29 сентября 1513 года невысокого роста коренастый человек с остроконечной бородкой, в шлеме и полукирасе, со шпагой в руке вошел с берега в море в точке, лежащей на 9°5' северной широты и 79° 35' западной долготы. На берегу за его действиями внимательно следили двадцать семь человек, облаченных в такие же доспехи, вооруженных пиками и арбалетами, в окружении дюжины крупных собак.
Командир сделал несколько шагов и, зайдя по пояс в море, прокричал фразу, потонувшую в приветственных криках его спутников. Васко Нуньес де Бальбоа, губернатор испанской колонии Дарьен, провозгласил Тихий океан владением короля Испании. Раскинувшийся между континентами океан в те времена именовался Южным морем.
Бальбоа и двадцать семь его спутников были остатками отряда в сто девяносто человек, вышедшего двумя неделями раньше с Атлантического побережья в поход через узкий перешеек, соединяющий две части Американского континента.
Короткое время спустя после описанной церемонии Бальбоа был обезглавлен в результате навета, подстроенного его верным помощником Пердрариасом. Шестью годами позже, 15 августа 1519 года, в праздник Успения Богородицы, сам Пердрариас стоял на коленях в месте, куда дошел Бальбоа. Тот день считается официальной датой основания Панамы, первого города, построенного белыми пришельцами на Американском континенте.
К 1669 году все путешественники, побывавшие в Панаме, описывали ее как Голконду, место сказочных наслаждений. Действительно, город насчитывал тогда десять тысяч жителей и славился своим богатством. Корабли любого тоннажа входили в его порт и отплывали из него. Деревянные, искусно покрашенные дома окаймляли широкую бухту. Но в городе было немало и каменных строений – церкви и монастыри, а также так называемые королевские здания, расположенные на вдающемся в море полуострове, отделенном от континента широким и глубоким рвом. Там, в частности, располагалась казначейская палата, куда свозили добытое в Перу золото. Среди обитателей Панамы многие успели нажить крупные состояния. Дома богатых купцов, военных и гражданских служащих высокого ранга блистали великолепием, их жены щеголяли друг перед другом сказочными драгоценностями.
Защищал город, а вернее, полуостров с «королевскими» зданиями один единственный форт. В 1573 году отряд из восемнадцати белых и тридцати негров под командованием знаменитого пирата Френсиса Дрейка напал в каких то двух лье от пригородов Панамы на караван мулов, регулярно перевозивший золотые слитки через перешеек в Пуэрто Бельо. Но на сам город они не осмелились напасть.
Панама стала очередной целью, куда замыслил отправиться адмирал Морган.
– Ваш прожект мне нравится, – мялся губернатор Томас Модифорд, – но мне было бы желательно получить известие о провокации с испанской стороны. Панама – слишком большой кусок, чтобы Лондон проглотил его просто так.
– Лондон проглотит любой кусок, если приправить его соусом из золотых дукатов, – отвечал адмирал.
В конце 1669 года Морган обладал значительным влиянием и мог позволить себе вольно беседовать с любым лицом, в том числе и с губернатором. Он только что купил на Ямайке огромное поместье Терра де Данке, впоследствии нареченное Долиной Моргана. Добыча от маракайбской операции была немалой, хотя и уступала той, что досталась ему после похода в Пуэрто Бельо. Обогатились и сэр Томас, и влиятельные придворные, и лондонские банкиры, положившие в свои подвалы кругленькие суммы. Модифорд вновь – в который уже раз – терзался между страстью к дукатам и страхом потерять насиженное место.
– Потребуется тщательная подготовка, – предупредил он Моргана.
– Я сделаю все необходимое, у меня есть в Панаме надежные люди. Но мне потребуется тысяча хорошо вооруженных бойцов. И толковые командиры, ибо придется вести подлинные баталии. Я наметил употребить в деле нескольких плантаторов, служивших в Европе офицерами. Постараюсь не пренебречь никакой малостью и, как только буду готов, выступлю незамедлительно.
Морган намеренно не упомянул об одной детали, побуждавшей его к действию, – о вызове, брошенном им из Пуэрто Бельо панамскому губернатору: «Через год я приду к вам за своим пистолетом». Меж тем прошло уже семнадцать месяцев. Конечно, блестящий успех заставил бы забыть об «опоздании», – но поход нельзя было откладывать.
Прошла зима, за ней весна 1670 года. Все это время Порт Ройял не пребывал в дремоте. Деловая жизнь пиратской столицы катилась в темпе, заданном мощным импульсом маракайбской операции. Ямайка ввозила со всей Европы мануфактурные товары и строительные материалы, экспортируя сельскохозяйственную продукцию. Основанные флибустьерами мелкие и средние предприятия не испытывали особых трудностей. Среди толпившихся на рейде купеческих судов то и дело появлялся юркий парусник с торчащими орудиями, и в тот же вечер в тавернах и притонах Порт Ройяла вспыхивало веселье. Оно, конечно, не шло в сравнение с вакханалией, следовавшей за возвращением крупной экспедиции, но деньги текли в Порт Ройял постоянно.
В середине июня Морган явился к губернатору с сообщением, что все готово. В ближайшие же дни произошла провокация, о желательности которой настоятельно намекал сэр Томас Модифорд. Факт был злонамеренный, неопровержимый, и Морган был совершенно к нему не причастен. Испанское военное судно высадило на северном берегу Ямайки небольшой отряд, тот сжег несколько хижин и взял пленников. 29 июня собранный Модифордом Совет острова единодушно принял резолюцию о выдаче Моргану поручительства для борьбы с испанскими войсками на суше и на море, а также для «совершения любых деяний, потребных для сохранения спокойствия и процветания владений Его Величества в Вест Индии».
5 июля некий испанский капитан, присвоивший себе титул «адмирала по борьбе с англичанами», прибил на дереве, росшем на западной оконечности Ямайки, записку, в которой брал на себя ответственность за совершенные три недели назад бесчинства, а также провоцировал флибустьерского адмирала попробовать справиться с ним. Морган отдал приказ о мобилизации.
Большой сбор возле Коровьего острова накануне отплытия армады к Панаме не походил на приготовления союзников на британском берегу к высадке в Нормандии во второй мировой войне. Однако не следует и преуменьшать его масштабы. Участники были охвачены возбужденным ожиданием большого дела, всем не терпелось услышать приказ командования. Два десятка кораблей вышли из Порт Ройяла, другие присоединились к ним во время остановки в Порт Гогоне на южном берегу Санто Доминго. Что ни день туда подходили новые суда. Гавань являла собой удивительное зрелище: одни суда стояли на якоре посреди бухты, другие лежали на боку, на прибрежном песке, на третьих чинили такелаж, поднимали и опускали паруса. На сбегавшем к морю широком лугу появились шатры и хижины, сколоченные из досок или сложенные из пальмовых ветвей; дымились очаги. И море, и суша кишели народом.
Корабли лежали на песке. Они не были выброшены на берег ветром или течением – каждый экипаж «килевал» свое судно. Эта деликатная операция заключалась в том, чтобы, положив судно на один бок, поднять второй из воды. Люди скребли по очереди половину корпуса, освобождая его от цепкого нароста водорослей и ракушек, проверяли водонепроницаемость, заменяли негодные куски обшивки, конопатили и смолили. Божественный запах смолы, милый сердцу каждого старого моряка, витал над лагерем, смешиваясь с ароматом плодов и деревьев, с дымком заготавливаемого впрок букана. Морган распорядился тщательно отдраить подводные части всех судов без исключения: он хотел, чтобы в решающий час корпуса скользили, как рыба в воде; по его же приказу почти ежедневно барки с охотниками отходили к побережью Эспаньолы – стрелять диких свиней и ловить быков, которых доставляли на Коровий остров, забивали, разделывали, солили и коптили. «Береговые братья» знали толк в искусстве буканьерства, им было по сердцу давнее ремесло флибустьеров, и, сидя у костров, они пели старинные песни.
На рейд прибывали не только французские пираты с Тортуги, но и припозднившиеся англичане, разметанные бурей по пути с Ямайки на Санто Доминго. Одно из судов было встречено особыми почестями, а его капитан удостоен криков «Виват!». Дело в том, что прибитый бурей к западной оконечности Кубы корабль вошел в маленькую бухточку, а там оказался отряд испанцев под командованием Риверо Пардала, автора той самой дерзкой записки, прибитой к дереву на Ямайке. Во время короткой стычки пистолетная пуля отправила Пардала к праотцам.
А на следующий день торжественная встреча ожидала другого капитана, который привел под конвоем груженное кукурузой испанское купеческое судно, перехваченное в пятидесяти милях от острова. Груз был уложен в трюмы вместе с копченым мясом. Моргану хотелось иметь как можно больший запас провизии:
– Необходимо будет кормиться в течение всего похода, я не желаю обременять себя добыванием провианта во время баталии.
Капитаны четырех судов получили приказ:
– Вам надлежит отправиться завтра в Ранчерию, испанцы свозят туда кукурузу.
Ранчерия расположена не на Антильских островах, а на побережье Южной Америки, недалеко от Картахены. Тысяча морских миль туда и обратно. Четверо капитанов понимали, что вряд ли стоило пускаться в столь дальний путь из за кукурузы, которую к тому же флибустьеры успели запасти. Однако из дальнейших указаний Моргана им стало ясно, что дело не только в кукурузе: необходимо было взять испанских пленников и вызнать у них сведения о панамских укреплениях. Важно было также убедиться, не готовят ли испанцы операцию против Ямайки.
– Ежели таковая не готовится, я заставлю пленных утверждать обратное. Они поклянутся в этом перед свидетелями и собственноручно подтвердят на бумаге, – без обиняков заявил командующий.
Предосторожность на случай, если предыдущие провокации покажутся Модифорду и Лондону недостаточными.
6 октября восходящее солнце окрасилось в ржавый цвет, птицы замолкли, на море наступил мертвый штиль. Час спустя деревья согнулись в три погибели от ураганного ветра, хлынул проливной дождь, и Карибское море, закипев, обрушилось на берег. Почти все стоявшие на якоре корабли были выброшены на сушу, многие получили серьезные повреждения. А на следующее утро ласковое солнце как ни в чем не бывало освещало картину опустошения. Ремонт повреждений занял добрых три недели.
Четыре корабля, посланные в Ранчерию, не возвращались. Что с ними – потонули, захвачены в плен или же их капитаны взяли такую огромную добычу, что решили отныне действовать самостоятельно? Морган едва скрывал беспокойство.
Наконец сигнальщик адмиральского флагмана – это был бывший «Летучий змей», переименованный Морганом в «Сатисфекшн» («Удовлетворение»), – закричал, что видит четыре паруса. Это возвращались блудные дети пиратского адмирала.
Морган еще раз прочел приложенный к поручительству «наказ». Документ предписывал ему взять город Сантьяго де Куба, перебить там всех рабов мужского пола, а женщин рабынь отправить на Ямайку, с пленниками же обращаться хорошо и «превзойти испанцев цивильным обхождением и милосердием». Наказ был подписан губернатором Модифордом и утвержден Советом острова. Но у адмирала был свой план действий.
В начале декабря Морган собрал капитанов и приказал им быть готовыми к отплытию через неделю. Конечная цель – Панама. Один из офицеров слушал адмирала с особым вниманием. Это был Эдвард Коллиер, экс капитан «Оксфорда», возведенный перед походом в ранг «временного вице адмирала».
Не менее часа адмирал излагал подробности предстоявшей операции. Вначале он намеревался совершить рейд на Провиденсию (Санта Каталину) и забрать остров у испанцев, чтобы обеспечить тыл экспедиции, а во вторых, набрать из тамошних каторжников индейцев проводников, знающих Панамский перешеек. После этого предстояло взять курс на устье реки Чагрес и захватить штурмом крепость Сан Лоренсо. И наконец, одолеть перешеек: подняться на пирогах по Чагресу до укрепленного селения под названием Крус, а оттуда выйти на Золотую тропу, по которой следовали знаменитые караваны с бесценным грузом. Эта тропа вела к Тихому океану, к Панаме.
19 декабря 1670 года армада подняла паруса. Она состояла из 28 английских и 8 французских кораблей общим водоизмещением 1585 тонн, вооруженных 239 орудиями, и насчитывала 1846 человек. Сегодня эти цифры нам кажутся смехотворными, но подобной силы еще не видывало Флибустьерское море за всю свою историю.
Морган намеренно нарушил наказ своего губернатора высадиться на Кубе и взять город Сантьяго де Куба. «Орешек» грозил оказаться слишком крепким. Возможно, он имел на то тайное согласие Модифорда, а может, просто действовал согласно главному принципу большой политики: успех списывает все, победителей не судят.
Выданную ему охранную грамоту он хранил в большом портфеле красной кожи с тисненым британским королевским гербом. Он не мог не знать, что сей документ был просрочен уже, по меньшей мере, на пять месяцев, но сознательно не придавал этой детали значения.
Мадридский договор, подписанный между Испанией и Англией 8 июля 1670 года, гласил, что отныне две великие державы намерены жить в мире.
Модифорд получил об этом известие из Лондона «ближе к осени». 18 декабря он отписал лорду Арлингтону, что направил адмиралу Моргану копию государственного договора. Когда именно это было сделано, в послании не уточнялось. Однако капитан корабля, отправленного на поиски Моргана, вернулся на Ямайку, не сумев выполнить поручение:
– Я добрался до острова Ваку через несколько дней после отплытия эскадры адмирала.
Модифорд адресовал лорду Арлингтону новое донесение: им направлено на поиски Моргана другое судно, которое, как он надеется, «вручит адмиралу известие о договоре до того, как он совершит какой либо враждебный Испании акт». Видимость была соблюдена. Губернатор не учел, что в архиве останется письмо Моргана, в котором тот извещал, что отплывает с Коровьего острова 15 декабря. Но кто станет сверять даты, если экспедиция пройдет благополучно?
Остров Провиденсия, 22 декабря 1670 года, десять часов утра. Орудия всех флибустьерских кораблей обрушивают огонь на два форта, стерегущие гавань; по морю плывут клочья черного дыма, стоит адский грохот, в паузах слышны отрывистые мушкетные залпы. На берег высажен десант, который продвигается к стенам фортеций под плотным огнем защитников. Классическая картина. Быть может, сухое описание ее покажется банальным, но, присмотревшись внимательнее, мы обнаружим, что бой разворачивается весьма странным образом.
Флибустьеры, стреляя из мушкетов и пистолетов, надрываются от хохота, причем видно, что стреляют они в воздух, а не в сторону крепости; защитники отстреливаются, тоже хохоча во все горло и весело перекликаясь; канониры обеих сторон, не глядя, подносят к орудиям фитили: совершенно ясно, что выстрелы – холостые.
Да, перед нами театральное действо, имитация боя, идея, которая родилась у губернатора острова Провиденсия. В ответ на предложение сдаться он направил Моргану послание, оставшееся уникальным документом в анналах испанской военной истории:
«Я решил сдать остров, поскольку не имею сил защищать его против столь могучей армады. Однако я прошу адмирала Моргана прибегнуть к военной хитрости, дабы я сумел сохранить свою репутацию и репутацию моих офицеров».
Далее следовала целая программа фальшивой битвы, причем настолько подробно разработанная, что мы вправе осведомиться, не заготовил ли губернатор ее заранее – на всякий случай. Непонятно лишь одно: неужели испанец, в самом деле, верил, что секрет, в который были посвящены сто девяносто солдат его гарнизона и около двух тысяч моряков Моргана, останется секретом? Как бы то ни было, Морган дал свое согласие, присовокупив, что при малейшем вероломстве поддельная битва обернется для испанцев кровавым побоищем. Но все прошло как по писаному. Единственная печальная нота во всем эпизоде прозвучала в момент, когда губернатор, отдавая свою шпагу, зарыдал.
Как можно было прибегнуть к жестокости после столь легкой победы? Вместо привычных дознаний на острове царило сердечное согласие. Флибустьеры галантно раскланивались с дамами, а в качестве трофеев забрали лишь порох из крепостей. Морган приказал разрушить укрепления, а в губернаторской резиденции разместил небольшой гарнизон. На острове нашлись каторжники индейцы, хорошо знавшие Панамский перешеек.
Параллельно с этими мероприятиями Морган отправил под командованием капитана «Мэйфлауера», Джозефа Брэдли, авангард в четыреста человек с заданием захватить крепость Сан Лоренсо в устье реки Чагрес. Уходившие обменялись веселыми шуточками с коллегами, остававшимися на Провиденсии. Опереточная баталия, райская природа зеленого острова превращали начало экспедиции в загородный пикник – все виделось легким и доступным. Казалось, и дальше они будут – лететь от победы к победе.
Это впечатление еще больше укрепилось, когда главные силы армады, подойдя 11 января 1671 года к Чагресу, узнали, что отряд Брэдли успел захватить форт Сан Лоренсо. При виде английского флага, развевавшегося над крепостью, на кораблях поднялось ликование. Оно охватило не только рядовых матросов, но и штурманов, и капитанов. Головные суда, распустив паруса, на полном ходу устремились в устье. Результат: «Сатисфекшн» и еще три корабля наскочили на берег. А налетевший ночью норд доконал потерпевшие аварию суда. Жертв, к счастью, не оказалось. Тем временем Моргану доложили, что штурм крепости Сан Лоренсо никоим образом не напоминал шутовское действо на Провиденсии. Потери флибустьеров исчислялись в сто десять человек убитыми и восемьдесят ранеными. Из трехсот четырнадцати защитников цитадели в живых осталось лишь тридцать, среди них – ни одного офицера.
– Немедленно приступить к ремонтным работам! – распорядился Морган.
Триста человек были оставлены охранять Сан Лоренсо и корабли на якоре у входа в устье. Стоя на верхней площадке крепости, возвышавшейся на холме, адмирал смотрел на хорошо знакомое Флибустьерское море. Синяя гладь величественно серебрилась под солнцем. Это зрелище немного успокоило его. У подножия крепости ютились разноцветные домишки селения Чагрес. Оно слыло гиблым местом: желтая лихорадка и холера из года в год собирали здесь обильную жатву. А дальше к югу начиналась сельва.
Работы при сооружении Панамского канала в XIX веке изменили конфигурацию реки Чагрес. А тогда, в 1671 году, широкая в устье, она резко сужалась в нескольких километрах выше по течению. Ширина ее была не больше сорока метров, и река мчалась, стиснутая меж высоких, обрывистых берегов, заросших неприступной чащобой. Форт Сан Лоренсо скрылся из виду еще до того, как экспедиция добралась до места сужения реки.
Войско насчитывало тысячу четыреста человек, семь баркасов, пятьдесят шесть шлюпок и пирог; собрать и рассадить его – уже одно это было непростой задачей. Когда наконец тронулись в путь, солнце стояло в зените. В девственном лесу царила тишина, прерываемая трелями птиц и стрекотом насекомых. С обоих берегов несся запах мимоз, дурмана, огромных цветов жасмина и псидиума. Потоки пьянящих ароматов смыкались над водой, образуя как бы вторую, воздушную реку.
Флибустьеры с удивлением принюхивались к необычной гамме запахов, в которой им знаком был лишь залах их потных тел. «Мы были стиснуты, как сельди в бочках, в баркасах и пирогах», – писал Эксмелин. У Моргана не было другого выхода: лодок было мало, а народу – много, и все, как он считал, потребуются в бою. Перед посадкой адмиралу пришлось скрепя сердце отказаться от продовольствия. Оставалось надеяться на «подножный корм» – селения и испанские посты, расположение которых было известно из донесений лазутчиков.
Через несколько часов пираты, разморенные жарой и мерным плеском весел, начали дремать в лодках. Внезапно их вырвал из сна пронзительный треск с обоих берегов: аисты, разноцветные попугаи ара и обезьяны дружным хором приветствовали пришельцев. Огромные бабочки зароились над лодками. Гребцы индейцы отвечала обезьянам гортанными выкриками. Флибустьеры, приободрившись, затянули песню. Вытянувшаяся по реке гигантская вереница разномастных посудин напоминала праздничную процессию.
Лодки медленно двигались против течения. Лоцманы индейцы, вызволенные с испанской каторги, с удовольствием узнавали родные места. Задирая головы к верхушкам деревьев, они по солнцу следили за временем. Близились сумерки, вода наливалась свинцом по мере того, как темнело небо. Песни смолкали. Неясные громады берегов, казалось, совсем стиснули реку, запах болотной тины все отчетливей проступал сквозь аромат цветов. Лодочная флотилия входила в зону порогов, движение совсем замедлилось.
Наконец выдалось спокойное место, лоцманы жестами указали на небольшой островок посреди реки. Пора – ночь была совсем близко, через несколько минут наступила кромешная тьма. Прижавшись друг к другу в узких скорлупках, бесстрашные флибустьеры озирались вокруг, тревожно прислушивались к ночному концерту сельвы. Кто слышал хоть раз в жизни эту какофонию, тот не забудет ее никогда. Свист, квохтанье, плеск, щелканье клювов, треск сухих веток, скрежет, улюлюканье, бесконечные вскрики птиц пересмешников и сотни других самых невероятных звуков. А в интервалах явственно доносился хриплый рык ягуара.
На утро следующего дня показалось местечко Хуан Кальего (ныне город Гатун), где, по сведениям Моргана, стоял слабый испанский гарнизон.
– Перебьем солдат и заберем провизию, – распорядился он.
Расчет не оправдался. Ни одной живой души: домишки и жалкие хижины были пусты, ни одной унции кукурузы, ни одного поросенка, даже ни одной собаки. Пришлось двигаться дальше на голодный желудок.
Река стала совсем мелкой. Было велено выгрузиться из лодок, оставив там больных (то были жертвы малярийных комаров), и лезть на берег. Продвижение колонны совсем замедлилось. Несколько человек умерли от укусов ядовитых змей, водившихся здесь во множестве.
Морган выслал вперед и на фланги дозоры, чтобы обнаружить испанцев. Результат – ноль. Все кругом было пусто, хижины на опушках покинуты, ни скота, ни птицы, ни зерна; даже овощи на огородах были вырыты, а фрукты сорваны, плантации перепаханы или уничтожены. Тактика «выжженной земли». Удивительное дело: среди густейшей в мире растительности люди оказались более голодными, чем в пустыне! Пытаться охотиться в этих зарослях – напрасная затея. Самые смелые не могли сделать и шага в сторону от тропы: путь преграждали лианы. А в высокой траве кишели змеи.
На четвертый день кошмарного похода они натолкнулись на испанскую «засеку» – снова ни единого защитника, ни грамма провизии. Флибустьеры обнаружили несколько канастр (сшитых из шкур ларей) – конечно же пустых; но они настолько оголодали, что стали есть шкуры. Пираты соскребали с них остатки ворса, разрезали на узкие ремни, отбивали о камни и вываривали несколько часов. Те, кому не досталось канастр, жевали траву и листья. По счастью, на следующий день их ждала удача: дозорные обнаружили набитый кукурузой тайник. Морган распорядился накормить самых ослабленных.
Адмирал рассчитывал, что пост Крус, где тропа отклонялась от берега реки в глубь леса, испанцы не смогут эвакуировать полностью. Действительно, поначалу предположение казалось верным: на утро шестого дня из за завала, преграждавшего дорогу, загремели выстрелы. Ответные залпы флибустьеров рассеяли испанцев.
В километре дальше произошла совсем странная вещь. Люди, шедшие в голове колонны, вдруг стали падать замертво. Врага не было видно. Полная тишина. Раненые пытались вытащить из тел заостренные палочки с оперением – индейские стрелы. Колонна смешалась, многие бросились назад. Как сражаться с невидимым врагом? А стрелы продолжали лететь в людскую гущу.
Морган приказал рассредоточиться, пираты залегли и начали вслепую стрелять по кустам. Пальба прекратилась, когда индейцы исчезли, растворившись в зеленом мареве. Час спустя впереди к небу поднялся столб дыма.
– Испанцы жгут кустарник. Продолжать двигаться цепью! – скомандовал Морган.
Нет, то полыхал не кустарник, а селение Крус. Флибустьеры, задыхаясь от бега, встали на окраине, глядя на пожарище. Огонь не оставил ничего. Испанцы продолжали упорно следовать избранной тактике. Не успели сгореть только склады с каменными стенами. Там нашли несколько ящиков прошлогодних сухарей. Этими зачерствевшими сухарями заедали кошек и собак, которых удалось отловить и изжарить. В погребах обнаружили также бочонки с перуанским вином. Первые пираты, ослабленные голодом и мучительным маршем, едва отведав этого напитка, в беспамятстве свалились наземь. Морган велел предупредить, что вино отравлено.
– Виват яду! – кричали пираты, наливая себе полные котелки.
Восемь лье отделяют Крус от Панамы. Даже сегодня, несмотря на оживленное движение по каналу, эта часть перешейка выглядит безлюдной. В окна электропоезда, если только слепящее солнце не заставляет опустить жалюзи, взору пассажиров открывается каменистая пустынная местность. Воздух кажется застойным, словно ветры с обоих океанов по взаимной договоренности останавливаются в этой пограничной зоне. В небе, не обращая внимания на достижения цивилизации, парят, словно куски сажи, огромные птицы стервятники. Совершенно так же они вились, выискивая поживу, над моргановской колонной. Птицы привыкли за долгие века собирать с людей дань...
Но пираты считали, что худшее позади – наконец то они вышли на столбовую дорогу, ту самую караванную тропу, по которой испанцы перевозили награбленное у индейцев золото. Тропа имела не более дюжины шагов вширь; местами топь сужала ее еще пуще и почва ходуном ходила под ногами; повсюду валялись скелеты мулов, отполированные стервятниками до блеска. Зрелище бренных останков нисколько не омрачало настроения флибустьеров. Они знали, что вожделенная Панама не за горами и скоро они отведут душу. После стольких дней лишений и смертельной усталости их аппетиты были поистине ненасытными.
Люди, шедшие по Золотой тропе, были небриты и нечесаны, в изодранной в клочья одежде и сбитых сапогах, покрытые коростой, отощавшие донельзя – сплошные мышцы и сухожилия. Со стороны они не могли внушить ничего, кроме ужаса. Пираты несли помимо оружия и пороха еще и знамена, и трубы, и барабаны. Морган намеревался развернуть настоящую баталию. Ее тактика была продумана адмиралом в мельчайших деталях. Знамена и музыка были атрибутами настоящей армии. На сей раз Морган имел не только официальное поручительство (он не знал, или забыл, или хотел забыть о мире с Испанией, дезавуировавшем его жалованную грамоту), но и офицеров, воевавших в Европе. Этот факт, как надеялся вожак флибустьеров, должен был раз и навсегда заставить забыть о его сомнительном прошлом и возвести его в ранг полководца.
Марш по Золотой тропе несколько раз прерывался стычками с индейцами и испанцами. Последние, правда, старались не ввязываться в бой, а лишь выкрикивали издали угрозы:
– Выходите в поле, собаки, мы вам зададим!
Колонна, кстати, как раз выходила в пампу. Головной отряд бросился ловить лошадей, быков и мулов. Божественный запах жареного мяса окутал дневку. Вместе с едой к пиратам возвращались силы, и жгучая жажда битвы росла в них от часа к часу.
В предпоследнюю ночь разразилась гроза, и все вымокли до нитки, но порох сумели уберечь. Наутро флибустьеры двинулись дальше под низкими, набухшими от влаги тучами. Через два часа пути Морган, шагавший во главе колонны, взошел на холм, и впереди, за невысокой грядой, ему открылось безбрежное пространство – Южное море, Тихий океан. Он не переливался голубизной и не серебрился на солнце, как Карибское море; это была неукротимая стихия, с которой теперь предстояло столкнуться пришельцам. Морган насчитал на рейде пять трехмачтовых кораблей. Казавшиеся отсюда крохотными суденышки плясали на крутой волне.
Минула еще одна ночь, а наутро заговорили пушки. Ядра плюхались справа и слева от тропы, но флибустьеры не обращали на них внимания, словно это были ярмарочные шутихи. Штурмовая колонна быстро двигалась вперед. Осталось уже недолго! И вот наконец им явился город.
Будущая жертва кружила голову больше, чем любая женщина. Вытянувшиеся вдоль океана улицы, колокольни и каменные строения конечно же были битком набиты сокровищами. Флибустьеры вопили от радости, подпрыгивали на месте и обнимались, не веря собственным глазам. Неужели добрались? В порт входили и уходили суда, совершенно, похоже, не заботясь о нависшей угрозе.
В Панаме звонили колокола. Псалмы возносились к небу с дымком ладана. Людская река текла по городу: впереди священники в золоченом облачении, за ними жители с молитвенно сложенными руками, а в конце процессии вновь священники и монахи со Святыми Дарами под балдахином. Колокола всех церквей и монастырей звонили без устали, и заезжий путник мог подумать, что город празднует победу. Но нет, достаточно было взглянуть на губернатора дона Хуана Переса де Гусмана, шагавшего в голове процессии, сразу за прелатами, впереди городской знати. Лицо его было сумрачно, отмечено печатью глубокой тревоги. Процессия подошла к кафедральному собору, где Гусман поклялся перед образом пречистой Божьей Матери не пожалеть жизни для защиты святого места. Вместе с ним поклялись все присутствующие – «истово и благочестиво». Дон Хуан Перес де Гусман почти с отчаянием молил небо о помощи, ибо чувствовал, что без божественного заступничества ему не совладать с вражьей силой.
Его письма, адресованные королеве матери Марии Анне, регентше малолетнего Карла II, поразительны для губернатора, осуществлявшего военную и гражданскую власть в заморской провинции. Вначале он намеревался защищать Панаму возле Круса. Получив известие о высадке пиратов в устье Чагреса, он привел туда войска. Однако депутация знатных горожан явилась в Крус с просьбой «не рисковать войсками, которые потребуются для защиты подступов к столице». Гусман сообщал королеве, что, учитывая слабость городских оборонительных укреплений, подобная тактика самоубийственна. Тем не менее он согласился эвакуировать Крус и отвел войска в Панаму. «Приступ» твердости побудил было его к своеобразному компромиссу: напасть на пиратскую колонну на открытом месте вблизи городских окраин. Однако сам же Гусман писал, что это неразумно и надо было дать генеральное сражение в Крусе. Что же осталось теперь, кроме как молить Господа? Перед крестным ходом состоялись и другие благочестивые мероприятия: повсюду выставили Святые Дары, устраивали публичные молебны, налагали епитимьи, Божьи слуги лихорадочно грузили в порту на быстроходный корабль самые ценные вещи из церковных и монастырских алтарей.
18 января Гусман предпринял вылазку из города во главе 1200 солдат, 200 всадников и довольно большого числа (точная цифра неизвестна) вооруженных рабов. Тридцать индейцев должны были в решительный момент выпустить на поле полторы тысячи «боевых единиц», с которыми моргановским флибустьерам еще не приходилось сталкиваться, – полудиких быков. Сейчас эти звери, взмучивая пыль, медленно брели стадом в плотном окружении индейских ковбоев. Небо было ясным, светило солнце.
Как только Гусман с офицерами переехали холмистую гряду и увидали пиратскую армию, они остановились в изумлении.
Морган назвал придуманное им расположение войск терцией. Это был плотный порядок, напоминавший формой ромб. В голове размещался отряд из 300 человек, обращенный острием в сторону врага. В центре – главные силы, 600 человек, стоявшие прямоугольником. Затем – арьергард, треугольник в 300 человек острием назад. Один фланг флибустьерской армии защищал холм, другой – болото. Весь строй медленно двигался вперед под барабанный бой, с развевающимися знаменами.
Дон Франсиско де Харо, командовавший кавалерией испанцев, посмотрел на дона Гусмана. Тот кивнул головой:
– Атакуйте.
Это было ошибкой. Следовало подождать, пока пиратская армия продвинется дальше и оголит свои фланги. А так испанской кавалерии пришлось идти лобовой атакой против острия. Почва была неровная, местами болотистая, усеянная кочками и рытвинами. Шедшие в авангарде флибустьеры опустились на колено, вскинули мушкеты и встретили нападавших дружными залпами. Гусман видел, как всадники, натолкнувшись на острие терции, рассыпались в стороны, а пираты продолжали вести в упор убийственный огонь. Харо собрал всадников и вновь повел их в атаку. Когда пороховой дым рассеялся, испанская кавалерия перестала существовать.
Пиратская армия двинулась дальше, по прежнему в плотном строю, нацелившись на левый фланг Гусмана. Испанцы были вооружены в основном аркебузами, оружием куда менее дальнобойным и бившим не столь прицельно, как мушкеты. Губернатор отдал приказ пехоте стоять насмерть. Различные грешащие неточностями рассказы очевидцев позволяют, тем не менее, заключить, что этот приказ не был исполнен. Часть испанцев начала отходить под огнем пиратов, другие с пением «Магнификат...» бросились вперед. По прошествии некоторого времени Гусман, не в силах понять, что происходит, отдал приказ бросить в бой быков.
– Обойти холм и пустить быков в тыл пиратам!
Командующий надеялся, что быки, ворвавшись в ряды пиратов, посеют панику, топча поверженных и разя их рогами. Но животные двигались шагом, иногда ленивой рысцой, а после первого залпа флибустьеров повернули назад и, отбежав подальше в поле, принялись мирно щипать травку. Испанская пехота бросилась наутек.
«Мы преследовали врага буквально по пятам, так что его отступление вылилось в паническое бегство», – писал Морган. Битва продлилась два часа.
– Они идут! Они идут!
В течение веков этот крик, вырывавшийся из тысяч ртов, гораздо чаще выражал панический ужас, чем безумную радость. Поднявшись в предместье, он перекинулся в город. Его услышали в каждом доме. Когда же через полчаса стало ясно, что сражение проиграно, порт превратился в место действия трудновообразимой драмы.
Оба пирса и весь берег были покрыты людским муравейником, буквально сползавшим в море. Люди прыгали с причалов в лодки, брели по мелководью к суденышкам, бросались вплавь к стоявшим на якоре кораблям, толкались, орали, захлебывались, отчаянно дрались, затаптывая слабых, без всякого снисхождения к женщинам и детям. История знавала подобные сцены панического бегства, когда море мнилось последним прибежищем, последней надеждой на спасение. Шлюпки уже отходили под парусом или на веслах. Сумевшие забраться туда счастливцы толкали гребцов, в безумном страхе за собственную жизнь колотили по головам цеплявшихся за борт, каблуками отдавливали им руки. Над портом стоял сплошной стон, слышались призывные крики, рыдания, проклятия, угрозы, а по прилегавшим улицам с топотом неслась нескончаемая людская река – скорее, скорее, прочь из города!
Согласно описаниям свидетелей, первым поднял паруса и вышел в море корабль, груженный церковными ценностями – среди них был алтарь массивного золота, практически бесценный. Интересно, что эта вещь с той поры бесследно исчезла, превратившись в легенду. Говорили, что «один священник закрасил алтарь белой и голубой краской, а когда привез его в Перу, то распилил на куски». Оставим эту деталь на совести рассказчика и обратимся к другим, значительно более достоверным фактам.
Среди беглецов, которым удалось пробиться на корабль (как мы увидим, им не удалось уйти далеко), была молодая женщина, совсем недавно вышедшая замуж; ее супруг находился в это время в Перу. Она выглядела как живая статуя – точеная фигура, черные волосы, белоснежная кожа, бархатные глаза, короче, канон испанской красавицы того времени, «краше которой в Европе не было и нет никого». Имя этой женщины не сохранилось («панамская дама» – так называют ее хронисты), но реальность ее существования подтверждается многими свидетельствами. Я решил для удобства рассказа наречь ее доньей Эрмосой.
Менее чем в десяти морских милях от Панамы лежит остров Товаго. Первые барки с беженцами еще не успели подойти туда, как сзади над морем поднялся столб дыма.
– Лихоимцы жгут город!
Никому из беглецов не пришло в голову, что пиратам глупо жечь город, взятый ценой таких усилий, до того, как они успели его ограбить. Но для подобных суждений требовалось известное хладнокровие, а откуда ему было взяться в подобных условиях? В действительности роковой приказ исходил от дона Гусмана, отошедшего со своим штабом в индейскую деревушку Пенономе, в четырех километрах западнее Панамы:
– Взорвать пороховые склады, как только первые пираты войдут в город!
При взрыве погибло некоторое число захватчиков, но взметнувшийся вулкан мгновенно объял пламенем деревянный город.
Однако для беглецов, которые, стеная, вылезали на берег Товаго, виновниками всех несчастий могли быть только пираты, недаром же они не люди, а самые настоящие монстры! Жители городов Испанской Америки, особенно обитатели Панамы и Карибского побережья, всерьез верили, что у пиратов Ямайки и Тортуги на человеческих фигурах красуются песьи или обезьяньи головы. Священники и монахи усердно убеждали свою паству.
– Чудовищные инстинкты превратили этих людей в исчадий ада.
Вряд ли донья Эрмоса, жена богатого купца, разделяла простонародные верования. Но в том, что флибустьеры были людьми чудовищного нрава, она не сомневалась, как и все остальные женщины ее круга. Достаточно было взглянуть на черный столб дыма, ночью окрасившийся в багровый цвет, чтобы представить себе творившиеся в Панаме ужасы.
Крупные парусники вслед за кораблем с церковными сокровищами улизнули в открытое море и сейчас были вне пределов досягаемости – на подходе к Перу или портам Тихоокеанского побережья. Но мелкие суденышки не могли рисковать: океан есть океан даже в хорошую погоду под ясным солнцем, и вдали от берега утлым скорлупкам несдобровать. Примерно сутки в сердцах беглецов на Товаго еще теплилась наивная надежда: ведь все, кто мог уплыть из Панамы, уплыли; значит, порт опустел, и пиратам не на чем будет пуститься в погоню. Действительно, в течение этих суток море между Панамой и Товаго гнало лишь белые барашки.
– Монстры побесчинствуют и рано или поздно уйдут. Тогда мы сможем вернуться домой...
Безумная надежда рухнула, когда прямо перед островом из утреннего тумана стали возникать паруса. Монстры сумели где то раздобыть не только барки, но и несколько судов довольно солидного тоннажа. Теперь они шли во главе целой флотилии к Товаго. В течение часа противоположный берег острова был ареной отчаянной паники и душераздирающих сцен – в несколько уменьшенном масштабе по сравнению с тем, что происходило недавно в Панаме. Беглецы, не видя ничего вокруг, тащили задыхаясь свое добро и сталкивали барки в море. Но Тихий океан был в гневе, огромные валы переворачивали суденышки со всем содержимым. Люди захлебывались у самого берега. Многие пытались зарыться в песок, спрятаться хоть в крысиную нору от грядущей беды.
Двухсуточное бесчинство пиратов на Товаго заслуживает особого упоминания. На пепелище сожженной Панамы была уже собрана огромная добыча, но флибустьеры злились, что многое сгорело. Морган, обосновавшись в губернаторском дворце – каменное здание с толстыми стенами почти не пострадало от пламени, отдал приказ:
– Догнать беглецов, вышедших в море, и как следует потрясти их!
Пуще всего адмирала снедала мысль об уплывших церковных украшениях; все подробности их погрузки на галион рассказали свидетели, подвергнутые дознанию. Поэтому участникам погони было велено захватить церковные сокровища. Самые исполнительные намеревались идти в океан, но большинство решило сделать остановку на острове. Надо же выведать, говорили они, в какую сторону двинулся галион и где он может прятаться. Пираты налетели на Товаго как коршуны – впрочем, расхожее сравнение несправедливо к птицам, которых не интересует ни золото, ни женщины.
Донья Эрмоса и несколько других беглянок из числа самых красивых поначалу не поняли, почему их пощадили. Запертые в одном из домов, они, рыдая, взывали на коленях к Деве Марии, слушая доносившиеся снаружи крики. В любую секунду осатанелые головорезы должны были ворваться в их убежище. Но нет, дверь открыли лишь для того, чтобы дать им еды и питья. Пленницы терялись в догадках о причине столь мягкого обращения. А она была очень проста: флибустьеры знали, что их ожидает гнев адмирала за то, что они застряли на Товаго, вместо того чтобы догнать галион с сокровищами, и надеялись умилостивить предводителя, доставив к нему нескольких красавиц. На третьи сутки женщин вывели из дома, посадили на корабль и отвезли в Панаму.
– Адмирал шлет вам это со своего стола.
«Это» был дивный серебряный поднос, уставленный яствами и графинами. Принесшая его прехорошенькая, нарядно одетая черная служанка была прежде одной из горничных губернатора Гусмана. Во дворе совсем не чувствовалось следов пожара. Из окон своей комнаты донья Эрмоса видела уголок сада – посыпанные песком дорожки, разноцветные кусты, птичьи клетки, бассейн с морскими черепахами. К аромату цветов примешивался запах дыма, все еще висевшего над городом.
– Можно мне выйти в сад?
– Нет, сеньора. Вам велено оставаться в комнате.
Пленница... Вчера вечером, когда донью Эрмосу вводили в эту комнату, в коридоре появился адмирал. Он учтиво поклонился, сняв шляпу. Сеньора может потребовать все, что пожелает. Не потеряй сеньора присутствия духа, она могла бы ответить:
– Я хочу, чтобы меня освободили и разрешили ехать к мужу.
Но она этого не сказала. Страх был еще слишком велик. Она успела мельком разглядеть главаря пиратов – невысокий, но очень представительный мужчина, широкое загорелое лицо, вовсе не похожее на песью голову. Изысканно одет, превосходно говорит по испански. Донья Эрмоса пробормотала, что она предпочла бы остаться с другими пленницами. Адмирал лишь улыбнулся и, ничего не ответив, удалился.
Теперь донья Эрмоса наконец уразумела, почему пираты пощадили ее на Товаго и что означала учтивость адмирала. Она была напугана, но не могла побороть чисто женского любопытства: «Как он начнет домогаться меня?»
Появились еще две девушки, на сей раз испанки, сообщившие, что адмирал велел им быть постоянно в распоряжении сеньоры; обе были необыкновенно почтительны.
– Почему я не могу спуститься в сад? – спросила донья Эрмоса.
– Адмирал опасается, как бы ненароком с вами не случилось чего нибудь дурного.
И девушки начали заученно твердить: адмирал де без ума от сеньоры, она может получить от него все, что пожелает. Ах, зачем возмущаться, зачем стонать? Все женщины Панамы, за исключением разве что глубоких старух, вынуждены были поступиться собой, чтобы спасти жизнь. Покориться силе, когда нет другого выхода, вовсе не грех.
Осада через посредство третьих лиц продлилась несколько дней, что уже само по себе удивительно для флибустьера. Донья Эрмоса и та была удивлена. Из своих покоев она не могла слышать того, что происходит в парадном зале дворца. Морган пировал там с соратниками, и недостатка в развлечениях и удовольствиях любого рода у них не было. Отсюда и невероятно терпеливое «ухаживание».
– На сей раз, сеньора, я пришел к вам сам.
Донья Эрмоса успела подумать: «Так и должно было случиться. Только почему сейчас, а не раньше?» Обе служанки тут же испарились без звука. В огромной комнате с роскошной мебелью царила прохлада, из сада доносились крики попугаев. Пират, массивный, с багровым лицом, но тщательно завитыми усами и в повязанном на голове красном платке, стоял между доньей Эрмосой и дверью, глядя на нее невыносимо пронзительным взором, и молчал. Он был словно живой утес, от которого отскакивали бессвязные фразы пленницы, твердившей о супружеской верности. Донья Эрмоса знала от своих служанок, которые в свою очередь слышали об этом от флибустьеров, что у адмирала была на Ямайке законная жена, которую он чтил; но супружеские чувства не мешают мужчине время от времени развлечься, и пираты были бы шокированы, если бы их предводитель вел себя иначе. Если донья Эрмоса поначалу надеялась пробудить в нем какую то порядочность, то по мере того, как она говорила, ей становилось все более ясным, что она напрасно тешит себя иллюзиями. Монстр все так же молча пошел на нее.
Донья Эрмоса закричала, изо всех сил оттолкнув его. И адмирал, вместо того чтобы накинуться на нее, толкнул ее так, что она упала на пол, после чего круто повернулся и вышел из комнаты, хлопнув дверью.
Донья Эрмоса была так потрясена, что, когда служанки вернулись (а они были тут как тут, едва хлопнула дверь), она не могла говорить, ее душили слезы. Немного успокоившись, она поведала им о случившемся, и именно из их уст вся эта история стала известна впоследствии.
– Я слышала, как адмирал упомянул в сердцах имя Божье. Значит, он христианин, – наивно твердила пленница. – Я сумею убедить его не совершать греха прелюбодеяния.
Служанки, видевшие, что адмирал превратил губернаторский дворец в настоящий притон, лишь умилились подобной наивности. Прошло несколько дней. Морган не появлялся, он продолжал осаду. Служанки, не выдержав, дали понять госпоже, что ее добродетельность дорого обходится городу: ведь Морган, удовлетворив свою страсть, давно бы ушел восвояси, а так он продолжал терзать Панаму. Днем и ночью из домов слышались крики истязаемых.
Донья Эрмоса слушала эти слова, ломая руки, ее прекрасное лицо искажали мучения; служанки решили, что она на пороге сдачи. Однако, когда адмирал вновь явился в ее покои, она вынула из за корсажа спрятанный кинжал и приставила его острием к груди:
– Лучше умереть!
Во всем ее облике было столько решимости, что Морган опять отступил. В тот вечер гордая испанка получила на ужин лишь хлеб и воду. А на следующее утро ее отвели из дивных покоев в темницу, благо во дворце их было в избытке. Испанские художники изображали потом «панамскую даму» прикованной к стене рядом со скелетом в цепях, но эти художества не стоит принимать за чистую монету. Как бы то ни было, донья Эрмоса провела несколько дней в каменном мешке, после чего Морган передал ей, что она должна выплатить выкуп в 30000 реалов, иначе ее заберут пленницей на Ямайку.
Донья Эрмоса вновь увидела дневной свет 14 февраля 1671 года. В то утро Морган отдал приказ экспедиции покинуть Панаму. Множество британских историков, сведущих в бухгалтерском деле, добрых полтора столетия подсчитывали стоимость добычи. Цифры вышли такие: минимум – 400000 реалов, максимум – 750000. Караван, двинувшийся с грузом в обратный путь, насчитывал 175 вьючных животных, в основном мулов.
Флибустьеры уводили с собой толпу пленников, по большей части негров рабов. То был очень удобный товар, двигавшийся своим ходом. Вместе с ними шли несколько десятков испанцев, мужчин, женщин и детей, за которых Морган не получил выкупа.
– Еще есть время, и вам, возможно, не придется ехать на Ямайку. Но – торопитесь, – предупредил он.
Как и во всех предыдущих походах, адмирал разрешил пленным отправить послания родственникам и друзьям. Людской поток тянулся по тропе, каждый день умирали дети. Донья Эрмоса брела одна. Соотечественники ненавидели ее за те блага, которые якобы расточал перед ней Морган, – послушать их, она имела в своем распоряжении целый дворец, купалась в немыслимой роскоши, слуги ползали перед ней на коленях. Ее же считали виновницей всех бед: почему она не уступила пирату? Он мог бы расчувствоваться и пощадить их. Каменный мешок и голодный рацион последних дней были не в счет, да они и не верили ее злоключениям. Даже теперь, когда Морган выказывал полное пренебрежение к ней, пленники донимали донью Эрмосу попреками: почему она не попросит адмирала распорядиться идти помедленнее, сократить дневные переходы, давать больше еды и питья?
Сломленная морально, донья Эрмоса в отчаянии шлет адмиралу записку. Никакого ответа. Пленники понимали, что у Моргана в эти дни были другие заботы, кроме как судьба испанцев. Среди флибустьеров росло недовольство, оно выливалось в открытую вражду, причем предлог неизменно был один и тот же:
– Кое кто успел набить золотом полные карманы!
Дошло до того, что в один прекрасный день Морган распорядился отвести пленников подальше, а всем флибустьерам раздеться догола на опушке и обыскать одежду друг друга. Сам он первым подал пример. Духота сельвы растопила все кастовые различия, больше не было командиров и подчиненных, люди обрели первородный облик, обнажив – в буквальном смысле – свою натуру.
Обыск удовлетворил не всех: часть флибустьеров ворчала, что, добравшись до Панамы, надо было двигаться дальше в Перу. Вот уж где золото можно грести лопатой, они бы купались в золоте, стали бы властелинами мира! Отягощенные сказочной добычей и, не будучи в состоянии извлечь из нее подобающих удовольствий, пираты предавались алчным мечтаниям.
Донья Эрмоса добилась аудиенции у Моргана, когда экспедиция вошла в сожженное селение Крус. Там они пробыли три дня. Понукаемые флибустьерами черные рабы перегружали добычу в шлюпки и пироги, оставленные здесь под присмотром. Адмирал принял донью Эрмосу в одном из уцелевших от огня королевских складов. Он выглядел усталым и озабоченным. Вначале она попросила его облегчить участь соотечественников, на что он ответил, что, поскольку выкуп за большинство уплачен, они сегодня же будут освобождены. Затем донья Эрмоса рассказала, как ее предали и обобрали двое монахов, которых она послала за собственным выкупом: возвратившись с деньгами, они заплатили их за собрата монаха.
– Куда они делись? Когда ушли?
– Немногим более двух часов назад.
За монахами отрядили погоню. Пойманные, они тут же во всем сознались.
– Молитесь, – сказал им Морган, – завтра утром ваши души предстанут перед Господом.
Напрасно донья Эрмоса умоляла сохранить им жизнь. Казнь состоялась на заре следующего дня. Тела монахов еще дергались в петле, когда над деревьями, где их повесили, закружились стервятники.
Флибустьеры погнали пленных к реке. В толпе негров осталась лишь горстка испанцев, которым не удалось заплатить за свое освобождение.
– Отчего вы плачете? – осведомился Морган у доньи Эрмосы.
– Я погибла. Казнь двух монахов лишила меня последней надежды получить новый выкуп. Лучше бы вы повесили меня вместо них.
Трудно вообразить в точности мысли, кружившиеся в тот момент в тяжелой голове адмирала. Вожак разбойников, он полностью разделял их психологию. В минуты ярости он не щадил никого и ничего. Сейчас перед ним стояла женщина, отказавшаяся стать его наложницей, чем, несомненно, задела его самолюбие. Она находилась в полной его власти. Однако Морган возглавлял поход, и в его нелегкую задачу входило поддержание дисциплины в войске, принципиально отрицавшем всякое подчинение и дисциплину. Для этого требовался непререкаемый авторитет предводителя. Отправить красавицу испанку на Ямайку, где она будет продана на рынке, как рабыня, и достанется кому то после того, как не досталась ему, – на это он не мог решиться. Выкупить ее для себя тоже было невозможно по очевидным причинам. Присутствие доньи Эрмосы среди пленников превращалось в проблему. Решать ее надо было быстро, поскольку Морган собирался делить добычу по прибытии в крепость Сан Лоренсо, в устье реки Чагрес. Как поступить?
Его вошедший в легенду рыцарский жест, я полагаю, следует рассматривать как просто наиболее рациональное решение. Этого человека всегда отличал продуманный подход – с самого первого дня, когда он прибыл в Порт Ройял семь лет назад.
– Донья Эрмоса отправится в Панаму с теми, кто уплатил выкуп. Дайте ей мула.
На этом кончается романтическая история «панамской дамы». Флибустьеры со всем добром погрузились в лодки. А маленькая группа пленных двинулась в противоположном направлении. Измученные, покрытые язвами, облепленные мухами мулы и разоренные, униженные люди возвращались на пепелище. Но радость обретенной свободы переполняла их сердца. Они говорили наперебой о том, как будут отстраивать заново город, и действительно сделают это, не ведая, что через пятнадцать лет их ждет новое нашествие.
На таком же жалком, как и у всех, муле ехала домой «панамская дама», но сколько в ней было грации, несмотря на мятую одежду и утомление. Поглядим же ей вслед, а если она обернется, постараемся запомнить ее лицо – одно из немногих благородных лиц среди скопища грубых и жестоких физиономий этой эпопеи.