Мимо его царь-пушки невозможно пройти, не остановившись. А остановишься – и заглядишься. И не только необычайные размеры ее поражают, а более даже – та великая любовь к металлу, то тонкое ощущение всех его свойств, и то знание его гордого и независимого характера – ведь есть в металле характер! – которые и позволили художнику создать такое чудо, подобного которому не было и нет ни в одном государстве.
И забываешь, глядя на это удивительное творение мастера, что орудие войны перед тобой, а воспринимаешь его как произведение искусства. Да ведь так оно и есть на самом деле...
Вот этот строгий, изысканный орнамент ствола – легок и безупречен в пропорциях, но так тонок и четок, что поневоле кажется, будто мастер вырезал его на мягком, податливом камне каким-то необыкновенным резцом...
Неиссякаема фантазия Чохова.
О нем самом ничего не известно. Ни о семье его, ни даже о годе рождения. Знали б тогда, какой человек вырастет, какой дивный мастер выйдет из безвестной семьи и на века прославит и русское оружие, и русских мастеров литейного дела – тогда бы, конечно, позаботились, оставили б хотя короткую запись и не мучили спустя четыреста с лишним лет историков бесплодными поисками. Но разве возможно предсказать жизнь человека... Ее можно направить, заставить литься в каком-то задуманном житейском русле, но предсказать – нет...
Год рождения Андрея Чохова только угадывается. Его первый автограф на пушке, отлитой им, относится к 1568 году, и выплыл он в 1670 году, когда царь Алексей Михайлович повелел сделать в Смоленске подробную опись оружия и всех огнестрельных припасов, и подьячие, ревностно и тщательно исполнявшие царский приказ, не оставили без внимания ни единого стрелецкого ружья, ни листа свинцового, ни всяких запасов пушечных, не говоря уж, конечно, о самих пушках.
Вот тут и встречается Чохов впервые. Оглядели подьячие большую бронзовую пушку на колесном лафете и подробнейшим образом ее описали – размеры: длиной около 284 сантиметров, вес около 700 килограммов – и оставили в описи такую запись: «На ней орел двоеглавый, наверху орла три травы, у казны – травы ж, в травах подпись русским письмом «лета семь тысяч семьдесят шестого делал Кашпиров ученик Андрей Чехов». Ошибки тут нет – он иногда подписывался и Чеховым.
В переводе на нынешнее летосчисление это 1568 год. И, если предположить, что Чохову было тогда 20-25 лет, а это вполне реально – нередко и двадцатилетние мастера лили в то время – зрелы были, умелы, раз такую сложнейшую и ответственнейшую работу им доверяли, то и вычисляется год рождения Чохова: 1543—1548.
Необходимо сказать и об упомянутом Кашпире – учитель ведь чоховский. Мастер он был замечательный, родом из немцев и звали его Кашпир Ганусов. Работал он в России давно, и пушки и мортиры, отлитые им, исправно обороняли Русскую землю. Их было много, едва ли не в каждом городе Московского государства, а до нашего времени только одна дожила. Огромнейшая мортира Кашпира, отлитая им вместе с учениками, среди которых уже должен быть и Андрей Чохов, стала одним из величайших орудий в мире. Ее установили на взгорке, неподалеку от стен Московского Кремля, и стала она грозным предупреждением всякому супостату, осмелившемуся подойти к переправе через Москву-реку.
Предполагается, что и Чохов именно на этой «Кашпировой пушке» познавал азы литейного дела, проникался любовью к металлу и тонкому, лишь опытом приобретаемому обращению с ним учился понимать его зрелость. Работал на московском Пушечном дворе — главном во всем государстве – и еще один мастер известный, Степан Петров, который также считается учителем Чохова. «Степанова» пушка была почти столь же огромна, как и «Кашпирова», и тоже стреляла каменными ядрами, от которых по земле дрожь прокатывалась. Шутка ли сказать – около трехсот килограммов ядра те были!
Не осталось ничего от Пушечного двора тех времен, а ведь предприятие по тем временам было огромное, передовое, с какими мерками ни подойди – славились своей мощью и красотой русские орудия и во многом зарубежные превосходили. И охранялся Пушечный двор как полагается – строго и бдительно, чтобы какой важный секрет не утек ненароком на сторону. Нигде не найти хотя бы и краткого описания Пушечного двора, ни у одного иностранца, хотя и много их бывало в Москве, потому что ходить-то по Москве ходили они и, несомненно, слышали о Большом литейном заводе, а на Пушечный двор не заглядывали, поскольку даже «у хором мастеровых людей двери и окна... устроити во двор, а не на улицу». А Анисим Михайлов Радишевский, сам мастер отменный, ученик Андрея Чохова, давший описание Пушечного двора, рассказывает: «Да подле станошного двора (где делали станки – орудийные лафеты) устроити у ворот... житейскую палату... и в ней жити голове, кому телеги и всякое подъемное и извозное дело приказано, и надзирати ему над сторожами, над вороты в замыканье ночном и в береженье дневном, чтобы и в день не просто отворено стояло». Как зеницу ока берегли свои секреты русские оружейники.
Да, не сохранился Пушечный двор. А случись чудо – и будь он теперь, какой бы чудный музей получился! Но память о нем осталась – в названии московской Пушечной улицы, да и Кузнецкий мост – не он ли память о кузнях двора?
Но давайте попробуем, замешавшись в московской толпе, проследовать незаметно за Чоховым, всю жизнь ходившим одной и той же дорогой – от дома на Пушечный двор.
Вот он идет – невысокий, коренастый, широкоплечий. Жаль, что увидеть его лицо нам не дано...
Он давно уж не ученик: на пищали «Лисица», отлитой им в 1575 году, Чохов впервые подписывается как самостоятельный мастер. Вот он переходит по Кузнецкому мосту через мутную, с заболоченными берегами у устья Неглинку, поднимается по круто взбегающей улице и проходит в арочные ворота в стене Пушечного двора. Пройдя еще немного — через другие. Его не останавливали и ни о чем не спрашивали: мастеров тут знали в лицо. Как, впрочем, и учеников – не так-то много их было. Известно, к примеру, что в 1637 году пять пушечных литцов имели 37 учеников. Причем многие из них далеко не мальчики были – до тридцати с лишним лет в учениках состояли, хотя и работали вполне самостоятельно. Лишь государь мог определить мастером на литейное пушечное дело, да и то челобитную надо было писать. А уж там как рассудится... Видимо, и Чохову пришлось когда-то обращаться с челобитной к царю. Вот с такой, как эта: «Царю, государю и великому князю Михаилу Федоровичу, всея Руси, бьют челом холопи твои пушечнова дела ученики мастера Олексея Якимова — Кирюшка Комонов, Воинко Логинов. Делаем мы, холопи твои, с тем мастером своим с Олексеем твой государев наряд: и верховые пушки, и дробовые, и тюфяки, и меньший наряд полковой. Да мы же, холопи твои, с мастером своим сделали тебе, государь, пищаль «Аспид» ядром тридцать пять гривенок. А ныне, государь, мастер наш при старости, а мы, холопи твои, делаем пушечное дело двадцать другой год. Милосердный государь, царь... пожалуй нас, холопей своих, вели, государь, на пушечное дело дать, какое ты, государь, произволишь на опыт».
Жил Чохов, видимо, неподалеку и возвращался домой уж по поздним сумеркам – работали на Пушечном дворе от темна до темна. Каждый литец, при поступлении на государеву службу в Пушечном дворе, получал избу рядом со Сретенскими воротами Белого города, в Пушкарской слободе. Надо думать, и Чохов здесь жил. Только вот один ли, с семьею – ничего о том не известно... Опять же предположить только можем: хоть и небогаты были литцы, а жили безбедно, ценил государь труд их, не заставлял налогов-тягла платить. Кроме того, получали и хлебное и денежное жалованье, получали и годовые сукна, так что могли прокормить многодетные семьи. Думается, и Чохов, мастер при жизни отмеченный, признанный, тоже жил не один. Жаль только, что, если сыновья у него были, не пошли они литцами, в отца: после Андрея Чохова других Чоховых у нас уже не было...
Наверное, рассказывая об этом человеке, надо бы вспомнить об общем состоянии пушечного дела в России в то время – чтобы лучше понять и правильно оценить то, что он сделал. Российская артиллерия к тому времени, когда начал творить Чохов, уже вылилась в самостоятельную войсковую единицу, главную ударную силу и к голосу своему заставляла прислушиваться всех, кто ступал на Русскую землю. Е.Л. Немировский в своей монографии приводит такой факт: летописец, рассказывая об осаде Москвы Тохтамышем в 1382 году, написал, как отбивались москвичи от войска, подступившего к ее стенам вплотную: «... стрелами стреляху... каменьем шибаху на ня, друзии же тюфяки пущяюще на них, а иные самострелы... пущаху и пороки пущаху, а иные великие пушки пущаху».
«Великие пушки» — тут все понятно, а «тюфяки» — это старинный тип пушки, пищали или фальконета. Ствол тюфяка, судя по всему, был собран из отдельных широких колец, скованных или склепанных между собой. Стреляли они каменными ядрами либо каменным дробом. Лежал такой ствол на массивном деревянном лафете. У Даля, правда, можно найти и иное толкование «тюфяка»: «приступный снаряд, пускающий по многу крупных стрел одним спуском», но и пушки тоже так называли. А первые русские литые орудия появились почти через сто лет, и лили их в Москве, и, как считают историки, уже при Иване Васильевиче русская артиллерия не только не уступала ни в чем артиллерии соседних европейских стран, но даже и превосходила ее. О том говорили многие иностранцы, побывавшие в Московии. Один из них – посол Максимилиана II, курфюрста баварского, писал, что в Москве стоит две тысячи орудий. Вот ведь уже какая сила была!
Не покладая рук трудился Андрей Чохов на Пушечном дворе, и к тому времени, когда началась Ливонская война – пробивал Иван Грозный путь России к Балтийскому морю, — отлил уже много орудий. Достоверно известно, что участвовали они в походах и в сражениях против Ливонии. Вот его осадная пищаль «Лисица», вот стенобитное орудие «Собака» — поменьше чуть. Вот большое орудие «Волю>, сохранившееся и до наших дней, а вот и самая большая пушка русской осадной артиллерии — пищаль «Инрог»: длина более пяти метров, а ядра, которыми она стреляла, весили 27 килограммов. Около семи с половиной тонн весил «Инрог». Это орудие тоже хорошо сохранилось и стоит в Военно-историческом музее артиллерии, инженерных войск и войск связи в Ленинграде. Оба, особенно «Волк», изумительно красивы, богатейше украшены.
По датам на этих орудиях судьба Чохова прослеживается от года к году – ясно, над чем он работал и сколько времени. А потом вдруг после «Инрога», отлитого в 1577 году, надолго – на целых восемь лет он вроде как исчезает. Никуда, конечно, он не девается, а, видимо, поглощает его какая-то огромная работа, потому что ничего другого в это время не делает. Если бы был какой современник Чохова, внимательнейше и пристрастнейше следивший за тем, что делает мастер, эти восемь лет были бы для такого заинтересованного наблюдателя полнейшей загадкой.
Но не для нас. Потому что следующая дата, с которой Чохов вновь объявляется,1586 год, и стоит она – на царь-пушке!
Надо думать, вовсе не ради самоутверждения и не ради того, чтобы показать, на что он способен, сотворил Чохов такую пушку, равной которой нигде и никогда до той поры не бывало. Хотя, конечно же, выложился мастер в этой работе весь, до конца почти. «Почти» все-таки надо сказать, поскольку далеко не истощился он и талант свой не вычерпал. Видимо, время было такое, что подсказало мастеру, поторопило его с созданием орудия, во всех отношениях необычайного, ставшего великолепным достижением технической мысли и литейного искусства этой эпохи.
А время с точки зрения военной техники было такое. Возросшая мощь осадных орудий, с большого расстояния разрушающих крепостные стены, привела к простому и неизбежному решению: увеличению толщины стен. А это, в свою очередь, послужило толчком к созданию орудий еще большей мощности. Но чоховская царь-пушка – не стенобитное орудие, это мортира, предназначенная для метания каменного дроба и каменных же ядер весом более 830 килограммов по крутой, навесной траектории, через стены крепости. И надобность в ней возникла именно тогда, когда стены городов укрепились, а стенобитные орудия еще не набрали достаточной силы.
Чоховская мортира весом в 38,4 тонны действительно воцарилась. Но вовсе не поэтому называют ее царь-пушкой, а потому, что на ней вылил Чохов тонкое изображение царя Федора Иоанновича на скачущем коне с булавою в руке. И надпись, подтверждающую царскую личность. А на средней части ствола можно прочесть другие слова: «Повелением благоверного и христолюбивого царя и великого князя Федора Ивановича государя самодержца великия Росия при его благочестивой и христолюбивой царице великой княгине Ирине слита бысть сия пушка в преименитом царствующем граде Москве лета 7094 в третье лето государства его. Делал пушку пушечной литец Ондрей Чохов».
Народу собралось видимо-невидимо, когда чудо-пушку вывозили с Пушечного двора вниз, к Кремлю. Около двухсот лошадей волокли ее по каткам из перепиленных бревен. Лафета у нее тогда еще не было – мортиры просто клали на землю в нарочно для них отрытом окопе и устанавливали под нужным углом. А Чохов весь этот путь – короткий для человека и такой большой для колоссальной пушки – шел, надо думать, рядом и с волнением и с гордостью смотрел на свое великое детище...
Принято считать, что никогда не стреляла царь-пушка. Да, конечно, теми ядрами, которые сейчас подле нее лежат, действительно никогда не стреляла и не могла стрелять – не на них рассчитана была. Неминуемо ее разорвало бы, если бы попытались закатить в жерло ее такое ядро да выстрелить. Но давайте размыслим: неужто мог удержаться царь и не испытать величайшее из своих орудий? Да и Чохов не для красоты же и не для устрашения сотворил эту пушку! Он ее сделал для дела. И непременно должен был испытать. Просто не дошли еще до нас о том записи. Быть может, лежат они где-то в забытых бумагах и ждут своего часа и своего человека, который доберется до них…
Много чего пришлось пережить царь-пушке. В 1627 году ее перетащили к Лобному месту, и вот тут она сделалась символом государства. А при Петре I, усиленно создававшем новую артиллерию и переплавлявшем старые, потерявшие значение пушки, ее тоже могла бы постигнуть такая уже участь, если бы Петр не понимал ее великую ценность. Но не таков был Петр Алексеевич, знал, какая сила скрыта в творении Чохова – сила отнюдь не военная, а другая, пожалуй, и более важная, и специальным указом повелел ее сохранить, как и другую мортиру Чохова, отлитую в 1606 году: «Великий государь по имяному своему указу сего мортира переливать не указал».
Потом, в конце восемнадцатого века, царь-пушку перевезли и установили в Кремле, а в 1831 году для нее отлили лафет, на котором мы ее и видим теперь. Лафет получился достойным – чем не трон для царя? Он фундаментален, и кажется, что благодаря превосходно подобранным пропорциям легко несет огромную тяжесть ствола.
Много еще пушек создал Андрей Чохов, и каждая была чем-то необыкновенна, каждая – произведение литейного искусства. Среди них и знаменитая стоствольная пушка, к великому сожалению, не сохранившаяся. Но ведь и не только пушки лил он, а еще и колокола, хотя и совершенно это другое дело. И были те чоховские колокола и царственны, и голосисты, а самый большой из них – царь-колокол, не тот, что ныне в Кремле можно увидеть — моторинский, а чоховский царь-колокол, до нашего времени не сохранившийся, весил 64 тонны и не менее царь-пушки поражал воображение современников. Писал о нем один иностранец: «...при нас был сделан другой, огромнее его не было, не может быть, и нет подобного ему в мире!» Тридцать человек налегали на веревки, чтобы раскачать его... Вот ведь каков Чохов – если что и создает, то обязательно это должно быть самым великим, достойным России!
Жил он долго и умер в глубокой старости, когда ему за восемьдесят перевалило. Год смерти можно установить с достаточной степенью вероятности – 1629-й. В расходной книге дворцового приказа в тот год, 23 января, упоминается Чохов. Последний раз отпустили ему годового сукна... И все. Больше не встретить упоминаний о нем.
Но имя осталось. И создания его мысли и рук сохранились. Столько силы вложил в них Андрей Чохов, что даже и время оказалось перед ними бессильным.