Незавидное положение, в котором очутились французские писатели во времена консулата и империи, объясняется позицией, сформулированной в замечании, брошенном Меттерниху Наполеоном по поводу Шатобриана:
— Если бы он захотел употребить свой талант в том направлении, какое ему будет указано, он мог бы быть полезным! Но он на это не пойдет и потому ни на что не годится.
А вот еще простодушное признание в письме к Камбасересу от 21 ноября 1808 года: «Жалуются, что у нас нет литературы; но этому виной министр внутренних дел».
И, наконец, констатация своего бессилия:
— За меня — малая литература, а против меня — большая.
Неутомимый читатель и одаренный писатель, Наполеон намеревался устанавливать порядки в литературе, как в интендантстве. Самый гениальный человек — не без недостатков, и попытка отделить от пшеницы плевелы, поместить по правую руку от трона «услужливых» литераторов, а сильные умы бросить в чистилище империи была великой ошибкой Наполеона. В результате два самых значительных писателя эпохи — Шатобриан и мадам де Сталь были отвергнуты, серость монополизировала должности и государственные пособия.
В оправдание тогдашнему властителю нужно отметить, что слабость литературной продукции частично объяснялась увлечением в учебных заведениях точными науками, отвращавшими студентов от классических специальностей, и частично эмиграцией, оставившей Францию без интеллектуальной элиты. Следует также признать, что читающая публика эпохи империи с готовностью упивалась рожденными революцией низкопробными писаниями, отмеченными претенциозностью, слащавостью, дурным вкусом, так невыгодно контрастировавшими с фейерверком периода классицизма и с высшими достижениями разума, воплощенными в творчестве философов-энциклопедистов.
Наполеон же желал — и высказывал это вслух, — чтобы великие свершения революции и его собственные вдохновляли писателей на героические произведения. «Он хочет, — свидетельствует современник, — чтобы его правление было ознаменовано великими сооружениями и великими литературными произведениями». Внимательный читатель, больше ценящий мысль, нежели форму («Я воспринимаю лишь силу мысли»), Наполеон приходил в отчаяние от посредственности тогдашних писателей, увы, не отдавая себе отчета в том, что его администрация, иногда весьма мелочная на низовом уровне, не допускала никаких публикаций, отклоняющихся «от линии». И если провинциальные поэты охотно пели оды Гражданскому кодексу, то не было и намека на возможность появления нового Гомера, способного воспеть Маренго и Аустерлиц. Этот пробел воспринимался императором тем более болезненно, что он знал римскую литературу, с готовностью повествовавшую о жизни двенадцати Цезарей!
Бесспорно, литература, как и музыка, переживала весьма тяжелый кризис, и, появись тогда гений, пусть преследуемый, он мог бы напечататься за границей, как любой известный философ XVIII века. Увы!
Обильная прозаическая продукция эпохи консулата и империи была в основном представлена «розовыми романами», выходившими по четыре-пять ежедневно из-под пера писателей, беззастенчиво эксплуатировавших тяготение тогдашней публики к поверхностным эмоциям и слезам. Но и поэзия была не лучше. Цифры ошеломляют, когда узнаешь, что с 1800 по 1815 год издано 20 тысяч стихотворных произведений! И здесь тоже слезы и буколические картинки, но ни одной рифмы, которая прославляла бы подвиги самого великого в истории завоевателя! Что до философов и историков, то и они принадлежат ко второму эшелону. У Наполеона, окруженного плохими литераторами, были все основания горестно восклицать с высоты своего трона, служившего маяком для Европы:
— Есть ли сегодня что-нибудь во Франции, что может обеспечить будущее литературы и составить честь человеческому разуму?!
Но если очевидно, что Наполеон не может нести ответственность за упадок, постигший французскую литературу в годы, предшествовавшие его приходу к власти, то насколько обоснованы обвинения в тирании, которые всегда всплывают, как только произносятся имена Шатобриана и Жермены де Сталь? Действительно ли он подвергал преследованиям литературный гений и свободомыслие, то есть совершал самое крупное преступление против разума?
Жермена де Сталь, чьи родители были жителями Женевы, а муж шведом, стала гражданкой Франции лишь после присоединения к ней города, где родилась. Умная, амбициозная, блестящая, но полностью Лишенная моральных устоев, она ведет бурную любовную жизнь, питающую галантную хронику в газетах. Плодовитый и поразительный писатель, она слишком часто выносит неверные суждения. Внешне, увы, совершенно непривлекательная и даже несколько мужеподобная, она моментально воспылает экстравагантной страстью к молодому генералу Бонапарту, победителю в итальянской кампании, о ком напишет, что он был «самым бесстрашным воином, самым глубоким мыслителем, самым удивительным гением». Она вобьет себе в голову, что должна стать тайной наперсницей своего героя, как ранее мечтала оказаться в такой же роли для Мирабо и для Робеспьера... В конце концов через Талейрана ей удается быть представленной императору, она пробирается в первый ряд присутствующих при аудиенции и обращается к первому консулу с вопросом: кого он может назвать «первой женщиной мира, покойной или ныне живущей?»
— Ту, которая произвела больше всех детей, мадам.
Назойливая дама делает недовольную гримасу, но не отступается и замечает своему невольному собеседнику, что у него репутация человека, весьма «мало любящего женщин».
— Простите, мадам, но я очень люблю свою жену.
Мадам де Сталь не сложит оружия и постарается взять своего кумира измором. Наполеон на Святой Елене будет вспоминать забавные происшествия:
— Она почти что залезла ко мне в штаны в моем маленьком домике на улице Шантерен. Однажды она увязалась за мной, когда я шел в уборную: «Однако, мадам, я иду в уборную!» — «А мне все равно, — отвечает она, — я уже старая женщина». Она твердила, что императрица Жозефина — дура, недостойная быть моей женой, и что только она, мадам де Сталь, подходит мне. Она была без ума от меня.
Безумная, она плачет от досады после переворота 18 брюмера, давшего Франции главу государства, но добивается милостью первого консула местечка для своего тогдашнего любовника Бенжамена Констана. Ему она потом внушит мысль произнести речь, разоблачающую консульский режим, несущий «рабство и молчание». Убежденная кальвинистка, чему не мешало разгульное поведение, она перейдет в оппозицию после подписания конкордата со Святым престолом и примется мечтать о свержении режима — со всем ожесточением и злостью, на какие способна обманутая женщина. Как бы открывая военные действия, она публикует «Дельфину», апологию развода, протестантства и Англии. Она хорошо выбрала момент!
— Надеюсь, ее друзья посоветовали ей не приезжать в Париж,— воскликнет Бонапарт. — Я был бы вынужден выпроводить ее за границу в сопровождении жандарма.
Она не заставила повторять себе это дважды, и теперь ее видят в Германии, где она не устает клясть того, кто стал императором, интригует против него при всех дворах и даже у Бурбонов. Но живет она все-таки в Коппе, близ Женевы, где префект императора-«тирана» закрывает глаза на ее дела... Ее замечают даже в некоторых районах Франции, она все время стремится быть ближе к Парижу. Вскоре она опубликует «Коринну», роман во славу эмансипации женщин, чей герой-француз — просто фат, зато герой-англичанин — прекрасный, глубокий и великодушный ум. Снова ярость Наполеона, и он будет вспоминать на Святой Елене:
— Я не могу простить мадам де Сталь, что она в своем романе высмеяла французов.
Затем она попадает под влияние одного немца, ведущего в Австрии активную антифранцузскую пропаганду, и навлекает наконец на себя официальный гнев императора, который пишет в 1808 году своему министру полиции: «Мадам де Сталь поддерживает постоянные связи с неким Генцем, она вошла в сговор с лондонской кликой спекулянтов и мошенников... Связь с этим типом может быть только во вред Франции. Доведите до ее сведения, что до сих пор мы воспринимали ее как сумасбродку, но теперь она начинает втягиваться в круг людей, враждебных общественному покою».
Провинившаяся возвращается в Коппе, где власти департамента ее отнюдь не «преследуют», и принимается за свой главный труд «О Германии», предоставляющий ей превосходную возможность раскритиковать французскую литературу, застывшую в классицизме, и расхвалить, с явной предвзятостью, немецкий гений во всех его проявлениях. Ей вздумалось опубликовать эту книгу во Франции, она едет туда, но полиция конфискует рукопись и требует, чтобы мадам де Сталь покинула пределы страны. Министр Савари сопроводил свое решение довольно жестким письмом: «Мне представляется, что климат этой страны вовсе вам не подходит. В вашем последнем произведении нет ничего французского: я приказал остановить печатание. Сожалею об убытке, который будет причинен книгоиздателю, но для меня невозможно разрешить публикацию».
Можно ли, действительно, порицать Наполеона за то, что он одобрил эту меру и не позволил опубликовать написанное по-французски оскорбительно прогерманское произведение, пафос которого заключался в том, чтобы вновь пробудить в Австрии исчезнувший было несколькими годами ранее дух господства, свойственный Священной Римской империи, — к великому ущербу для хрупкого еще мира.
В это время мадам де Сталь, пристрастившаяся к опиуму, тайно венчается с приятелем своего сына — он моложе ее на 21 год — и, ускользнув от агентов, незаметно для посторонних, наблюдавших за ее замком в Коппе, отправляется путешествовать по Европе. В момент, когда Наполеон победителем вступает в Москву, мадам де Сталь оказывается при дворе русского императора. Она подталкивает царя к союзу со Швецией, обещает вовлечь ее в войну, склонив к этому своего друга наследного принца Швеции Бернадотта. Она посмеет написать: «Благо Франции требует, чтобы она познала неудачи».
Затем мадам де Сталь прибывает в Лондон, где ей оказывают триумфальный прием, ибо видят в ней воплощение сопротивления «наполеоновской тирании». В период Ста дней она бросается в Париж в надежде, что Наполеон ослабит установленное за ней наблюдение и она сможет потребовать выплаты ей долга в 2 миллиона, ссуженных ее отцом Неккером королю Людовику XVI... Сменила ли она лагерь? В это можно поверить, читая такие слова в письме, посланном ею Жозефу Бонапарту: «Возвращение Вашего брага — это чудо, превосходящее всякое воображение». Хитрюга, она лишь играет комедию, стремясь получить должность для сына и вернуть себе 2 миллиона. Но не теряет контакта с врагами «тирана». В ее интригах запутается кто угодно...
Был ли не прав Наполеон, пытаясь контролировать поток слов, извергаемый женщиной, потратившей немало усилий, чтобы восстановить против Франции Швецию, Пруссию и Австрию? И права ли была мадам де Сталь, столь же люто ненавидевшая и Наполеона, и принявшую ее страну, когда жаловалась, что ее не хотят печатать во Франции? Именно с такой, объективной точки зрения следует судить об этом деле.
«Бонапарт и я, мы оба недооцененные младшие лейтенанты», — писал Шатобриан, проводя параллель между своим восхождением к славе гениального писателя и карьерой Наполеона. Как и в случае с мадам де Сталь, хотя и в ином плане, отношения между двумя выдающимися личностями отмечены бурными страстями. Эмигрант-роялист, получивший от первого консула разрешение вернуться во Францию, Шатобриан публикует эссе «Гений христианства», где воспевает религию как источник всякой морали, и это в то самое время, когда Наполеон заключает конкордат.
Ловкий и амбициозный молодой человек удачно выбрал момент. С помощью Элизы Бонапарт, покровительствующей ему, он получает разрешение посвятить второе издание своей книги новому властителю Франции. Он делает это — ив каких словах! «На Вас смотрят народы. Франция, преумноженная вашими победами, возлагает на Вас свои надежды».
Утверждая, что предан до конца делу Бурбонов, Шатобриан все же соглашается занять должность секретаря посольства в Риме, а вскоре назначается полномочным посланником в Вале. Считая такой пост недостойным себя, он отказывается, ссылаясь в качестве официального предлога на плохое здоровье жены, а неофициально — на казнь герцога Энгиенского, родственника Бурбонов.
«Если бы Бонапарт не убил герцога Энгиенского, если бы все более приближал меня к себе (к чему внутренне склонялся), что стало бы со мной? Моя литературная карьера была бы кончена. Ворвавшись разом в карьеру политическую... я стал бы богатым и влиятельным. Франция выиграла бы от моего союза с императором; я проиграл бы». Вот ключ к драме: волшебника слова влечет политическая карьера, но недостаток внимания к его литературному дарованию раздражает его настолько, что отбрасывает его в оппозицию.
В 1807 году Шатобриан публикует крайне резкую статью, и, будь Наполеон «тираном», «львом, вкусившим крови», автор поплатился бы изгнанием. «Когда молчание мерзости нарушает лишь звон цепей раба и голос доносчика; когда все трепещет перед тираном, а заслужить его милость так же опасно, как и впасть в опалу, на арену выходит историк, чья миссия — свершить месть народов. Что с того, что Нерон процветает, где-то в империи уже рожден Тацит».
Сравнение с римским императором звучит красиво, но, как говаривал Талейран, все, что преувеличено, несущественно. Шатоб- риана не бросили на съедение львам, как поступали с противниками Нерона, его попросту «сослали»... за 2 лье от Парижа, где он расположился в своем очаровательном имении «Волчья долина» и откуда часто наведывался в столицу повидать друзей. Тирания? В 1811 году Наполеон лично настоял на том, чтобы самый гениальный писатель своего времени был избран во Французскую академию. Тирания? А что сказать о писателе, который воспользуется этим комфортабельным изгнанием, чтобы сочинить провокационный памфлет «О Буонопарте и Бурбонах»? Тот, кого он называл в речи по случаю приема в Академию «Цезарем», в памфлете стал «тираном, чужаком, подделкой под великого человека»...
И все же Шатобриан слишком умен, чтобы не покаяться, когда после падения человека, причинившего ему одно-единственное зло — не сделавшего из писателя всемогущего министра, Бурбоны, кому он так верно служил, отделаются от него. В «Записках из потустороннего мира» — жемчужине французской словесности, — размышляя о прожитой жизни, он обнаруживает, что на всей этой долгой дороге повстречал лишь одного человека, достойного себя. И тогда в открытом и великодушном порыве, свойственном поэтам, он забывает, что почти полвека осыпал того бранью и сарказмами, забывает, что о себе говорит как о «преследуемом», хотя никогда не был даже потревожен, и воздает своему гениальному современнику яркую хвалу:
«Наполеон велик отнюдь не тем, что им было сказано, произнесено или написано, он велик не любовью к свободе, которой никогда не испытывал и не стремился утвердить. Он велик тем, что создал мощную и надежно работающую систему правления, свод законов, воспринятый различными странами, судебную систему, учебные заведения, сильную, деятельную и разумную администрацию, которой мы и сейчас пользуемся. Он велик тем, что возродил и просветил Италию и непревзойденно управлял ею. Он велик тем, что из хаоса во Франции родил порядок, вновь воздвиг алтари, тем, что заставил ошалелых демагогов, обуянных гордыней ученых, анархиствующих литераторов, атеистов-вольтерьянцев, ораторов с перекрестков, тюремных и уличных душегубов, оборванцев, заполнявших трибуны, клубы и эшафоты, — заставил всех их служить себе. Он велик тем, что подчинил своей воле солдат, равных ему, полководцев, стоявших над ним или бывших ему соперниками. Он в особенности велик тем, что сделал себя сам, что сумел, не имея иной опоры, кроме своего гения, заставить 36 миллионов подданных повиноваться себе в эпоху, когда троны не порождали ни малейших иллюзий. Он велик тем, что сумел смести со своего пути всех противостоящих ему государей, разбить все армии, независимо от степени их организованности и доблести, тем, что его имя узнали как дикие народы, так и цивилизованные, тем, что превзошел всех предшествовавших ему победителей, тем, что заполнил целое десятилетие столькими чудесами, что и сегодня их трудно уразуметь».