Час зачатья я помню неточно, —
Значит, память моя – однобока...
По каким-то причинам избегал Владимир Высоцкий воспоминаний о своем детстве. Скупые, тугие строки его Баллады о детстве — это, скорее, эпос, чем автобиография.
...Старый, в три этажа, каменный дом – бывшие меблированные комнаты Наталис вблизи Виндавского вокзала. В середине тридцатых годов – это огромная коммуналка. Здесь, в одной из комнаток, выходящей в общий коридор, жила девушка Нина Серегина, двадцати четырех лет от роду. В этом возрасте она знакомится с молодым человеком, товарищем младшего брата, Семеном Высоцким. И вскоре он становится ее мужем...
Нина Максимовна Высоцкая родилась в 1912 году. Отец ее, Максим Иванович Серегин, — из села Огарева Тульской губернии. В Москву приехал в возрасте четырнадцати, лет. Повзрослев, работал швейцаром в различных московских гостиницах: в Марселе на углу Петровки и Столешникова переулка, в Новомосковской, в Фантазии на Земляном валу. Носил бороду, как и положено швейцару.
Мать Нины – Евдокия Андреевна Синотова. Родилась в Подмосковье на станции Бородино в деревне Утицы – во время Бородинского сражения там был Утицкий редут. Девочкой приехала в Москву, где жила у старшей сестры. В ранней молодости вышла замуж. Растила и воспитывала пятерых детей.
...Судя по тому, в каких серьезных, учреждениях начинала свой трудовой путь Нина Серегина, она была девушка самостоятельная и ответственная. Закончив курсы немецкого языка, поступает в Иностранный отдел ВЦСПС, потом работает в Интуристе, а позже и вовсе в уникальной организации – в Бюро транскрипции при главном управлении геодезии и картографии НКВД СССР.
Следует сделать короткое отступление – очень уж необычной работой занимается Бюро. Здесь готовят географические карты, но не для школьников; да и называются они топографическими для нужд армии. Географическими их называет в своих воспоминаниях сама Нина Максимовна.
Кстати сказать, работали переводчики рядом с печатными машинами, в огромных типографских цехах. Сюда доставлялись оригинальные немецкие карты с оригинальными же, немецкими, названиями местностей и населенных пунктов, и переводчики – в их числе Нина Максимовна – квалифицированно заменяли неудобоваримое для простого советского солдата слово, прописывая его русскими буквами, то есть в транскрипции. Из-под рук, исправленная, ясная и понятная, карта шла в работу в картографическую машину. На выходе тираж опечатывали и отправляли секретный груз в войска. Замкнутый цикл. Сверхурочная работа.
Тут же маленький мальчик вертится, а иногда спит на большом столе. Оставить не с кем – папа тоже на работе, в командировке, в войсках связи.
Но вот началась война, и работы свернуты, потому что теперь эти карты долго еще не понадобятся. Нужны другие – окрестностей Смоленска, Орши, Ленинграда... И появляется у Нины Максимовны реальная возможность оставить ответственную работу в Бюро транскрипции и увезти маленького Володю в эвакуацию.
...Итак, молодой человек двадцати одного года от роду, симпатичный, компанейский, с непередаваемым, киевским шармом – Семен Высоцкий, выпускник Политехникума связи, младший лейтенант, в ранце которого если и не маршальский жезл, то уж точно полковничьи погоны, предлагает руку и сердце одинокой девушке с жилплощадью.
Нина Максимовна, как показали дальнейшие события, вовсе не являлась идеалом женщины для Семена Владимировича, хотя в легкомыслии обвинить его трудно. Вот Евгения Степановна Лихалатова, вторая его жена, так и осталась – со времен войны – верной спутницей на всю жизнь.
С благословения советских законов, направленных к тому времени на укрепление семьи как «ячейки общества» (например, постановление от 27 июня 1936 года запрещало аборты и их пропаганду, увеличивало пособие матерям и усложняло развод), молодые люди Нина и Семен сочетаются законным браком и начинают жить вместе в доме номер 126 на Первой Мещанской улице.
Квартирный вопрос в Москве в это время должен был еще больше испортить людей, чем в конце двадцатых годов. Если тогда на одного москвича приходилось шесть квадратных метров, то к 1939 году цифра эта снизилась до четырех.
Но зачат я был ночью, порочно
И явился на свет не до срока.
Отзвук какой-то случайности режет внимательный слух в крепко сбитых стихах баллады...
Спасибо вам, святители,
Что плюнули да дунули,
Что вдруг мои родители
Зачать меня задумали...
Вот это вдруг. Хоть и не автобиография, но все же...
В первый раз подучил я свободу,
По указу от тридцать восьмого.
«Указов» различных в те годы было множество, но ближайший по времени к рождению будущего поэта – постановление Пленума ЦК партии «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков». Зайдя в очередной раз «за черту», сталинское руководство отпускало туго натянутые вожжи, чтобы стабилизировать обстановку в стране, находившейся на грани общественного и экономического хаоса.
Впереди Третий Московский процесс – он начнется в марте 1938-го, — и репродуктор не раз повторит над колыбелью новорожденного имена Бухарина, Рыкова, Крестинского, Раковского – остатков ленинской гвардии, а вместе с ними и еще недавно всесильного палача Ягоды, угодившего в собственноручно вырытую яму. И государственный обвинитель Вышинский произнесет сакраментальное: «Расстрелять, как поганых псов! Требует наш народ одного: раздавите проклятую гадину!» Так и сделают – из 21 обвиняемого расстреляют 18, а сразу после казней, 16 марта, отправятся в Ленинград встречать ледокол «Ермак» и пароход «Мурманец» с героическими папанинцами на борту.
И замелькает на страницах газет портрет человека с характерными – в форме заплаты – усиками гитлеровского фасона на негероическом лице. Лишь немногие в те времена знали, что еще совсем недавно руководитель экспедиции и главный герой покорения Северного полюса, само имя которого стало нарицательным, был подследственным по обвинению в крупных хозяйственных преступлениях, ходил под расстрелом, но чудесным образом получил отсрочку – именно для покорения полюса в обязательном и категорическом порядке.
Дети бывших старшин да майоров
До ледовых широт поднялись,
Потому что из тех коридоров,
Им казалось, сподручнее – вниз.
Папанину вообще ничего не казалось — выбора не было.
А впереди новые расстрелы – уже внутри самих органов НКВД! И смена Ежова на «прогрессивного» грузина Берия, и тотальная «чистка» огромной сети разведчиков – «нелегалов». То же самое произойдет в дипломатическом корпусе, в Красной Армии – там вычистят до 90% высшего командного состава, в том числе маршалов Тухачевского, Егорова и Блюхера.
И все же маховик тотального насилия замедлял свой ход. Надо было жить, надо было готовиться к войне с врагами внешними, поворотом к «социалистической» законности успокоить деморализованное страхом поколение «выдвиженцев». Уцелевшие должны быть лояльны к системе, стать ее обновленной и помолодевшей плотью и кровью.
Наряду, с возрождением идеи национальной государственности в области идеологии начинает культивироваться идея личного преуспевания. Со временем она станет краеугольным, камнем для новой элиты, примирившей социалистические добродетели со стереотипами мышления мелкого буржуа. Этот «новый класс» даст еще повод Владимиру Высоцкому написать в конце жизни стихотворение «Мой черный человек в костюме сером...». Но это – в будущем. А пока:
Все жили вровень, скромно так, —
Система коридорная,
На тридцать восемь комнаток —
Всего одна уборная.
А пока – XVIII съезд партии с обновленным, по сравнению с прежним, составом делегатов и подведение итогов устами Кагановича: «Мы имеем сейчас кадры, которые выполнят любую задачу партии, ЦК, Советской власти, любую задачу товарища Сталина».
Ах, откуда, у меня грубые замашки?!
Походи с мое, поди даже не пешком…
Меня мама родила в сахарной рубашке,
Подпоясала меня красным, кушаком.
Однажды в январе в комнате Высоцких собралось несколько человек. Молодые супруги пригласили отужинать друзей. После трапезы, посовещавшись, все встали, оделись потеплее и двинулись на соседнюю Третью Мещанскую улицу, где находился родильный дом.
В приемном покое Семен Владимирович объяснил дежурному врачу, что он уезжает в очередную командировку, в то время как срок для родов у жены, по их подсчетам, настал. И вот… так сказать, примите...
Пытаясь остаться серьезным, доктор объяснил «новичкам» и их друзьям, что они поспешили, что надо вернуться домой и просто ждать, не тревожа попусту ни врачей, ни себя, ни будущую мать. Немножко поспорив, молодые люди повернули восвояси. Семен Владимирович уехал, поручив следить за развитием событий своему младшему брату Алексею, в то время курсанту артиллерийского училища. Прошло еще недели две – и все вышло так, как положено, но уже без большой компании.
25 января 1938 года, во вторник, в 9 часов 40 минут утра Нина Максимовна родила мальчика...
На выбор имени оказало влияние несколько факторов. Например, сразу оговаривалось, что если родится девочка — быть ей Алисой, как того хотела сама родительница. Мальчик заранее не был утвержден так же безоговорочно, и в общем деле присвоения имени принимала участие вся коммунальная квартира, включая соседских детей. Существовала даже заранее готовая, поздравительная открытка, где двенадцатилетним Мишей Яковлевым, сыном Гиси Моисеевны и Якова Михайловича, было написано следующее: «Мы, соседи, поздравляем Вас с рождением нового гражданина СССР и всем миром, решили назвать Вашего сына Олегом. Олег – предводитель Киевского государства!» В новой сталинской теории исторической преемственности «предводители» и другие народные герои, некоторые военачальники и даже несколько избранных царей уже заняли почетные места – отсюда и пафос соседей.
Но дело решило в конечном счете то, что Семен Владимирович перед самым отъездом неожиданно попросил: «Назови сына Владимиром – в честь моего отца и твоего брата, моего товарища». Эта сугубо частная просьба получила подкрепление в виде ленинской даты, отмечавшейся всенародно в те дни. Соседи, готовые к встрече если не Алисы, так Алика, вынуждены были уступить. В самом деле: Вова, Вовочка, Володя, Владимир – «Владеющий миром» тоже звучит символично.
Надо заметить, что в те времена советский человек был погружен в символику. Замешанная на древних, внешне тщательно скрываемых, элементах языческих культов, часто схоластическая переходящая в предрассудки и идолопоклонство, символика стала новой религией граждан бывшей православной России, откуда коммунистические историки брали ровно столько, сколько могли опосредовать. Массам предстояли сложные испытания, на фоне которых понятие гордость советского человека становилось простым шаманским заклинанием. Корабль государственности поневоле должен был маневрировать от народного к священному.
Конечно, никто из группы советских граждан, обитавших в коммунальной квартире дома номер 126, месяцесловом не руководствовался. А если туда заглянуть, можно увидеть, что 25 января – Татьянин день. А вокруг мученицы Татианы и других с нею пострадавших граждан Рима – еще группа мучеников, в том числе Петр Авессаломит. Венчает день святитель Савва Сербский. Ближайший Владимир – только 4 июля, и тоже мученик, и тоже Сербский – Иоанн-Владимир. И только 28 июля – день равноапостольного князя Владимира Киевского, Крестителя Руси. И совпадение: день похорон Владимира Высоцкого, тоже 28 июля, — через сорок лет и два года – один из самых странных дней конца эпохи сталинского типа.
Если заглянуть вперед, можно сказать, что жизнь Владимира Высоцкого охватывает классический период сталинского социализма от его торжества до полного распада. Именно 1938-й, не самый громкий год стал высшей точкой торжества диктатора: распял страну – никто и не пикнул. Чем не триумф? Сталин был скромен и скрытен. Эта победа, для него важнейшая, прошла без фейерверков.
Их всех, с кем знал я доброе соседство,
Свидетелями выведут на суд.
Обычное мое босое детство
Обуют и в скрижали занесут.
Что может сравниться по силе впечатления для новорожденного человека с первым глотком воздуха? С первыми звуками окружающего мира? Прикосновением чужих рук, незнакомых предметов – жестких и холодных?
Первое, что испытывает человек, являясь в мир, — это страх и боль. Эти чувства надо преодолеть, даже если на преодоление уйдет воя жизнь. Чем раньше начать, тем лучше. Поэтому младенцы сразу начинают с крика – это их работа. Причем их даже поощряют: развивай, мол, парень, легкие! Однако все хорошо в меру.
Младенец Владимир, должно быть, кричал особенно – оттого и голос приобрел необычного оттенка, и сильные легкие, и луженую глотку, и мощную жилистую шею. И до Судьбы своей докричался...
Первый мужчина, взявший младенца на руки, был его родной дядя, Алексей Владимирович Высоцкий, впоследствии боевой офицер-артиллерист, журналист и писатель. Видимо, отмеченный в подсознании факт сыграл какую-то важную роль во всей дальнейшей жизни Владимира, потому что к «единственному дяде и другу» он испытывал необыкновенное доверие.
Кроме того, Алексей Высоцкий, в начале войны командовавший батареей, в двадцать четыре года ставший полковником и начальником штаба крупной артиллерийской части, полный кавалер орденов Боевого Красного Знамени, и его жена, Александра, красавица и героиня, потерявшая на фронте руку, стали тем источником живого чувства сопричастности к прошедшей войне, которое поражало слушателей Владимира Высоцкого. В доме отца тоже часто говорили о войне во время застольных встреч однополчан, присутствовал и офицерский «дух» – особый оттенок в привычках и деталях быта. Но дом дяди оказался настоящей творческой лабораторией, где правда о войне отжигалась от шлака фактов и становилась чистым золотом духовного народного подвига.
«Мы все воспитаны на военном материале, у меня военная семья есть погибшие в семье, как, впрочем, каждого человека у нас обязательно война коснулась. Это была великая беда, которая покрыла, страну на четыре года, и она будет помниться всегда». Так, или примерно так, отвечал десятки, а то и сотни раз Владимир Высоцкий, сознательно разрушая то скептическое недоумение, которое часто было, вызвано необъяснимым, как казалось, пристрастием к военной теме. Громких слов избегая, он говорил: «Мы просто дети военных лет...» Будто этим можно все объяснить. Но, как ни странно, простая фраза находила отклик в душах, а мы становились сопричастниками общей судьбы, то есть народом.
Почему все же Высоцкий упорно избегал детских воспоминаний? Особенных ужасов связанных непосредственно с войной, испытать ему не довелось, таких, например, какие выпали на долю его друга, белорусского кинорежиссера Виктора Турова, пережившего в детстве воочию расстрел отца-партизана, потерю матери, скитания по Европе. Ну нельзя же, всерьез принимать в качестве воспоминаний:
…Я ушел от пеленок и сосок,
Поживал – не забыт, не заброшен.
И дразнили меня: «Недоносок», —
Хоть и был я нормально доношен.
Кто знает, может быть, это и есть автобиография?
Фотографии довоенных лет представляют спокойного, по-видимому, ласкового ребенка с внимательными глазами, взглядом пытливым и очень открытым. Отросшие к полутора годам светлые локоны делают Володю похожим на девочку, как, впрочем, всех длинноволосых мальчишек в этом возрасте. Поначалу синий, меняется цвет глаз – серо-зелеными они останутся на всю жизнь.
Итак, вспоминания детства – тема, прямо скажем, благодатнейшая для всякого литератора. Но не для Высоцкого... Чуть ли не единственное принадлежащее ему воспоминание датировано октябрем 1975 года. Записано в компании малознакомых людей, в другом городе: «Детские впечатления очень сильные. Я помню с двух лет – невероятно просто! – все события».
Обращает на себя внимание эта фраза. Все события помнит и носит в себе безо всякого желания поделиться. Но то, что расскажет дальше, уже уникально.
«Я помню, например; как я провожал отца на фронт. Досконально просто, до одной секунды. Как меня провели в поезд, как я сел, сказал: «Вот тут мы поедем». Они говорят: «Ну, пойдем на перрон, там погуляем». И вдруг я смотрю, а он уже машет платком мне... А обратно меня нес муж Гиси Моисеевны, дядя Яша, на руках, потому что я был в совершенной растерянности и молчал, обидевшись, что меня так обманули: я уже с отцом ехал, и вдруг они меня не взяли...»
На дворе – март 1941 года. Где-то, на вновь обретенной литовской земле, проходит службу в войсках связи младший брат Нины Максимовны Владимир. Вскоре он погибнет, в самом начале войны. Но войны еще нет, а провожают Семена Владимировича Высоцкого с Рижского – тогда еще Ржевского вокзала... на фронт! Так и в тексте, и в контексте сопоставимых воспоминаний. А интересно это для нас тем, что про войну все все знали – кроме, может быть, точной даты ее начала.
Феноменальной памятью удивляет окружающих маленький Владимир чуть не с младенчества – особенно на стихи, которые читает на всех домашних концертах и на общих праздниках в коммунальной квартире, где тридцать восемь комнаток выносили в коридор личные радости хотя бы раз в году. Поводов достаточно. А жили дружно общественно, поощряя к тому и своих детей.
Крупицы из воспоминаний взрослых – о необычном.
Мальчик с детства говорил странным утробным голосом с трещиной, даже мог напугать, по телефону незнакомых людей, играя под взрослого...
Что еще?..
Загадочная фраза на крыльце дачи летним вечером: «Вон она, луна!» Это вместо «мама», «папа», «дядя»...
Открывается у Владимира и еще одна способность – смешить других. Известно, что смешное – это чаще всего реакция на грустное; в окружающих ли, в себе ли самом. Во всяком случае, изнанка жизни больше располагает к себе, если над ней можно пошутить. «Два ангела сидят у меня на плечах: ангел смеха и ангел слез. И их вечное пререкание – моя жизнь», — сказал Василий Розанов в «Уединенном».
Для ребенка стать смешным – это повод и обратить на себя внимание, и скрыть застенчивость, Когда же тропка протоптана, появляется амплуа – комик. Желание нравиться снова и снова заставляет расширять круг доброжелательного внимания, вовлекая родных, товарищей по играм, а после и просто незнакомых людей. И никому нет дела до того, что мальчик хотел быть вовсе не комиком, а героем.
Настанет момент, и Владимир Высоцкий вполне освоит новые возможности, дающие реальную масть над людьми и обстоятельствами. Тогда ему станет ненавистна маска, наработанная за долгие годы. «Я не актер, — скажет он не раз, объясняя, почему хочет покинуть театр. – Я ненавижу выходить на сцену, кривляться, кланяться и становиться на колени.
Итак, канун, войны с Германией. Ходят слухи о нехороших знамениях. Иногда неожиданные. Например, московская экспедиция раскопала могилу Тамерлана, хромого Тимура, в Средней Азии. Это грозит проклятьем и кровавой войной. Но коммунистам не привыкать – сколько своих мощей по России выпотрошено! Что им узбекская святыня?..
Еще и в проекте нет речи с подкупающе проникновенными словами: «Братья и сестры!» Зато есть «Марш красной кавалерии», который поет и стар и млад. В марше – установка к действию: «Даешь Варшаву! Даешь Берлин!» Это значит: корми, пои и одевай чудо-богатырей, советский человек снаряжай в дальние походы! И уже отнюдь не на лошадке с торбой овса у седла. Времена промышленные, индустриальные, теперь на одного с ложкой нужно, как минимум, семеро с сошкой. Значит, требуются миллионы обычных, покорных и малооплачиваемыx работяг. Тут вам не Германия, где господин фюрер купил рабочий класс за одну пятилетку. У нас Евразия и бесконечность пространств, на которых гармоничными и всесторонне развитыми все подряд быть не могут.
Вполне законным путем, с указа, началось создание базы «трудовых резервов»: в порядке мобилизации необходимое число четырнадцатилетних граждан получали бесплатное обмундирование и проходили обучение в сочетании с выполнением производственных норм. Нормы были не слабыми. Начавшаяся вскоре война практически их не увеличила – трудовое законодательство 1940 года полностью отвечало требованиям любой отрасли промышленности, переведенной на военные рельсы. А обязательства мальчишек и девчонок перед самим товарищем Сталиным, лично контролировавшим мобилизационный набор в ремесленные училища (отработать четыре года на производстве без права выбора места, профессии и условий труда), подкрепленные Уголовным кодексом, очень напоминают заветные планы товарища Троцкого.
«Каждый гражданин становится солдатом труда, который не может собой свободно располагать, если дан приказ перебросить его, он должен его выполнить; если он не выполнит – он будет дезертиром, которого карают...»
Не досталось им даже по пуле, —
В «ремеслухе» – живи да тужи...
Вот ведь это откуда!
Кстати, о Троцком... В том же 1940 году, 21 августа, он скончался в далекой Мексике от удара ледорубом по голове. Теперь его идеи можно было смело претворять в жизнь, не опасаясь иска за плагиат.
Да не все то, что сверху, — от Бога, —
И народ «зажигалки» тушил;
И как малая фронту подмога —
Мой песок и дырявый кувшин.
Большая черная тарелка репродуктора давно уже висела в коммунальном коридоре огромной квартиры, где жили Высоцкие. И вот она заговорила ровно в 12 часов 22 июня 1941 года. Война! Ее давно и неизбежно ожидали, и все же она оказалась внезапной.
Уже через несколько дней появились первые беженцы, в там, числе невестка Нины Максимовны с двумя детьми, а с ними и первые страшные подробности о бомбежках, о бегстве войск и неразберихе.
В Москве начались воздушные тревоги, в основном ночью. Разбудив детей, обитатели дома номер 126 спасались в бомбоубежище под огромным домом на другой стороне улицы. Там трехлетний Владимир подхватил фразочку, которую всякий раз повторял перед возвращением в жилище: «Отбой, пошли домой». А в доме, подражая репродуктору, хрипел на весь коридор: «Граж-ж-дане, воздуш-ш-ная тревога!»
По одной из справок командующего войсками ПВО генерала Громадина выходит, что только за шесть месяцев войны сирена в Москве звучала 141 раз, а сколько не звучала по неведомым причинам? Хотя и бомбили, и зенитки стреляли! Была сброшена за эти шесть месяцев, считая с первой бомбежки 22 июля, 1610 фугасных и 110 000 зажигательных бомб. Пострадала за это время около восьми тысяч горожан, более двух тысяч погибло.
...Стоят в памяти кадры знаменитого документального фильма «Англия в войне» — пожары, рушащиеся дама, бегущие в ужасе люди, героические пожарные в касках на фоне бушующего огня. Сейчас такое зрелище уже привычно после многочисленных фильмов о катастрофах, сделанных в Голливуде. А вот на современников это действовало иначе. Зрелище огня завораживала. Пожары длились сутками, внушали ужас. Огонь – древний и страшный враг рода человеческого, неутихающий и всепожирающий...
Оказалось, что московское ПВО смотрело хронику из Лондона еще до 22 июня. И сделало принципиальный вывод – тушить надо не сам пожар, а его источник. И не силами пожарных команд, которых никогда не хватит, а руками самих граждан. В общем, не как в Англии.
Отсюда и «...народ зажигалки тушил»... Тактика себя блестяще оправдала! Все, что могло загореться, — под контролем, под бдительным вниманием обученного и бесстрашного населения. Упала с неба хвостатая железная гадина, горит, разбрасывая брызги термита, а ее раз – и в бочку с водой. Или в песок. А то и просто – лопатой с крыши вниз, на мостовую, в безлюдный двор. Просто и результативно. Десятки тысяч неначавшихся пожаров... Среди них и такой случай, описанный, генералом Штеменко в книге «Генеральный штаб в годы войны»:
В ночь на 21 сентября зажигалка, пробив крышу здания Генштаба, попала на чердак. Тетерин (красноармеец Алексей Тетерин, входивший в охрану объекта ГКО «Ставка») накрыл ее каской, однако брызги термита продолжали лететь во все стороны, угрожая пожаром. Тогда Тетерин навалился на бомбу собственным телом и все же потушил ее. Он умер от ожогов, но охраняемый объект был спасен.
Речь идет о доме номер 37 по улице Кирова, примыкавшем к зданию Генштаба, бывшем особняке купца и мецената Кузьмы Солдатенкова, где размещалась в то время Ставка верховного главнокомандующего. В эту ночь Сталин не спускался в убежище на станцию метро «Кировская», с которой особняк был соединен подземным проходом. Он оставался работать в кабинете – большом зале, отделанном черным деревом, украшенном барельефами из львиных голов, амуров и оленьих рогов.
Кстати сказать, неподалеку от этого исторического особняка на улице Кирова, в доме номер З5-А, поселился впоследствии Семен Владимирович Высоцкий с Евгенией Степановной, второй женой, съехав с Большого Каретного. Бывший дом Солдатенкова ему был хорошо известен – в дни обороны Москвы старший лейтенант Высоцкий участвовал в обеспечении телеграфной связью Ставки верховного главнокомандующего...
С чьей-то легкомысленной подачи гуляет уже долго по страницам различных изданий героический рассказ, как Владимир Высоцкий «зажигалки тушил». Это, мягко говоря, неверно. Самое большее, что он мог сделать в свои три с половиной года, — это принести раза два игрушечное ведерко с песком в ящик: на крышу дома, благо, трехэтажного, да выслушать поощрение от взрослых, которые скорее себя подбадривали, глядя на старания детей, валясь с ног от усталости и тревоги.
Есть рассказ, как читал Володя стихи в бомбоубежище, забравшись на табуретку:
Климу Ворошилову письмо я написал:
«Товарищ Ворошилов, народный комиссар…»
И так далее. Вот и все подвиги...
До 9 сентября Москву покинуло 2178 511 человек детей и взрослых.
Нина Максимовна с сыном уехала, в двадцатых числах июля. Поезд, отошедший от Казанского вокзала, шел утомительно долго, с частыми остановками. Через шесть дней эвакуированные выгрузились под городом Бузулуком Оренбургской области, на телегах добрались в село Воронцовка.
Первоначальная мысль об эвакуации в Казань отпала, по-видимому, по настоянию деда Владимира и его полного тезки – Владимира Семеновича Высоцкого.
...Родословное древо Высоцких без риска можно начать с прадеда поэта, Семена, который, по свидетельству другого Семена – отца Владимира, был учителем русского языка в Брест-Литовске, хотя имел и побочную профессию стеклодува. В 1889 году родился мальчик Владимир – будущий дед поэта, полифоническая личность. Все отмечают три его образования: юридическое, экономическое и химическое – для еврея до революции это серьезно. Правда, некоторые авторы отмечают и тот факт, что дед Владимир был плохим евреем, с точки зрения закона предков, да и семьянином оказался неважным.
Переехав в 1914 году в Киев и родив от Ириады двух сыновей – Семена в 1915-м, Алексея в 1919-м, — Владимир тяготится семейными узами, «погуливает», демонстрирует неуравновешенность в отношениях с законной, супругой, с сыновьями не ладит, а в конечном счете рвет все семейные узы, уезжает в Москву, где женится на молоденькой русской женщине.
Ириада Алексеевна в долгу не остается и перед самой войной (кстати сказать, проработав всю жизнь на Крещатике косметичкой, она не покинула свой салон и в годы немецкой, оккупации) выходит замуж за киевлянина-инженера, который ее боготворит всю оставшуюся жизнь. К бабушке из Киева еще приведет дальнейший ход событий, а вот портрет дедушки хочется дать сейчас. Павел Леонидов, родной племянник бабушки поэта, в книге «Владимир Высоцкий и другие» представил его так:
«Он ничего не создал, но был очень талантливым, очень ярким человеком: большая голая голова, юная, дьявольская нацеленность взгляда стариковских глаз, классический нос с горбинкой, саркастическая усмешка кривит губы и сверкает золото зубов – тогда пластиками еще не пользовались – и лицо густо исполосовано морщинами, а возле – молодая, тихая Мадонна с младенцем».
В 1941 году дед Владимир был далеко не стариковского вида. Он и через десять лет на фотографии не производит впечатления старца. По одним источникам, признанный в столице специалист-парфюмер, по другим – юрисконсульт на московской парфюмерной фабрике «Свобода», по третьим – коммерческий директор завода «Новый мыловар». Так или иначе, но уезжает Нина Максимовна в эшелоне детского сада этой самой фабрики, в числе сотрудников, сопровождавших скарб и детей.
Детский сад разместили на территории бывшей барской усадьбы, в помещении сельского клуба, которое раньше, при барине, было свинарником. Построенное из саманного кирпича, добротное огромное помещение было разгорожено шкафчиками, между которыми стояли кровати. Все – и местные, и приезжие – жили голодно. Конечно, если удавалось, родители старались принести что-нибудь в детский сад: работавшим на спиртзаводе полагалось молоко, на лесоповале дополнительно давали немного хлеба. Нина Максимовна сына видела редко, но сохранила в памяти два эпизода:
«...Иногда я приносила ему с работы чашку молока, он ею делился с другими детьми, говоря при этом: «У них здесь мамы нет, им никто не принесет». (Примечательно название источника, откуда взята цитата: «Носил он совесть близко к сердцу».)
Еще цитата: «И вот, во время одной из наших встреч он спрашивает меня: «Мама, а что. Такое счастье?» Я удивилась, конечно, такому взрослому вопросу, но, как могла, объяснила ему. Спустя некоторое время, при новой нашей встрече, он мне радостно сообщает: «Мамочка, сегодня у нас была счастье!» – «Какое же?» – спрашиваю я его. «Манная каша без комков».
Без сомнения, представление о счастье у Владимира Семеновича впоследствии переменилось, но принцип остался прежним: «Счастье – это то, что бывает иногда».
Что могло остаться в памяти мальчика после двух лет жизни в степях Оренбуржья? Старая усадьба с мезонином, сложенная из древних сосновых бревен, с остатками фигурной деревянной резьбы? Яблоневый сад с заброшенным глубоким колодцем? Первое прикосновение к гитаре в доме молодой учительницы, любившей попеть песни?
Или вот это: Оренбургская заря красношерстной верблюдицей / Рассветное роняла мне в рот молоко. / И холодное корявое вымя сквозь тьму / Прижимал я, как хлеб, к истощенным векам…» – монолог Хлопуши из драматической поэмы Сергея Есенина «Пугачев». Перекинуло дугу памяти на четверть века назад, новым зрением увиделись унылые пейзажи, вечные декорации пугачевской трагедии.
Или, читая Пушкина, не поленившегося проехать этими степными дорогами – сначала на Оренбург и Уральск, а оттуда – на Сызрань, — не мог не задуматься: а не этой ли дорогой ехал Александр Сергеевич? Кто знает, дорог во времена Пушкина было не так много, не исключено, что Сызранская, по которой он возвращался, счастливый своими изысканиями, шла как раз через взятый когда-то Пугачевым с бою Бузулук... Поэт – а разговор о поэте Высоцком – дорожит такими совпадениями, даже если и не поделился ими в очередном интервью.