Пржевальский был очень странным накануне отъезда из Слободы. Козлов с удивлением смотрел на него – и чувствовал, как мучит Николая Михайловича, тяготит дурное предчувствие.
Умирала старая любимая няня Макарьевна, и Пржевальский плакал, прощаясь с ней.
Отъезд в экспедицию отложить уже невозможно было, Николай Михайлович приходил в отчаяние, когда думал о том, что Макарьевна должна умереть без него. Он сделался раздражительным, иногда беспричинно сердился, а то вдруг впадал в задумчивость и никого и ничего вокруг себя не замечал. Сказал как-то Козлову: «Вот помяни мое слово – не добром кончится наша экспедиция...» Козлов опять удивился, но промолчал.
Уже в вагоне, покидая Петербург, Пржевальский произнес, обращаясь не то к Козлову, не то к себе самому: «Что же, надо успокоиться. Едем на свободный, приятный, славный труд. Теперь мы вооружены прекрасно, и жизнь наша дешево не достанется. Умереть же за славное дело – приятно!» И снова Козлов, пытаясь скрыть удивление, глядел на него: Николай Михайлович совсем не похож на себя...
Козлов всегда помнил первую встречу с Пржевальским. Был теплый, безветренный летний вечер, и он, Летя Козлов, совсем мальчишка еще, сидел на крыльце дома и любовался яркими звездами. Николай Михайлович шел мимо, направляясь в свою любимую хатку, спрятавшуюся за деревьями сада и, увидев одинокого мальчика, сдержал шаг, спросил серьезно: «Чем это вы здесь занимаетесь?» Козлов быстро поднялся. Он растерялся. Не от вопроса, а от того, что не ожидал, что Николай Михайлович с ним заговорит. Сколько дней тайком наблюдал за знаменитым путешественником, втайне мечтая познакомиться с ним и никак не находя к тому ни малейшего повода, и вдруг — вот он, рядом, стоит, улыбаясь, и ждет, что мальчик ответит.
«Любуюсь красотою неба, которое там у вас, в Азии, должно быть еще чище, еще прозрачнее...»
Вот в этой своей последней дороге Пржевальский признавался Козлову, вспомнив об их первой, далекой встрече: «В тот вечер твоя душа открыл ась мне, и я узнал в тебе своего будущего спутника – родную, близкую душу...» В четвертое путешествие Пржевальского они пошли уже вместе, благополучно и с успехом завершили его, и вот теперь начинали другое. Козлов – полный веры в удачу, в открытия, Пржевальский – снедаемый тягостным предчувствием, в ожидании чего-то непоправимого.
После смерти Николая Михайловича – внезапной, ошеломляющей, Козлов чувствовал себя опустошенным. Ему казалось, что жизнь лишилась всякого смысла. Уже много лет спустя Петр Кузьмич написал о том, самом страшном в его жизни дне: «Слезы, горькие слезы душили каждого из нас... Мне казалось, такое горе пережить нельзя... Да оно и теперь еще не пережито!» Каждая минута прощания с Николаем Михайловичем, казалось, уносила и минуты его собственной жизни...
А потом вдруг понял – словно бы в озарении: его долг, его святая обязанность продолжить то, что не успел сделать Пржевальский. Исследование Центральной Азии стало для него главной целью всей жизни.
Жизнь самого Петра Кузьмича сложилась удивительным образом. Будучи мальчишкой еще, он вместе с отцом-батраком перегонял скот с зимовки на смоленской земле – на Дон, на весенние ярмарки. Для него эти дальние походы были увлекательнейшими путешествиями, открывавшими мир, о существовании которого он мог только догадываться. Эта любовь к путешествию, странствиям породила и интерес, а потом и любовь к книгам о дальних странах, о великих открывателях, преодолевающих все опасности и невзгоды пути по нехоженым землям. Так стоит ли удивляться, что именно Пржевальский стал кумиром его! И что именно Пржевальский направил его жизненный путь, приведший Козлова к выдающимся, крупным открытиям, которые современники назвали «наиболее ценными открытиями двадцатого века». Генерал-майор до революции, как и его незабвенный учитель, академик в советское время – разве не удивительно сложилась дорога жизни Петра Кузьмича...
Экспедицию, собранную Пржевальским, после того, как его самого не стало, возглавил ученик Николая Михайловича – полковник Генерального штаба М.В. Певцов. Под его началом Козлов в 1889 -1891 годах вновь прошел по северному Тибету, первый-то раз побывал в тех краях вместе с Пржевальским, посетил Восточный Туркестан и Джунгарию. Помимо обычных географических наблюдений, совершаемых во время рейдов в стороны от главного пути экспедиции, Козлов вел наблюдения над животным миром, собирал зоологическую коллекцию. Это была, по существу, его первая самостоятельная работа в Центральной Азии, и он весь, целиком отдавался ей, как бы возвращая долг Николаю Михайловичу, в него поверившему. Радости не было конца, когда он узнал, что за эти исследования его удостоили высокой, незадолго до того учрежденной награды – медали Пржевальского...
Потом была третья экспедиция Петра Кузьмича, которую называли не иначе как «экспедицией спутников Пржевальского», завершившаяся драмой для Всеволода Ивановича Роборовского – руководителя ее. В глубине Центральной Азии, на Тибетском нагорье, Роборовского разбил паралич, и Козлову пришлось выводить экспедицию по тяжелейшим горным дорогам, то и дело отражая внезапные нападения тангутов-разбойников. Опыт такой Козлов уже приобрел, когда ходил вместе с Пржевальским.
По весне 1899 года Козлов отправился в свою первую самостоятельную экспедицию. Путь его лежал в восточный Тибет. Странно, но с Москвой расставаться было много труднее, чем с Петербургом. К Москве относился особо: то, что любил ее, — это естественно, но он всегда воспринимал ее как древнюю, а потому и истинную столицу России, как подлинное сердце ее. И вот теперь, направляясь в дальние страны, он с неожиданным, щемящим чувством прощался с Москвой...
Экспедиция прошла через Алтай, преодолела зимнюю, морозную Гоби, потом – скалистые цепи Тянь-Шаня и приблизилась к монастырю Чортэнтан, встречи с которым Козлов давно и с нетерпением ждал. Все здесь напоминало ему о Пржевальском – ведь сколько раз Николай Михайлович разбивал лагерь тут... А выше, в лесистых горах, охотился... Человек уходит из жизни, но те места, которые он когда-то любил, остаются и хранят память о нем... Козлов ощущал это.
А за Цайдамом проходила северная граница Тибета. Где-то там, за высоким, суровым нагорьем, лежит неисследованная земля, где начинают разбег все великие китайские реки, и среди них – Меконг, чьи верховья по-прежнему скрывала завеса тайны. Именно туда, к бассейну Меконга, стремился Козлов.
Вот они и в высоком, заветном краю. Дивной красоты картины открылись здесь перед русскими путешественниками. Дикие, словно бы разрубленные волшебным мечом скалы, украшенные пышными кустами рододендрона, а ниже чуть – темно-зеленая хвоя ели, узколистные кроны ивы, древовидный пахучий можжевельник. А возле рек растут в изобилии дикий абрикос, яблони, красная и белая рябина, и повсюду – пышные, высокие травы...
Бесчисленные ущелья – глубокие, узкие – дают приют пестрым барсам, рысям, медведям. Даже макаки, собиравшиеся в шумливые стаи, водятся здесь. А над головой путешественников плавно, беззвучно – как тени – скользят зоркие орлы и могучие грифы, выслеживающие в траве беспечных фазанов... Изобильный, чарующий край...
Дел здесь много для всех. Коллекции – ботаническая и зоологическая – росли на глазах. Восемь неизвестных видов птиц удалось найти в этих местах и одну принадлежащую к новому роду. Спокойная, тихая радость окружала тех, кто, решившись преодолеть пустыни и горы, пришел в этот край, сохранившийся таким же, каким он был многие тысячелетия раньше...
Пойдя дальше, вниз по Меконгу, Козлов обнаружил водораздельный горный хребет, разграничивший бассейны Янцзы и Меконга, назвал его именем Русского географического общества, чуть позже открыл два новых хребта и в конце февраля 1901 года повел людей обратно, на родину.
В Урге их ждали. Нарочный, высланный навстречу экспедиции, вручил письмо Козлову от русского консула Я. П. Шишмарева, в котором говорилось, что «гостеприимный кров готов приютить дорогих путешественников». В доме, где Шишмарев встретил Козлова, после долгой походной жизни все казалось странным и необычным: теплые, уютные комнаты, столы со скатертями и сервировкой, картины на стенах... Петр Кузьмич в своей донельзя обтрепанной одежде чувствовал себя очень неловко в этом совершенно позабытом комфорте.
С улыбкой Шишмарев взял под руку Козлова и подвел к большому зеркалу в резной золоченой раме, сказал:
— Таким, как вы теперь, некогда вступил в Ургу и ваш незабвенный учитель, Николай Михайлович Пржевальский. Он отдыхал вот в этой большой комнате, которую я нынче приготовил для вас...
Только после этих слов Козлов окончательно понял, что трудности долгой дороги уже позади. Он вошел в комнату, где некогда жил Пржевальский, притворил за собой двери и устало опустился на мягкий стул.
После этого путешествия, названного Тибетским, имя Козлова становится широко известным, и не только в научных кругах. О нем говорят, пишут в газетах, называют продолжателем дела Пржевальского. Русское географическое общество удостаивает его одной из самых почетных наград – Константиновской золотой медали. Помимо крупных географических открытий, помимо великолепных коллекций — ботанической и зоологической, изучены малоизвестные и даже совсем неизвестные восточно-тибетские племена, населяющие верховья Хуанхэ, Янцзыцзян и Меконга. Успех был большой, шумный, и казалось, он надолго утолит жажду странствий Козлова, но сам он думал иначе. Написал как-то: «Путешественнику оседлая жизнь, что вольной птице клетка», — и, закончив книгу о последней экспедиции, принялся обдумывать план другой. Он словно бы чувствовал, что впереди ждут новые большие открытия.
Его давно влекла тайна мертвого города Хара-Хото, затерянного где-то в пустыне, и тайна народа си-ся, с ним вместе исчезнувшего.
10 ноября 1907 года он оставил Москву и направился в новое путешествие, в котором суждено было осуществить эту мечту.
Все дальше и дальше на юг шел караван по гобийской пустыне. Она делалась ровнее, безжизненнее. Лишь на пятнадцатый день пути увидели первую растительность – тамариск и тополи, зеленеющие вдоль берегов реки Эдзин-гол. Отсюда до Хара-Хото, как говорили местные люди, можно дойти за один переход. И уже по многим приметам ощущалась близость мертвого города: оросительные каналы, разрушенные и почти совершенно засыпанные жернова, черепки глиняной и фарфоровой посуды, стали чаще попадаться субурганы – надгробия, развалины древних храмов. Потом они пересекли русло бесконечно давно высохшей реки, и вскоре, за высокими песчаными буграми, открылся и сам Хара-Хото – мертвый, разрушенный временем и песками город. Вот и сбылось...
Они вошли в город с западной его стороны, прошли мимо небольшого сооружения с сохранившимся куполом – Козлову показалось, что оно напоминает мечеть, и вышли на обширную квадратную площадь, пересеченную во всех направлениях развалинами. Хорошо были видны основания храмов, выложенные из прочного кирпича. Козлов чувствовал: вот-вот здесь должно случиться нечто необыкновенное...
Определив географические координаты города и его абсолютную высоту, Козлов начал раскопки. Всего за несколько дней были найдены книги, металлические и бумажные деньги, всевозможные украшения, предметы домашней утвари – и каждая такая находка становилась новой страницей, рассказывающей о некогда богатой, насыщенной жизни...
В северо-западной части города удалось найти останки большого, богатого дома, принадлежащего правителю Хара-Хото Хара-цзянь-цзюню, где находился скрытый колодец, в котором, как гласило предание, правитель спрятал сокровища, а потом приказал бросить тела своих жен, сына и дочери, умерщвленных его рукой, чтобы спасти их от издевательств врага, уже ворвавшегося за восточные стены города... Более полутысячи лет прошло с той поры, и вот теперь древний город, словно бы пробужденный от столь долгого сна, начал рассказывать о постигшей его трагедии...
Находки были бесценны. Лепные украшения зданий в виде барельефов, фрески, богатая керамика – тяжелые сосуды для воды с нехитрым орнаментом и знаменитый, на редкость тонкий китайский фарфор, различные предметы из железа и бронзы – все говорило о высокой культуре народа си-ся и его обширных торговых связях. Быть может, и не оборвалась бы жизнь некогда прекрасного города, если бы правитель его – батыр Хара-цзянь-цзюнь не вознамерился овладеть престолом китайского императора. Целый ряд сражений, происшедших неподалеку от Хара-Хото, закончился поражением его властителя и заставил Хара-цзянь-цзюня искать спасения за стенами города. Крепость держалась долго еще, пока осаждающие не решили лишить город воды и мешками с песком не перекрыли русло Эдзин-гола. В отчаянии через пробитую брешь в северной стене – Козлов внимательно ее осмотрел и описал – осажденные кинулись на врага, но в неравной схватке погибли все, и их властитель тоже... Захватив поверженный город, победители перевернули его вверх дном, но сокровища правителя так и не смогли отыскать...
Времени на этот раз у Козлова было немного – предстояло обследовать древнюю дорогу, ведущую от низовья Эдзин-гола на юго-восток, в сторону хребта Алашань. Но он вернется сюда. Хара-Хото отдал не все свои тайны.
Маршрут экспедиции пролегал далее на Сычуань, но Русское географическое общество, получив сообщение об открытии мертвого города и о сделанных в нем находках, в ответном письме предложило Козлову отменить намеченный маршрут и вернуться в Хара-Хото для новых раскопок. Петр Кузьмич с радостью прочитал это предписание и повернул к мертвому городу, но пока письма шли в Петербург – с сообщением об открытии – и обратно, экспедиция успела совершить большой переход по Алашаньской пустыне, подняться к альпийскому озеру Кукунор, пройти на нагорье северо-восточного Тибета, где русским путешественникам пришлось отбиваться от разбойников, руководимых одним из местных князьков.
В этих краях, в большом монастыре Бумбум, Козлов встретился – уже во второй раз – с духовным владыкой всего Тибета – лалай-лачой Агван-Лобсан-Тубдань-Джамцо. Пржевальский мечтал о встрече с ним – думал, что откроет она ему заветные дороги в златоглавую Лхассу, столицу Тибета, и вот теперь Козлов, любимейший из всех его учеников, осуществил эту мечту,
Далай-лама, человек осторожный и недоверчивый, остерегавшийся иностранцев как самого великого зла, проникся к Козлову полным доверием, проводил много времени с ним в обоюдно приятных и полезных беседах, а на прощание подарил два замечательных скульптурных изображения Будды, одно из которых было осыпано алмазами, и вдобавок пригласил в Лхассу. Вот это Козлову было ценнее всего. Сколько европейских исследователей мечтало и стремилось в ней побывать, — и напрасно! – и вот теперь открывалась дорога... Только бы не случилось нечто такое, что не позволило бы и ему увидать желанную Лхассу...
Судьбе, однако, было угодно распорядиться по-своему.
Весь обратный путь до Хара-Хото, длинной почти в 600 верст, экспедиция прошла очень быстро – всего за девятнадцать дней – и в конце мая 1909 года разбила лагерь за стенами мертвого города. Все здесь оставалось как прежде. После русской экспедиции на раскопках никто не успел побывать. Ничьих следов, кроме тех, которые они сами оставили. Поднявшись на хорошо сохранившиеся стены древнего города-крепости, Козлов увидел запасы гальки, заготовленные жителями для обороны, Они надеялись камнями отбиться от нападавших…
Вести раскопки приходилось в трудных условиях. Земля под солнцем раскалялась до шестидесяти градусов, горячий воздух, струившийся от ее поверхности и, увлекал за собой пыль и песок, против воли проникавшие в легкие. А вокруг – унылая, безжизненная равнина, где не на чем взгляд задержать... Единственная радость, пожалуй, два черноухих коршуна, прилетавших поживиться отбросами с завидным для птиц постоянством. Козлову нравилось наблюдать их, отмечая, как хищные птицы день ото дня привыкали к людям.
На сей раз, однако, интересных находок было немного. Домашняя утварь, малоинтересные бумаги, по-прежнему попадались металлические и бумажные деньги... Энтузиазм и энергия людей ослабевали, не находя подкрепления в неожиданных и необычных находках. Петр Кузьмич все чаще поглядывал на дожидавшийся своей очереди большой субурган, расположенный неподалеку от крепости на берегу сухого русла. Быть может, он таит какую-то тайну...
Вскрытый памятник одарил множеством бесценных находок. Найдена целая библиотека – около двух тысяч книг, свитки, рукописи, буддийская иконопись – красочная, выполненная на толстом холсте и на тонкой шелковой ткани, металлические и деревянные статуэтки, клише, модели субурганов, сделанные удивительно тщательно. И все находилось в прекрасной сохранности! А на пьедестале субургана, обратившись к его середине, стояло около двух десятков больших – в рост человека – глиняных статуй, перед которыми, будто перед ламами, отправляющими богослужение, лежали огромные книги. Они были написаны на языке си-ся, но среди них и книги на китайском языке, тибетском, маньчжурском, монгольском, турецком или арабском, попадались и такие, язык которых ни Козлов, ни один из его людей так и не смогли определить. Только спустя несколько лет удалось выяснить, что это – тангутский язык.
Язык си-ся – язык навсегда ушедшего в прошлое народа наверняка остался бы для науки неразгаданной тайной, если бы не случай, невероятная удача: словарь си-ся, найденный здесь же.
Вот теперь Петр Кузьмич был доволен. Теперь можно собираться домой.
После этой экспедиции Козлов, произведенный в полковники, два года работал над материалами о Хара-Хото и находками, в нем сделанными. Много выступал с докладами, лекциями, писал статьи в газеты и научные журналы. Открытие мертвого города сделало его знаменитостью. Английское и Итальянское географические общества присудили Петру Кузьмичу большие золотые королевские медали, чуть позже одну из своих почетных премий присудила Французская академия. Само собой, что дома он получил все высшие географические награды и был избран почетным членом Географического общества. Но мысленно он вновь и вновь возвращался в бескрайние пески Гоби, к горам Алашаня. Признался как-то в это время одному из друзей: «Как никогда еще в жизни, мне особенно хочется поскорее вновь ринуться в азиатские просторы, еще раз навестить Хара-Хото и потом побывать дальше, в сердце Тибета – Лхассе, о которой влюбленно мечтал мой незабвенный учитель Николай Михайлович...»
Но подошел четырнадцатый год, Россия вступила в войну. Полковник Козлов попросил направить его в действующую армию. Ему отказали и откомандировали в Иркутск начальником экспедиции по срочной заготовке скота для действующей армии. С ненастьем в душе он ехал в Сибирь...
Октябрьскую революцию генерал-майор П.К. Козлов встретил с радостью. Он знал, что будет верно служить новой власти, верил, что получит от нее полную поддержку своих научных планов, говорил: «Теперь-то я знаю, что меня не похоронят в бюрократических канцеляриях. Теперь я знаю, что получу возможность совершить новое путешествие в Центральную Азию». В 1922 году, когда вся страна собирала средства в помощь голодающим Поволжья, когда отстраивалось разрушенное хозяйство, правительство приняло решение об экспедиции в Центральную Азию во главе с Петром Кузьмичом Козловым.
Ему шестьдесят лет, он уже намного старше своего любимого, незабвенного учителя – Николая Михайловича, но он по-прежнему полон сил, энергии и, не теряя ни дня, берется за организацию новой – такой желанной экспедиции. Вместе с ним отправилась в путь жена Петра Кузьмича – Елизавета Владимировна, орнитолог и его ученица.
Они долго исследовали верхний бассейн реки Селенги и в Южной монгольской полупустыне, в горах Ноин-Ула нашли более двухсот курганов и провели их раскопку. Множество замечательных находок, относящихся к древней китайской культуре, было найдено в этих могильниках: изделия из золота, бронзы, железа, деревянные лакированные вещи — предметы роскоши, флаги, ковры, сосуды, курильницы, деревянное устройство для добывания огня, бумажные ассигнации Юаньской династии с грозной надписью: «Подделывателям будут отрублены головы». А на вершине Ихэ-Бодо в Монгольском Алтае, на высоте около трех тысяч метров, экспедиция открыла древний ханский мавзолей. Но самое удивительное из открытий удалось сделать в горах Восточного Хангая, где нашли усыпальницу тринадцати поколений потомков Чингисхана. Успех Козлову и теперь сопутствовал огромнейший.
А время шло и его не щадило. Но человек далеко не всегда замечает глубокие, неотвратимые перемены, происходящие в нем. Петру Кузьмичу семьдесят один год, а он по-прежнему мечтает о путешествиях, планирует поездку в бассейн Иссык-Куля: еще раз поклониться могиле дорогого учителя, подняться к снегам Хан-Тенгри, увидеть вершины Небесных Гор, покрытые синими льдами... Он живет то в Ленинграде, то в Киеве, но более всего любил маленький рубленый домик в деревне Стречно, неподалеку от Новгорода. Здесь все так напоминало Слободу Николая Михайловича... Пряный запах сосновых бревен, из которых домик был сложен, дремучий бор, где он так любил побродить с ружьем за плечом. Как-то раз, по весне, записал в дневнике: «Я наблюдал дивную вечернюю зорю, такую, какую еще ни разу, кажется, не отметил здесь, у нас, ни в далекой Центральной Азии или в Тибете. Солнце опускал ось за яркий край горизонта, над которым немного выше повисла тяжелая темно-свинцовая туча, и в нее эффектно внедрялись библейские лучи солнца, озарявшие все кругом. Нижний край тучи украсился золотисто-красными кружевами, от которых рвались, плыли и таяли облачка, словно в безбрежном огненно-золотистом океане. Я совершенно забылся в мечтах и грезах и унесся в край радостей и вечных, дивных красок...»
Он знал, что все меньше и меньше оставалось ему этих зорей...