Однажды теплым весенним днем 1836 года в одном из частных пансионов Казани, где детей состоятельных родителей готовили к поступлению в гимназию, случился взрыв. Старший воспитатель – некто Роланд, стремглав кинулся в подвал, вероятно, надеясь спасти кого-нибудь, и вскоре извлек на свет круглолицего белобрысого мальчишку с опаленными бровями и волосами. Мальчишка понуро тащился за воспитателем, и одного взгляда на его физиономию было достаточно, чтобы признать очевидного виновника чрезвычайного происшествия.
Мальчишку замкнули в темном карцере, но, полагая, что этого явно мало за содеянное преступление, воспитатель повесил ему на шею черную доску, на которой каллиграфическим почерком вывел: «Великий химик», и с этой доской выставил маленького экспериментатора на осмеяние.
В те слова, написанные на доске, Роланд вместил всю иронию, на какую был только способен, и полагал, что совершенно уничтожил мальчишку и раз навсегда отбил у него охоту заниматься всякими опытами.
Если бы он только мог знать, этот Роланд, как над ним, именно над ним, посмеется судьба! Этот мальчишка и в самом деле станет великим химиком, славой и гордостью русской науки, перед которым склонят головы зарубежные авторитеты. Он создаст новую теорию, новую химию, и они станут носить его имя.
А тогда мальчишке было всего восемь лет, звали его – Саша Бутлеров.
Не было для него большей радости, чем, забравшись в какое-нибудь укромное место, предаться таинственным опытам, когда знакомые вещества прямо на глазах испытывают волшебные превращения. Но мальчишка не просто любовался этими превращениями и не бездумно созерцал все, что происходит в пробирках и колбах: он старался понять, почему, смешивая одни вещества, получаются совершенно другие, с новыми свойствами и совершенно непохожие на те, которые брал в самом начале. Маленький Бутлеров растворял медный купорос, опускал в него белый блестящий гвоздь и зачарованно глядел, как гвоздь покрывается красным налетом меди... Он умел в нужных пропорциях смешать селитру, серу и уголь и получить порох. Наверное, во время такого опыта и раздался взрыв, пробудивший дремавшего Роланда. Он очень много умел, этот мальчишка.
Мать свою не знал – она умерла через несколько дней после того, как он родился, и отец всю свою любовь и привязанность перенес на него одного. Они были большими друзьями – отец и сын.
Летом не раз отправлялись в походы, уходили из дому на несколько дней и предавались радостному спокойствию, сидя поздним вечером у едва колышущего пламенем костра или на берегу тихой речки, отражающей последние лучи уходящего солнца. Вдвоем им было хорошо.
Стоит ли говорить, что отец для сына был всегда идеалом, и младший Бутлеров бессознательно поступал так, как и отец. Возможно, именно этому желанию походить на отца будущий химик обязан своей необыкновенной аккуратностью – отец-то был на редкость во всем аккуратен. Возможно, эту черту характера он получил просто в наследство, как наследуют добродушный или вспыльчивый нрав, но именно аккуратность так изумляла всегда – сначала друзей по гимназии и университету, а потом – коллег и учеников. Коллекция бабочек, которую Александр собрал еще во время походов с отцом, в окрестностях уютной Бутлеровки, и в путешествии по Оренбургскому краю, долго хранилась в Казанском университете не только потому, что ее собрал Бутлеров, но и потому, что коллекция служила образцом тщательной и кропотливой работы.
Отец научил сына видеть и находить радость в походах – старый полковник, прошедший по следам отступающей наполеоновской армии от Москвы до Парижа, выйдя в отставку, сохранил любовь к истинно мужской, походной жизни. Он был счастлив оттого, что и сын понял и разделил эту любовь.
Однажды летом, после окончания не то первого, не то второго курса университета, Александр вместе с друзьями поехал в экспедицию на берега Каспийского моря – на охоту за насекомыми. Стояли жаркие, сухие дни, натуралисты много ходили и уставали, хорошая вода у них, кажется, не всегда с собою была, и Бутлеров неожиданно тяжело заболел. Друзья сразу поняли, что это тиф, оставили экспедицию и повезли больного в Симбирск. Туда же помчался отец. Он не отходил от постели сына, не думая о себе, заботясь лишь об одном, чтобы Саша скорее поправился.
Сын был уже вне опасности, когда отец почувствовал, что тиф не обошел и его. Тогда он уезжает домой, в Бутлеровку, и ничего не подозревающий Александр, не успевший как следует поразмыслить над спешным отъездом отца, еще не знает: отца он больше никогда не увидит.
Отец спас сына и погиб сам.
Александр тяжело переживал потерю отца и снова болел. Второго отца не бывает, но он знал, что и друга такого ему тоже уже не найти...
Он только-только кончил второй курс, потерял самого дорогого человека и остался один. Теперь к нему отошла Бутлеровка – вместе с домом отца. Сюда он не раз будет приезжать, чтобы забыться, развеяться в самые трудные дни жизни.
Он еще будет счастлив в доме отца и здесь же встретит и свой последний жизненный час.
А в университете в это время царил Зинин. Он был в зените славы, его имя гремело, и он был у казанских студентов самым любимым профессором. Почему? Наверное, потому, что никогда не подчеркивал грань, разделяющую его и студентов, быстро находил с ними общий язык и, конечно же, потому, что просто он был такой человек – обаятельный, общительный. К нему часто приходили за помощью, и он никогда не отказывал.
Бутлеров, уже в зрелые годы, вспоминал как-то о Зинине: «Лекции его пользовались громкой репутацией, и действительно, всякий слышавший его как профессора или как ученого, делающего сообщение о своих исследованиях, знает, каким замечательным лектором был Зинин...» И, пожалуй, главное его достоинство было в том, что всякий, кто беседовал с ним, как рассказывал Бутлеров, уходил окончательно и бесповоротно обращенным в веру химии.
Бутлерова же не надо было обращать в эту веру – он родился великим химиком; Бутлеров учился на другом курсе, где Зинин не читал лекций, но, конечно же, бегал к нему. И Зинин среди многих десятков студентов увидел его, приблизил к себе, научил своему подходу к науке, приучил смотреть в самую суть явлений.
Зинин переехал в Петербург, когда Бутлеров учился еще на третьем курсе. Возможно, поэтому Бутлеров свою первую диссертацию написал на тему, которая так всех удивила. Диссертация будущего великого химика называлась: «Дневные бабочки волго-уральской фауны». За эту работу он получил степень кандидата наук.
Диссертация Бутлерова не удивила только тех, кто его хорошо и давно знал. Это была дань старому увлечению и еще, наверное, дань памяти об отце. Конечно, ту дань не выплатить и до конца дней – просто потому, что ее вообще нельзя оценить, но он не мог позабыть те далекие дни, когда отец показывал ему мир и открывал первые нехитрые тайны.
Александру Бутлерову исполнился двадцать один год, когда он защитил диссертацию и когда руководители факультета решили готовить его к профессорской должности. Пока же освободилось место адъюнкта – помощника преподавателя, и Бутлерову предложили занять эту должность. Старый педагог Бутлерова – Клаус – сам предложил своему любимому ученику вступить на столь желанное для многих сокурсников место адъюнкта.
В решении факультета было записано: «Факультет, со своей стороны, совершенно уверен, что господин Бутлеров своими познаниями, дарованием, любовью к наукам и к химическим исследованиям сделает честь университету и заслужит известность в ученом мире, если обстоятельства будут благоприятствовать его ученому призванию. Вследствие этой уверенности, факультет считает своею обязанностью ходатайствовать о причислении господина Бутлерова к университету в каком бы то ни было качестве».
«...Заслужит известность в ученом мире...». Он заслужил эту известность.
И Бутлеров ступил на самостоятельный путь в науке.
С чего он начал? С истории. Он понимал: прежде чем попытаться двигаться дальше, нужно изучить опыт предшественников. Его интересовало все в истории науки, которую называли органической химией и которой – это он уже понимал – он посвятит всю свою жизнь.
Здесь, погрузившись в историю, Бутлеров находит тему второй диссертации. И это было уже большим посвящением в рыцари Химии.
В своей магистерской диссертации Бутлеров обозначил дальнейший путь для себя, предсказал грядущее торжество органической химии. С ясновидением волшебника – еще за двадцать лет до того, как Менделеев объявит миру о создании периодической системы элементов, Бутлеров написал в той магистерской диссертации: «...будет, наконец, время, когда не только качественно, но и количественно исследуются продукты органических превращений, когда мало-помалу откроются и определятся истинные законы их и тела займут свои естественные места в химической системе. Тогда химик, по некоторым известным свойствам данного тела, зная общие условия известных превращений, предскажет наперед без ошибки явление тех или других продуктов и заранее определит не только состав, но и свойства их. Время это может и даже должно настать для нашей науки, и между тем сколько предстоит трудов, какое поле для пытливого ума!»
В 23 года Александр Бутлеров уже читал лекции в Казанском университете. Давно ли он сам сидел на этих скамьях, полукруглыми ярусами обступивших кафедру... И вот теперь он стоит на этой кафедре один, обратившись лицом к аудитории, заполненной такими же молодыми людьми, как и он сам...
С трепетом он обхватывал руками края кафедры и голосом, ничем, впрочем, не выдававшим волнения, произносил: «Милостивые государи! Сегодня я намерен изложить вам...» — и волнение сразу же отступало, потому что он на мгновение забывал, где находится, и вступал в мир, где не было студентов и лектора, а были только познающие суть скрытых явлений. В этом мире, перед лицом еще не разгаданных тайн природы, все были равны.
Молодой профессор стал вскоре любимым преподавателем. На его лекции приходили студенты с других потоков, как он сам некогда приходил на лекции Зинина, и Бутлеров дарил им праздник – яркий, запоминающийся. Зинин, силой яростной любви к химии, обращал в свою веру тех, кто приходил его слушать, и Бутлеров, словно наследуя этот дар, увлекал за собой многих, кто еще недавно и не помышлял о месте химии в собственной жизни. Из тогдашних слушателей Бутлерова потом выросло много известных ученых.
В жизни часто бывает так, что, добившись почтенного места, человек незаметно для себя самого перестает двигаться дальше. У Бутлерова, в общем-то, уже было все: его труды знали и уважали, студенты в нем как в профессоре просто души не чаяли, он любил свою молодую жену, и оба прекрасно понимали друг друга. Но он не умел оставаться на месте. Он много работает, засиживаясь в лаборатории допоздна, и руки его, которые шутки ради могли согнуть кочергу в букву Б, чтобы оставить друзьям напоминание, мол, был тут Александр Бутлеров, но никого не застал, эти руки с поразительной ловкостью, даже с утонченным изяществом обращались с хрупкими ретортами, пробирками, колбами. Он мог вести оживленную беседу о жизни, о химии, о чем угодно и непрестанно манипулировать с весами и разновесками и с всевозможной посудой, которой так много на лабораторном столе всякого химика. Говорят, все это он делал просто красиво.
В 25 лет Бутлеров написал третью свою диссертацию – пришла пора стать доктором химии и физики. На этот раз с диссертацией вышла история: оба рецензента были молоды, горячи, и мнения разделились. Профессор Савельев счел диссертацию слабой; профессор Киттары высказал мнение сдержанно, но заявил, что Бутлеров достоин степени доктора.
Может быть, они немного ревниво отнеслись к работе молодого коллеги, а может, действительно было таково их беспристрастное мнение – в науке тоже не все можно обмерить и оценить, но на заседании факультета решили отправить диссертацию на отзыв в другой университет. Бутлеров просил совет факультета разрешить защититься в Москве, совет дм согласие, и в самом конце 1853 года Бутлеров первый раз в жизни поехал в Москву.
Дорога была длинной и скучной, И санный возок сонно скользил по скрипучему снежному насту. Глядя на застывший зимний пейзаж, Бутлеров размышлял о том, что его ждет впереди. В дороге думается так хорошо и спокойно...
В Москве поселился в третьеразрядных номерах на Цветном бульваре, где спал в одной кровати вместе со старым товарищем Николаем Вагнером. Когда-то они и в походы ходили вместе, а теперь вот приехали вместе в Москву с одной целью – защитить диссертацию. Они думали, что дело решится быстро, без проволочек – за месяц, ну, в крайнем случае, за полтора, а задержаться пришлось на целых полгода. И все это время жили в одной комнатенке в старом гостиничном доме. Бутлеров, конечно, мог бы устроиться лучше, но у него только-только родился сын Михаил, семья была небогата, и молодой отец не рисковал стеснять себя излишними тратами. И, конечно же, ему не хотелось оставить Вагнера одного в большом, чужом городе.
А Москву Бутлеров все-таки полюбил. Ему нравилось бродить по бульварам, еще пустым рано утром, и оставлять первые следы на снегу, выпавшем за длинную темную ночь. Он доходил пешком до Тверской, где облюбовал кондитерскую. Там было всегда натоплено и где так вкусно пахло пирогами, печеньем. Ему здесь было уютно, и он любил подолгу сидеть у окна в одиночестве.
По весне ему нестерпимо захотелось домой, он вдруг болезненно заскучал по жене, по сыну, по дому. В городе весной хорошо, но разве можно променять на него запах подогретой первым солнцем земли, и лес, словно бы задернутый прозрачной изумрудной кисеей, и мягкую извилистую тропу, ведущую вниз, к реке, отражающей голубой полог неба. Он очень скучал без всего этого.
Весенняя тоска прошла, в начале июня он защитил диссертацию и в общем-то неожиданно для себя самого собрался к Зинину, в Петербург. Столицу только что соединили с Москвой железной дорогой, и Бутлеров на поезде поехал к учителю.
Встреча с Зининым снова наполнила энергией Бутлерова, а может, она давно уже копилась – все эти долгие месяцы, пока жил в Москве. Позже Бутлеров рассказывал о своих встречах с учителем: «Непродолжительных бесед с Н. Н. в это мое пребывание в Петербурге было достаточно, чтобы время это стало эпохой в моем научном развитии...» Зинин обратил внимание Бутлерова на роль водорода в различных органических соединениях, и тот сразу же заторопился домой, чтобы быстрее погрузиться в исследования.
И вот он дома. Вся семья наконец в сборе. Радости тогда было много, но и забот прибавилось тоже. Бутлеров видел, что старый отцовский дом надо чинить, хорошо бы закончить пристройку флигеля, да и вообще, без него в хозяйство пришло запустение. До осени проблаженствовал в Бутлеровке, возился с любимыми камелиями, размышлял о том, как осенью станет работать в Казани.
Интересы его были обширны, разнообразны. К тому времени у него имелось несколько печатных работ, в парижском научном журнале вышла его статья о новом сорте камелии, который он вывел сам. В Петербурге напечатали «Отрывки из дневника путешественника по киргизской орде». В Праге – другая статья – «Об Индерском озере». И все это, не считая его трудов по химии, уже снискавших ему известность. Бутлерова избирают экстраординарным профессором, потом очередная ступень – ординарным.
Его посылают в командировку в Германию, оттуда он едет в Швейцарию, Италию, Францию, Англию, снова в Германию, повсюду изучая работу коллег. Он убедился во время вояжа, что русская химия не только не отстает от науки в Европе, но в ряде областей вышла вперед. Он убедился и в том, что если у европейских ученых есть все, чтобы можно было успешно работать, в России для этого условий нет почти никаких. Но больше всего сожалел о том, что ни у него самого, ни у товарищей нет таких лабораторий и нет такого оборудования, какое есть у многих в Европе.
Но главное... Нет, главное вовсе не в этом. Он чувствовал, что подбирается к чему-то необычайно важному, о чем думал давно и к чему никак не мог отыскать верной дороги.
Он старается понять законы, по которым строятся молекулы органических веществ, и почему это углерод, внесший «раскол» в химию, поделив ее на органическую и неорганическую, почему он ведет себя столь необычно и странно, когда его атомы соединяются сами с собой.
Среди ученых тогда бытовало такое мнение: молекула органического вещества никогда не откроет своих тайных законов.
А Бутлеров взял, да и опроверг это мнение.
В январе 1858 года, было ему тогда 29 лет, Бутлеров выступает в Париже, в Химическом обществе, и делает доклад, где говорит о том, как именно устроена молекула некоторых органических веществ. Он доказывал, что органические соединения образуются, исходя из своих валентных возможностей. Это закон природы.
Так наметилась в химии теория строения. Потом ее будут звать теорией Бутлерова.
А дома – убогая лаборатория, и многие приборы приходилось делать самим, и реактивов не хватало, и газовый заводик с трудом снабжал газом лабораторию, где даже столов было мало. Чтобы купить нужный стол, сложились – каждый дал сколько мог – набралось двенадцать рублей, а нужно было еще десять, и Бутлеров дал эту десятку. Работать в такой лаборатории радости мало было...
Но именно здесь, в этих невероятно трудных условиях, Бутлеров движется к цели уверенно, быстро. И в лекции, которые он читает студентам, он вкладывает то, что постиг сам, на собственном опыте. С точностью, которая и сейчас не может не поражать, совершенствует, доводит свою теорию, и вот в сентябре 1861 года, в Германии Бутлеров читает доклад, название которого, пожалуй, не остановит даже любопытного взгляда: «Нечто о химическом строении тел».
Это «нечто» можно назвать революцией в химии.
Стоя перед ведущими учеными Европы, Бутлеров говорил: «Исходя из мысли, что каждый химический атом, входящий в состав тела, принимает участие в образовании последнего и действует здесь определенным количеством принадлежащей ему силы, я называю химическим строением распределение действия этой силы, вследствие которого химические атомы, посредственно или непосредственно влияя друг на друга, соединяются в химическую частицу».
И до него многие пытались разобраться в связях между отдельными атомами внутри одной молекулы. Но Бутлеров первым обрисовал то, как устанавливаются эти связи. Он прекрасно понимал, что постигнуто далеко не все еще и что за семью печатями лежат пока тайны химического взаимодействия атомов. Он сделал главное: постиг принцип.
Кажется, он понимал, что сделал великое открытие в химии.
Впрочем, почему только в химии? В жизни.
В 32 года его назначили ректором университета. Больше всех удивился он сам. Университет тогда переживал беспокойное время – волновались студенты, свергая неугодных профессоров, поддерживая тех, к кому питали симпатии. Бутлеров хотел ввести в жизнь университета свежую струю, думал, что настает новая эра, — и ошибся. Через год он пытается сложить с себя ректорство, ему не позволили, а потом снова поднялась волна брожения, решительных мер он не стал принимать, и ему тут же дали понять, что теперь прошение об отставке не стали бы класть под сукно.
Он покидает ректорский кабинет, но в этой истории остается что-то неясно. Профессор Н.Л.Загоскин уже после смерти Бутлерова писал в «Волжском вестнике»: «Более подробные сведения об обстоятельствах оставления А.М. ректорского кресла будут, без сомнения, сделаны со временем достоянием истории Казанского университета... К сожалению, мы еще лишены возможности, из-за недостатка материалов, полностью вскрыть этот интересный момент в жизни Бутлерова...»
Судя по всему, профессор намекает на какую-то очень серьезную причину. Что это могло быть? Возможно, скрытый, глубокий конфликт с высшим начальством, возможно, что-то еще. Ясно одно: такой человек, как Бутлеров, не мог терпеть несправедливость подле себя, не в силах ей помешать...
С ранней весны и до поздней осени он живет в Бутлеровке. Когда он, в широкополой соломенной шляпе и в кургузом, видавшем виды пиджачишке, возился с цветами или вырезал из листа жести флюгер на крышу – в эти минуты он был совсем не похож на великого химика, имя которого теперь знали везде.
Любил врачевать, и крестьяне со всех сел окрест приходили к нему лечиться. Они верили, что порошки, которые дает Александр Михайлович, обладают особенной силой и чудодейственным свойством. С особенным удовольствием мастерил деревянные весы, строил удивительный водопровод, в котором вода из реки силой течения поднималась на берег, в гору.
Он заводит пчел, изучает конструкции ульев, комбинирует их, находит самую лучшую, размышляет над повадками пчел, пишет научные статьи, участвует в выставках. Пчелы стали для него самым большим увлечением в жизни.
А еще любил бродить по лесным тропам или по полю – по пояс в сочной траве, а то садился на берег реки и подолгу глядел на бегущую воду. О чем он думал тогда? Наверное, вспоминал в эти минуты отца и те счастливые дни, когда они были вместе.
Он был очень общительный, живой человек – Александр Михайлович Бутлеров, но как он любил одиночество...
В третий раз за границу – в Германию – поехал больше по необходимости: там издавался его труд, требовалось его присутствие, и, кроме того, нужно было выяснить отношения с немецкими химиками: там нашлись люди, которые вопреки очевидному пытались отрицать его приоритет в структурной теории.
В присутствии Бутлерова никто не осмелился посягнуть на то, что он сделал. Но стоило только уехать, как некто Мейер в научном журнале разразился статьей, почему-то названной им «К защите», где всячески нападал на редуты Бутлерова. А Бутлеров узнал об этом лишь в Ницце, прочел изумленно и тут же напечатал в том же журнале «Ответ».
Нет, он не горячился и в этой дуэли выступил сдержанно. Признавал сделанное другими, но просил признать и его: «В мои намерения, конечно, не входит доказывать своих притязаний цитатами; однако если сравнить мои, вышедшие с 1861 года, работы с работами других химиков (в хронологическом порядке), то придется признать, что эти притязания не совсем необоснованны». Только зная скромность Бутлерова, можно представить, что стоит за этим истинно джентльменским ответом...
Потом решил отдохнуть от всех треволнений, отправился в путешествие, и на пути из Марселя в Алжир посреди Средиземного моря старенький пароход захватил жесточайший шторм. Судно потеряло управление, тяжелые удары волн смели надстройки, восьмерых матросов смыли рассвирепевшие воды...
Бутлеров работал вместе с командой. Позже по еще свежим следам, написал письмо старому другу Вагнеру, где с поразительной силой описал минувшую бурю: «Судорожно цеплялся я за веревку и, к счастью, удержался. Секунды с две я был совершенно в воде, невольно открытыми глазами видел синеву водяной массы, рот был полон воды... Водяные горы между тем поднимались и рушились по-прежнему. Спустя несколько мгновений одна из них ударила на ют, где находился капитан и двое из рулевых. Капитан поднял руки и вскрикнул. Колесо руля и поперечина оказались изломанными, раздробленными, но люди уцелели». Это только отрывок. Все то длиннейшее письмо – замечательное описание бури, право же, достойно пера лучших писателей-маринистов. Он никогда не пробовал силы в литературе и, как знать, чего бы сумел добиться, если б попробовал.
А потом посыпались почести. Пока он был за границей, его избрали экстраординарным профессором Петербургского университета, вскоре, когда он уже собрался уезжать из Казани, избрали почетным членом Казанского университета.
В Петербург уехал, но оставил после себя великолепную школу русских химиков.
Многие из них составили потом гордость науки. Почему он решился перебраться в столицу? Трудно ответить. Наверное, потому все-таки, что был главой российской химии и хотел занять это место.
В Петербурге работал плодотворно, много, сражался яростно за Менделеева, которого всячески оттирали в онемеченной академии, но так и не успел увидеть победы.
В русскую академию – просто из преклонения перед иностранцами – избирали часто неизвестных ученых, которые по-русски не могли сказать ни единого слова. А столпы русской науки долгое время оставались в тени. Бутлеров вновь и вновь выступал в академии, доказывая, что нет человека более достойного быть избранным в академики, чем Менделеев. Он говорил всегда резко, зло, и было видно, что это его волнует до глубины души. В статье в «Руси» написал: «Времени выучиться по-русски было достаточно, и если г. Вильд еще остается при своем незнании, то нетрудно видеть в этом порядочной доли презрения с его стороны к званию, которое он носит, и к нации, которой он служит».
Бутлеров весь отдался этой борьбе, он был издерган, измотан. Эти вот, петербургские, годы наверняка стоили ему нескольких лет жизни — тех нескольких лет, которых потом не хватило.
Смерть пришла неожиданно. Он был, в общем, здоров, чувствовал себя хорошо, но как-то январским днем взобрался на скамейку в кабинете, чтобы достать нужную книгу, оступился, почувствовал резкую боль под коленом. Боль прошла вскоре, и он думал, что никаких последствий не будет. И ошибался. Остался тромб. Этот тромб его погубил.
Он чувствовал себя хуже и хуже, с трудом ходил, но сельских дел своих не оставлял, хотя и руки его, некогда могучие руки, почти непрестанно болели...
Давным-давно, еще мальчишкой, накануне Нового года он написал отцу письмо, которое назвал: «Мои желания и надежды». Четырнадцатилетний мальчик Саша Бутлеров писал тогда: «После трудных подвигов в пользу отечества желал бы я наконец успокоиться в тихом приюте моего детства, где первый раз узнал я радость жизни, вместе с теми, кто драгоценны моему сердцу.
Наконец, я желал бы встретить старость и смерть мирно, окруженный сельскими занятиями, оставив по себе память добра и пользы ближним».
Он умер в Бутлеровке.