился, целуя руку баронессы.
— Ну что, принесли наконец деньги? – спросила Маргарита.
Азеф выпрямился:
— Такую сумму достать сразу непросто.
— Опять нет, — разочарованно протянула баронесса. – Ну что же, — после не которого раздумья продолжала она, — значит, расстаемся. Я вам не по карману.
— Маргарита, неужели в человеческих отношениях играют роль только деньги? – Казалось, Азеф сейчас заплачет.
Баронесса фон Шток цинично рассмеялась:
—- А что же еще? Посмотрите на себя в зеркало. Впрочем, я не принимаю бесплатно и любовь красавцев. Это химера. Пусть ею занимаются идеалисты. Приносите тридцать тысяч франков – и я ваша. Пока наши отношения прекращаются.
— Я достану эти тридцать тысяч франков, — глухо проговорил Азеф.
— Ну вот, когда достанете, тогда и поговорим, — с очаровательной улыбкой подвела итог беседе Маргарита.
Через два дня Азеф выехал в Петербург. Сразу же по приезде встретился с Серафимой Георгиевной Клитчоглу. Хрупкая, миловидная женщина очень обрадовалась его приходу. Авторитет Валентина Кузьмича в подготовке террористических актов был исключительно высок. Серафима Георгиевна рассказала, что в ее группу (она готовит покушение на Плеве) входят 59 человек и что она очень надеется на советы Азефа.
Внимательно выслушав ее и узнав, что 32 человека из этой группы находятся в Петербурге, 12 – в Москве, 14 – в Киеве и один – в Ростове-на-Дону, молчаливый угрюмый Азеф, пожевав толстыми губами, изрек:
— Многовато людей участвует в этом деле. Как бы не затесался к вам агент охранки. И потом, ведь далеко не все – даже истинные революционеры – пригодны к террористической деятельности. Здесь есть своя специфика. Придется мне лично познакомиться с каждым из ваших товарищей, и уж тогда решим, кого из них привлекать к покушению на Плеве.
Клитчоглу с радостью согласилась.
После беседы с эсерами из петербургской группы они вместе побывали в Москве и Киеве. Перед этим Клитчоглу подробно охарактеризовала Азефу каждого из своих товарищей, а он в свою очередь хорошо запомнил их внешность и особые приметы.
Возвратившись в Петербург, Азеф на конспиративной квартире встретился с начальником Петербургского охранного отделения Герасимовым.
— Чем порадуете, господин Виноградов (одна из кличек Азефа в охранке)? – раскуривая сигару, спросил Герасимов. – Что принесли новенького?
— Есть сенсационная новость, господин полковник. Но стоит она дороговато. – Азеф некоторое время помолчал, как бы придавая особое значение своим словам, и продолжал: — Можно получить подробные сведения о большой группе эсеровских террористов, замышляющих покушение на государя императора и господина Плеве. Однако за эти сведения источник информации просит тридцать тысяч франков.
— Почему обязательно франков? – спросил Герасимов.
— Боится мести за предательство и хочет, получив деньги, уехать за границу.
— Сведения у вас? – поднялся Герасимов. – Покажите.
Азеф тоже поднялся:
— Пока разговор мой с источником информации носил чисто общий характер. Он просит задаток. Поэтому письменного сообщения я не приготовил.
Герасимов, помолчав некоторое время, спросил:
— Думаете, действительно что-нибудь важное? Вы уверены, что это не афера?
Азеф улыбнулся:
— В важности сведений не сомневаюсь, а что касается аферы, то какой же дурак будет ее затевать с охранным отделением? Это же самоубийство.
Походив в задумчивости по комнате, Герасимов опять сел в кресло.
— Вот что, господин Валентин Кузьмич, Иван Николаевич или как вас там еще, может быть, хватит играть со мною в прятки? Я прекрасно знаю, что источник этих сведений вы сами. Не зря же вы встречались с разрабатываемой нами госпожой Клитчоглу, да еще раскатывали с ней в Москву и Киев. И потом, я надеюсь: не сошли же вы еще с ума, чтобы расшифровывать себя как тайного сотрудника охранного отделения перед человеком, который якобы передал вам эти сведения? Стыдитесь, господин Виноградов. С вашей-то квалификацией можно было бы придумать что-нибудь поостроумнее, если понадобилось запрашивать с меня столь крупную сумму. Так что выкладывайте ваши сведения. Я готов заплатить за них при условии, что они того заслуживают.
Азефу ничего не оставалось, как подробно рассказать все о группе Клитчоглу. Внимательно выслушав, Герасимов решил, что сведения важные, о них нужно сейчас же сообщить директору департамента полиции. Связавшись с Лопухиным по телефону, он попросил его немедленно приехать на конспиративную квартиру по чрезвычайно важному делу.
Через полчаса Лопухин приехал. Герасимов попросил Азефа повторить свой рассказ. Взволнованный услышанным, Лопухин приказал немедленно арестовать всю эту группу.
— Но, ваше превосходительство, — возразил Герасимов, — не преждевременно ли? Ведь на многих из них пока что наверняка не окажется достаточно веских материалов, чтобы предать их суду присяжных.
— Какой тут суд! – разволновался Лопухин. — Речь идет о подготовке цареубийства, а вы о суде. Разве можно этих вооруженных людей держать на свободе! Как вы этого не понимаете, полковник? Изолировать, и изолировать сегодня же ночью! – закричал Лопухин. – Вы слышите, полковник? Если не окажется на них веских материалов для привлечения к суду, не беда, вышлем в административном порядке в самые отдаленные места Сибири и установим там за ними самый тщательный надзор.
«Ишь ты, как запел, — подумал Герасимов, глядя на беснующегося Лопухина. – Вот что значит почувствовать петлю на шее. Мы же, грешные, ходим с ней повседневно. А ведь когда пришел на директорский пост в департамент полиции, изображал из себя законника и либерала».
К Лопухину в департаменте полиции и в охранке отношение было ироническое. Он не был профессионалом в деле политического сыска. До назначения в департамент работал прокурором и крайне слабо (чтобы не сказать больше) разбирался в агентурно-оперативной работе. Своему назначению на столь высокий пост был обязан связям жены. Заняв его, по природе своей порядочный честный человек, Лопухин пытался «навести порядок» В учреждении; хотя бы частично ликвидировать провокаторскую деятельность, ограничить произвол тайной политической полиции. Однако потерпел поражение. Он не нашел поддержки не только в департаменте полиции и в охранке, но и в высших, сановных кругах империи. О нем заговорили как об опасном чудаке, явно оказавшемся не на своем месте. Поговаривали, что отставка его не за горами. Особенно активно начали хлопотать о ней ярые антисемиты во главе с «героем» Ходынки великим князем Сергеем Александровичем после того, как Лопухин обнаружил и ликвидировал в стенах департамента полиции прекрасно оборудованную Рачковским тайную типографию, где тайно печатались погромная литература и листовки с призывами истреблять евреев. Раз в месяц за черносотенной литературой в типографию Рачковского приезжали жандармские офицеры с мест, они же организовывали ее перепечатку дома.
Николай II знал это. Историк М. К. Касвинов в книге «Двадцать три ступени вниз» описывает исторический факт.
«После погрома в Гомеле в декабре 1905 года было установлено, что избиение жителей организовал с помощью «Союза русского народа» местный жандаpмский офицер граф Подгоричиани. Данные следствия Витте вынес на заседание в Совет министров. Заслушав доклад министра внутренних дел Дурново, правительство постановило: Подгоричиани отстранить от должности и предать суду. Царь, получив на утверждение журнал (протокол заседания), надписал: Кому какое, собственно, до всего этого дело? И в утверждении протокола отказал».
Подгоричиани спасли от суда и перевели в другой город.
Вся эта история мгновенно пронеслась в голове Герасимова. Его раздумья прервал Лопухин:
— Вы что, не слышите меня, полковник? Сегодня же ночью арестовать всю группу.
— Но ваше превосходительство, — попробовал еще раз возразить Герасимов, — мы же этим расшифруем Азефа. – В волнении Герасимов забыл охранную кличку своего агента.
— Какого еще Азефа? – недовольно спросил Лопухин.
— Господина Виноградова, — ответил Герасимов, указав на Азефа (он все время препирательства руководителей сыска просидел молча). – Надо бы с арестами подождать хотя бы недели две. За это время мы бы вывели из-под удара господина Виноградова и распространили в -революционных кругах правдоподобную легенду о провале группы Клитчоглу.
— Никаких двух недель! Я не могу допустить, чтобы цареубийцы разгуливали на свободе! – опять истерически закричал Лопухин. – Я не сомневаюсь, что министр внутренних дел господин Плеве одобрит мои действия.
Что же касается господина Азефа-Виноградова, — продолжал Лопухин, — постарайтесь придумать что-нибудь, чтобы замаскировать его роль во всем этом деле. И пусть он сегодня же уезжает в Париж и поступает на время в распоряжение заграничной агентуры.
— Положеньице, — проговорил Герасимов, когда они остались с Азефом одни. – Что скажете, господин Виноградов?
Азеф, все это время нервно кусавший губы, встал:
— Что сказать? Для меня столь молниеносный арест группы Клитчоглу почти стопроцентный провал.
— Что же все-таки делать? – продолжал раздумывать вслух Герасимов. – Как вас уберечь от провала? Одно бесспорно: вам нужно на время исчезнуть. У вас ведь, кажется, больные почки. А что, если имитировать внезапный приступ почечной колики и распространить слух, что ваши товарищи срочно отправили вас на лечение в Париж?
— Пожалуй, на сегодня это единственный правдоподобный выход, — кисло согласился Азеф.
— И так, мой друг, — закончил беседу Герасимов, — получайте причитающиеся вам тридцать тысяч франков и сегодня же выезжайте в Париж.
(Этой же ночью группа Клитчоглу была арестована.)
Выйдя из квартиры, Азеф с трудом унял клокотавшее в нем бешенство. «Поступают со мной как с разменной монетой, — думал он о Лопухине и Герасимове. – Ну подождите же, я вам покажу, кто пешка в этой игре». И Азеф решил из России не уезжать, а нелегально обосноваться в Варшаве. Чтобы застраховать себя от обвинений в провокаторстве, нужно было срочно организовать несколько эффектных террористических актов.
В Варшаве, как уже говорилось, он встретился с Рачковским. Вскоре был убит Плеве. Арестован был лишь один Созонов. Другим участникам покушения – Савинкову, Каляеву и Швейцеру – удалось скрыться. Теперь им предстояло принять участие в покушении на великого князя Сергея Александровича.
Сегодня на варшавской квартире Азефа окончательно и детально разработали план этого покушения. Главная роль отводилась Каляеву. Подстраховывал его Борис Савинков. Каляев и Швейцер выехали в Москву. Азеф остался в Варшаве ожидать, как развернутся события.
По прибытии в Петербург группа Савинкова положила приготовленные бомбы в снятый в банке стальной несгораемый сейф и установила тщательное наблюдение за великим князем. Дулебов и Мацеевский под видом извозчиков контролировали поездки великого князя по городу, а Савинков, Каляев и Дора Бриллиант под видом уличных торговцев папиросами изучали его выезды из Кремля.
Два удачных террористических акта – против Плеве и великого князя Сергея Александровича – укрепили пошатнувшийся авторитет Азефа в эсеровской партии. Однако часть боевиков, в том числе и Рутенберг, продолжали считать его провокатором. Тем не менее Азеф еще почти три года под руководством Герасимова и Ратаева продолжал провокаторскую деятельность, сумел про валить многих известных ему революционеров, сорвать подготовку ряда террористических актов. Гром грянул лишь в 1908 году, когда известный журналист Бурцев, издававший в Париже газету, опубликовал сообщение: он располагает неопровержимыми доказательствами провокаторской деятельности Валентина Кузьмича (Азефа). Для проверки заявления Бурцева эсеровская партия создала комиссию. В нее вошли Натансон, Бунаков и Зензинов.
Заседание проходило крайне бурно. Азефа горячо и весьма убедительно защищали Савинков и Брешко-Брешковская. Бурцева обвиняли в клевете на заслуженного бойца партии. Начали распространяться слухи, что Бурцев пустил в ход непроверенные, провокационные обвинения, сфабрикованные охранкой.
Комиссия полностью оправдала Азефа и потребовала устроить партийный суд над Бурцевым – «за клевету». Суд начался в октябре 1908 года в Париже. Закончился же он лишь 17 января 1909 года. Членами суда были философ и теоретик анархического коммунизма Петр Кропоткин и известные революционеры Герман Лопатин и Вера Фигнер. От ЦК эсеровской партии присутствовали Б. В. Савинков, В. М. Чернов и М. А. Натансон, активно защищавшие Азефа. Первоначально все складывалось к его оправданию. Однако, после того как был заслушан в качестве свидетеля Михаил Бакай, суд принял решение прервать заседание до выяснения и проверки новых фактов.
Борис Савинков застенографировал содержание почти десятичасового выступления Бакая.
«Пользуясь совершенно секретными сведениями департамента полиции, — говорил Бакай, — я имею возможность констатировать, что главнейшие обыски и аресты среди революционеров, произведенные в течение последних двух лет, явились почти исключительно результатом «агентурных сведений», т. е. провокации. Аресты Штифтаря, Гронского, участников готовившейся экспроприации у Биржевого моста, аресты в типографии «Мысль», Венедиктовой и Мамаевой в Кронштадте, участников подготовлявшегося заговора на цареубийство в 1907 году, поголовный арест оппозиционной фракции социал-революционеров в Москве, аресты в Финляндии северной летучки (Карла и др.), а также обнаружение подготовлявшегося покушения на Щегловитова (арест Лебединцева, Распутиной и др.) – все это случилось благодаря провокации, и искать причины этих про валов вне ее — бесполезно.
Для наглядности я приведу несколько примеров, где действовала провокация и что из этого выходило.
Когда Гершуни стал во главе боевой организации, то это тотчас же сделалось известным департаменту полиции; для его ареста напрягали все силы и даже назначили 10-тысячную премию. Когда Гершуни бывал за границей – это тоже было известно департаменту полиции; его появления в России являлись неожиданными, но передвижения были известны. Объясняется это тем, что он освещался только заграничной секретной агентурой; в России он с провокатурой если сталкивался, то случайно, и жандармы всего позднее узнавали о нем; и, несмотря на то что его лично знали многие филеры, наблюдавшие за ним в свое время в Минске, и что его карточки находились у всех жандармов, он всегда благополучно ускользал. В конце концов его арестовали по данным киевской агентуры, которая хотя и не соприкасалась с ним лично, но знала, что он едет из Уфы в Киев.
О том, что Гершуни должен был принять участие в покушении на Богдановича, департамент полиции знал, и для его ареста был командирован заведующий наружным наблюдением всей России Медников, но не успел доехать, как убийство совершилось.
О подготовлявшемся покушении на великого князя Сергея Александровича тоже знали. Было известно, что в нем обязательно должен принять участие Савинков. По пути следования князя всегда расставлялись филеры для наблюдения за подозрительными личностями. Однако, несмотря на присутствие филеров, покушение совершилось, и это лишний раз доказывает, что филерское наблюдение без точных данных не способно что-либо сделать.
О том, что Московскому охранному отделению было известно о возможном покушении, мне передавал заведующий наружным наблюдением Д. Попов, и это подтверждается тем, что в день убийства или на другой департамент полиции разослал телеграммы о немедленном аресте Савинкова при каких бы то ни было обстоятельствах, а за его родными, проживавшими в то время в Варшаве, предписал учредить самое строгое наблюдение. Что подобная телеграмма разослана из департамента, а не Московским охранным отделением, показывает, что указания исходили от провокатора, имевшего лишь отношение к департаменту полиции или к Петербургскому охранному отделению.
Далее, в одном из номеров «Былого» я прочел воспоминания Аргунова, в которых он описывает возникновение «Револ[юционной] России» и заканчивает арестом типографии в Томске, где печатался этот журнал. Причину ареста он не указывал и, кажется, даже приблизительно не мог догадаться, каким образом последовал провал.
На основании официальных данных (мне в свое время пришлось познакомиться с докладом Зубатова о ликвидации томской типографии) и из рассказов Медникова, Зубатова и филера Дм. Яковлева могу сообщить, что в числе участников возникшей тогда партии с. -р. находился один субъект, по профессии инженер; он был провокатором, носил псевдоним у охранников Раскин и числился при департаменте полиции.
От упомянутого Раскина были получены агентурные сведения, что «такого-то числа, такой-то (точно не помню) поедет на юго-восток России по партийным делам, а оттуда если не заедет в Москву, то направится в Томск, где устраивается нелегальная типография для печатания «Револ[юционной] России».
«Такой-то» был взят в наблюдение двумя филерами – Дм. Яковлевым и, кажется, Д. Поповым; за ним следовали по пятам и дальнейшим за ним наблюдением установили место нахождения типографии, что уж не так трудно. Следовательно, причину провала надо искать в указаниях провокатора Раскина.
Личность этого неизвестного провокатора, скрывавшегося под псевдонимом Раскин, крайне интересна, и его обнаружение может послужить поводом к выяснению многих бывших провалов. Впервые о Раскине я услышал в январе 1903 года, узнал, что это – инженер, является главным сотрудником по партии с. -р., числится сотрудником департамента полиции, сообщал сведения только Зубатову или Медникову и получал по 350 руб. в месяц, что считается очень солидным жалованьем.
Знаю, что Раскин бывал на съездах, разъезжал по России, и когда он куда-нибудь ехал, то за ним всегда следовали филеры летучего отряда и Медников настолько его поездки были важны.
Раскин давал ценные сведения о партии с. -р. и находился в курсе дела всех ее революционных предприятий; между прочим, он осветил роль Гершуни, указал на Серафиму Клитчоглу как на члена боевой организации, проживавшую осенью 1903 года в Харькове, а потом в Петербурге и находившуюся под неотступным наблюдением; указал на террористический народовольческий кружок Негрескул; по его сведениям велось наблюдение за инженером Виттенбергом; осветил связь тверских земцев – Бакунина, Петрункевича и др. с революционерами и указал, между прочим, на возможность появления у них Брешко-Брешковской, вследствие чего за этими лицами велось неотступное наблюдение филерами летучего отряда.
Раскин встречался с Зубатовым и Медниковым на квартире сожительницы последнего Е. Гр. Румянцевой – Преображенская ул., 40, кв. 1.
По указанию Раскина было учреждено наблюдение в феврале 1903 года за дантистом Шнеуром в Лодзи, который там поселился с целью переправы нелегальщины с. -р. из-за границы.
Переехав в Варшаву, я потерял Раскина из виду, но вот однажды, в 1904 году, вдруг является в Варшаву из Петербурга через Москву Медников в сопровождении филеров и заявляет, что на следующий день приезжает сотрудник Раскин, который должен иметь серьезное деловое свидание с N. (одно из поднадзорных лиц), и что после свидания наблюдение за N. будут осуществлять привезенные им филеры. В день посещения Раскиным N. за ними обоими было учреждено наблюдение с филерами от Варшавского охранного отделения, и вот последние вечером доносили, что в таком-то часу в квартиру наблюдаемого, т. е. N., пришла «подметка» (так филеры называют сотрудников-провокаторов), описали его приметы, но, по их словам, Раскин, однако, скоро оттуда вышел и пошел под наблюдением одних только «приезжих», т. е. филеров летучего отряда, которые заявили, что будут сами наблюдать. В тот же день Раскин и Медников уехали, а в Варшаве остались два филера летучки, в том числе А. Тутушкин, ныне служащий артельщиком на юго-западных дорогах. Через несколько дней из департамента полиции последовало распоряжение филеров летучки возвратить, за N. наблюдать местными силами.
После этого сведения о Раскине у меня теряются, но на основании личных соображений, без фактических данных, что будет единственным предположением... думаю, что этот таинственный провокатор не исчез со сцены, а только переменил псевдоним и стал называться Виноградовым. Со слов многих деятелей департамента полиции, в том числе Гуровича, передаю, что независимо от Татарова одновременно с ним сотрудничал среди с. -р. и какой-то Виноградов, который в той же, если не в большей, степени способствовал провалу подготовлявшегося покушения на Трепова и Булыгина в марте 1905 года.
Возможно, что я в отождествлении личности Раскина и Виноградова ошибаюсь, но с. -р. должны позаботиться выяснением, кто мог скрываться под псевдонимом Раскин. Если бы Раскин провалился, я бы это знал, ибо провал провокатора такой величины, какой он являлся для департамента полиции, не мог пройти для меня незамеченным. Остается два предположения: или Раскин ушел от революции в сторону, или же по-прежнему находится в рядах партии с. -р.».
Вот как, если верить рассказам Бакая, объясняется его переход на сторону революции.
Чиновник для особых поручений Варшавского охранного отделения Михаил Ефимович Бакай лишился душевного равновесия. Все чаще и чаще задумывался он над своей дальнейшей жизнью. В охранное отделение пришел убежденным, что в интересах сильной, экономически независимой России необходимо бороться с противниками самодержавного строя в России; что революционеры, царевы супостаты (так именовал их Бакай), сплошь состоят из деклассированных, уголовных элементов и, если с ними не расправиться, ввергнут страну в хаос и разорение; что борются с этими элементами кристально чистые и честные люди – сотрудники охранных отделений.
На деле все оказалось иначе. Исключительное впечатление произвели на Бакая убежденность, стойкость и мужество арестованных Созонова, Каляева, Карповича, Балмашева и Зильберберга. С их письмами Бакая познакомили друзья из департамента полиции.
В одном из последних писем Каляев писал: «Мои дорогие друзья и незабвенные товарищи, вы знаете, я делал все, что мог для того, чтобы 4 февраля (4 февраля 1905 года Каляев убил великого князя Сергея Александровича) достигнуть победы. И я в пределах моего личного самочувствия – счастлив сознанием, что выполнил долг, лежавший на всей истекающей кровью России. Вы знаете мои убеждения и силу моих чувств, и пусть никто не скорбит о моей смерти... Умереть за убеждения – значит звать на борьбу, и, каких бы жертв ни стоила ликвидация самодержавия, я твердо уверен, что наше поколение кончит с ним навсегда...»
Руководитель так называемого летучего боевого. отряда эсеровской партии, принимавший участие в покушении на жизнь санкт-петербургского градоначальника фон дер Лауница, готовивший террористические акты против Столыпина и великого князя Николая Николаевича, двадцати семилетний Лев Иванович Зильберберг в последнем письме к жене перед казнью 16 июня 1907 года в Петропавловской крепости писал: «Я прочел много книг, хороших книг. Отчасти непосредственно, отчасти косвенно они открыли мне целый мир, новый, неизвестный, прекрасный и величественный... К предстоящему концу отношусь спокойно, и ни один из всей своры, окружавшей меня эти 5 месяцев, не мог бы сказать, что когда-нибудь заметил во мне хотя малейшее волнение»...
Эти письма заставили Бакая под иным углом зрения взглянуть и на собственную работу в охранке. Правда, когда начальником Варшавского охранного отделения был ротмистр отдельного корпуса жандармов Петерсон, эта работа не вызывала у него отвращения. Петерсон избегал откровенных провокаций и беззаконий. Но после его перевода в Петербург был назначен подполковник Шевяков – человек недалекий, подлый и жадный. Он заставлял сотрудников путем провокаций создавать дутые дела и не гнушался брать взятки за освобождение лиц, арестованных по таким «делам». При Шевякове взяточничество и всевозможные провокации расцвели пышным цветом. Вот тогда Бакай сделал первый шаг – отошел от агентурно-оперативной работы. За ним остались лишь допросы арестованных, при этом, в отличие от большинства жандармов, вел он их вежливо и корректно.
Через некоторое время Шевяков поручил ему писать ежемесячные обзоры по получаемым агентурным донесениям для особого отдела департамента полиции. Бакай получил доступ к святая святых охранки – спискам тайной агентуры – и воспользовался этим. Не зная еще, для чего, он снял копию со списка тайной агентуры, работавшей в революционной среде, в том числе и в польской социал-демократической партии. После того как Шевяков был заменен генералом Заварзиным, известным среди деятелей политического сыска как мастер «активных» допросов и организатор тайных убийств, Бакай твердо решил перейти на сторону революционеров. Бакай так объяснил этот шаг: «В конце апреля 1906 года у меня ясно определилось отношение к правительству и революционерам. Из всего было видно, что все обещания, данные в Манифесте 17 октября, забыты и Россия возвращается снова к первобытному состоянию... Я явился к революционерам не под влиянием страха перед неизбежной революцией, о которой в мае месяце 1906 года уже не могло быть речи, а исключительно в силу сознания того, что революционерам необходимо помочь в борьбе с правительством. Это было мое искреннее и единственное желание... Твердо решил или перейти в Петербург, поближе к «центру», где, думал я, можно оказать более существенные услуги революционерам, или же оставить службу и заняться разоблачением охранки перед русским обществом».
Как было на самом деле и насколько искренен Бакай (до поступления на официальную должность в Варшавское охранное отделение он в 1900—1901 годах был тайным осведомителем охранки в Екатеринославле), сказать трудно. Во всяком случае Заварзин обвинял Бакая не только в служебных преступлениях (в незаконных арестах состоятельных людей с последующим освобождением за большие взятки), но и в: участии в ряде нашумевших в Варшаве ограблений. Конечно, такому изощренному провокатору, как Зашарзин, трудно верить, но и полностью отметать его доводы нельзя; не исключено, что своими переходами из лагеря в лагерь Бакай стремился избежать ответственности за какие-то свои действия.
Возможен и такой вариант: чтобы не допустить скандала и спасти карьеру, Заварзин предложил Бакаю добровольно оставить службу.
Бакай подал в отставку в январе 1907 года. Она была принята с выдачей 1000 рублей выходного пособия. После ухода в отставку Бакай продолжал шантажировать бывшее начальство, причем делал это весьма оригинально. Вот что он вспоминает. «Я поспешил с описанием главных фактов провокации, практиковавшейся Шевяковым с Заварзиным. Решил передать эти материалы в Государственную думу как материал для запросов. Ведь все равно, — думал я, — арестуют, зато в Государственной думе мои мемуары поднимут шум и заставят говорить о зле провокации. Рукописи я отдал в пятницу, а в понедельник был арестован. Меня заключили в Петропавловскую крепость».
Кто и как из деятелей политического сыска России «работал» с Бакаем во время его нахождения в Петропавловской крепости, неизвестно. Только вскоре он был выслан в Сибирь, откуда в январе 1908 года бежал и вскоре оказался в Париже. Перед бегством он сумел передать Бурцеву список с указанием 53 тайных агентов-провокаторов, работавших в Варшавском охранном отделении. Сведения оказались достоверными. Таким образом, какими бы мотивами ни руководствовался Бакай в своей помощи революционерам, бесспорно одно: он сыграл важную роль в разоблачении тайной агентуры, вместе с Лопухиным стал важным свидетелем разоблачения Азефа.
Бурцев, чтобы доказать свою правоту, встретился с Лопухиным – к этому времени тот уже оставил пост директора департамента полиции. Узнав, что Лопухин направляется из Парижа в Берлин, Бурцев сел в тот же поезд. В дороге, между Кёльном и Берлином, у них и произошла длительная беседа. Бурцев напрямую спросил, правда ли то, что человек под псевдонимами Валентин Кузьмич и Толстый состоит тайным агентом полиции? Лопухину представился случай хорошо «отплатить» за свою отставку, и он не стал хранить тайну.
— Под этим псевдонимом работает инженер Азеф. Он сотрудничает с департаментом полиции с 1893 года.
Когда Бурцев сообщил о разговоре с Лопухиным ЦК эсеровской партии, там решили: для перепроверки сведении направить на переговоры с Азефом комиссию из трех человек. Узнав об этом, Азеф не на шутку испугался. Не зная, что ЦК партии установил за ним круглосуточное наблюдение, он бросился в Петербург. Эсеры-«наблюдатели» в том же поезде последовали за ним и продолжили слежку в Петербурге: она велась так тонко, что Азеф ничего не заметил.
В Петербурге первым делом Азеф посетил квартиру Лопухина; умолял не выдавать его. Лопухин заявил, что с подобными Азефу субъектами он не желает иметь ничего общего, и потребовал немедленно покинуть его квартиру. Вопреки всем правилам конспирации, Азеф побежал в Петербургское Охранное отделение к генералу Герасимову. Истерически рыдая, просил о заступничестве, убеждал повлиять на Лопухина. Герасимов долго не решался на такой шаг, но поняв, что назревает небывалый скандал и разоблачение Азефа – конец его карьеры, 21 ноября 1908 года поехал к Лопухину. Дверь открьт швейцар и сказал, что Лопухин никого не принимает. Тогда сопровождавший Герасимова сотрудник Петербургского охранного отделения, назвав себя швейцару, оттолкнул его от двери, и Герасимов прошел в дом. Не здороваясь с Лопухиным, он сразу приступил к делу:
— Господин Лопухин, вы крайне неосторожны в своих разговорах с подозрительными элементами. Нам стало известно, что вы перед ними расшифровываете тайную агентуру, и в частности уже расшифровали такого ценного сотрудника охранного отделения, как Азеф. Вы юрист и хорошо понимаете, что это тяжкое государственное преступление. Я приехал просить вас немедленно прекратить эту вашу антигосударственную деятельность. В противном случае ни за что поручиться не могу.
Весь красный от гнева, Лопухин выбежал из-за письменного стола и закричал:
— Как вы смеете врываться в мою квартиру, да еще угрожать мне. Сейчас же покиньте мой дом! И запомните: я говорил и буду говорить то, что сочту нужным без всяких ваших подсказок!
Герасимов, с презрением смотревший, как беснуется Лопухин, тихим, спокойным голосом проговорил:
— Вы всегда были идеалистом и неврастеником, господин бывший директор департамента полиции. Однако боюсь, что вы так и не поняли до конца, что такое Петербургское охранное отделение и на какой ниточке держится ваша голова. Честь имею!
И Герасимов вышел из кабинета, хлопнув дверью.
Испугавшись угрозы Герасимова (он и жандармский полковник Комиссаров считались в департаменте полиции непревзойденными специалистами по организации тайных убийств), опасаясь за свою жизнь и жизнь своих близких, Лопухин обратился к председателю Совета министров и министру внутренних дел Столыпину с письмом:
«Милостивый государь Петр Аркадьевич!
Около 9 часов вечера 11 сего ноября ко мне на квартиру в доме № 7 по Таврической улице явился известный мне в бытность мою директором департамента полиции, с мая 1902 года по январь 1905 г., как агент находившегося в Париже чиновника департамента полиции Евно Азеф и, войдя без предупреждения ко мне в кабинет, где я в это время занимался, обратился ко мне с заявлением, что в партию социалистов-революционеров, членом которой он состоит, проникли сведения о его деятельности в качестве агента полиции, что над ним происходит поэтому суд членов партии, что этот суд имеет обратиться ко мне за разъяснениями по этому поводу и что вследствие этого его, Азефа, жизнь находится в зависимости от меня.
Около 3 часов дня 21 ноября ко мне, при той же обстановке, без доклада о себе явился в кабинет начальник СПБ охранного отделения Герасимов и заявил мне, что обращается ко мне по поручению того же Азефа с просьбой сообщить, как поступлю я, если члены товарищеского суда над Азефом: в какой-либо форме обратятся ко мне за разъяснениями по интересующему их делу. При этом начальник охранного отделения сказал мне, что ему все, что будет происходить в означенном суде, имена всех имеющих быть опрошенными судом лиц и их объяснения будут хорошо известны. Усматривая из требования Азефа в сопоставлении с заявлением н-ка охранного отделения Герасимова о будущей осведомленности его о ходе товарищеского расследования над Азефом прямую, направленную против меня угрозу, я обо всем этом считаю долгом довести до сведения Вашего Превосходительства, покорнейше прося оградить меня от назойливости и нарушающих мой покой, а может быть, угрожающих моей безопасности действий агентов политического сыска. В случае, если Ваше Превосходительство найдет нужным повидать меня по поводу содержания настоящего письма, считаю своим долгом известить вас, что 23 сего месяца я намереваюсь выехать из Петр ограда за границу, на две недели, по своим личным делам.
Прошу Ваше Превосходительство принять выражение моего уважения.
21 ноября 1909 г.
А. Лопухин».
Однако и после отправки с нарочным этого письма Столыпину тревога не покидала Лопухина. Кончилось тем, что он уговорил жену покинуть Петербург, а сам в тот же день уехал в Париж, затем – в Лондон.
Боясь потерять такого важного свидетеля по делу Азефа, как Лопухин, Бурцев решился на крайний шаг. Он понимал: как только Лопухин изменит свои показания о связи Азефа с тайной политической полицией, официального расследования по этому делу не будет и он, Бурцев, предстанет перед партийным судом как, «лжец». Спасая свою честь, он решил все рассказать начальнику личной охраны царя – Спиридовичу: иного пути парализовать деятельность покровителей Азефа и добиться официального расследования по его делу он не видел.
Спиридовичу доложили, что к нему пришел известный литератор Бурцев и настоятельно просит принять его по крайне важному, секретному делу. Спиридович приказал провести его в свой кабинет. Усадив гостя, поинтересовался:
— Что вас привело ко мне, господин Бурцев?
Внимательно выслушав его рассказ, поблагодарил за информацию, пообещал все тщательно проверить и принять надлежащие меры. А затем неожиданно спросил:
— Скажите, господин Бурцев, почему в газете, которую вы издаете в Париже, содержится столько лживых утверждений? Вот статья «Три бога», — протянул он газету Бурцеву, — по этой статье оказывается, что я, полковник Спиридович, один из трех богов: именно я встречаю в особой карете Распутина, затем императрицу и везу их на свидание в Царское Село, в какую-то парикмахерскую. Это же абсолютная чушь.
Бурцев покраснел.
— Возможно, корреспондент, писавший статью, пользовался не вполне добросовестными и надежными источниками. Постараюсь, чтобы подобных статей в газете больше не появлялось. – И Бурцев поспешил откланяться.
После его ухода Спиридович записал в журнале приема посетителей: «Бурцев. Уверял меня, что, давая сведения генералу Герасимову, Азеф в то же время подготовлял цареубийство».
В тот же день в рапорте коменданту Царскосельского дворца генералу Воейкову он подробно изложил содержание беседы с Бурцевым. Воейков тотчас доложил этот рапорт царю. Николай повелел сенаторам из первого департамента Государственного совета тщательно расследовать дело Азефа. Руководители политического сыска, как и предполагал Бурцев, оказавшись под следствием, уже не могли помешать разоблачению Азефа.
16 декабря 1909 года в Лондоне три члена ЦК эсеровской партии – Савинков, Чернов и Аргунов встретились с Лопухиным. Он еще раз подтвердил то, что было им сказано Бурцеву об Азефе.
От лиц, следовавших по поручению руководства эсеровской партии за Азефом во время его последней поездки в Петербург, ЦК стало известно, что в столице он посетил квартиру Лопухина и заходил в помещение Петербургского охранного отделения.
Возвратившись в Париж, Савинков и Чернов по поручению ЦК эсеровской партии пошли на квартиру Азефа. Их сопровождал боевик Ян Бердо (партийные клички Ротмистр и Николай). После того как в 1910 году сорвалось покушение на Николая II, в котором должен был принять участие Ян Бердо, в эсеровских кругах начали поговаривать, будто он тайный агент охранки.
Увидев трех «товарищей» по партии, Азеф в первый момент решил, что его намереваются убить, и от неожиданности или испуга лишился дара речи. Однако постепенно пришел в себя, начал горячо отрицать все выдвинутые против него обвинения. Утверждал, что бывшему чиновнику особых поручений при Варшавском охранном отделении Михаилу Бакаю нельзя верить: он бесчестный человек, подослан охранкой, чтобы дискредитировать в глазах партии его, Азефа, «пламенного революционера».
Чернов прервал эти излияния.
— Мы предлагаем тебе условие – расскажи откровенно о твоих отношениях с полицией. Нам нет нужды губить твою семью. Дегаев и сейчас живет в Америке.
Азеф, плача, закричал:
— Виктор! Мы жили столько лет душа в душу. Мы работали вместе. Ты меня знаешь... Как мог ты ко мне прийти с таким... с таким гадким подозрением.
Он убеждал в своей невиновности так красноречиво, столь умело оправдывался, приводя конкретные факты из своей жизни, что Чернов, Савинков и Бердо заколебались.
Циничный лицемер и весьма неплохой актер мелодраматического толка, Азеф не раз прибегал к подобного рода приемам. Однажды, слушая рассказ эсеровского боевика о его страданиях на сахалинской каторге, Азеф безутешно плакал, хотя именно он и отправил его на каторгу.
На этот раз Азеф допустил роковую ошибку. Когда его спросили, зачем он ездил в Петербург, заходил к Лопухину и в петроградскую охранку, он начал отрицать эти факты. В доказательство предъявил счета за проживание именно в это время в берлинских отелях.
После этого подозрение Савинкова, Чернова и Бердо переросло в уверенность. Однако окончательно решать его судьбу до того, как будет проведена проверка подлинности представленных им счетов (кстати, счета оказались фальшивыми) из берлинских отелей, было нельзя. Предложив Азефу еще раз чистосердечно во всем признаться, Чернов, Савинков и Бердо отложили его казнь, дали на «обдумывание» время до 12 часов следующего дня и ушли. Азеф заметался по квартире как одержимый и через несколько минут начал лихорадочно собирать вещи. На вопрос встревоженной жены, что случилось, зашептал:
— Они приходили убить меня, но решили сами этого не делать. Сейчас вернутся с боевиками. Нужно обязательно уйти до их возвращения.
— Но за что же они хотят тебя убить? – допытывалась жена.
Азеф зарыдал:
— Они говорят, что я провокатор.
— Провокатор?! – удивилась возмущенная жена. – Какая чушь!
— И все же надо уходить, иначе я погиб. Нужно время, чтобы доказать невиновность.
Они долго блуждали по ночному Парижу. Азеф вздрагивал и шарахался от каждого встречного. Наконец пришли на вокзал и купили билеты на поезд, отправлявшийся в Кёльн.
Азеф еще раз попытался сыграть на заблуждении партии и 7 января 1909 года направил в ЦК письмо:
«Ваш приход в мою квартиру вечером 5-го января и предъявление мне какого-то гнусного ультиматума без суда надо мною, без дачи мне какой-либо возможности защищаться ... это ваше поведение будет, конечно, историей оценено. Мне же такое ваше поведение дает моральную силу предпринять самому на свой риск все действия для установления своей правоты и очистки своей чести, запятнанной полицией и вами. Оскорбление такое, как оно нанесено мне вами, знайте, не прощается и не забывается. Будет время, когда вы дадите отчет за меня партии и моим близким. В этом я уверен. В настоящее время я счастлив, что чувствую силы с вами, господа, не считаться...
Моя работа в прошлом дает мне эти силы и поднимает меня над смрадом и грязью, которой вы окружены теперь и забросали меня.
Иван Николаевич.
Я требую, чтобы это письмо мое стало известно большому кругу с. -р.».
Одновременно Азеф сообщил начальнику Петербургского охранного отделения генералу Герасимову, что он разоблачен:
«Два дня тому назад ко мне явились в квартиру для опроса. Я с целью затягивал так, чтобы им пришлось в 2 ч. ночи уйти, с тем чтобы возобновить рано утром опять.
Я же в 3 ½ ночи ушел без всего из дому и уже не возвращался, уехал ранним поездом...
Положение трудное. Искать будут. Если догадаются обратиться к частным детективам, то те, пожалуй, и нападут на след» (письмо Азефа к Герасимову было оглашено на процессе А. А. Лопухина).
Азеф просил Герасимова помочь ему переменить фамилию, прислать денег и соответствующий паспорт.
Вскоре он получил несколько паспортов, в том числе на имя Александра Неймайера. По нему и проживал в Германии.
Герасимов больше чем кто-либо был заинтересован, чтобы Азеф исчез бесследно: именно у него Азеф долгое время состоял на связи. Слишком громким и опасным для Герасимова становилось разжигаемое газетами дело Азефа.
В который уже раз Герасимов перечитывал копию письма Бурцева от 19 января 1909 года из Парижа эсерке Каскадовой в Петербург.
«Дорогая Розочка!
Передайте ему, что бывшие приятели А. (Азефа) ведут себя из рук вон глупо. Отпустили, хотя долго уличали и допрашивали его. Он волен теперь бывать в Питере. Заявление написали о нем глупое. Ухитрились там заняться полемикой с Бакаем. Во всей этой полемике со мной и с ним нет ни звука правды. Во фр. прессе мы ведем самую горячую полемику. Я отвечаю на каждое нападение. Почти все газеты (особенно «L’Humanite») заняты делом этим. Я ставлю ответственными людьми за это дело Рачковского, Герасимова, Медникова, Гуровича и делаю возможным предложение такого же морального участия в этом деле (укрывательство Азефа и ответственность за его участие в терроре) Столыпина, Макарова, Трусевича, Зубатова, Ратаева и др... Закопать Рачковского и Герасимова – первая наша обязанность, надо требовать их ареста, пусть сообщат документы против этих господ, здесь печать эти документы будет печатать с жадностью».
После того как выяснилось, что Азеф был организатором убийства Плеве и великого князя Сергея Александровича, Герасимов утратил всегда присущее ему спокойствие. Началась бессонница. С воспаленными глазами метался он по кабинету, не зная, как оправдать себя за допущенную потерю бдительности, спасти свою жизнь. Он уже видел себя раскачивающимся на виселице. Особенно опасным представлялось то, что Азефа могли уличить в подготовке покушений на императора.
Герасимов помнил, как летом 1908 года внезапно отменили бал, на котором должен был присутствовать Николай II. Начальник личной охраны царя Спиридович сказал, что кто-то из видных эсеровских боевиков поручил дочери одного из сенаторов, состоявшей в партии эсеров, на этом балу бросить бомбу в Николая. Спиридович дал задание срочно установить и арестовать эту террористку, выяснить тех, кто отправил ее на бал. Герасимов вышел тогда на дочь видного чиновника – Татьяну Леонтьеву. Азеф подтвердил, что она действительно вращается в революционных кругах, и получил задание установить с ней связь. Впрочем, сообщений от Азефа больше не поступало.
Леонтьева же уехала за границу и жила там по подложному паспорту. Во всяком случае, заграничная агентура департамента полиции обнаружить ее в свое время не сумела. Не удалось тогда установить Леонтьеву и через родителей; своим отъездом она окончательно порвала с ними, и они не знали ее местонахождения.
Дело на Леонтьеву пылилось в шкафу Петербургского охранного отделения. Но сегодня его вместе со всеми другими материалами о деятельности Азефа забрали Курлов и Трусевич – члены судебно-следственной комиссии по делу Азефа; царь лично поручил им расследовать деятельность Азефа и работавшего с ним долгие годы Герасимова.
Герасимов понимал, что он взят под подозрение и от ареста его спасают пока заслуги в подавлении революции 1905—1907 годов. Не будь их, он давно сидел бы в Петропавловской крепости и, как говорили тогда в жандармской среде, давал «развернутые показания» по делу Азефа.
А между тем события, связанные с ним, продолжали развиваться. Прошло полтора месяца после того, как начался партийный суд над Бурцевым за «клевету» на Азефа. И как-то, встретив Бурцева, Борис Савинков сказал: «Поздравляю вас. Вы победили. Азеф действительно провокатор».
ЦК эсеровской партии приговорил Азефа к смерти и опубликовал следующее сообщение, попавшее затем на страницы мировой прессы:
«Центральный комитет ПСР доводит до сведения партийных товарищей, что инженер Евгений Филиппович Азеф, 38 лет (партийные клички «Толстый», «Иван Николаевич», «Валентин Кузьмич»), состоявший членом партии С. -р. с самого основания, неоднократно избиравшийся в центральные учреждения партии, состоявший членом БО и ЦК, уличен в сношение с русской политической полицией и объявляется провокатором. Скрывшись до окончания следствия над ним, Азеф, ввиду своих личных качеств, является человеком крайне опасным и вредным для партии. Подробные сведения о провокаторской деятельности Азефа и ее разоблачении будут напечатаны в ближайшем времени.
8 января 1909 г. Центральный комитет».
28 апреля 1909 года начался судебный процесс над бывшим директором департамента полиции А. А. Лопухиным, вернувшимся к тому времени из поездки по Европе. В качестве свидетелей в суд были приглашены бывший министр внутренних дел князь Святополк-Мирский и бывший начальник Московского охранного отделения Зубатов.
На судебном заседании были зачитаны протоколы допросов Рачковского, Ратаева и Герасимова, составленные в ходе предварительного следствия по делу Лопухина.
В своих показаниях генерал Герасимов заявил: «Я категорически заявляю, что с того момента, как ставший моим агентом Азеф проник в Центральное учреждение партии, благодаря сведениям, им мне доставленным, была спасена жизнь нескольких высокопоставленных лиц и разрушен целый ряд террористических предприятий». Ему вторил в своих показаниях Ратаев: «Из изложенного видно, что Азеф был в высшей степени ценным и полезным для правительства агентом... За время моей службы, т. е. по август 1905 г., Азеф, по моему убеждению, к боевой организации не принадлежал и террористическими актами руководить не мог».
Зубатов же откровенно лживо заявил, что Азеф во время работы с ним даже не был членом партии социалистов-революционеров.
Святополк-Мирский пытался доказать, что Азеф не играл руководящей роли в эсеровской партии.
Как ни старались перепуганные насмерть Герасимов Рачковский и Ратаев «доказать», что Азеф был «верным слугой» царского правительства, непричастным к убийствам Плеве и великого князя Сергея Александровича, это им не удалось. Однако отделались они весьма легко. Их уволили в отставку с солидными пенсиями.
В отношении Лопухина главный вывод обвинительного заключения гласил: «Оказал существенную помощь преступному сообществу социал-революционеров разоблачением перед ним тайны сношений Азефа с розыскными учреждениями русского правительства, известной ему по службе его директором департамента полиции».
30 апреля 1909 года Лопухин был признан виновным в совершении преступления и приговорен к пяти годам каторжных работ.
Осужденный подал кассационную жалобу, и дело его вновь рассматривалось в сентябре 1909 года. Но на втором процессе это был уже не тот независимый и гордый Лопухин. Сломленный тюрьмой, он просил суд о снисхождении. Приговор изменили на трехлетнюю административную ссылку в Сибирь.
Дошла очередь и до одного из «героев» подавления первой русской революции – начальника Петербургского охранного отделения генерала Герасимова. Предать его военному суду за «халатность, допущенную в работе с Азефом», не решились: это грозило новым грандиозным политическим скандалом. С Азефом работал не только Герасимов. В разное время он находился на связи у таких видных представителей политического сыска Российской империи, как Зубатов, Рачковский, Ратаев, Гартинг; дело Азефа задевало целую касту, могло высветить многие тайны охранки.
Решающую роль в судьбе Герасимова сыграл тот факт, что за все провалы, связанные с деятельностью Азефа, нес непосредственную ответственность председатель Совета министров и одновременно министр внутренних дел П. А. Столыпин. Он же постарался сделать все, чтобы не допустить процесса по делу Герасимова. С ключевого поста в политической тайной полиции Герасимова убрали тихо и незаметно: перевели на должность генерала для поручений при министре внутренних дел. Обрадованный, что удалось избежать виселицы или бессрочных каторжных работ, он просидел на этой должности тихо и незаметно вплоть до Февральской революции.
Постепенно скандал, вызванный делом Азефа, стал затихать.
А в это время сам он под именем русского подданного Александра Неймайера обосновался в Германии и переключился на коммерческую деятельность, был внесен в регистр немецких торговых фирм, принят в берлинскую купеческую корпорацию, начал играть на бирже. Но от себя не уйдешь: авантюрист по натуре, он искал новых острых ощущений. И нашел их в игре – стал заядлым картежником, проиграл значительные суммы, в 1911 году – 75 тысяч франков.
Казалось, отныне все в жизни коммерсанта Неймайера-Азефа сравнительно спокойно. Однако весьма скоро наступили черные дни.
Еще в декабре 1910 года немецкая тайная полиция зафиксировала встречу Азефа с русским консулом в Гамбурге, известным ей как резидент русской разведки. Азеф был поставлен на учет за подозрительные связи с русской разведывательной службой.
В июне 1915 года, уже во время войны с Россией, немецкие контрразведчики в одном из берлинских кафе зафиксировали новую встречу Азефа с человеком, который разрабатывался как русский разведчик. В тот же вечер Неймайер оказался в Моабитской тюрьме. Формально в военное время его интернировали как русского подданного, находящегося в Германии. Вместе с тем немецкая тайная полиция считала его опасным революционером, принадлежащим к международному террористическому сообществу.
Узнав, что он обвиняется в анархизме и террористической деятельности, Азеф 22 ноября 1915 года обратился к полицей-президенту фон Ягову с просьбой об освобождении. К заявлению он приложил подробную записку, в которой открещивался от эсеров и подробно описывал «подвиги» В борьбе с революционным движением в России: «Во-первых, партия, членом которой я состоял только фиктивно, является социалистической, а не анархической партией; во-вторых, я с середины 1906 г. до конца 1908 г. состоял членом Центрального комитета партии социалистов-революционеров не по политическим убеждениям; а с целью возможного предотвращения покушений со стороны революционеров, и я входил туда с ведома русской политической полиции, на службе которой состоял; в-третьих, я ни в одном по куше нии ни прямого, ни косвенного участия не принимал».
Просьба Азефа была оставлена без внимания. 1 февраля 1916 года через испанское посольство в Берлине, при посредничестве которого велись между правительствами Германии и России все переговоры об обмене интернированными во время войны, он подал вторичную просьбу об освобождении. Но и эта просьба была отклонена.
В сообщении полицей-президиума в испанское посольство говорилось: «Азеф является, без сомнения, анархистом и притом приверженцем террористического направления...
Принадлежности к одному из опаснейших сообществ самой по себе достаточно для того, чтобы рассматривать Азефа как приверженца самого опасного вида терроризма... держать его, как иностранца, в тюрьме, пока не явится возможность удалить его из Германии».
Весной Азеф впал в полное отчаяние. 30 мая 1916 года он подал третье прошение в полицей-президиум, в котором уже просил перевести его из Моабитской тюрьмы в лагерь гражданских (интернированных на время войны) лиц. Он писал: «Почти по неделям ни с кем не могу перемолвиться словом. Я болен, нервно подавлен, не могу ни сосредоточить мыслей, ни читать, о серьезных занятиях уже нет речи, меня мучит бессонница, и мрачные думы преследуют меня уже днем и ночью. Теперь я болен не только телом, но и душой».
Но и эта просьба Азефа была отклонена. К октябрю 1916 года он потерял 14 килограммов веса.
Освободили его из Моабитской тюрьмы лишь после Октябрьской революции и заключения Брестского мира, которым наряду с другими положениями предусматривалось произвести обмен интернированными. После освобождения из Моабитской тюрьмы Азеф прожил немного. В середине апреля 1918 года у него началось резкое обострение хронического заболевания почек. Болезнь стремительно развивалась, и 24 апреля в 4 часа дня в Берлине 49 лет от роду «король провокаторов» скончался от уремии в клинике «Krankenhaus Westend».
Помощник начальника Петербургского охранного отделения невероятно тучный Медников, отдуваясь и пыхтя, словно вплыл в кабинет своего шефа. Получивший в связи с делом Азефа отставку без права на пенсию, он спросил:
— Скажите, ваше превосходительство, кто же такой в действительности Азеф? Кому он служил? Говорят, что это человек героически-демонической силы. Я готов в это поверить, если принять во внимание, как он провел и подрезал под корень всех нас.
Герасимов, вынимавший из ящиков письменного стола какие-то бумаги и укладывавший их в портфель, взглянул на Медникова:
— Ничего ни героического, ни тем более демонического в Азефе не было и нет. Это профессиональный провокатор, правда очень талантливый. Азеф человек, который сделал провокацию своей профессией. Ему было все равно, кого и кому продавать, на кого организовывать покушение. Лишь бы хорошо платили. Ну а нам, работавшим с ним, — в голосе Герасимова зазвучали нотки злорадства и презрения и к самому себе, и к Медникову, — столько лет самоуверенно считавшим себя непревзойденными мастерами политического сыска, не сумевшим разгадать его, поделом. Не хлопай ушами!
Такую же характеристику дал Азефу и Спиридович: «Азеф – это беспринципный и корыстолюбивый эгоист, работавший на пользу иногда правительства, иногда революции; изменявший и одной и другой стороне, в зависимости от момента и личной пользы; действовавший не только как осведомитель правительства, но и как провокатор в действительном значении этого слова, то есть самолично учинявший преступления и выдававший их затем частично правительству, корысти ради».