Он был очень похож на своего отца: такие же гладкие, коротко подстриженные волосы, высокий лоб мудреца, густые мохнатые брови над узкими, широко поставленными глазами, крупный нос и пышные бакенбарды во всю щеку, загибающиеся под подбородком. Да и на портретах того времени они очень похожи: оба так же внимательно, чуть-чуть испытующе смотрят на мир.
А вот характер отцовский он не унаследовал. Да и матушкин характер, по счастью, тоже не оставил в нем своих черт. Аграфена Ивановна происходила из старинного дворянского рода, была женщиной властной, расчетливой, суровой и не слишком приветливой. Детей она понимала плохо, даже своих, ласка ее была и скупой и редкой. Она и к детям-то относилась по-деловому: Коля и Володя офицерами будут, а вот Пафнутия в военную академию не возьмут — из-за того, что хромает немного. Этот пускай в студенты готовится.
Аграфену Ивановну не любили за то, что она могла быть жестокой, держалась надменно, и даже близкие родственники, кто победнее, на ее расположение никогда не рассчитывали. О ней никто никогда не мог сказать доброго слова.
А Лев Павлович, отец Пафнутия, другой человек. В двадцать лет он был лихим кавалерийским корнетом и в 1812 году гнал до Парижа отступающих французов. Потом вышел в отставку, поселился в своем Окатове, часто принимал там гостей – принимал широко и хлебосольно, в Боровске – уездном городе, как предводитель дворянства, устраивал развеселые балы, во время которых либо в зале, либо прямо в саду выставляли длиннейшие столы с угощением...
Впрочем, и отец и мать Чебышева имели свои дома в Москве и собственный выезд – вернейшее свидетельство добропорядочности и процветания всей фамилии. Фамилия Чебышевых была старинной, хотя и не слишком знатной. В старых боярских книгах упоминается Павел Иванов Чебышев, бывший и стряпчим, и стольничным, — он-то и дал начало чебышевскому роду – не очень богатому, не очень и славному, не имевшему даже герба, который заносили бы в «Общий гербовик дворянских родов».
Вот в такой семье, потихоньку богатевшей из поколения в поколение, и у таких разных, столь непохожих друг на друга родителей, родился Пафнутий Чебышев, великий русский ученый, непревзойденный математик, выдающийся изобретатель и педагог. Этот Чебышев прославил свой род на века.
Детство его прошло в деревне, в старом огромном доме с высокой кровлей. Комнат в нем, казалось, было неисчислимое множество, а длинные полутемные коридоры по вечерам внушали мальчишкам благоговейный страх, который утром казался им смешным и нелепым.
Дом этот дряхлел год от года, потом его разобрали, а на месте, где он почти полтора века стоял, Пафнутий вместе с младшими братьями установил громадную гранитную глыбу, на которой было высечено: «Здесь у Льва Павловича и Аграфены Ивановны Чебышевых родилось пятеро сыновей и четыре дочери».
Пафнутий был старший ребенок в семье, и отец, конечно же, мечтал, что сын станет офицером. А мальчик выбирал тихие, спокойные игры, игрушки сам себе мастерил, да и вообще из дома старался не выходить. Он очень страдал от того, что он не такой, как все, и что его хромота у сверстников вызывает усмешки. Злые, беззаботные мальчики...
В детстве друзей у него не было, исключая разве что братьев, да и очень нелегко он сходился с людьми. Наверное, потому так мало оказалось людей, которые могли бы добавить штрихи к рассказу о том, каким он был человеком. Не было тех, кто бы знал его хорошо. Он был замкнут и никогда не говорил о себе.
Учился дома – родители пригласили известных педагогов Москвы, учился с огромным интересом и получал удовольствие, когда узнавал что-то новое. Семья жила в то время в Москве, и Пафнутий, привыкший к тихой, размеренной жизни, с удивлением наблюдал жизнь огромного города. Дом стоял на углу Долгого переулка, подле Пречистенки – на месте шумном и оживленном по понятиям прошлого века. На тротуарах разместились лотошники, неподалеку виднелись трактир и галантерейная лавочка, то и дело катились извозчики и экипажи, украшенные затейливыми вензелями.
Теперь-то от дома того, конечно, ничего не осталось. Как не осталось и тех, кто жил в нем, и тех, кто спешил по своим делам мимо, обуреваемый мелкими заботами преходящего дня. Все сметает неутихающий ветер времени. Остаются лишь память о людях и их дела.
Математику юному Чебышеву преподавал известнейший педагог Платон Погорельский. Многие считают, что именно он привил Чебышеву страсть к этой науке. Может быть, но дар-то у Чебышева был несомненный.
А латыни Пафнутия учил студент-медик Алексей Тарасенков – великолепный знаток древнего языка. Как выяснилось, он приходил в дом Чебышевых не только ради уроков. Он женился на одной из сестер, чем поверг их родителей в немалое изумление. Особенно мать. Она считала преподавателей людьми низшего класса и всячески противилась этому браку. А человек Тарасенков был интересный. Позже он стал известным врачом и писателем. Это он лечил потом Гоголя, когда тот был прикован к постели и доживал последние дни.
Люди рядом с Пафнутием были талантливые и интересные, постепенно они раскрывали ему беспредельную силу науки.
Когда властная матушка сочла достаточным домашнее образование старшего сына, ему было разрешено поступать в университет. В шестнадцать лет Чебышева зачислили своекоштным студентом на второе отделение философского факультета. Нет, Чебышев вовсе и не собирался становиться философом: в те времена математику читали на философских факультетах.
Каким он был студентом? Об этом никаких рассказов не сохранилось. Похоже, что в университете среди товарищей он ничем не выделялся – носил строгий вицмундир, застегнутый до самого подбородка на все сияющие пуговицы, и неизменную студенческую треуголку с кокардой. Поведения он был наиприлежнейшего и никогда замечаний не получал. Видно, сказалась и тут домашняя школа Аграфены Ивановны.
На четвертом курсе Чебышев впервые заставил говорить о себе. Каждый год четверокурсникам объявлялся конкурс на лучшее решение заданной темы. В тот раз предложили такую: «О числовом решении алгебраических уравнений высших степеней». Чебышев представил настоящий научный труд – работу интересную, оригинальную, но получил лишь серебряную медаль. Жюри не сумело до конца оценить то, что он сделал. Золотая медаль досталась студенту, который никогда до того и никогда после о себе не заявлял. Чебышев отнесся к своей медали очень спокойно, и сокурсники так и не поняли – гордится он или считает себя обиженным.
Зато он впервые испытал вкус исследования – серьезного, самостоятельного, и вкус удачи, когда выводы, сделанные самим тобой, радуют красивой строгостью и красноречивой лаконичностью – всем, чем может наградить математика своего упорного и терпеливого поклонника.
Университет Чебышев окончил с отличием и собирался остаться в науке – продолжить исследования, просто посмотреть, чего сможет добиться на этом поприще. Однако на шаг такой надо было решиться. Не только потому, что он означал бы окончательный выбор пути. Еще и потому, что теперь он должен был сам себя содержать. А это со жреческим служением науке так плохо увязывается...
В тот год как раз, когда Чебышев снял студенческий вицмундир, в России случился голод. Дела отца пошатнулись, он оказался в долгах, вынужден был тотчас расплачиваться, а расплатившись, оказался почти совершенно без денег и сумел сохранить только дом в Москве и имение. Жить в Москве было теперь не по средствам, да и помогать старшему сыну он больше не мог. Быстро собрался и вместе с Аграфеной Ивановной уехал в родное Окатово.
Пафнутий же, оставшись один и желая изыскать хоть какой-то доход, открывает в отцовском доме небольшой пансион, пытается преподавать жильцам математику, но быстро понимает, что очень плохо годится для этакой роли, поскольку моментально теряет терпение при виде малопонятливых слушателей и совершенно не умеет скрывать свое раздражение.
Плюнул на все, прикрыл пансион и отдался науке.
Он начал писать магистерскую диссертацию по анализу теории вероятностей, работал над ней не разгибаясь, увлеченный идеей сделать анализ лишь с помощью алгебры и разве что с самыми простыми формулами теории рядов. До Чебышева этого никому еще не удавалось сделать. А он доказал, что можно «поверить все эти заключения анализом строгим и простым, доступным до большей части учащихся». Работу эту он сделал просто блестяще, диссертация прошла без сучка без задоринки, и те, кого можно было назвать жрецами храма математики, поняли: в российской науке появилась новая видная фигура.
Ближайшие родственники и редкие друзья Пафнутия Львовича – все, кто знал его неохоту к перемене мест и то, как он привыкает и к дому, и к работе, могли полагать, что здесь, в Московском университете, он так и осядет. А он через два года после получения магистерской степени снимается вдруг и переезжает в Петербург. Кто знает, что потянуло его в другой город...
Он поселился в старом доме на углу Кадетской линии и Среднего проспекта, что на Васильевском острове. Поселился в одной комнате с двумя жильцами. Большего позволить себе тогда не мог. Впрочем, это, кажется, его нисколько не беспокоило.
В Петербурге он тоже много работает, изредка — раз в полгода, а то и реже ходит в театр, и только в оперу. И вообще, ведет жизнь затворника – остался-таки верен себе. А через два года после того, как перебрался, защищает новую диссертацию – с таким же блеском, как и первую, и получает степень доктора математики и астрономии.
Жизнь его, в общем, текла теперь гладко, спокойно. Он много работает, и все дела его тут же получают признание. Его имя знают уже далеко за границей, в Петербурге он адъюнкт академии, потом академик, в Париже тоже единогласно избирают в члены-корреспонденты Французской академии, о нем все чаще говорят как о восходящем светиле науки.
Он был удивительный человек, Пафнутий Львович. Мозг его – отточенный, заостренный мозг великого математика, умеющий стремительно оперировать сложнейшими формулами, искать единственно правильный выход в тех лабиринтах теорий, из которых многие прежде пытались выход найти, этот же мозг часто обращался и к вполне реальным задачам практики. Чебышев изобретает счетную машину – арифмометр, и его признают и самым совершенным, и самым удобным. Изобретает самокатное кресло – и многие из тех, кто был прикован к постели, получили возможность передвигаться. Придумал хитроумный гребной механизм для лодки – и известный французский механик, профессор Двельсоуэрс-Дэри пишет ему: «Я в восторге от Вашей лодки с ногами, которая пойдет по воде, словно лошадь».
Но самое удивительное из всех его изобретений – это «стопоходящая машина», ноги которой, если двигать корпус, начнут переступать, как ноги животного. Вряд ли Чебышев собирался построить машину, видимо, его увлекла сама идея создать такой механизм, но именно он, «стопоход», вскружил головы многим конструкторам второй половины XX века, открыв путь для новых инженерных решений.
Чебышев так и прожил всю жизнь один. Он никогда не женился, и никто не мог сказать – почему. Детей он любил, хотя и играл с ними весьма неумело. Когда к нему в Петербург приезжала в гости сестра и привозила с собой ребятишек, Чебышев говорил с ними о школе, любил задавать вопросы по арифметике. Наверное, он и допустить мысли не мог, что кого-то совершенно не интересует его любимая математика... Он внимательно слушал ребят, смеялся весело, если ответы невпопад получались, и добавлял иногда: «А я вот не умею решать таких задачек!» — и сам же смеялся шутке, искренне полагая, что это, должно быть, очень смешно.
А действительно смешное с ним иногда приключалось. Как и многие великие люди, всегда углубленные в мысли, он был рассеян. Как-то раз, когда у него в доме сидели гости, он вдруг поднялся, сказал, что устал и что пора собираться домой. Вышел в переднюю и стал одеваться, к немалому удивлению гостей.
Говорили иногда, что он был скуп, да и сам рассказывал, как всякий раз торгуется с извозчиком из-за копейки. Но на приборы и изыскания никаких денег не жалел. А жил действительно предельно скромно – держал одну кухарку и собственного дома не имел – не то что выезда.
Человек, вообще-то, он был отзывчивый, всегда готовый оказать помощь другим. Когда в Петербург после шестилетней работы в Стокгольмском университете вернулась Софья Ковалевская, большинство математиков очень сдержанно ее встретило. Любезно внешне, но сдержанно. Как-то не привыкли видеть подле себя женщину в профессорском звании. А Чебышев был приветлив с ней, и видно было, что все это искренне. Мало того, он предлагает избрать Ковалевскую в члены-корреспонденты Российской академии и, несмотря на препятствия, добивается этого. Радуясь за нее, шлет телеграмму: «Наша Академия наук только что избрала Вас членом-корреспондентом, допустив этим нововведение, которому не было до сих пор прецедента. Я очень счастлив видеть исполненным одно из самых пламенных и справедливых желаний». О чьем желании он говорит здесь – своем? Ее? Своем, конечно. Но скромно опускает это.
Он в самом деле был необычайно скромен. Ученики пытались много раз отметить его юбилей, а он серчал в ответ и так ни одного не дал отметить.
Они стали потом большими друзьями – Чебышев и Ковалевская. Она дополнила решение одной из труднейших задач механики о вращении твердого тела вокруг неподвижной точки – той самой задачи, над которой бились Лагранж и Эйлер. Чебышев к тому времени был уже ученым с мировым именем. Его избрали почетным членом почти всех русских университетов, президент Франции вручил ему командорский крест Почетного легиона, да и во многих других странах имя Чебышева было внесено в списки почетных членов. А русский орден Благоверного князя Александра Невского он давно уже имел. Это ему, Пафнутию Чебышеву, писал известный французский математик Эрмит: «Все члены Академии... воспользовались случаем засвидетельствовать ту горячую симпатию, которую Вы им внушаете. Все они присоединились ко мне, заверяя, что Вы являетесь гордостью науки в России, одним из первых геометров Европы, одним из величайших геометров всех времен».
А за шестнадцать лет до этого письма французы удостоили Чебышева великой чести, избрав его в число восьми иностранных членов академии – чести, которую оказывали лишь самым замечательным ученым в мире.
Но, конечно, этот русский, носящий старинное и редкое имя, бессмертным стал не потому, что его избрали в сонм академиков. Его дела уже прошли испытание временем. Как-то в одном письме он сказал: «Зная трудности предмета, мною избранного, и сознавая свое бессилие, я везде поверял себя открытиями великих геометров, с особенным удовольствием видел согласие своих выводов с истинами давно известными». Он сам подчеркнул, что шел той же дорогой. Ну а бессилие... Ум его был могуч, но он понимал, что невозможно объять необъятное и сделать все, что хотелось бы сделать. Может, поэтому он иногда казался себе бессильным.
Но он был еще и педагогом. Почти тридцать пять лет читал лекции в Петербургском университете. Лекции всегда были ярки, интересны, стремительны. Говорил он так быстро, что лишь немногим удавалось за ним записывать, и формулы, которые он почти молниеносно писал на доске, выстукивая мелком частую дробь, — так же быстро стирал. Слушать его тем, кто знал математику, доставляло одно наслаждение. А на экзаменах не терпел, когда кто-то пускался в пространные рассуждения, обрывал и просил говорить сжато и ясно. И очень любил, когда студент доказывал, что умеет думать самостоятельно. Уж кто-кто, а он знал: без самостоятельности в науке никогда ничего не добиться.
Чебышев много сделал и для военной науки. Он рассчитал наиболее выгодную форму для удлиненных артиллерийских снарядов, выпущенных из гладкоствольных орудий. Летели они не вращаясь, и нужно было придать им самую большую устойчивость в воздухе. Чебышев это сделал блестяще. Потом вывел формулу для выражения дальности полета снаряда и ряд других формул, которые и сейчас применяют на практике.
Он оставил после себя очень много. Его знаменитую теорию приближения функций еще при его жизни назвали чудом анализа. Закон больших чисел так и называется «законом Чебышева», как и «предельная теорема Чебышева», как «полиномы Чебышева», как «квадратурная формула Чебышева» и как многое-многое другое, за что он брался и что довел до конца. А он все доводил до конца.
В конце ноября 1894 года Пафнутий Львович перенес грипп на ногах – ложиться в постель некогда было, и вдруг всерьез занедужил. Однако встал, оделся, попросил подать самовар. Заварил себе чаю, налил стакан. Но так и не выпил этот свой последний стакан. Когда прислуга вошла, он сидел за столом уже мертвый... А стакан был горячий, и из него поднимался белесый дымок...
Он прожил всю жизнь в одиночестве, и так же умер – один, в пустой комнате. Никто не видел его последней минуты.