Головнин – вольный узник

Как замечательно пахнет просмоленный корабль! Как приятен свист свежего ветра в снастях! Как упруги под его разбойничьим натиском паруса – ослепительно белоснежные в свете нестерпимо яркого солнца! Ты прекрасна, «Диана», неудержимо бегущая по бирюзовой волне! Ты прекрасна, свобода! От тебя хмелеешь, как от любви!

Головнин стоял на корме, держась одной рукой за ванты бизани, а другой время от времени приглаживая волосы, которые ветер тут же вновь приводил в беспорядок. Лейтенант Петр Рикорд – старый товарищ, хорошо понимал его состояние и взволнованно молчал, обнимая за плечи своего командира. Как же долго они не виделись... А Головнин, сознавая вполне, что мытарства его закончились счастливо, против воли иногда все же думал: не сон ли...

Но уж во всяком случае, и то, что было, — не сон.

Подкоп рыли днем и ночью. Старым, зазубренным долотом, добытым совершенно случайно. Останавливались, только заслышав шаги или речь. Иногда офицер заглядывал в узкое, забранное решеткой оконце и долго оглядывал их своими раскосыми глазами, смотревшими бесстрастно, хотя и внимательно. Потом он медленно удалялся, и Головнин, встав подле оконца, видел его широкую спину и длинный самурайский меч, торчащий за поясом. Нет, даже и зная японский язык, с этим человеком не сговоришься.

Длинный пришлось рыть им подкоп: сначала надо было пройти под стеной дома, где их содержали, потом приблизиться к крепостной стене и под ней тоже пройти. Копали по очереди, один только мичман Федор Мур не копал – сидел в углу, словно сыч... Перед всякими важными людьми начал заискивать и уж вообще своих удивил, когда попросился на службу к японскому императору. А ведь вместе терпели...

Однажды ночью земля провалилась, засыпав работавшего в лазу Дмитрия Симонова, он кое-как отряхнулся и увидел мерцание звезд. Быстро собрали скудный запас продовольствия, сэкономленный на нещедром тюремном пайке: выбрались ползком по одному по ту сторону крепости и, не веря еще в освобождение, кинулись прочь от ненавистной стены. А Федор остался...

Пробирались к морю ночами, днем отсиживались в низкорослом лесу или в бамбуковых зарослях. Через девять дней вышли на берег, на который набегала морская волна, от радости чуть было голову не потеряли, но Головнин образумил всех, заставил соблюдать осторожность, убедил не выходить преждевременно на открытое место. Когда же увидели одинокую рыбацкую джонку, об осторожности, конечно, забыли, со всех сил пустились к ней, да только сесть не успели: японцы их как будто бы караулили здесь. Снова все семеро связаны и водворены на прежнее место. А охрана усилена.

Головнин страдал больше всех. Не потому, что сил оставалось меньше, чем у других, сил-то было еще достаточно, а потому, что чувствовал себя главным виновником того, что случилось. Думал в который раз: «От чистого сердца и от желания добра поехал я к ним в крепость, как друг их, а теперь что они с нами делают... Я менее мучился бы, если б был причиной только моего собственного несчастья; но еще шесть человек подчиненных также от меня страдают... » Мура он уже не считал.

Нелепо беда началась. Подошли к Кунаширу, спустили шлюпку, желая запастись свежей водой, овощами, какие смогут найти, да и дровами для камбуза. Японцы встретили радушно, раскланиваясь, зазвали в крепость, обещая дать, что понадобится, а потом напали и всех перевязали. Пожалел тогда Головнин, что запретил взять на берег оружие...

Рикорд не сразу, наверное, поверил в беду. А поняв все, потребовал немедленной выдачи пленников. Ему отказали. Тогда он встал бортом к крепости и, открыв огонь, в ярости разнес один из ближайших фортов. А дальше пушки «Дианы» не доставали. Да и ближе тоже встать было нельзя: мель не давала. Японцы тоже попалили сердито, но и их ядра не долетали до цели — все как одно попадали в воду. Тем перестрелка и кончилась. Рикорд подождал-подождал и пошел на Камчатку – за подкреплением и чтобы сообщить о случившемся.

Головнин в то время не знал еще, что у японцев, в общем-то, был повод вести себя столь коварно. Незадолго до того они отвергли посольство Резанова, доставленное на острова Крузенштерном, сказав, что поддерживать отношения и торговать желают с одними голландцами. А два офицера, служащих в Российско-Американской компании, надумали японцам за то отомстить и постоянно делали набеги на их поселения. Вот японцы и прониклись ненавистью ко всякому русскому. Тут Головнин и попадись им с товарищами...

Когда «Диана» ушла – Головнин-то верил: вернется она – пленников со связанными за спиною руками переправили на остров Хоккайдо, а потом, по узким лесным и горным тропам, в город Фукуяма, где их собирались пристрастно допрашивать. Дорога та была долгой, мучительной – шли под конвоем, пешком. И сколько раз за тот путь, который неизвестно чем для них мог закончиться, Головнин думал о превратностях жизни, терзая себя за то, что поступил не то чтобы легкомысленно – конечно же, нет, — а скорее доверчиво. Если бы у него была такая возможность, он бы не раздумывая предал смерти себя...

А люди в селениях, через которые пленных вели, жили добрые, все понимающие никто из них не позволил себе выказать что-то обидное или даже просто насмешливое. Если же кто-то из пленников просил пить, то сразу несколько человек протягивали фаянсовую чашку с водой, угощали всевозможной едой.

Да, несчастливое было то плавание. И начиналось оно несчастливо. Так одно к одному и тянулось...

Экспедицию готовили для открытия неизвестных и описи малоизвестных земель Восточного океана и сопредельных на востоке с Россией. Адмиралтейская коллегия рассудила с выгодой использовать такую оказию и загрузить в судно разные морские снаряды для Охотского порта, которые везли туда прежде годами, а некоторые, из-за их тяжести, и вообще везти не могли. Судно для экспедиции решили взять русское и, поскольку готового подходящего не оказалось, стали ждать, пока подойдут новые, только что выстроенные на речке Свири. Выбрали «Диану», предназначенную для перевозки леса, но и она казалась ненадежной, склепанной кое-как, без понятия. Много корабельным мастерам Мелехову и Курепанову пришлось с ней повозиться... Зато в итоге судно получилось отменное, вполне годящееся для дальнего плавания. Его включили в число военных судов императорского флота, обозначив в списке как шлюп. Тут же и назначили Головнина им командовать.

Крузенштерн, узнав, что готовится второе кругосветное плавание, прислал Головнину свои карты – только что выгравированные и ненапечатанные, справедливо предполагая их незаменимость и ценность в будущем плавании. И Головнин вскоре в том убедился, не раз сказав про себя Крузенштерну спасибо: карты были великолепные.

«Диана» снялась с якоря 25 июля 1807 года. Адмиралтейская коллегия предоставила выбор пути самому капитану – как он сочтет нужным идти: вокруг мыса Горн или вокруг мыса Доброй Надежды. Головнин направился к Южной Америке. В Каттегате, как водится, прошли сквозь жестокие шквалы. «Диана» выдержала их хорошо: кренилась на борт сильно, но до известной черты, а далее нее – ни в какую. Правда, ход у нее оказался довольно тяжелый – из-за широкой кормы. Зато на больших волнах она шла легко и остойчиво. В общем, Головнин оставался доволен своим кораблем.

Мыс Горн встретил «Диану» во всеоружии – шторм с громом и молниями. Из офицерских кают воду таскали ведрами, в закрытые пушечные порты вода все равно проникала, и капитан приказал заделать щели салом с золой. Подошел лекарь – Богдан Бранд, сообщил: в команде появилась цинга, и предложил матросам давать водку с хиной. Головнин, узнав об этом, задумался, он знал, что цинга страшнее самого жестокого шторма. Долго так продолжаться не может...

Пролив Дрейка они уж прошли, мыс Горн позади, но вперед продвижения у «Дианы» нет никакого, поскольку навстречу дуют постоянные противные ветры. Надежды, что ветер вдруг переменится, Головнин не питал, зная, что здесь они могут месяцами дуть в одном направлении, прикинул, что все равно раньше осени до Камчатки ему не дойти, развернул «Диану» и направился обратно через Атлантику к мысу Доброй Надежды. А лучше б не шел...

В бухте Фолс-Бей стоял флот англичан, и Головнин тому даже обрадовался, поскольку заблаговременно получил в Лондоне паспорт, предписывающий английским судам и портам оказывать ему всякую помощь. Едва «Диана» бросила якорь, от одного из ближайших фрегатов отчалила шлюпка, приблизилась, и Головнин в радостном удивлении поднял брови, узнав в офицере, стоявшем на корме шлюпки, капитана Корбета, под чьим началом он плавал во время службы в английском флоте. Пять лет назад его вместе с другими молодыми русскими офицерами, преуспевшими в годы учебы в Морском корпусе и проявившими себя после его окончания, послали на службу в английский флот. И вот, надо же было где с Корбетом встретиться! На самом краю земли! Будет о чем вспомнить им...

А Корбет, разглядев поникший в безветрии флаг на корме «Дианы», отдал приказ немедленно развернуться и поспешил к кораблю своего командора. Головнин удивился было, но вскоре подумал: «Ну да, конечно, Корбет не захотел нарушать карантинный порядок...»

Еще немного времени – и командорский фрегат, поставив паруса, подошел почти вплотную к «Диане». С него спустили шлюпку с вооруженными матросами, с других кораблей тоже шли шлюпки с матросами, державшими ружья.

Подошел Рикард, спросил: «Что бы это могло значить, Василий Михайлович?» Головнин в недоумении пожал плечами.

Офицер с фрегата поднялся на борт «Дианы», отдал честь и сказал: «Господин капитан! По случаю войны между Россией и Англией мне приказано овладеть вашим кораблем, как законным призом!»

Так вот что – война... Осталась только одна надежда – охранный паспорт... Впрочем, надежда не бог весть какая... Война – это война. Если бы только ранее знать — не полез бы в эту ловушку...

Как же стало тянуться время тогда! Главнокомандующий английской эскадрой вице-адмирал Барти обращался с Головниным с полным почтением, даже учтиво, выражал сожаление по поводу всего, что случилось, вел себя честно – не обещал ничего, кроме того, что отправит запрос в Лондон – испросив, как поступить с русским шлюпом. Он спрашивал, нет ли каких-либо официальных бумаг, подтверждающих мирное, научное назначение экспедиции. А у Головнина только и осталась – инструкция Адмиралтейского департамента, остальные-то документы сжег сразу, едва оценил положение. Но и эту инструкцию перевести никто в Фолс-Бей не мог...

А потом адмирал потребовал, чтобы русский капитан дал письменное обещание оставаться в заливе до окончания войны или до тех пор, пока не придет из Лондона распоряжение. В противном случае команда свезена будет на берег и станет содержаться под стражей, а шлюп арестуют. «Что и говорить, — думал Головнин, — не богат выбор...» Написал такую бумагу. Не расставаться же со своим кораблем.

Странное, непривычное началось состояние. Плен – не плен, тюрьма – не тюрьма... На берег сходить разрешали и обращались не так, как обращаются с пленными. Однако же чувствовалось: за офицерами и за «Дианой» следят неусыпно. Месяц за месяцем, вот минул уж год... Как же долго терпеть им еще? Хоть и не виноват совершенно он был – кто ж мог предвидеть такое, но Головнин мучился постоянно, что сам, своими руками привел корабль в западню.

Да и всегда-то ему не везло. С детства, можно сказать. Девятилетним мальчишкой остался без отца и без матери – он и еще два младших брата. Три года еще прожил в родных Гулынках, что в Рязанской губернии, а потом родственники определили его в Морской кадетский корпус, что сулило мальчишке благоприятное будущее.

В Гулынках-то хорошо ему было... Лес – любимый, таинственный, тихая Проня, текущая неслышно, покойно... Случилось бы чудо – оказаться бы сейчас на ее берегу... Но нет, чудес не бывает. Далеко добираться до Прони. Но хоть бы ветер донес запах осеннего леса... И это не сбудется: родные ветры сюда не дойдут...

Нет. Нельзя томиться в полном бездействии. Он и этого потом себе не простит. Надо же сделать что-то, придумать...

Он замыслил побег. Готовился обстоятельно, неторопливо, понимал, что может быть только одна попытка, поэтому и промаха быть не должно. Стал чаще выходить на шлюпке из бухты – наблюдал морские течения, ветры, обнаружил интересные закономерности, которые могли сослужить хорошую службу. И вот приготовлено, назначен день ... Команда «Дианы» вся в напряжении... Капитан последний раз бросает взгляд на облака, сдуваемые ветром за горизонт, — все правильно, в этот час поднимается попутный ветер. Пора. Махнул отрывисто рукой: «Рубить канаты!» Впервые за тринадцать месяцев «Диана» дрогнула, почувствовав свободу. «Поставить штормовые стаксели!» Корабль, чуть накренившись, устремился к выходу из бухты.

Головнин, стоя на мостике, успевал наблюдать и за английскими кораблями. Всполошились сразу же, увидев «Диану» под парусами. Донесся обрывок фразы – может быть, команды, прозвучавшей с борта флагмана. Скорей, скорей...

«Все наверх! Поднять брам-стеньги!» Все, кто был на палубе — матросы, гардемарины, офицеры, — пустились вверх по вантам. Все до единого работают на марсах и реях. Никто не вымолвит ни слова. В полной тишине, в которой слышался лишь плеск волны, взрезаемой форштевнем, «Диана» вылетела в море. Наконец-то, через столько времени капитан увидел над головой наполненные ветром паруса... Что может сравниться с этой сладостной минутой...

Провизии на борту «Дианы» было мало, Головнин ждал первой же возможности, чтобы в каком-нибудь порту добрать продуктов. Путь до Камчатки долгий.

Однажды на рассвете они увидели перед собой какой-то остров с конусообразной, курящейся горой. То был остров Тана, с удобной гаванью, куда заходил когда-то Кук. «Резолюшн» — так назывался корабль Кука, и так назвали ту гавань. Судьбе было угодно, чтобы русская «Диана» стала первым кораблем, зашедшим в эти воды после Джемса Кука. И здесь же «Диана» едва не погибла.

На карте острова, которой Головнин располагал, залив был обозначен схематично, и капитан решил пройти подальше, не желая понапрасну рисковать. Он вел корабль вдоль берега и видел, как там собирались толпы жителей, вооруженных дубинами и длинными рогатинами. Зубчатый риф, как по волшебству, возник перед «Дианой». Капитан скомандовал переложить руль вправо, а ветер вдруг утих, и крупная морская зыбь понесла корабль на риф.

Как тяжко сознавать свое бессилие... И не возможность что-то изменить... Оставалось испробовать одно: спустить скорее шлюпки и на буксире попытаться оттащить корабль... Все тщетно. А туземцы на берегу уж завывают, размахивая оружием, и, видно, ждут попавшейся добычи… Промелькнуло в голове: «Как глупо было бы погибнуть после стольких испытаний…» Казалось, ничто не могло спасти уж «Диану»... И вдруг, когда всякую надежду на избавление пришлось оставить, неведомо откуда взялся спасительный ветер. Он подхватил «Диану» и увлек от клыков опасного рифа. Впервые за этот последний час Головнин вздохнул полной грудью – глубоко и спокойно. Подумал расслабленно: «Вот какова жизнь мореходцев... Как часто наша участь зависит от дуновения ветра...»

С островитянами вопреки ожиданиям отношения установились хорошие. На Кука они сразу, без лишних разговоров, пытались напасть, и тому пришлось послать несколько ядер поверх голов. Грохот пушечных выстрелов возымел действие неописуемое – Головнин прочитал об этом в дневнике Кука и полагал, что нынешнее доброжелательство хозяев острова можно приписать только разумной политике Кука. Но как бы то ни было, а на острове русские моряки впервые за долгое время почувствовали себя на полной свободе.

Головнину очень хотелось найти хоть какую-то вещь, оставленную Куком островитянам, и он расспрашивал вождя Гунаму об этом, но, увы, ничего, совсем ничего... Одна только память...

Когда пришел час прощания, Гунама и его приближенные плакали, и это были настоящие слезы. В сущности-то, люди быстро привыкают друг к другу.

К Камчатке летели как на крыльях. Хоть и 13 тысяч верст разделяют ее с Петербургом, а все равно – родная это земля, и люди там – русские.

Незадолго до отплытия «Дианы» Крузенштерн рассказывал, как щедро привечают гостей на Камчатке, да и Кук с Лаперузом о том же писали. Надоела до невозможности солонина, на сухари глаза смотреть не хотят... Домашних бы пирогов с мясом отведать сейчас...

И вот уж поднимаются со дна моря сопки, высокие горы, покрытые снегом, а у подножия их темнеют леса. Головнин со зрительной трубою в руках вглядывался в побережье Авачинской бухты, уже различая дома, да какие дома – избушки, покрытые почерневшей соломой, людей, при виде «Дианы» собравшихся на берегу. Головнин опустил трубу, перелистал страницы судового журнала, подсчитал что-то, в удивлении покачал головой. 794 дня продолжался поход на Камчатку. Столько невзгод осталось за кормой у «Дианы»... Теперь-то уж все, хватит... Думал так — и ошибался! Самое главное испытание ждало его впереди.

На Камчатке стояли долго. Наслаждались жизнью на суше, устраивали даже что-то вроде балов, обучив местных дам всяким столичным танцам, зимою Головнин проделал на собачьей упряжке путешествие по всему полуострову. Переправляясь по льду через реку, едва не погиб, а по весне «Диана» подняла паруса, вышла в океан, и Головнин занялся описью островов Курильской гряды. В то время как раз ему посчастливилось открыть один остров – и Головнин назвал его Средним, по имени своего офицера Василия Среднего, открыл пролив между островами Кетоем и Симушир. Проливу дали имя «Дианы». Но главное, конечно, его достижение – это доподлинное описание Курильской гряды. Впервые удалось определить их количество – раньше-то думали, что их двадцать один, а Головнин положил на карту двадцать четыре. Крузенштерн был очень доволен результатами проведенных исследований и, подводя официальный итог, написал: «Данные на всех картах именуемы они были различно: сим путешествием наконец они проверены».

Ну а потом – Кунашир, приветливые улыбки японцев, внезапное нападение, долгий, изнурительный плен, надежда — вспыхнувшая и тут же сгоревшая... Изменилось все неожиданно: в Японию дошли вести о победе России над наполеоновской армией, местные власти, вполне понятно, смягчились, а тут снова «Диана» пришла, и пленникам вернули свободу. Больше двух лет Головнин томился в плену ... И вот теперь стоит он на палубе рядом с Рикордом, волнуясь и ощущая такое счастье, какого он никогда не испытывал... Только и мог вымолвить со слезами на глазах, обнимая Рикорда: «Сим возвратили вы нам жизнь для отечества нашего... »

В Петербурге, когда вернулся, смотрел на все иными глазами: знакомое стало до боли знакомым, родное – во сто крат родней. Едва въехав в город, посмотрел на хронометр и удивился тому, как все сложилось: через семь лет, в тот самый день – 22 июля, и в тот самый час он вернулся.

Потом, полный впечатлений, сел за книгу – надо же рассказать обо всем, что увидел и испытал, — и написал «Записки флота капитана Головнина о приключениях его в плену у японцев» — первый обстоятельный труд о быте и нравах в Японии. Книга вышла отменная – умная, интересная, и всякому, кто брал ее в руки, делалось ясно, что автор ее – человек с несомненным литературным талантом, тонкий и наблюдательный.

А через три года — усидеть больше не мог на земле – на шлюпе «Камчатка» вновь отправился в кругосветное плавание, еще через два года успешно закончил его, женился на самой красивой девушке – Дусе Лутковской из небогатой дворянской семьи — в то плавание она отпускала его неохотно, опасаясь, что всякие невероятные напасти сами отыщут его, но обошлось все, закончил ось мирно. Поселился с молодой женой в Петербурге, на Галерной улице и зажил покойно и счастливо. Так, по крайней мере, казалось. На самом же деле эта внешне спокойная жизнь была полна треволнений. Дома-то было все хорошо, а за пределами дома многое его беспокоило. Российский флот прямо на глазах приходил в откровенный упадок – из-за того, что власть имущие убеждены были: России флот ни к чему, держава она сухопутная, а Головнин переживал и боролся как мог. Написал труд – резкий, правдивый, названный им «О состоянии Российского флота в 1824 г.», и подписал псевдонимом, опасаясь неизбежных преследований.

В жесточайшем гневе написал он тот труд. Были там такие строки: «Если хитрое и вероломное начальство, пользуясь невниманием к благу отечества, хотело, по внушению и домогательству внешних врагов России, для собственной своей корысти довести разными путями и средствами флот до возможного ничтожества, то и тогда не могло бы оно поставить в положение более презренное и более бессильное, в каком он находится». Не мог он смотреть на то, как корабли гнили в портах...

Самое же удивительное в этой истории то, что он победил! Добился строительства большого количества военных судов. Новый флот появился в России его стараниями.

И все же чувствовал он себя как-то скованно, что ли. Что-то мешало ему, угнетало...

Иногда казалось, что он хоть и дома, но узник, как когда-то в бухте Фолс-Бей. Вроде бы и свободен вполне, да только далеко не вполне.

А может, просто скучал он без моря.

Добавить комментарий