Никто не станет отрицать, что в наполеоновскую эпоху пресса оказалась в трудном положении. Но честный историк должен изложить обстоятельства, подтолкнувшие к вынужденной непреклонности человека, любившего повторять, что везде, где он внедрял свой Гражданский кодекс, «свободы было полные руки».
Надо вернуться в 1797 год, к 18 брюмера, чтобы понять причины недоверия, которое Наполеон испытывал по отношению к прессе, вернуться в то время, когда он, к великому облегчению большинства французов, разогнал идеологов, пустых мечтателей и трибунных крикунов и когда газеты, до того бывшие на коротком поводке у Директории, стали размножаться и сменили политические партии в роли возмутителей общественного спокойствия.
Мир внутри страны непременно требовал того, чтобы провокаторы и баламуты были лишены трибуны, и вот постановлением от 17 января 1800 года число газет, издаваемых в Париже, было сокращено, «вплоть до достижения мира», с 73 до 13, а создание новых запрещено.
Это произошло как раз в тот самый момент, когда некоторые трибуны, особенно наскучившие общественному мнению, которое возлагало на них ответственность за царившую в течение десяти лет анархию, пытались бросить вызов власти молодого первого консула. Среди них был и Бенжамен Констан, вдохновляемый и подталкиваемый мадам де Сталь Бонапарта убеждали закрыть рот этим болтунам, но он обоснованно отвечал:
— Вы хотите, чтобы я запретил выступления, которые могут услышать 500 человек, и разрешил те, что могут дойти до нескольких миллионов?
И добавлял, вспоминая, возможно, неистовую революционную прессу:
— Что есть газета? Клуб без четких границ. Газета действует на своих подписчиков точно так же, как и присяжный клубный оратор на своих слушателей... Во Франции, где народ отличается быстрым соображением, живым воображением и способен на сильные эмоции, неограниченная свобода печати обернулась бы губительными последствиями.
Ему, естественно, возражали, указывая на Англию, которая — единственная, правда, в Европе — гарантировала свободу печати, но и здесь он аргументированно парировал:
— Разница в том, что у них правительство старое, а у нас — молодое.
Тем, кто возмущается этим обузданием печатной информации, что было тогда обычным делом на всем континенте, нелишне бы вспомнить, что в тот момент 96 французских граждан из 100 были неграмотными и что 13 разрешенных газет вместе имели чуть больше 18 тысяч подписчиков.
Итак, с 1800 года пресса будет поставлена под неусыпный административный контроль и должна будет формировать, а затем и направлять общественное мнение. Человек с улицы, уставший от призывов к беспорядкам, выкрикиваемых перевозбужденными трибунами, воспринял такую политику с безразличием, если не с удовлетворением. «Газеты всегда были базой революций, вооружая их, подготавливая и в конечном счете делая их необходимыми, — писал современник. — Поскольку число их уменьшилось, за ними будет легче следить, их можно будет более уверенно направлять так, чтобы они помогали утверждению конституционного строя».
В это время Наполеон разрабатывал Конституцию VIII года — воздвигнутый на века монумент своей славы. Этот документ, по словам Альбера Вандаля, отвечал «неизменным и традиционным стремлениям французов, особенностям их темперамента и их истории». И в момент, когда молодой правитель в ореоле славы реорганизовывал государство, чтобы возродить Францию, никто и не подумал вменять ему в укор исчезновение листков, злобность которых могла быть лишь препятствием на пути столь желаемого всеми национального примирения, пути, усеянном столькими опасностями.
У французов были иные заботы, они желали более зажиточной повседневной жизни, прежде всего избавления от тирании революции и дрязг Директории, хотели, чтобы твердо проводилась политика, направленная на достижение всеобщего мира в Европе. А препятствием на этом пути были: левые, мечтавшие о возрождении монархии в лице Орлеанской династии; военная группировка во главе с некоторыми генералами, помышлявшими о собственном 18 брюмере; анархисты и якобинцы, призывавшие к восстановлению мрачной памяти Комитета общественного спасения; роялисты, угрожавшие разжечь пламя восстания во всех уголках страны; католические ультра, считавшие Бонапарта слишком большим республиканцем; и, наконец, партия философов, утверждавших, что он «продался попам».
Так что оппозиционеров хватало... Время ли сейчас, думало огромное большинство населения, допускать кампанию «за» или «против» празднования воскресенья или восстановления «жирного вторника», терпеть соперничество группок и личностей, рожденное революцией, или разжигать страсти по поводу упразднения той или иной газетенки? Тем более что Бонапарту нужна была победа над внешним противником, а добиться ее он мог, лишь обеспечив мир внутри страны, который, в свою очередь, мог быть достигнут только при условии уничтожения семени раздора. Мог ли он пуститься в путь к равнинам Маренго, где его ожидала победа, предоставив роялистам свободу плести заговоры, а политикам и генералам — заранее делить его наследство?
Прекращение войны с Англией в 1802 году ничего не изменило в этих порядках, введенных «вплоть до достижения мира». Напротив, один за другим декреты запрещали газетам писать о передвижении армий и флотов, а также о религиозньих делах. И где бы он ни был, в Париже или в походе, Наполеон контролировал неукоснительное соблюдение своих распоряжений, засыпая записками министра полиции. В 1805 году в каждую газету назначается цензор, которому предоставлено право решений «относительно политической линии и литературной части, буде они могут быть выполнены в неправильном политическом духе».
К 1811 году в Париже остались лишь четыре газеты — «Ле монитор», «Ле журналь де л'Ампир», «Ля газетт де Франс» и «Ле журналь де Пари». Провинции разрешалось иметь одну газету на департамент. В том же году декретом, подписанным в Компьене, Наполеон окончательно установил режим господства над прессой, конфисковав парижские газеты в пользу государства. Слишком сурово? На память сразу приходит одно высказывание Наполеона:
— Первым основанием закона является необходимость, первым основанием права — общественное благо.
Необходимость диктовалась свирепствовавшей тогда войной, уже ставшей «психологической», ибо англичане наводнили Европу пасквилями, ввозимыми через Португалию, Нормандию, Бретань и побережье Италии. В этих условиях французская пресса, полностью контролируемая военной цензурой, — мы встречались с этим в недавние времена и в иных странах — попросту трактуется Наполеоном как один из инструментов победы. А общественное благо для страны, прошедшей через десять лет революционного кризиса, который мог бы покончить с любой другой нацией, — это стабильность, следовательно, укрепление режима, добровольно избранного французами. И потому пресса используется главным! образом для того, чтобы донести до самых отдаленных поселений вести о благодеяниях империи, «о крупных свершениях, творимых Наполеоном вместе с его солдатами».
Тем, кто осуждает авторитарность Наполеона по отношению к прессе, отрицание ее свободы, не мешает вспомнить, что сменивший имшерию режим пошел еще дальше, навязал журналистам мелочный контроль цензуры, учредил за ними слежку, ввел поручительство их имуществом и обозначил для них «специальные преступления», подсудные чрезвычайным трибуналам. А некий «закон о тенденциях», принятый в 1822 году, установил жесткие принудительные рамки касательно «духа» публикаций. Напомним также, что в Германии герцог Карл-Август Саксонский и Веймарский будет первым, кто в 1816 году предоставит свободу печати своим к:няжествам и ограничит ее несколькими годами позже. А в России положение газет в 1865 году будет еще более непрочным, чем оно было в Париже 50 годами раньше, при Наполеоне...