Он и сам не знал, что это было такое: желание отдохнуть после всех треволнений, тоска по родному дому, где давно не бывал, или просто-напросто бегство. Наверное, некоторые так и подумали: бегство. Бился, бился, предлагая свое «Начертание», убеждая, доказывая, как это нужно – пора наконец – отправить корабли в первое русское плавание кругом света.
А все зря: президент коммерц-коллегии Соймонов вообще отмолчался, ничего не ответив; граф Кушелев, управлявший морскими силами, ответил так, что почти отбил у Крузенштерна надежду совершить когда-либо подобное плавание; а адмирал Ханыков сразу отрезал: нечего и помышлять о плавании кругом света с русскими матросами и на русских кораблях.
Вот Крузенштерн и отчаялся, испросил долгий отпуск и, махнув рукою на все, уехал в отцовское имение Гонгунд под Ревелем. Никакие лестные виды уже не прельщали его – хватит, послужил, помотался по свету и запахом пороха подышал предостаточно. Ну ее, службу такую, когда столько сил тратить приходится, чтобы доказать очевидное... Он всерьез вознамерился выйти в отставку, запереться в Гонгунде, да и забыть обо всем.
Дома он с первых дней почувствовал облегчение – видно, и воздух здесь воздействовал благотворно – успокоился, иными глазами взглянул на себя и на все, что случилось с ним. Жена его в это время ждала ребенка, Крузенштерн был к ней внимателен, беспредельно заботлив. Иногда они садились вдвоем в экипаж и отправлялись зачем-нибудь в Ревель – сделать какие-либо покупки, заглянуть к кому-нибудь из прежних знакомых, а то и просто побродить немного по узеньким улочкам старого города. Особенно он любил Вышгород, его древний замок с неприступными стенами, с угловыми башнями в узких щелях бойниц. Мог подолгу стоять возле Длинного Германа – одной из тех башен, знакомой до мелочей, с самого детства. Да и все-то здесь, в Вышгороде, с детства знакомо: тут была школа, где он учился вместе с тремя братьями, пока ему не минуло пятнадцать лет – целая жизнь осталась за этими стенами...
Возвращались с женой обычно к обеду, потом расходились на отдых, а вечером либо читали, либо сидели подле камина – она с вязаньем в руках, а он подле, испытывая давно позабытое ощущение безмятежности. Нет, право же, люди сами создают себе осложнения в жизни...
Однажды, когда уж полгода прошло, как он наслаждался семейной жизнью в Гонгунде, слуга протянул на подносе письмо. Адмирал Николай Семенович Мордвинов, принявший пост Кушелева, срочно вызывал в Петербург. Он писал, что обстоятельства теперь изменились и проект Крузенштерна, возможно, удастся продвинуть.
Поспешно попрощался с женой, пообещал вскоре вернуться и, еле сдерживая нетерпение, поспешил в Петербург. Взбежал по ступеням Адмиралтейства, попросил дежурного офицера, чтобы тот немедленно о нем доложил, и шагнул в кабинет. Мордвинов встал, вышел из-за стола навстречу ему.
— Ну вот, Иван Федорович, — начал Мордвинов, — кажется, все понемногу устраивается. Вы знаете, я сразу нашел ваше «Начертание» достойным внимания и всемерно старался про извести оное в действие. Теперь же я виделся с государственным канцлером, его сиятельством графом Николаем Петровичем Румянцевым, и он одобрил мое представление вашего «Начертания». Я предложил ему способы к споспешествованию и распространению нашей американской торговли, и он нашел их весьма основательными.
Крузенштерн слушал адмирала, еще не вполне веря.
— И должен сказать вам, — продолжил Мордвинов, — граф принял в сем деле живейшее участие.
Решилось! И русский флаг обойдет кругом света!
— Более того, он доложил обо всем государю, и тот определил, чтобы вы сами были исполнителем своего «Начертания».
Еще одна неожиданность... Крузенштерн на то никак не рассчитывал. Он и не думал о том, чтобы самому отправиться в плавание. И уж в всяком случае, никак не сейчас, когда он обещал жене оставаться с нею до тех самых пор, пока не случится в семье прибавление.
— Вас это не радует? — спросил удивленно Мордвинов. — Вы чем-то смущены?
Ну что тут сказать... Не станешь же объяснять адмиралу, что он вообще вознамерился было уйти со службы, что совершенно не может сейчас оставить жену в сугубой горести... Время прошло – и обстоятельства переменились.
— Имейте в виду, — сказал твердо Мордвинов, — если вы не дадите свое согласие, предприятие это и вовсе будет оставлено.
И Крузенштерн согласился. Да и не мог не согласиться. Позже, оглядываясь на бурные события этого дня, он напишет: «Я чувствовал обязанность к отечеству в полной мере и решился принести ему жертву. Мысль сделаться полезным, к чему стремилось всегда мое желание, меня подкрепляла; надежда совершить путешествие счастливо ободрила дух мой, и я начал всемерно пещися о приготовлениях в путь, не испытанный до того россиянами».
Два корабля предполагалось снарядить в экспедицию, и Крузенштерн думал купить их где-нибудь за границей – своих-то, подходящих для столь ответственной роли, не было. Сразу же пришлось подумать и о втором капитане, но тут никаких сомнений он не испытывал, поскольку уверен был в том, что Юрий Федорович Лисянский с радостью примет его предложение. Лисянского он знал с той поры еще, когда оба были мальчишками, учились вместе – в Морском кадетском корпусе, каждое лето ходили в учебное плавание – тогда-то и подружились. Он привлекал Крузенштерна своей живостью, веселым, открытым характером и постоянной готовностью совершить смелый неожиданный шаг. Случаев убедиться в том представлялось великое множество, особенно во время англо-французской войны, когда и Крузенштерн, и Лисянский были направлены на службу в английский флот. Крузенштерн знал Лисянского и как человека послушного, беспристрастного, усердного к общей пользе, и как отменного офицера, имевшего достаточные познания о морях и о морской астрономии. Плавал он много – побывал в Ост-Индии и в Америке, в южной Африке, в Индии. Со страстью отдавался он своей любознательности, намеренно ей уступая, потому что не находил большей радости в жизни, нежели радость открытия для себя самого новых земель и новых людей.
В выборе кораблей Крузенштерн проявлял величайшую осторожность. Лисянского вместе с корабельным мастером Разумовым он послал в Гамбург в надежде, что в крупном порту хорошие корабли нетрудно будет купить, а ошибся: не тут-то было – не оказалось в Гамбурге надежных судов, и Лисянский, молодец, не растерялся, не стал время даром терять, поспешил в Лондон. И правильно сделал, потому что там вскорости купил два корабля. Один, трехлетний, ему дали имя «Надежда», поскольку с плаванием, в которое корабль собирали, связывали большие надежды. И второй, плававший до того только пятнадцать месяцев, назвали «Невой». Потому что первое русское плавание кругом света начиналось от невского берега.
Крузенштерн съездил в Ревель, простился с женой, быстро вернулся – концы недалекие, и сам стал следить за приготовлением кораблей к путешествию. Старался вникнуть во все, ничего не забыть, потому что по опыту знал: то, что на берегу кажется мелочью, в плавании может обернуться бедой. Вскоре ему сообщили, что на экспедицию налагается еще одна важная миссия: ей предстоит доставить в Японию русское посольство во главе с Николаем Петровичем Резановым, а уж потом двигаться дальше, согласно принятым планам. Еще раньше с японцами договорились о том, что раз в год один русский корабль может зайти в порт Нагасаки – для закупки товаров и продажи своих, но только один, поэтому «Надежде» с «Невой» придется на время расстаться, раздельно перезимовать, а уж потом опять повстречаться.
Когда все было готово к отплытию и экипажи обоих кораблей подобраны полностью, Крузенштерну пришлось выдержать последний натиск ретивых доброжелателей, людей весьма влиятельных, настаивавших на том, чтобы принять на службу несколько иностранных матросов. А только напрасно старались: Крузенштерн был неумолим. Сказал так, чтобы никаких сомнений на этот счет ни у кого не осталось: «Я, зная преимущественные свойства российских матросов, коих даже и английским предпочитаю, совету сему не последую». А как сказал – так и сделал. И адмирал Ханыков – тот самый адмирал, который всячески возражал против первого русского плавания с экипажами, набранными исключительно из русских матросов, теперь смирился, поднялся в последний день на борт «Надежды», все осмотрел внимательным образом, остался доволен и пожелал счастья в пути. «Выходит, и самых рьяных противников можно переломить, — подумал тогда Крузенштерн, — если действовать с твердостью и полной уверенностью».
Седьмого августа 1803 года, ровно через сто лет после основания Петербурга Петром, Крузенштерн приказал поднять паруса. Кажется, весь город вышел провожать корабли – толпы людей собрались в Кронштадте на набережной. Каждый хотел видеть начало славного дела.
Крузенштерн обернулся и внимательно оглядел лица тех, кто стоял возле фальшборта «Надежды». Эти люди разделят с ним тяготы плавания: старший лейтенант и кавалер Макар Ратманов; молодой мичман, барон Фаддей Беллинсгаузен; кадеты сухопутного кадетского корпуса Отто и Мориц Коцебу – отец их, известный писатель Август Коцебу, уговорил взять братьев с собой. Эти совсем мальчишки: Отто и шестнадцати не было. А вон бомбардиры – Артемий Карпов и Никита Жегалин. Как знать, не придется ли им возле пушек поработать усердно... Чуть подалее – широкоплечий, крепкий матрос Клим Григорьев, плотничный десятник Тарас Гледянов. Семьдесят шесть человек на «Надежде» и пятьдесят три – на «Неве».
До Копенгагена шли спокойно, по хорошей погоде, а после него – в проливе Скагеррак – налетел жесточайший шторм, словно море хотело проверить готовность кораблей и людей к трудному плаванию. Темнота сгустилась настолько, что уже в нескольких шагах люди теряли друг друга на палубе, а берега были близко, и Крузенштерн испытывал огромное напряжение, опасаясь того момента, когда ничто не сможет беды отвратить.
«Нева» потерялась сразу же, да и не мудрено в таком-то аду, борта «Надежды» скрипели под ударами волн и то и дело черпали воду. Люди, собравшиеся в кают-компании, временами оказывались по колено в воде. Многим из тех, кто вышел в море впервые в жизни, казалось, что корабль еще раз накренится, захватит бортом воды и килем кверху перевернется... Крузенштерн, стоя на мостике и с немалым трудом удерживаясь, сам отдавал приказания. Он, столько плававший и повидавший, кажется, все, никогда не видывал, чтобы корабль столь опасно кренился...
К вечеру другого дня ветер утих, море поулеглось, а на небе вдруг появилась светлая дуга с расположенными под нею столбами. Мало кто из экипажа «Надежды» видал прежде такое явление. Слышать-то о северном сиянии, конечно, слышали.
Через неделю с небольшим в порту Фальмут «Надежда» с «Невой» соединились. Лисянский тоже с честью провел сквозь шторм свой корабль. Оба встрече очень обрадовались, потому что те бурные дни заставили их друг за друга поволноваться. Лисянский в дневнике записал: «Я весьма радовался, что Крузенштерн нашел своих матросов также искусными и расторопными, каковы были наши. Следовательно, нам ничего более не оставалось желать, как токмо обыкновенного счастья мореходцев для совершения своего предприятия».
Ну а дальше сложилось все хорошо. К Канарским островам пришли быстро и якорь отдали на острове Тенериф, у города Санта-Крус. Губернатор острова принял русские корабли хорошо, проявил все возможное гостеприимство, Резанова поселил в своем доме, а офицеров, свободных от вахты, ежедневно приглашал на собрание для приятного времяпрепровождения в обществе дам. Лисянский тем временем обследовал берега Тенерифа, нашел, что они не точны на карте, и внес поправки. Здесь же были проделаны астрономические наблюдения, вычислены координаты некоторых точек на острове, и в конце октября корабли покинули остров. Путь дальше лежал через весь Атлантический океан.
Дни шли за днями, дел у каждого было достаточно, но если случалась минута свободного времени, Крузенштерн с интересом наблюдал за работой ученых. Записал как-то: «На сих днях ученые наши занимались многими опытами, изыскивая причину светящихся явлений в воде морской. Сии опыты, казалось, утверждали, что морская вода светится не от движения и трения частиц оной, но что действительною виною того суть органические существа... Они светились не. всякий день равномерно, из чего заключать можно: не имеет ли влияния на свет сих животных атмосфера? Не происходит ли то, может быть, от большей или меньшей электрической силы в воздухе? Сверх того, какая могла бы быть причина, что они светятся только в то время, когда движением корабля производится трение? Если же того не происходит, то и света не бывает». Интересовался-то не из праздного любопытства, а из при родной своей любознательности. И всегда был таков: увидев непонятное что-то, всегда старался найти объяснение.
26 ноября корабли прошли через экватор. Из всех, кто был на «Надежде», один Крузенштерн пересекал раньше экватор. По этому поводу состоялся веселый праздник, на котором матрос Павел Курганов с большим успехом перевоплотился на некоторое время в Нептуна.
И дальше, дальше идут корабли. Позади остров Святой Елены, растаял вдали берег Бразилии, у мыса Горн корабли вновь подхватил свирепейший шторм, подобный тому, что их потрепал в Скагерраке, только еще со снегом и градом. три дня бесновалось море, а по прошествии их, проведя необходимые измерения и бросив взгляд на открытую карту, Крузенштерн увидел, что мыс Горн уже обойден и «Надежда» с «Невой» вошли в воды Великого океана.
Потом – стоянка в несколько дней у острова Нукагива, встреча с туземным царьком, с ног до головы покрытым затейливой татуировкой, торжественный прием в тростниковой хижине – царском дворце, бойкий обмен – плоды и прочая свежая снедь на кожи, зеркала и на пуговицы. В каюте у Крузенштерна местный властитель присмотрел большого бразильского попугая и с радостью предложил за него самую большую свою ценность – свинью.
Как же занятны и своеобразны здесь люди, и сколь же любопытен их образ жизни... Тщательно, подробно описывает капитан буквально все, что увидел на острове, — его природу, обычаи островитян и их быт. Пытается понять, почему эти простосердечные люди могут обратиться вдруг в людоедов, вспоминает о Лаперузе: «Погрузившийся в безызвестность Лаперуз, оплакав участь несчастного своего сопутника, сделался, может быть, и сам жертвою сих варваров!» Что ж, все может быть... Но о том никогда не узнать...
Сокращая заранее намеченный путь, Крузенштерн вознамерился идти на Камчатку. Две причины были тому виной: корабли дали местами течь, и он опасался, что пострадают грузы, принадлежащие Российско-Американской компании, отказавшей большие средства на снаряжение экспедиции. И, кроме того, запасы свежей провизии подходили к концу, туземцы в тех краях отдавали свиней в обмен только на ткани, а их-то на кораблях и не было вовсе. Крузенштерн предусмотрительно все это прикинул, вот и решил взять курс на Камчатку.
По дороге, согласно предписанию министра коммерции графа Румянцева, предстояло еще попытаться найти золотой и серебряный острова, открытые испанцами в древности и с тех пор будто канувшие на дно океана. Искал их Тасман, позже – Кук, Лаперуз. Последний, однако, верил больше других в те острова. Крузенwтерн пошел параллелью, которой мореплаватели еще не ходили, обследовал районы, где бы могли быть легендарные острова, убедился в том, что их и в помине нет. И раз навсегда перечеркнул.
В середине июля «Надежда» вошла в Петропавловский порт. Как же это хорошо – после долгого плавания вновь сойти на русскую же, пусть и далекую землю, увидеть новых людей, которые рады тебе точно так же, как и ты им, и от них же – незнакомых совершенно людей – услышать родную речь.
Почти два месяца стояла «Надежда» В порту Петропавловска – выгружали грузы компании, делали необходимый ремонт снастям, обшивке. Лисянский в то время был на Гавайях, поскольку перед «Невой» лежал путь короче – на север, к острову Кадьяк и потом – к Кантону, в Китай. Крузенштерн же в конце августа приказал выбрать якорь, вывел «Надежду» из Авачинской бухты и направил корабль к Японии.
Страшный тайфун обрушился на «Надежду» у Японского берега. Изорвал паруса, расщепил часть кормы. Каждое мгновение капитан ожидал – вот-вот не выдержат мачты... Крузенштерн послал людей в трюм, проверить, как течь – не больше ли нормы. Оказалось, на три дюйма в час больше воды прибывает – и успокоился сразу, поскольку ожидал, что течь будет гораздо сильнее. Буря тоже на него произвела впечатление – записал у себя: «Ничто не могло противостоять жестокости шторма. Сколько я ни слыхивал о тайфунах, случающихся у берегов китайских и японских, но подобного сему не мог представить. Надо иметь дар стихотворца, чтобы живо описать ярость оного».
Приблизительно в это же время Лисянский тоже сражался, но не с тайфуном – с индейцами, напавшими на русскую крепость Архангельскую, что неподалеку от Кадьяка, на острове Ситка. Говорили, что несколько американских матросов подговорили племя колошей, те напали на крепость и вырезали весь ее гарнизон. Лисянский действовал отменно – решительно, быстро и точно. Огнем судовых орудий разогнал неприятеля, высадил десант и довершил полный разгром. После этого основал новую крепость, открыл возле Ситки два маленьких острова, а по дороге в Кантон – еще один остров, где «Нева» опасно села на мель и который по настоянию офицеров назвали «остров Лисянского».
На рейде в Макао 22 ноября 1805 года «Надежда» и «Нева» встретились вновь. Лисянский, еле сдерживая нетерпение, поднимается на борт «Надежды», Крузенштерн встречает его, они обнимаются...
Через лабиринт Малайского архипелага и через Индийский океан они шли уже вместе. Вместе же прошли полосу штормов и вскоре увидели Африку. А возле мыса Доброй Надежды, в густом тумане корабли опять разлучились. Крузенштерн такой случай предвидел: назначил Лисянскому встречу на острове Святой Елены и велел в случае чего ждать там четыре дня – отдохнуть немного, набрать свежей воды и возвращаться самостоятельно. «Надежда» дошла до острова, и Крузенштерн здесь узнал, что Россия вступила в войну с Францией, времени решил не терять и тотчас отправился в путь, решив возвращаться домой, обогнув Англию с севера, дабы избежать встречи с французами. Часть своих пушек он оставил для защиты фортов Камчатки, осталось их только двенадцать, и, конечно же, искать встречи с французами было бы неразумно при таком ослаблении. А Лисянский решил и вовсе не заходить на остров Святой Елены, «...а направил путь свой прямо в Англию, быв уверен, что столь отважное предприятие доставит нам большую честь; ибо еще ни один мореплаватель, подобный нам, не отважился на столь дальний путь, не заходя куда-либо для отдохновения».
Вот ведь какой Лисянский! И прекрасно выполнил то, что задумал: первым совершил прямой, безостановочный переход из Китая – через два океана в Европу. 142 дня пути...
Двадцать второго июля 1806 года «Нева» вошла на Кронштадтский рейд. «Надежда», пройдя более длинной дорогой, вернулась спустя две недели. Как долго они не были дома...
Слава по возвращении их обоих не оставляла. Ордена, повышение в звании, «пенсион по смерть». Лисянский был рад особенно деньгам: никакими имениями он не владел, да и вообще никакого иного дохода, кроме как со службы, не имел. Так что та пожизненная пенсия пришлась очень кстати.
Кажется, все счастливо, благополучно, можно безмятежно на лаврах почить, а они оба, правда в разное время, подают вдруг прошение об отставке, да и удаляются каждый в деревню. Крузенштерн ссылался на больные глаза, а Лисянский объяснил просьбу тем, что вообще здоровье его пошатнулось. Странно как-то все...
Хотя, конечно, тайны особенно не было. Гаврила Сарычев, гидрограф русского флота, сам в свое время немало сделавший для развития морской науки в Отечестве, всячески стал препятствовать Крузенштерну с Лисянским. Очень уж ревниво он относился к успехам и славе обоих... Крузенштерн сумел как-то издать свое «Путешествие», работал над «Атласом Южного моря», а Лисянскому Сарычевым было сразу отказано в издании книги. Все время находились придирки, поправки и замечания, пока Лисянский не понял, что надеяться не на что. Издал книгу за свой собственный счет, уплатив для него деньги очень большие, да и уехал с обидой в деревню.
Крузенштерн же пытался бороться, спорить и убеждать. Сарычева он считал человеком вздорным и недалеким, вовсе того не скрывал, и, как можно было предвидеть, тот не собирался Крузенштерна в покое оставлять. А Крузенштерн тяжело переживал такое к себе отношение. Он-то ясно видел несправедливость... В общем, и он тоже замкнулся в деревне.
Жил, однако, он там беспокойно, часто наезжал в Петербург, вынашивал и предлагал проекты новых исследований, возмущался – оттого, что мало кто его понимал, возражал всегда резко и прямо, никаких авторитетов не опасаясь. И все-таки многое сумел отстоять и продвинуть – северные экспедиции Врангеля, Литке, кругосветное путешествие Отто Коцебу. И он же первым стал убеждать в необходимости собрать экспедицию в воды Антарктики. Далеко задумывающий был человек...
Его назначают директором Морского корпуса – он и там произвел революцию – изменил систему преподавания, ввел ряд новых наук. И притом как-то очень уж человечно все делал – с добрым отношением к людям, с неизменной ко всем доброжелательностью. Он-то знал по себе, как много это значит.
Странный характер: с начальством всю жизнь не ладил, а сам как начальник был любимым и почитаемым. В 1839 году, когда отмечалось 50-летие его флотской службы, отмечалось широко и даже помпезно – не он, конечно, все это затеял – в Петербурге неожиданно появились три старика, три бывших матроса с «Надежды». Может, кроме них, из матросов уже никто не остался... Клим Григорьев весь седой, пришел пешком из бог весть какого далека. А Гледянов Тарас жил на хуторе, рядом с имением Крузенштерна. Бывший капитан отдал своему бывшему матросу тот хутор просто так – без денег и без аренды.
И вот три седых головы склонились под русским флагом, а рядом – безмолвный, взволнованный так, что и не мог говорить, стоял Крузенштерн...