Реки морской живые берега,
Дворцами испещренные богато,
Софии купал, гордые снега
Олимпа, и военные фрегаты,
И рощи кипарисов, и луга —
Я эти страны пел уже когда-то:
Они уже пленяли, не таю,
Пленительную Мэри Монтегью.
Эти строки написал великий английский поэт Джордж Байрон, отправляясь вместе со своим знаменитым «Дон Жуаном» на Восток, туда, где черные евнухи берегут покой пленниц таинственных сералей, бурлящих интригами и страстями. Впрочем, своими впечатлениями с ним могла бы поделиться истинная британская леди Мэри Уортли Монтегью, которая за много лет до появления на свет «великого певца свободы» описала все это подробнейшим образом в своих письмах.
Леди Мэри Уортли Монтегью (1690—1762), прославившаяся своими эпистолярными произведениями, была старшей дочерью герцога Кингстонского и блистательной аристократки Эвелины Пьерпойнт, которая родилась в семье графа Денби, брата архидиакона Филдинга и деда известного писателя. Вот с такой голубых кровей родословной милое дитя по имени Мэри влилось в элиту британского общества. Правда, это не могло защитить ее от неизбежности: Мэри рано лишилась матери, которая скончалась в 1694 году, оставив сиротами еще троих детей: Уильяма, Фрэнсис и Эвелину. Надо сказать, что герцог- отец души в ней не чаял и всячески потакал ее детским прихотям, которых, к его радости, было не так уж много. Еще в самом нежном возрасте девочка продемонстрировала блистательные способности и остроту ума, постигая науки вместе с братом. Особенно легко ей давалось изучение иностранных языков, так что греческим и латынью она овладела в совершенстве уже в девятилетнем возрасте. Отец, лорд Кингстон, так гордился дочерью, что предложил принять девятилетнюю девочку в члены аристократического Кит-Кат клуба, что вовсе не вызвало неприятия среди высоколобых мужей, а скорее, наоборот. В общем, Мэри впоследствии вспоминала, что это были счастливейшие дни в ее жизни.
Все свободное время она проводила за чтением взрослых книг, с помощью романов приобщаясь к неведомому миру и постигая его тайны. Она была общительна и очень привлекательна, так что у подросшей Мэри проблем с поклонниками не было, равно как и с многочисленными приятельницами, которые, быть может, и завидовали ей, но в то же время восхищались ее независимостью и остротой ума. Отец, как и положено, планировал выдать ее замуж соответственно титулу и уже было присмотрел жениха, но дочь его опередила. На одной из светских вечеринок, примерно в 1705 году, она познакомилась с братом своей подруги Энни Монтегью. Он был старше ее на одиннадцать лет, хорошо знаком с лидерами партии вигов — в общем, произвел на девушку неизгладимое впечатление. Особенно своими письмами, которые он сначала писал на имя сестры, а уж та находила способ пересказать или прочитать их Мэри, тем более что в них было немало комплиментов в ее адрес. Надо сказать, что и дочь герцога Кингстонского запала в душу Эдварду Уортли Монтегью: своей сестре он признавался, что в восторге от ее подруги, которая сколь умна, столь и привлекательна, а такой эрудиции и прекрасного сзнания латыни он еще не встречал ни у одной представительницы прекрасного пола.
Мэри и ее избранника еще более сблизило общее горе: умерла Энни, а переживать тяжелую утрату всегда легче, когда рядом есть тот, кто в состоянии тебя понять. Вскоре Мэри стала переписываться с Эдвардом. Ее письма были изысканны, полны искренних чувств и неподдельной нежности. то же время она писала, что может стать для негсэ хорошим другом, но на любовь рассчитывать ему не стоит. То ли это было кокетство, то ли она была искренней?.. Вполне возможно, она не собиралась перечить воле отца, а может, попросту не была до коцца уверена в своих чувствах к Монтегью. Хотя более вероятно, что она ощущала реальное давление со стороны герцога, но гордость не позволила ей заявить о том в открытую. Зато вместо нее с этой задачей успешно справился Эдвард Уортли Монтегью. Получив сначала отказ от герцога Кингстонского, а затем, предприняв безуспешную попытку уладить дело с аристократическим женихом Мэри, Монтегью выступил с разоблачительной статьей в газете, в которой он подверг острой критике сам традици онный институт брака, попирающий, по своей сути, христианскую мораль. Герцог отступил. Нет, он не был слабым или безвольным человеком, просто он, как всякий отец желал счастья своей дочери, да и Монтегью казался человеком вполне перспективным.
Итак, венчание было назначено на 12 августа 1712 года...
Бедная Мэри! При всем своем уме она не смогла разглядеть одну простую вещь: то, что ей казалось в избраннике рассудительностью, со временем обернется занудством, а сдержанность превратится в неудержимую скупость.
Но как бы там ни было, вскоре ей суждено было стать леди Уортли Монтегью и под этим именем войти в историю. Ее медовый месяц не был таким уж «медовым», да и все последующие оказались ему под стать: ей пришлось изнывать от скуки, поскольку ее супруг был в постоянных разъездах. В письмах сестре Мэри намекала на несогласие и раздор, царившие в ее доме. Но, так или иначе, в 1713 году в семье Уортли Монтегью родился первенец — Эдвард-младший. Забегая немного вперед, можно сказать, что этому малышу суждено будет реализовать все природные авантюрные наклонности, которые он унаследовал у своей незаурядной матери. В историю он войдет как писатель Эдвард Уортли Монтегью (1713—1776) с весьма неординарной биографией: он жил в Португалии и английских колониях, подрабатывал наездником в цирке, землепашцем и почтальоном, в Париже попал в руки проходимцев и отсидел в тюрьме, а потом неожиданно для себя самого был выбран на родине в палату общин. Но и это занятие ему надоело, и он отправился в город детства Константинополь, где и поселился, словно истинный мусульманин. Он свободно владел древнееврейским, персидским, арабским, халдейским, итальянским и другими языками и мог позволить себе жить так, как никто другой... за исключением его матери.
Скучающая леди Мэри решила, что она не имеет права предаваться традиционному английскому сплину, и открыла литературный салон, который вскоре приобрел большую популярность в британской столице. Его завсегдатаями стали Джозеф Аддисон, Ричард Стиль, Александр Поп. Последний с 1716 году стал непримиримым врагом леди Мэри, получив от нее пощечину в ответ на объяснение в любви. Однако до того Попа и леди Монтегью в течение многих лет связывала тесная дружба, основанная на сходстве поэтических пристрастий, а этот случай наделал очень много шума в светских кругах, и имя Мэри Уортли Монтегью стали произносить в контексте сомнительных намеков на ее отношения с Попом. В общем, с тех пор они стали непримиримыми врагами, адресовавшими друг другу полные желчи сатирические памфлеты, которые были недостойны их обоих. Но, как гласит народная мудрость, от любви до ненависти... Впрочем, этот шаг — случайно, нет ли — был ими сделан.
В 1714 году в Британию пришла эпоха перемен, сомнительного, надо сказать свойства, но все ж... В 1700 году умер маленький герцог Глостер, — последний из детей бедной королевы Анны, наследник британского трона, — и началась борьба за власть. Монархия оказалась под угрозой, и надо было выбирать из двух зол, так что в этом случае ганноверское семейство сразу приобрело для Англии огромное значение, и в 1714 году корона досталась Георгу.
«Ему было уже за пятьдесят, когда он явился среди нас, мы приняли его, потому что он был нам нужен, это было в наших интересах; мы высмеивали его немецкую неотесанность и презирали его. Он не обманывался насчет нашей преданности, брал все, что плохо лежало, и уберег нас от папизма и французского засилия. Я лично в те дни был бы, безусловно, на его стороне. Пусть циник и эгоист, но он все же гораздо лучше, чем король из Сен-Жермена, правящий по указке Парижа и окруженный целой свитой придворных иезуитов... Он соблюл договор со своими английскими подданными; а если сам он не более избежал пороков века, чем другие мужи и монархи, зато мы можем быть ему благодарны, что он уберег и сохранил для потомства наши исконные права», — писал Уильям Мейкпис Теккерей в книге «Четыре Георга».
Ему же принадлежит и такое мнение на счет этого короля:
«Георг был рассудительный, спокойный и себялюбивый монарх, всегда себе на уме, всегда преследующий свои цели и блюдущий собственные интересы с неизменным успехом... Хватай, что можешь, — таков был девиз старого немца-короля. Он, бесспорно, не был просвещенным монархом и не покровительствовал искусствам; но он не был лицемерен, не был мстителен и не любил пускать добро на ветер. У себя в Ганновере деспот, в Англии он был весьма умеренный правитель. Он стремился предоставлять эту страну по возможности самой себе и проводить в ней как можно меньше времени. Душа его оставалась в Ганновере.
...С собою он привез целую свиту немцев, которые билли милы его сердцу и постоянно окружали королсевскую особу: и верных немецких камер-пажей, и немецких секретарей, и своих невольников-негров, которых добыл себе копьем и луком в турецких войнах, и двух старых немок — фавориток Кильмансэгге и Шуленберг, которых пожаловал в Англии титулами графини Дарлингтон и герцогини Кендал. Герцогиня была высокой и тощей, как жердь, и, естествеенно, получила прозвище "Майский Шест". Графиня же была дама крупная и тучная и была прозвгана "Мадам Элефант"».
Поэявление Георга I с его немецким двором можно расссматривать как победу правящей партии вигов, с членами которой был близок муж Мэри, да и многине ее друзья, занявшие высокие посты министров. Сама Мэри находилась в хороших отношениях с принцессой Уэльской Каролиной, впоследствии ставшей королевой.
Эддвард Уортли Монтегью мог бы сделать при дворе более блестящую карьеру, но вышло так, что после смерти первого лорда-министра этот пост достался сэру Уоллполу, с которым у него имелись разногласия. Ну а раз масть легла так, а не иначе, то проигравшему пришлось согласиться с ролью посланника в Константинополе, тем более что Монтегью был единственным из приближенных к верхнему эшелону власти, кто сносно владел французским и другими языками. Хотя причем тут французский, когда все дело в интригах!
В июле 1716 года Монтегью с женой и сыном покиннуль британскую столицу. Мэри наконец-то почувтвовала себя вполне счастливой, политика не была ее стихией, а оттачивать свой острый язычок в салонных интрижках ей изрядно надоело. Путь их лежал через европейские города и столицы, причем, похоже, посланник не слишком торопился прибыть к месту назначения, что весьма пришлось по душе его жизнелюбивой супруге. Леди наблюдала за жизнью, которая открывалась ее любопытному взору, и излагала свои впечатления в письмах сестре и приятельницам.
5 августа 1716 года она писала из Гааги: «...Я уверена, что не может быть ничего более приятного, чем путешествовать по Голландии. Вся страна открывается перед тобой подобно большому саду; дороги все отлично вымощены и по обеим их сторонам растут ряды деревьев, что создает приятную тень. Взору открываются с двух сторон большие каналы, по которым в ту и другую сторону снуют суда. Буквально через каждые двенадцать шагов открывается перспектива на новые прекрасные виллы, а каждый четвертый дом похож на замок с башнями, возведенными с весьма изысканным вкусом. Я уверена, что ты тоже наверняка была бы всем этим очарована... Место, где я сейчас нахожусь, это самая прекрасная в мире деревня. Тут есть несколько площадей, прекрасно застроенных и (что соответствует моему представлению о красоте) с большими деревьями... Я встречала здесь несколько роскошных садов, но не буду досаждать тебе их подробным описанием...»
По всему видно, великосветская дама наконец- то получила возможность удивляться и радоваться окружающему миру. Но путь ее лежал дальше, вглубь Европы.
Вскоре она пишет уже из Ганновера, к которому питала особый интерес не только она, но и многие ее соотечественники, заинтригованные бытом и нравами города, подарившего им монарха: «Я теперь очутилась в царстве красоты. У всех здешних дам щеки в буквальном смысле слова пунцовые, губы и шеи белоснежные, брови черные, как смоль, и обычно такие же смоляные волосы. Совершенства эти остаются при них до самого смертного часа и при свечах производят сильное впечатление, жаль только, их красоте немного не хватает разнообразия. Все дамы походят одна на другую, как восковые фигуры в паноптикуме миссис Сэлмон, изображающем «Английский королевский двор», и тем и другим опасно приближаться к огню: растают!» Мэри Уортли в этом послании демонстрирует свою язвительность, — держись дамское общество! Надо сказать, что в Ганновере она оказалась вовремя — не прошло и полутора лет после восшествия на британский престол их любимого правителя. Что там тогда творилось! Видела там леди Мэри и Георга II, сына венценосца и будущего короля Британии: «Могу сказать без лести и пристрастия, — пишет она, — наш юный принц обладает всеми достоинствами, мыслимыми в его возрасте, отличается живостью облика и ясностью ума и такими подкупающими манерами, что очаровал бы всех, даже не будучи столь высокой особой».
22 августа 1716 года она писала уже из Нюрнберга:
«После нескольких дней путешествия я наконец-то пюлучила возможность заняться своими корреспонденциями... Я уже проехала большую часть Германии, увидела немало достопримечательностей... Кельн, Франкфурт, Вюрцбург и это место, и, надо сказать, не вижу отличий между свободными городами и теми, что находятся под управлением абсолютной монархии, настолько мелки все эти суверены Германии. С одной стороны, здесь повсюду витает дух коммерции и изобилия. Улицы имеют хорюшие добротные постройки и полны изысканно и акскуратно одетых людей, а магазины ломятся от обилия товаров, и общество в массе своей чистое и приятное. С другой стороны, нельзя не обратить внимание на скупость и скаредность, а кроме того, встречаются места, где много нищих, грязных, обездоленных; стоит только немного отъехать от респектабельных мест, как можно оказаться на грязных и узких улочках, полных людьми, которые в основном живут за счет того, что просят милостыню».
Как истинная женщина Мэри Уортли Монтегью подробнейшим образом описывала моды и фасоны, пользующиеся особой популярностью у немецких дам, сравнивая их с английскими, причем, как правило, в пользу последних. За своими соотечественницами она оставляла в этом вопросе право оставаться истинными леди, если не столь богатыми, как немецкие аристократки, но зато утонченными во всем.
Она посетила Брауншвейг, Лейпциг, Прагу и осенью, спеша поделиться своими новыми впечатлениями с друзьями, писала уже из Вены, где семейство Монтегью решило перезимовать:
«...Я никогда в жизни не была так разочарована римско-католической религией, как когда я имела несчастье увидеть случайно много бед чых и обездоленных женщин, одержимых суеверием. Толпы несчастных днем и ночью идут и ставят жертвенные свечи к деревянным фигурам, которые установлены почти на каждой улице. Я очень часто вижу пышные процессии, которые кажутся явным оскорблением, противоречащим нормальным чувствам, здесь они противоестественны как пагоды Китая. Бог знает, то ли это мой женский дух противоречия восстает внутри меня, но я никогда раньше не испытывала такого сильного рвения и неприятия, направленного против папства...»
В январе 1717 года Монтегью оставили Вену и отправились сначала в Адрианополь, где провели два месяца, и в мае прибыли в Константинополь. Леди Мэри, гостившая в старом дворце Чираган, в своих «Письмах из Стамбула» обронила восхищенный вздох: «Здесь все дышит волшебством». И этот дух волшебства она пыталась вдыхать полной грудью. Для такой цели она даже немного выучила турецкий, так что ее письма из Константинополя — наблюдательные, остроумные, тонкие — могут служить не только образцом эпистолярного жанра, но и несут в себе массу интересного этнографического материала. В своих письмах она полностью разрушала традиционные представления европейцев о жителях восточной страны, подробно описывая мусульманский быт и жизнь турецких сералей.
О том, что леди Монтегью была на редкость смелой, решительной и в чем-то рисковой женщиной, свидетельствует такой факт. В Турции она впервые увидела прививку оспы, которая уже практиковалась на Востоке в отличие от «просвещенной» Европы, и с восторгом сообщила об этом в своем письме в Англию, подробно описав принцип действия прививки. Но она не была бы Мэри Уортли Монтегью, если бы не решилась опробовать действие прививки на практике, и, представьте, не на ком-то из слуг, а на собственном сыне. Эксперимент прошел без последствий, и Мэри на всю свою жизнь стала апологетом внедрения прививки как средства борьбы с оспой и другими инфекционными заболеваниями. В 1724 году врач посольства мистер Мейтланд сделал под ее непосредственным руководством первую такую прививку в Лондоне.
Она привезла в Англию и «селам» — язык цветов, которым пользовались в турецких гаремах. До нее об этом языке уже получил кое-какое представление еще один европеец — шведский король Карл XII (1682—1718), который узнал о нем при оттоманском дворе во время своего вынужденного пребывания в Турции. Но именно Мэри Уортли Монтегью изучила, как при помощи правильно составленного букета можно выразить самые разные чувства — от привязанности и дружбы до неприязни и ненависти.
В начале 1718 года в Константинополе у нее родилась дочь, которая впоследствии вышла замуж за лорда Бата и до последних дней жизни своей экстравагантной и неукротимой матери была с ней в постоянной переписке.
Мэри была счастлива — у нее родилась дочь, которую она наконец-то сможет воспитать в своих представлениях о том, какой должна быть истинная британская леди: ни ханжа и кокетка, а свободная от предрассудков женщина с неограниченной свободой действий.
Однако за два года, проведенные вдали от дома, Мэри уже начала скучать по Англии и родному Лондону.
16 марта 1718 года она писала близкой подруге:
«...Я постепенно забываю свой английский. Я нахожу, что теперь мне писать на нем становится гораздо труднее, чем это было даже 12 месяцев тому назад. Я усиленно изучаю незнакомые вещи, собираю впечатления, а потому должна старательно усваивать другие языки, тогда как теряю родной. Боюсь, что скоро мне придется изучать заново язык собственной матери. Человеческое общение сильно лимитировано человеческой же волей, и нужно прикладывать силы, чтобы научиться понимать других... Я живу в месте, которое можно сравнить только с Вавилонской башней: на Пере говорят по-турецки, по-гречески, по-персидски, по-арабски, по-армянски... а также на русском, словенском, валашском, германском, датском, французском, английском, итальянском, венгерском, и, что особенно ценно, десять из этих языков звучат в моем собственном доме. Мои конюхи арабы, мой сапожник француз, есть в доме англичане и немцы; няня у меня армянка, дворецкий русский, половина других слуг греки, официант итальянец, а мои охранники турки. Поэтому я нахожусь в состоянии постоянного слушания этой смеси звуков, которая производит очень необычный эффект. В то же время все эти люди могут на любом из этих языков изъясняться и понимать друг друга, они только не в состоянии писать и читать на них. Однако очень многие мужчины и женщины здесь, даже дети, имеют такой большой объем словарного запаса, что могут говорить, как минимум, на пяти или шести языках. Я лично знакома с детишками четырех и трех лет, которые свободно говорят на итальянском, французском, греческом, турецком и русском, и всем этим языкам, как правило, они обучились от своих нянь. Это может показаться почти невероятным тебе, но, по-моему, то, что выглядит со стороны одной из наиболее курьезных вещей в этой стране, можно считать заслугами именно местных леди, которые наделены очень многими экстраординарными талантами. Я могу судить даже по собственному сыну, получившему в кредит поверхностные знания французского и итальянского. Поскольку я предпочитаю английский всем остальным, то в течение дня от такого многоязычного общения он приходит у меня в полный упадок, и мой словарный запас заметно сокращается, так что я иногда не могу сама припомнить значения некоторых слов...»
Леди Монтегью была очень умной женщиной, обладала острым чувством юмора и острым язычком подвергла осмеянию в своих письмах престарелого султана с его гаремом. В то же время она не только резвилась на бумаге, находя, таким образом, лекарство от скуки. Многие ее письма полны любопытных подробностей, а в некоторых чувствуется симпатия и благородная попытка дать объективную оценку событиям и людям.
Вот одно из таких писем. Оно датировано 10 марта 1718 года:
«...Я не могла писать тебе, дорогая сестра, несколько месяцев, мне приходилось отказывать себе в этом по личным мотивам.
Я посетила султаншу Хафитен, фаворитку последнего правителя Мустафы, который известен тем (или, возможно, ты не знаешь), что был свергнут его братом, ныне царствующим султаном Ахмедом, и умер через несколько недель после этого, будучи отравлен, что является основной и наиболее правдоподобной версией, в которой все уверены. Эта леди сразу же после его смерти была с поклоном и почестями выпровожена, согласно местному обычаю, из сераля, и ей было предложено выбрать себе мужа из наиболее уважаемых людей. Я предполагаю, тебя впечатлит, с каким восторгом она встретила такое предложение в столь свободной стране: здесь все женщины, самые уважаемые и почтенные, даже королевы, смотрят на свободу как на величайший позор, немилость и бесчестие, воспринимают ее как самую страшную обиду, которую им могут нанести. Она приготовилась ко всему, что захочет левая нога султана, он волен ее как угодно мучить или, если он так поступил с собственным братом, неужели ему будет какое-то дело до его вдовы... Она предстала перед ним в муках и печали, в которых она в то время находилась. У нее имелась некоторая привилегия в Оттоманской правящей семье: она родила пятерых принцев, правда, все мальчики умерли, и осталась только одна девочка. Это не сделало ее исключением, и она должна была сделать выбор. Она выбрала Бекер-Эффенди, бывшего секретаря, причем старше восьмидесяти лет, тем самым она не опровергла миф, что непоколебимо настроена хранить обет верности, данный ее покойному супругу, и что никогда она не позволит другому мужчине приблизиться к ее ложу. Но поскольку она должна была подчиниться оказанной ей чести и придворным законам, то женщина стала женой этого человека исключительно в знак признательности и благосклонности к нему, которые она сохранила еще с тех пор, когда он был представлен ей еще в десятилетнем возрасте ее прежним господином.
Она ни разу не разрешала ему нанести ей ни одного визита, и так продолжается уже пятнадцать лет. Она будет оставаться в этом доме до тех пор, пока в одно прекрасное утро не покинет этот мир. Подобное постоянство особенно трудно представить в христианках, особенно если взять во внимание, что она осталась вдовой, когда ей был двадцать один год, а сейчас ей тридцать шесть.
У нее нет черных евнухов для охраны, и муж обеспечивает ее как королеву, что можно судить по ее роскошным апартаментам, где я возлежала вместе с ней в большой комнате на роскошной софе... Я была счастлива увидеть своими глазами женщину, которая добилась столь большой чести и привилегированного положения в доме императора, который имел возможность каждый день видеть перед собой лучших красавиц со всех концов света. Однако она не показалась мне даже наполовину столь прекрасной, как белокурая Фатима, которую я видела в Адрианополе. Все же на ее лице сохранились остатки былой красоты, которое казалось более увядшим от горя, чем от времени. Но ее платье было настолько удивительно богато, что я даже не берусь тебе его описать...»
Но Мэри Уортли не была бы верна себе, если б на целой странице не дала подробное описание всех орнаментов и узоров, всех драгоценностей и шедевров ткачества, украшавших тело высокоименитой вдовы. Далее последовало описание пиршества: «...Она дала мне ужин на 50 тарелках, в основном это были мясные блюда, прекрасно приготовленные и фантастически сервированные, ню их подавали буквально сразу, одно за другим, что б ыло чрезвычайно утомительно. Однако великолепие ее стола прекрасно соответствовало ее роскошному наряду... После ужина была подана золотая чаша для ополаскивания рук с полотенцем, которое гармонировало с теми салфетками, которые были на столе. Потом нам подали кофе, и стол был сервирован китайским фарфором... Султанша показала очень, хорошее чувство юмора, помимо безукоризненнопо вкуса, и беседовала со мной абсолютно цивилизованным языком на любые темы...»
В конце октября 1718 года посол Монтегью получил почту из Британии, содержащую конфиденциальную информацию от его друга Аддисона о перестановках в кабинете министров. Монтегью срочно покинули Костантинополь и морем отправились на родину. Она посетила Тунис, побывала в Венеции, а затем во Франции — в Турине, Лионе, Париже, а ее муж по возвращении на родину был представлен в парламент, в котором заседал в 1 722 и 1727 годах, вплоть до смерти Георга I, а затем и при его сыне Георге II.
К тому времени отношения сугпругов Монтегью стали более чем прохладными: невероятно скупой и ограниченный муж никогда не зажимал какой-либо четкой позиции в политике, а посвятил себя любимому занятию — накопительству. Мэри он был не интересен и как человек и, быть мсожет, уже как супруг. Однако леди Монтегью подарила Кембриджу несколько восточных манускриптов, которые привезла с собой.
В Англии она окунулась в гущу светской жизни.
Что это было за время? В России правил реформатор Петр I, затем на престол взошла Екатерина I. Во Франции правили Людовик XIV, а с 1715 года Людовик XV, в Швеции было время Карла XII, Ульрики-Элеоноры (с 1718) и Фредерика (с 1720) ... Ну а в Англии царила эпоха Георгов.
Весьма иронично о Георге II и его восшествии на престол писал Уильям Мейкпис Теккерей в книге «Четыре Георга»:
«Под вечер 14 июня 1727 года по дороге из Челси в Ричмонд скакали два всадника. Передний был широколицый, румяный и весьма дородный кавалер в высоких ботфортах того времени, однако ухватка, с какой он гнал коня, выдавала человека храброго и бывалого кавалериста.
Вскоре он достиг Ричмонда и у ворот заявил, что имеет дело к владельцу замка. Хозяйка и ее приближенные дамы, к которым его проводили, заверили его, что видеть сейчас хозяина ему невозможно, каким бы безотлагательным ни было его дело. Его высочество вкушает послеобеденный сон; он всегда спит после обеда, и горе тому, кто его разбудит! Однако доблестный джентльмен в ботфортах отвел рукой перепуганных дам и отворил запретную дверь в опочивальню, где спал на кровати малорослый господин, и перед этим господином дорожный гонец в тяжелых ботфортах преклонил колена.
Спавший проснулся и с сильным немецким акцентом в сильных выражениях высказал свое неудовольствие, поинтересовавшись при этом, кто осмелился его побеспокоить.
— Я — сэр Роберт Уолпол, — ответствовал гонец. (Разбуженный господин ненавидел сэра Роберта Уолпола.) — Имею честь сообщить вашему величеству, что ваш августейший родитель король Георг Первый в субботу десятого числа сего месяца скончался в Оснабрюкке.
— То наглый ложь! — вскричал его святейшее величество король Георг II; но сэр Роберт Уодпол подтвердил свою весть, и с этого дня в продолжение тридцати трех лет Англией правил уже второй по счету Георг... Какой это оказался сердитый маленький монарх, как грозил кулаком придворным своего отца, как в приступах бешенства топтал собственный парик, а всякого, с кем расходился во Мнениях, обзывал вором, лжецом и негодяем, — обо всем этом можно прочесть в любом историческом труде...Он имел не очень-то величественный вид, этот и ел и кий человек. ...Однажды за королевским карточным столом шаловливые принцессы вытащили стул из-под леди Делорейн, та, рассердившись, в отместку вытащила стул из-под короля, и его величество грохнулся на ковер. В какой бы позе ни представал перед нами этот царственный Георг, он всегда, немного смешон; даже под Деттингеном, где он выказал такую доблесть, в нем есть что-то дурацкое: изывает к солдатам на ломаном английском языке и размахивает рапирой, точно учитель фехтования».
Мэри Уортли Монтегью привезла в Англию моду на все турецкое, а поскольку она была в весь»ма теплых отношениях с Каролиной — теперь уже королевой — мода быстро прижилась и при дворе, причем на долгие годы.
Мэри вела бурную салонную жизнь, продолжала воевать с непримиримым врагом Попом, вступала в прения с апологетом политических пристрастий тори Джонатаном Свифтом, автором легендарного «Гулливера», и принимала активное участие в судьбе своего кузена Генри Филдинга, более того — вместе они сочиняли ответы своим противникам. В британских архивах сохранился отрывок из написанной ими в соавторстве комико-эпической поэмы, в которой Поп представлен сыном его собственной Королевы Тупости.
Не будем здесь останавливаться на подробностях биографии Филдинга, известного английского писателя, драматурга и публициста. Его жизнь была бурной, наполненной страстями и борьбой противоречивых начал. Скажем только, что, когда он через четыре года после смерти жены женился на ее служанке Мэри Дэниел, это весьма шокировало его друзей, особенно леди Мэри Уортли Монтегью. Она была прогрессивной во всех отношениях женщиной, однако подивилась с надменным презрением, как он может «вкушать блаженство со своею кухаркой». Она по-своему любила кузена, желала ему счастья и очень переживала, когда он покинул этот мир. Однако со свойственным ей остроумием, скрывая за хлесткими фразами личную боль утраты, писала: «Я жалею о смерти Г. Филдинга не только потому, что не смогу больше читать его сочинений, но мне кажется, что он потерял больше, чем другие,— ибо никто не наслаждался жизнью больше, чем он, хотя мало у кого было для этого так мало причин, так как высшим его назначением было рыться в самых низких вертепах порока и грязи. Его поразительный организм (даже когда он, с великим трудом, наполовину его сгубил) заставлял его забывать обо всем на свете перед паштетом из дичи или бокалам шампанского; и я убеждена, что он знал больше счастливых минут, чем любой из земных князей».
За Мэри недаром признавали право именоваться самой остроумной и язвительной женщиной в мире, и она всячески стремилась этому соответствовать. Ее скучный и давно ей опостылевший муж проводил время на английских курортах, она же упражнялась в острословии, став также одной из учредительниц собраний «синих чулков». Кстати, выражение «синий чулок» возникло в 1750-е годы: так прозвали светских дам, сходившихся для «ученых бесед», а не ради сплетен или карт. В эти собрания допускались и мужчины, и некто Б. Стиллингфлит щеголял на них в синих шерстяных чулках вместо черных шелковых.
Она на всю жизнь рассорилась с Попом, хотя, быть может, именно такого, как он, ей постоянно не хватало. Она предприняла несколько отчаянных попыток обзавестись для возвышенного духовного общения достойным наперсником, о котором мечтала всю жизнь. Под стать ей был бы один Вольтер, но увы... В 1739 году Мэри оставила Англию и отправилась в Венецию, затем она перебралась во Флоренцию, где встретила своего соотечественника Хореса Уолпола, с которым обрела в некоторой степени духовное родство. С ним потом ее долгие годы связывала переписка.
В Италии Мэри Уортли Монтегью посетила Рим и Неаполь, затем в конце 1741 года она пересекла Альпы и прибыла в Женеву, оттуда путь ее лежал в Кэмбери и, наконец, в 1742 году она обосновалась в Авиньоне. Город дал ей кусок земли со старинной мельницей, которую она перестроила под замок, но и там она надолго не задержалась. Ее постоянно тянуло к перемене мест, и путешествия стали образом ее жизни. Она уже не была ни молода, ни хороша собой, — годы брали свое, — да и здоровье начинало пошаливать, однако в 1757—1758 годах она поселилась в Венеции, где, есть предположение, познакомилась с молодым человеком по имени Джованни Казанова. Если не будущего великого сердцееда разглядела в этой пылкой натуре мудрая леди, то уж талантливого собеседника наверняка. Во время поездок Мэри вела постоянную переписку с дочерью, леди Бат, поверяя ей свои мысли и впечатления. В письмах из Италии она рассказывала ей о прогрессе итальянской науки, о книгах, которые ей удалось прочитать, но что самое удивительное, она выражала пожелания, чтобы ее внучки не выходили замуж и чтобы дочь не лишала их своей нежности и поддержки.
Острая на язык, дьявольски умная, честолюбивая — и это в эпоху, когда женщина ценилась как рабочая сила либо как домашнее украшение, — леди Мэри искала утешения в книгах и путешествиях. В конечном счете она осела в Ломбардии, откуда вела письменную перепалку с дочерью и неизменно просила посылать ей больше романов, без которых не мыслила прожить и дня. Как и подобает выдающейся личности, Мэри не была просто дамой: она была литературной дамой с безупречным вкусом, и очень немногие отваживались спорить с ней.
В последние годы она сблизилась с сэром Джеймсом Денхармом Стюартом, который посвятил ей две книги «Вопросов о принципах политической экономии». Дочь очень деликатно уговаривала мать вернуться в Англию — здоровье леди Мэри было сильно подорвано. В 1761 году в возрасте 83 лет умер ее муж Эдвард Уортли Монтегью. Она так и не нашла с ним счастья и взаимопонимания, разве что он подарил ей двоих детей и возбудил в ее душе страсть к перемене мест. Мэри пережила его только на год, и покинула этот грешный мир 21 августа 1762 года.
Через много лет знаменитый романист сэр Вальтер Скотт упомянул ее имя в таком контексте: «Если знатоку-чужеземцу предложат назвать самую живописную и пленительную область Шотландии, он, вероятно, укажет на графство Перт... Пертшир, по непредвзятому суждению, являет собой красивейшую часть Северного королевства. Еще в давние годы леди Мэри Уортли Монтегью, чьи писания отмечены превосходным вкусом, высказала мнение, что в каждой стране самой живописной местностью, с наибольшим разнообразием и полнотой раскрывающей красоту природы, оказывается та, где горы, понижаясь, переходят в холмистые поля или равнину».
Она оставила о себе добрую память и для многих стала образцом изысканного вкуса и потрясающего остроумия. Быть может, она даже прожила счастливую жизнь... Кто знает?
«Порою я даю себе мудрые советы, но не могу ими воспользоваться». Этот афоризм принадлежит Мэри Уортли Монтегью. Быть может, в нем как в волшебном кристалле отразилась вся ее незаурядная судьба.