Мери Уортли Монтегью: истинная английская леди в плену свободы и впечатлений

Реки морской живые берега,

Дворцами испещренные богато,

Софии купал, гордые снега

Олимпа, и военные фрегаты,

И рощи кипарисов, и луга —

Я эти страны пел уже когда-то:

Они уже пленяли, не таю,

Пленительную Мэри Монтегью.

Эти строки написал великий английский поэт Джордж Байрон, отправляясь вместе со своим зна­менитым «Дон Жуаном» на Восток, туда, где черные евнухи берегут покой пленниц таинственных сера­лей, бурлящих интригами и страстями. Впрочем, своими впечатлениями с ним могла бы поделиться истинная британская леди Мэри Уортли Монтегью, которая за много лет до появления на свет «велико­го певца свободы» описала все это подробнейшим образом в своих письмах.

Леди Мэри Уортли Монтегью (1690—1762), про­славившаяся своими эпистолярными произведени­ями, была старшей дочерью герцога Кингстонского и блистательной аристократки Эвелины Пьерпойнт, которая родилась в семье графа Денби, брата архи­диакона Филдинга и деда известного писателя. Вот с такой голубых кровей родословной милое дитя по имени Мэри влилось в элиту британского общества. Правда, это не могло защитить ее от неизбежности: Мэри рано лишилась матери, которая скончалась в 1694 году, оставив сиротами еще троих детей: Уиль­яма, Фрэнсис и Эвелину. Надо сказать, что герцог- отец души в ней не чаял и всячески потакал ее детс­ким прихотям, которых, к его радости, было не так уж много. Еще в самом нежном возрасте девочка продемонстрировала блистательные способности и остроту ума, постигая науки вместе с братом. Осо­бенно легко ей давалось изучение иностранных язы­ков, так что греческим и латынью она овладела в совершенстве уже в девятилетнем возрасте. Отец, лорд Кингстон, так гордился дочерью, что предло­жил принять девятилетнюю девочку в члены арис­тократического Кит-Кат клуба, что вовсе не вызвало неприятия среди высоколобых мужей, а скорее, наоборот. В общем, Мэри впоследствии вспомина­ла, что это были счастливейшие дни в ее жизни.

Все свободное время она проводила за чтением взрослых книг, с помощью романов приобщаясь к неведомому миру и постигая его тайны. Она была общительна и очень привлекательна, так что у подросшей Мэри проблем с поклонниками не было, равно как и с многочисленными приятельницами, которые, быть может, и завидовали ей, но в то же время восхищались ее независимостью и остротой ума. Отец, как и положено, планировал выдать ее замуж соответственно титулу и уже было присмот­рел жениха, но дочь его опередила. На одной из свет­ских вечеринок, примерно в 1705 году, она познако­милась с братом своей подруги Энни Монтегью. Он был старше ее на одиннадцать лет, хорошо знаком с лидерами партии вигов — в общем, произвел на де­вушку неизгладимое впечатление. Особенно своими письмами, которые он сначала писал на имя сестры, а уж та находила способ пересказать или прочитать их Мэри, тем более что в них было немало компли­ментов в ее адрес. Надо сказать, что и дочь герцога Кингстонского запала в душу Эдварду Уортли Мон­тегью: своей сестре он признавался, что в восторге от ее подруги, которая сколь умна, столь и привле­кательна, а такой эрудиции и прекрасного сзнания латыни он еще не встречал ни у одной представи­тельницы прекрасного пола.

Мэри и ее избранника еще более сблизило общее горе: умерла Энни, а переживать тяжелую утрату всегда легче, когда рядом есть тот, кто в состоянии тебя понять. Вскоре Мэри стала переписываться с Эдвардом. Ее письма были изысканны, полны ис­кренних чувств и неподдельной нежности. то же время она писала, что может стать для негсэ хоро­шим другом, но на любовь рассчитывать ему не сто­ит. То ли это было кокетство, то ли она была искрен­ней?.. Вполне возможно, она не собиралась перечить воле отца, а может, попросту не была до коцца уве­рена в своих чувствах к Монтегью. Хотя более веро­ятно, что она ощущала реальное давление со сторо­ны герцога, но гордость не позволила ей заявить о том в открытую. Зато вместо нее с этой задачей ус­пешно справился Эдвард Уортли Монтегью. Получив сначала отказ от герцога Кингстонского, а затем, предприняв безуспешную попытку уладить дело с аристократическим женихом Мэри, Монтегью выс­тупил с разоблачительной статьей в газете, в кото­рой он подверг острой критике сам традици онный институт брака, попирающий, по своей сути, хрис­тианскую мораль. Герцог отступил. Нет, он не был слабым или безвольным человеком, просто он, как всякий отец желал счастья своей дочери, да и Мон­тегью казался человеком вполне перспективным.

Итак, венчание было назначено на 12 августа 1712 года...

Бедная Мэри! При всем своем уме она не смогла разглядеть одну простую вещь: то, что ей казалось в избраннике рассудительностью, со временем обер­нется занудством, а сдержанность превратится в неудержимую скупость.

Но как бы там ни было, вскоре ей суждено было стать леди Уортли Монтегью и под этим именем вой­ти в историю. Ее медовый месяц не был таким уж «медовым», да и все последующие оказались ему под стать: ей пришлось изнывать от скуки, поскольку ее супруг был в постоянных разъездах. В письмах сест­ре Мэри намекала на несогласие и раздор, царившие в ее доме. Но, так или иначе, в 1713 году в семье Уор­тли Монтегью родился первенец — Эдвард-младший. Забегая немного вперед, можно сказать, что этому малышу суждено будет реализовать все природные авантюрные наклонности, которые он унаследовал у своей незаурядной матери. В историю он войдет как писатель Эдвард Уортли Монтегью (1713—1776) с весьма неординарной биографией: он жил в Пор­тугалии и английских колониях, подрабатывал наез­дником в цирке, землепашцем и почтальоном, в Па­риже попал в руки проходимцев и отсидел в тюрь­ме, а потом неожиданно для себя самого был выбран на родине в палату общин. Но и это занятие ему надоело, и он отправился в город детства Константи­нополь, где и поселился, словно истинный мусуль­манин. Он свободно владел древнееврейским, пер­сидским, арабским, халдейским, итальянским и другими языками и мог позволить себе жить так, как никто другой... за исключением его матери.

Скучающая леди Мэри решила, что она не име­ет права предаваться традиционному английскому сплину, и открыла литературный салон, который вскоре приобрел большую популярность в британс­кой столице. Его завсегдатаями стали Джозеф Аддисон, Ричард Стиль, Александр Поп. После­дний с 1716 году стал непримиримым врагом леди Мэри, получив от нее пощечину в ответ на объясне­ние в любви. Однако до того Попа и леди Монтегью в течение многих лет связывала тесная дружба, ос­нованная на сходстве поэтических пристрастий, а этот случай наделал очень много шума в светских кругах, и имя Мэри Уортли Монтегью стали произ­носить в контексте сомнительных намеков на ее от­ношения с Попом. В общем, с тех пор они стали не­примиримыми врагами, адресовавшими друг другу полные желчи сатирические памфлеты, которые были недостойны их обоих. Но, как гласит народ­ная мудрость, от любви до ненависти... Впрочем, этот шаг — случайно, нет ли — был ими сделан.

В 1714 году в Британию пришла эпоха перемен, сомнительного, надо сказать свойства, но все ж... В 1700 году умер маленький герцог Глостер, — пос­ледний из детей бедной королевы Анны, наследник британского трона, — и началась борьба за власть. Монархия оказалась под угрозой, и надо было выбирать из двух зол, так что в этом случае ганноверское семейство сразу приобрело для Англии огромное значение, и в 1714 году корона досталась Георгу.

«Ему было уже за пятьдесят, когда он явился сре­ди нас, мы приняли его, потому что он был нам ну­жен, это было в наших интересах; мы высмеивали его немецкую неотесанность и презирали его. Он не обманывался насчет нашей преданности, брал все, что плохо лежало, и уберег нас от папизма и фран­цузского засилия. Я лично в те дни был бы, безуслов­но, на его стороне. Пусть циник и эгоист, но он все же гораздо лучше, чем король из Сен-Жермена, пра­вящий по указке Парижа и окруженный целой сви­той придворных иезуитов... Он соблюл договор со своими английскими подданными; а если сам он не более избежал пороков века, чем другие мужи и мо­нархи, зато мы можем быть ему благодарны, что он уберег и сохранил для потомства наши исконные права», — писал Уильям Мейкпис Теккерей в книге «Четыре Георга».

Ему же принадлежит и такое мнение на счет это­го короля:

«Георг был рассудительный, спокойный и себя­любивый монарх, всегда себе на уме, всегда пресле­дующий свои цели и блюдущий собственные инте­ресы с неизменным успехом... Хватай, что мо­жешь, — таков был девиз старого немца-короля. Он, бесспорно, не был просвещенным монархом и не покровительствовал искусствам; но он не был лице­мерен, не был мстителен и не любил пускать добро на ветер. У себя в Ганновере деспот, в Англии он был весьма умеренный правитель. Он стремился предо­ставлять эту страну по возможности самой себе и проводить в ней как можно меньше времени. Душа его оставалась в Ганновере.

...С собою он привез целую свиту немцев, кото­рые билли милы его сердцу и постоянно окружали королсевскую особу: и верных немецких камер-пажей, и немецких секретарей, и своих невольников-негров, которых добыл себе копьем и луком в турец­ких войнах, и двух старых немок — фавориток Кильмансэгге и Шуленберг, которых пожаловал в Англии титулами графини Дарлингтон и герцогини Кендал. Герцогиня была высокой и тощей, как жердь, и, естествеенно, получила прозвище "Майский Шест". Графиня же была дама крупная и тучная и была прозвгана "Мадам Элефант"».

Поэявление Георга I с его немецким двором мож­но расссматривать как победу правящей партии ви­гов, с членами которой был близок муж Мэри, да и многине ее друзья, занявшие высокие посты мини­стров. Сама Мэри находилась в хороших отношени­ях с принцессой Уэльской Каролиной, впоследствии ставшей королевой.

Эддвард Уортли Монтегью мог бы сделать при дворе более блестящую карьеру, но вышло так, что после смерти первого лорда-министра этот пост достался сэру Уоллполу, с которым у него имелись разногласия. Ну а раз масть легла так, а не иначе, то проигравшему пришлось согласиться с ролью посланника в Константинополе, тем более что Монте­гью был единственным из приближенных к верхне­му эшелону власти, кто сносно владел французским и другими языками. Хотя причем тут французский, когда все дело в интригах!

В июле 1716 года Монтегью с женой и сыном покиннуль британскую столицу. Мэри наконец-то почувтвовала себя вполне счастливой, политика не была ее стихией, а оттачивать свой острый язычок в салонных интрижках ей изрядно надоело. Путь их лежал через европейские города и столицы, причем, похоже, посланник не слишком торопился прибыть к месту назначения, что весьма пришлось по душе его жизнелюбивой супруге. Леди наблюдала за жиз­нью, которая открывалась ее любопытному взору, и излагала свои впечатления в письмах сестре и при­ятельницам.

5 августа 1716 года она писала из Гааги: «...Я уве­рена, что не может быть ничего более приятного, чем путешествовать по Голландии. Вся страна откры­вается перед тобой подобно большому саду; дороги все отлично вымощены и по обеим их сторонам рас­тут ряды деревьев, что создает приятную тень. Взо­ру открываются с двух сторон большие каналы, по которым в ту и другую сторону снуют суда. Букваль­но через каждые двенадцать шагов открывается пер­спектива на новые прекрасные виллы, а каждый чет­вертый дом похож на замок с башнями, возведенны­ми с весьма изысканным вкусом. Я уверена, что ты тоже наверняка была бы всем этим очарована... Ме­сто, где я сейчас нахожусь, это самая прекрасная в мире деревня. Тут есть несколько площадей, пре­красно застроенных и (что соответствует моему представлению о красоте) с большими деревьями... Я встречала здесь несколько роскошных садов, но не буду досаждать тебе их подробным описанием...»

По всему видно, великосветская дама наконец- то получила возможность удивляться и радоваться окружающему миру. Но путь ее лежал дальше, вглубь Европы.

Вскоре она пишет уже из Ганновера, к которому питала особый интерес не только она, но и многие ее соотечественники, заинтригованные бытом и нравами города, подарившего им монарха: «Я теперь очутилась в царстве красоты. У всех здешних дам щеки в буквальном смысле слова пунцовые, губы и шеи белоснежные, брови черные, как смоль, и обыч­но такие же смоляные волосы. Совершенства эти остаются при них до самого смертного часа и при свечах производят сильное впечатление, жаль толь­ко, их красоте немного не хватает разнообразия. Все дамы походят одна на другую, как восковые фигуры в паноптикуме миссис Сэлмон, изображающем «Ан­глийский королевский двор», и тем и другим опасно приближаться к огню: растают!» Мэри Уортли в этом послании демонстрирует свою язвительность, — дер­жись дамское общество! Надо сказать, что в Ганно­вере она оказалась вовремя — не прошло и полутора лет после восшествия на британский престол их любимого правителя. Что там тогда творилось! Ви­дела там леди Мэри и Георга II, сына венценосца и будущего короля Британии: «Могу сказать без лести и пристрастия, — пишет она, — наш юный принц обладает всеми достоинствами, мыслимыми в его возрасте, отличается живостью облика и ясностью ума и такими подкупающими манерами, что очаро­вал бы всех, даже не будучи столь высокой особой».

22 августа 1716 года она писала уже из Нюрнберга:

«После нескольких дней путешествия я наконец-то пюлучила возможность заняться своими корреспонденциями... Я уже проехала большую часть Гер­мании, увидела немало достопримечательностей... Кельн, Франкфурт, Вюрцбург и это место, и, надо сказать, не вижу отличий между свободными горо­дами и теми, что находятся под управлением абсо­лютной монархии, настолько мелки все эти сувере­ны Германии. С одной стороны, здесь повсюду вита­ет дух коммерции и изобилия. Улицы имеют хорюшие добротные постройки и полны изысканно и акскуратно одетых людей, а магазины ломятся от обилия товаров, и общество в массе своей чистое и приятное. С другой стороны, нельзя не обратить внимание на скупость и скаредность, а кроме того, встречаются места, где много нищих, грязных, обездоленных; стоит только немного отъехать от респек­табельных мест, как можно оказаться на грязных и узких улочках, полных людьми, которые в основном живут за счет того, что просят милостыню».

Как истинная женщина Мэри Уортли Монтегью подробнейшим образом описывала моды и фасоны, пользующиеся особой популярностью у немецких дам, сравнивая их с английскими, причем, как пра­вило, в пользу последних. За своими соотечествен­ницами она оставляла в этом вопросе право оста­ваться истинными леди, если не столь богатыми, как немецкие аристократки, но зато утонченными во всем.

Она посетила Брауншвейг, Лейпциг, Прагу и осе­нью, спеша поделиться своими новыми впечатлени­ями с друзьями, писала уже из Вены, где семейство Монтегью решило перезимовать:

«...Я никогда в жизни не была так разочарована римско-католической религией, как когда я имела несчастье увидеть случайно много бед чых и обездо­ленных женщин, одержимых суеверием. Толпы не­счастных днем и ночью идут и ставят жертвенные свечи к деревянным фигурам, которые установлены почти на каждой улице. Я очень часто вижу пышные процессии, которые кажутся явным оскорблением, противоречащим нормальным чувствам, здесь они противоестественны как пагоды Китая. Бог знает, то ли это мой женский дух противоречия восстает внутри меня, но я никогда раньше не испытывала такого сильного рвения и неприятия, направленно­го против папства...»

В январе 1717 года Монтегью оставили Вену и отправились сначала в Адрианополь, где провели два месяца, и в мае прибыли в Константинополь. Леди Мэри, гостившая в старом дворце Чираган, в своих «Письмах из Стамбула» обронила восхищенный вздох: «Здесь все дышит волшебством». И этот дух волшебства она пыталась вдыхать полной грудью. Для такой цели она даже немного выучила турецкий, так что ее письма из Константинополя — наблюда­тельные, остроумные, тонкие — могут служить не только образцом эпистолярного жанра, но и несут в себе массу интересного этнографического материа­ла. В своих письмах она полностью разрушала тра­диционные представления европейцев о жителях восточной страны, подробно описывая мусульман­ский быт и жизнь турецких сералей.

О том, что леди Монтегью была на редкость сме­лой, решительной и в чем-то рисковой женщиной, свидетельствует такой факт. В Турции она впервые увидела прививку оспы, которая уже практиковалась на Востоке в отличие от «просвещенной» Европы, и с восторгом сообщила об этом в своем письме в Англию, подробно описав принцип действия при­вивки. Но она не была бы Мэри Уортли Монтегью, если бы не решилась опробовать действие привив­ки на практике, и, представьте, не на ком-то из слуг, а на собственном сыне. Эксперимент прошел без последствий, и Мэри на всю свою жизнь стала апо­логетом внедрения прививки как средства борьбы с оспой и другими инфекционными заболеваниями. В 1724 году врач посольства мистер Мейтланд сде­лал под ее непосредственным руководством первую такую прививку в Лондоне.

Она привезла в Англию и «селам» — язык цветов, которым пользовались в турецких гаремах. До нее об этом языке уже получил кое-какое представление еще один европеец — шведский король Карл XII (1682—1718), который узнал о нем при оттоманском дворе во время своего вынужденного пребывания в Турции. Но именно Мэри Уортли Монтегью изучи­ла, как при помощи правильно составленного буке­та можно выразить самые разные чувства — от при­вязанности и дружбы до неприязни и ненависти.

В начале 1718 года в Константинополе у нее ро­дилась дочь, которая впоследствии вышла замуж за лорда Бата и до последних дней жизни своей экст­равагантной и неукротимой матери была с ней в постоянной переписке.

Мэри была счастлива — у нее родилась дочь, ко­торую она наконец-то сможет воспитать в своих представлениях о том, какой должна быть истинная британская леди: ни ханжа и кокетка, а свободная от предрассудков женщина с неограниченной сво­бодой действий.

Однако за два года, проведенные вдали от дома, Мэри уже начала скучать по Англии и родному Лон­дону.

16 марта 1718 года она писала близкой подруге:

«...Я постепенно забываю свой английский. Я на­хожу, что теперь мне писать на нем становится го­раздо труднее, чем это было даже 12 месяцев тому назад. Я усиленно изучаю незнакомые вещи, соби­раю впечатления, а потому должна старательно ус­ваивать другие языки, тогда как теряю родной. Бо­юсь, что скоро мне придется изучать заново язык собственной матери. Человеческое общение силь­но лимитировано человеческой же волей, и нужно прикладывать силы, чтобы научиться понимать дру­гих... Я живу в месте, которое можно сравнить толь­ко с Вавилонской башней: на Пере говорят по-турец­ки, по-гречески, по-персидски, по-арабски, по-армянски... а также на русском, словенском, валашском, германском, датском, французском, английском, итальянском, венгерском, и, что особенно ценно, десять из этих языков звучат в моем собственном доме. Мои конюхи арабы, мой сапожник француз, есть в доме англичане и немцы; няня у меня армян­ка, дворецкий русский, половина других слуг греки, официант итальянец, а мои охранники турки. По­этому я нахожусь в состоянии постоянного слуша­ния этой смеси звуков, которая производит очень необычный эффект. В то же время все эти люди мо­гут на любом из этих языков изъясняться и понимать друг друга, они только не в состоянии писать и чи­тать на них. Однако очень многие мужчины и жен­щины здесь, даже дети, имеют такой большой объем словарного запаса, что могут говорить, как минимум, на пяти или шести языках. Я лично знакома с детиш­ками четырех и трех лет, которые свободно говорят на итальянском, французском, греческом, турецком и русском, и всем этим языкам, как правило, они обу­чились от своих нянь. Это может показаться почти невероятным тебе, но, по-моему, то, что выглядит со стороны одной из наиболее курьезных вещей в этой стране, можно считать заслугами именно мест­ных леди, которые наделены очень многими экст­раординарными талантами. Я могу судить даже по собственному сыну, получившему в кредит поверх­ностные знания французского и итальянского. По­скольку я предпочитаю английский всем остальным, то в течение дня от такого многоязычного общения он приходит у меня в полный упадок, и мой словар­ный запас заметно сокращается, так что я иногда не могу сама припомнить значения некоторых слов...»

Леди Монтегью была очень умной женщиной, обладала острым чувством юмора и острым язычком подвергла осмеянию в своих письмах престарелого султана с его гаремом. В то же время она не только резвилась на бумаге, находя, таким образом, лекар­ство от скуки. Многие ее письма полны любопытных подробностей, а в некоторых чувствуется симпатия и благородная попытка дать объективную оценку событиям и людям.

Вот одно из таких писем. Оно датировано 10 мар­та 1718 года:

«...Я не могла писать тебе, дорогая сестра, не­сколько месяцев, мне приходилось отказывать себе в этом по личным мотивам.

Я посетила султаншу Хафитен, фаворитку последнего правителя Мустафы, который известен тем (или, возможно, ты не знаешь), что был сверг­нут его братом, ныне царствующим султаном Ахме­дом, и умер через несколько недель после этого, бу­дучи отравлен, что является основной и наиболее правдоподобной версией, в которой все уверены. Эта леди сразу же после его смерти была с покло­ном и почестями выпровожена, согласно местному обычаю, из сераля, и ей было предложено выбрать себе мужа из наиболее уважаемых людей. Я предпо­лагаю, тебя впечатлит, с каким восторгом она встре­тила такое предложение в столь свободной стране: здесь все женщины, самые уважаемые и почтенные, даже королевы, смотрят на свободу как на величай­ший позор, немилость и бесчестие, воспринимают ее как самую страшную обиду, которую им могут на­нести. Она приготовилась ко всему, что захочет ле­вая нога султана, он волен ее как угодно мучить или, если он так поступил с собственным братом, неуже­ли ему будет какое-то дело до его вдовы... Она пред­стала перед ним в муках и печали, в которых она в то время находилась. У нее имелась некоторая при­вилегия в Оттоманской правящей семье: она роди­ла пятерых принцев, правда, все мальчики умерли, и осталась только одна девочка. Это не сделало ее исключением, и она должна была сделать выбор. Она выбрала Бекер-Эффенди, бывшего секретаря, причем старше восьмидесяти лет, тем самым она не опровергла миф, что непоколебимо настроена хра­нить обет верности, данный ее покойному супругу, и что никогда она не позволит другому мужчине при­близиться к ее ложу. Но поскольку она должна была подчиниться оказанной ей чести и придворным за­конам, то женщина стала женой этого человека исключительно в знак признательности и благосклон­ности к нему, которые она сохранила еще с тех пор, когда он был представлен ей еще в десятилетнем воз­расте ее прежним господином.

Она ни разу не разрешала ему нанести ей ни од­ного визита, и так продолжается уже пятнадцать лет. Она будет оставаться в этом доме до тех пор, пока в одно прекрасное утро не покинет этот мир. Подоб­ное постоянство особенно трудно представить в христианках, особенно если взять во внимание, что она осталась вдовой, когда ей был двадцать один год, а сейчас ей тридцать шесть.

У нее нет черных евнухов для охраны, и муж обеспечивает ее как королеву, что можно судить по ее роскошным апартаментам, где я возлежала вмес­те с ней в большой комнате на роскошной софе... Я была счастлива увидеть своими глазами женщину, которая добилась столь большой чести и привиле­гированного положения в доме императора, кото­рый имел возможность каждый день видеть перед собой лучших красавиц со всех концов света. Одна­ко она не показалась мне даже наполовину столь прекрасной, как белокурая Фатима, которую я виде­ла в Адрианополе. Все же на ее лице сохранились остатки былой красоты, которое казалось более увядшим от горя, чем от времени. Но ее платье было настолько удивительно богато, что я даже не берусь тебе его описать...»

Но Мэри Уортли не была бы верна себе, если б на целой странице не дала подробное описание всех орнаментов и узоров, всех драгоценностей и шедев­ров ткачества, украшавших тело высокоименитой вдовы. Далее последовало описание пиршества: «...Она дала мне ужин на 50 тарелках, в основном это были мясные блюда, прекрасно приготовленные и фантастически сервированные, ню их подавали бук­вально сразу, одно за другим, что б ыло чрезвычайно утомительно. Однако великолепие ее стола прекрас­но соответствовало ее роскошному наряду... После ужина была подана золотая чаша для ополаскивания рук с полотенцем, которое гармонировало с теми салфетками, которые были на столе. Потом нам по­дали кофе, и стол был сервирован китайским фар­фором... Султанша показала очень, хорошее чувство юмора, помимо безукоризненнопо вкуса, и беседо­вала со мной абсолютно цивилизованным языком на любые темы...»

В конце октября 1718 года посол Монтегью по­лучил почту из Британии, содержащую конфиденци­альную информацию от его друга Аддисона о пере­становках в кабинете министров. Монтегью срочно покинули Костантинополь и морем отправились на родину. Она посетила Тунис, побывала в Венеции, а затем во Франции — в Турине, Лионе, Париже, а ее муж по возвращении на родину был представлен в парламент, в котором заседал в 1 722 и 1727 годах, вплоть до смерти Георга I, а затем и при его сыне Георге II.

К тому времени отношения сугпругов Монтегью стали более чем прохладными: невероятно скупой и ограниченный муж никогда не зажимал какой-либо четкой позиции в политике, а посвятил себя любимому занятию — накопительству. Мэри он был не интересен и как человек и, быть мсожет, уже как суп­руг. Однако леди Монтегью подарила Кембриджу несколько восточных манускриптов, которые привезла с собой.

В Англии она окунулась в гущу светской жизни.

Что это было за время? В России правил рефор­матор Петр I, затем на престол взошла Екатерина I. Во Франции правили Людовик XIV, а с 1715 года Людовик XV, в Швеции было время Карла XII, Ульрики-Элеоноры (с 1718) и Фредерика (с 1720) ... Ну а в Англии царила эпоха Георгов.

Весьма иронично о Георге II и его восшествии на престол писал Уильям Мейкпис Теккерей в книге «Четыре Георга»:

«Под вечер 14 июня 1727 года по дороге из Челси в Ричмонд скакали два всадника. Передний был широколицый, румяный и весьма дородный кавалер в высоких ботфортах того времени, однако ухватка, с какой он гнал коня, выдавала человека храброго и бывалого кавалериста.

Вскоре он достиг Ричмонда и у ворот заявил, что имеет дело к владельцу замка. Хозяйка и ее прибли­женные дамы, к которым его проводили, заверили его, что видеть сейчас хозяина ему невозможно, ка­ким бы безотлагательным ни было его дело. Его вы­сочество вкушает послеобеденный сон; он всегда спит после обеда, и горе тому, кто его разбудит! Од­нако доблестный джентльмен в ботфортах отвел рукой перепуганных дам и отворил запретную дверь в опочивальню, где спал на кровати малорослый гос­подин, и перед этим господином дорожный гонец в тяжелых ботфортах преклонил колена.

Спавший проснулся и с сильным немецким ак­центом в сильных выражениях высказал свое неудовольствие, поинтересовавшись при этом, кто осме­лился его побеспокоить.

— Я — сэр Роберт Уолпол, — ответствовал гонец. (Разбуженный господин ненавидел сэра Роберта Уолпола.) — Имею честь сообщить вашему величе­ству, что ваш августейший родитель король Георг Первый в субботу десятого числа сего месяца скон­чался в Оснабрюкке.

— То наглый ложь! — вскричал его святейшее ве­личество король Георг II; но сэр Роберт Уодпол под­твердил свою весть, и с этого дня в продолжение тридцати трех лет Англией правил уже второй по счету Георг... Какой это оказался сердитый малень­кий монарх, как грозил кулаком придворным свое­го отца, как в приступах бешенства топтал собствен­ный парик, а всякого, с кем расходился во Мнениях, обзывал вором, лжецом и негодяем, — обо всем этом можно прочесть в любом историческом труде...Он имел не очень-то величественный вид, этот и ел и кий человек. ...Однажды за королевским карточным сто­лом шаловливые принцессы вытащили стул из-под леди Делорейн, та, рассердившись, в отместку вы­тащила стул из-под короля, и его величество грох­нулся на ковер. В какой бы позе ни представал пе­ред нами этот царственный Георг, он всегда, немно­го смешон; даже под Деттингеном, где он выказал такую доблесть, в нем есть что-то дурацкое: изывает к солдатам на ломаном английском языке и размахивает рапирой, точно учитель фехтования».

Мэри Уортли Монтегью привезла в Англию моду на все турецкое, а поскольку она была в весь»ма теп­лых отношениях с Каролиной — теперь уже короле­вой — мода быстро прижилась и при дворе, причем на долгие годы.

Мэри вела бурную салонную жизнь, продолжала воевать с непримиримым врагом Попом, вступала в прения с апологетом политических пристрастий тори Джонатаном Свифтом, автором легендарного «Гулливера», и принимала активное участие в судь­бе своего кузена Генри Филдинга, более того — вместе они сочиняли ответы своим противникам. В бри­танских архивах сохранился отрывок из написанной ими в соавторстве комико-эпической поэмы, в кото­рой Поп представлен сыном его собственной Коро­левы Тупости.

Не будем здесь останавливаться на подробностях биографии Филдинга, известного английского писа­теля, драматурга и публициста. Его жизнь была бур­ной, наполненной страстями и борьбой противоречивых начал. Скажем только, что, когда он через четыре года после смерти жены женился на ее слу­жанке Мэри Дэниел, это весьма шокировало его дру­зей, особенно леди Мэри Уортли Монтегью. Она была прогрессивной во всех отношениях женщи­ной, однако подивилась с надменным презрением, как он может «вкушать блаженство со своею кухар­кой». Она по-своему любила кузена, желала ему сча­стья и очень переживала, когда он покинул этот мир. Однако со свойственным ей остроумием, скрывая за хлесткими фразами личную боль утраты, писала: «Я жалею о смерти Г. Филдинга не только потому, что не смогу больше читать его сочинений, но мне ка­жется, что он потерял больше, чем другие,— ибо никто не наслаждался жизнью больше, чем он, хотя мало у кого было для этого так мало причин, так как высшим его назначением было рыться в самых низ­ких вертепах порока и грязи. Его поразительный организм (даже когда он, с великим трудом, наполо­вину его сгубил) заставлял его забывать обо всем на свете перед паштетом из дичи или бокалам шампан­ского; и я убеждена, что он знал больше счастливых минут, чем любой из земных князей».

За Мэри недаром признавали право именоваться самой остроумной и язвительной женщиной в мире, и она всячески стремилась этому соответствовать. Ее скучный и давно ей опостылевший муж проводил время на английских курортах, она же упражнялась в острословии, став также одной из учредительниц собраний «синих чулков». Кстати, выражение «синий чулок» возникло в 1750-е годы: так прозвали светских дам, сходившихся для «ученых бесед», а не ради спле­тен или карт. В эти собрания допускались и мужчи­ны, и некто Б. Стиллингфлит щеголял на них в си­них шерстяных чулках вместо черных шелковых.

Она на всю жизнь рассорилась с Попом, хотя, быть может, именно такого, как он, ей постоянно не хватало. Она предприняла несколько отчаянных попыток обзавестись для возвышенного духовного общения достойным наперсником, о котором меч­тала всю жизнь. Под стать ей был бы один Вольтер, но увы... В 1739 году Мэри оставила Англию и отпра­вилась в Венецию, затем она перебралась во Флорен­цию, где встретила своего соотечественника Хореса Уолпола, с которым обрела в некоторой степе­ни духовное родство. С ним потом ее долгие годы связывала переписка.

В Италии Мэри Уортли Монтегью посетила Рим и Неаполь, затем в конце 1741 года она пересекла Альпы и прибыла в Женеву, оттуда путь ее лежал в Кэмбери и, наконец, в 1742 году она обосновалась в Авиньоне. Город дал ей кусок земли со старинной мельницей, которую она перестроила под замок, но и там она надолго не задержалась. Ее постоянно тя­нуло к перемене мест, и путешествия стали образом ее жизни. Она уже не была ни молода, ни хороша со­бой, — годы брали свое, — да и здоровье начинало пошаливать, однако в 1757—1758 годах она посели­лась в Венеции, где, есть предположение, познакоми­лась с молодым человеком по имени Джованни Казанова. Если не будущего великого сердцееда разгля­дела в этой пылкой натуре мудрая леди, то уж талант­ливого собеседника наверняка. Во время поездок Мэри вела постоянную переписку с дочерью, леди Бат, поверяя ей свои мысли и впечатления. В пись­мах из Италии она рассказывала ей о прогрессе ита­льянской науки, о книгах, которые ей удалось прочи­тать, но что самое удивительное, она выражала по­желания, чтобы ее внучки не выходили замуж и чтобы дочь не лишала их своей нежности и поддержки.

Острая на язык, дьявольски умная, честолюби­вая — и это в эпоху, когда женщина ценилась как ра­бочая сила либо как домашнее украшение, — леди Мэри искала утешения в книгах и путешествиях. В конечном счете она осела в Ломбардии, откуда вела письменную перепалку с дочерью и неизменно просила посылать ей больше романов, без которых не мыслила про­жить и дня. Как и подобает выдающейся личности, Мэри не была просто дамой: она была литературной дамой с безупречным вкусом, и очень немногие отваживались спорить с ней.

В последние годы она сблизилась с сэром Джей­мсом Денхармом Стюартом, который посвятил ей две книги «Вопросов о принципах политической экономии». Дочь очень деликатно уговаривала мать вернуться в Англию — здоровье леди Мэри было силь­но подорвано. В 1761 году в возрасте 83 лет умер ее муж Эдвард Уортли Монтегью. Она так и не нашла с ним счастья и взаимопонимания, разве что он пода­рил ей двоих детей и возбудил в ее душе страсть к перемене мест. Мэри пережила его только на год, и покинула этот грешный мир 21 августа 1762 года.

Через много лет знаменитый романист сэр Валь­тер Скотт упомянул ее имя в таком контексте: «Если знатоку-чужеземцу предложат назвать самую живо­писную и пленительную область Шотландии, он, ве­роятно, укажет на графство Перт... Пертшир, по не­предвзятому суждению, являет собой красивейшую часть Северного королевства. Еще в давние годы леди Мэри Уортли Монтегью, чьи писания отмечены пре­восходным вкусом, высказала мнение, что в каждой стране самой живописной местностью, с наибольшим разнообразием и полнотой раскрывающей красоту природы, оказывается та, где горы, понижаясь, пе­реходят в холмистые поля или равнину».

Она оставила о себе добрую память и для мно­гих стала образцом изысканного вкуса и потрясаю­щего остроумия. Быть может, она даже прожила сча­стливую жизнь... Кто знает?

«Порою я даю себе мудрые советы, но не могу ими воспользоваться». Этот афоризм принадлежит Мэри Уортли Монтегью. Быть может, в нем как в волшебном кристалле отразилась вся ее незаурядная судьба.