Пирогов – мудрость милосердия

Мальчик любил играть в доктора. Важно подходил к кому-нибудь из домашних, изображавших больного, опускал руку на лоб, хмурился, нащупывал пульс и замирал, считая удары.

Откуда в нем это? В доме часто бывал Ефрем Осипович Мухин – не просто домашний врач, а хороший знакомый Пироговых, известный в Москве человек, но ведь сколько разных людей в доме бывало! Отчего же именно за ним тайком наблюдал мальчик, когда тот, садясь подле постели больного, преображался? Откуда так рано приходит это – вот такое осознание своей будущности? Откуда мальчик мог знать, что он хочет доктором стать?

Далеко не всегда истинный талант проявляется в детстве. Иногда вдруг в конце жизни дает он знать о себе. Страшно представить, что могло быть, если бы именно так сложилась жизнь Пирогова...

Родился он в Москве, в семье интендантского майора, коллежского секретаря Ивана Ивановича Пирогова, в которой было четырнадцать детей, но только шестеро выжили. Среди них младшим был Николай. Жили небогато, хотя и в среднем достатке, до тех пор, пока не случилось несчастье. Человек, которому отец доверил отвезти огромную сумму денег, соблазнился ими и скрылся. У Пироговых описали имущество, а глава семьи вынужден был выйти в отставку. И вот тут уже еле-еле сводила концы с концами семья Пироговых. Говорили, что нищенствуют они, да и только...

В Московский университет Николай поступил, когда ему и четырнадцати еще не исполнилось. Принимали только в шестнадцать, так что два года с лишком пришлось надбавить и кое-чем еще смягчить отцу строгих чиновников, но он очень спешил – чувствовал: очень недолго жить осталось ему. А уж на вступительных экзаменах Николай обнаружил знания уверенные, даже и более обширные, чем того требовали. Серьезный был человек и к делу относился серьезно, не по-мальчишески.

С Мухиным он даже чаще в университете встречаться стал – Ефрем Осипович читал курс физиологии, и лекции его были увлекательны, как мало какие другие, потому что питались огромным опытом И в нем приобретенными знаниями. Латынью Мухин пренебрегал и все мудреные названия тут же переводил на русский язык. Пирогов внемлет ему не уставая. Много позже, уже в старости, напишет о первом своем учителе: «Непременно предопределено было Ефрему Осиповичу повлиять очень рано на мою судьбу».

Но это еще не все. Так случилось, что и в конечном выборе уже медицинской специальности тот же Мухин повлиял на него. Собираясь ехать в Дерпт, ныне Тарту, где открывался институт для подготовки русских профессоров по разным наукам, Пирогов сказал Мухину, что желает, как и он, стать физиологом. Мухину отчего-то не понравилось это – видимо, чувствовал он в Пирогове другие способности, и посоветовал еще хорошенько подумать. А на следующий день Пирогов, сам толком не ведая почему, взял и определил: хирургия. Выбор сделан. И уже навсегда.

Рассказывая о Пирогове, приходится говорить, соблюдая последовательность – от этапа к этапу, потому что именно так – от года к году, в трудах вызревал его могучий талант. И все успехи, все вершины, им взятые, не были вспышкой, мгновенным озарением гения, после которых наступала серая, однообразная жизнь, подобная унылой равнине, а именно неустанным трудом. И потому успех его планомерен, и вершины должны были покориться ему.

В Дерпте он учится самозабвенно, не зная отдыха. Клиника, анатомический театр – он бесконечно много оперирует на животных, на трупах – набирает опыт, который впоследствии поможет ему стать великим кудесником. Но вот ведь что интересно: Пирогов не просто рассекает, соединяет ткани, он постоянно задается вопросами: как, почему? А это значит, что возникал в нем, формировался не просто практик, в совершенстве владеющий хирургическим инструментом. В нем рос ученый.

Более всего он увлекался тогда операциями на больших кровеносных сосудах. Самое сложное – их перевязка. Разве возьмешься за такую операцию на человеке, предварительно не испробовав все, что можно, на разных животных? И Пирогов тратит свои жалкие деньги то на кошку, то на собаку, а то и на теленка. Ему бы сюртук новый купить, штиблеты покрепче да сорочку давно пора бы сменить – дух от всего этого идет – упаси боже, как из мертвецкой...

Но крепнет, набирает уверенность рука с зажатым ланцетом – взгляд пронзительный, проникающий, кажется, в сокровенные тайны, не знает сомнений. Его диссертация, посвященная перевязке брюшной аорты – операция, которую успешно никому не удавалось проделать, и письменная работа, где молодой докторант изложил собственные научные взгляды по поводу удаления щитовидной железы, — работы во многих отношениях смелые и необычные – уже здесь Пирогов излагал основы хирургии из будущего.

Однако он еще не закончил учиться. Вместе с другими кандидатами в профессуру его послали в Берлин – к лучшим из лучших. Пирогов ехал с радостью, но и не без трепета – как встретят его именитые и что сможет он рядом с ними? А его там уже знали! Диссертация, переведенная на немецкий, заставила о нем говорить.

И все-таки до признания далеко. Он возвращался в Москву, где ему была обещана кафедра при университете, а по дороге приболел, задержался в Риге. Поправившись, будто изголодавшись, принялся оперировать, показывая все, на что к тому моменту способен был, изумляя старых хирургов. Этот период в жизни его важен тем, что именно в Риге он впервые начал работать, не ощущая придирчивого взгляда учителя и полагаясь лишь на себя самого. Вот как случилось, что в Дерпте он появился уже известным, подающим большие надежды хирургом.

В Москву ехать не пришлось: обещанная кафедра ушла, покамест он болел да набирался опыта, к кому-то другому. Пирогов, конечно, расстроился, но тут выручил его дерптский учитель, добрейший Иван Филиппович Мойер, который, видя, как неузнаваемо изменился Пирогов, как стремительно набрал высоту он, предложил собственное, профессорское место на кафедре.

Пирогову всего двадцать пять. И теперь он уже заставил всерьез о себе говорить.

В Дерпте он завершает первую после диссертации работу по хирургической анатомии артериальных стволов и фасций – тонких соединительных оболочек, окружающих отдельные мышцы. До Пирогова ими фактически не занимался никто. Но и как практик, хирург, он развил в Дерпте головокружительный темп: за два года до Пирогова в хирургической клинике университета произвели 90 крупных операций. Пирогов же только за два своих первых года сделал их 326! Работоспособность его изумительна, он словно никогда не ведал усталости, рука вела ланцет легко и уверенно.

Скоро он уже в Петербурге, в должности профессора Медико-хирургической академии. Добивается основания при кафедре клиники – не может он теперь жить без нее, — где шлифовать и где же совершенствовать свое мастерство, читает лекции по хирургии, на которые стекаются даже люди, не имеющие отношения к медицине, — вот какова стала его слава теперь.

Тут он открылся с новой, для многих неожиданной стороны. Вокруг – в госпитале, куда ни глянь – воровство, казнокрадство, воруют все, что только можно – пищу, больным предназначенную, лекарства, которых и без того не хватает, больничное белье – словом все! И Пирогов не просто возмущается, не просто втолковывает, как это плохо – красть у больных, он свирепеет и объявляет беспощадную войну госпитальным ворам. От него пощады нет никому. Вот когда завелись враги в изобилии – не завистники даже – те понимали: велик Пирогов, не достать, не свалить, а вот эти мелкие и крупные госпитальные «крысы». Слушок коварный пустили – дескать, не в себе молодой профессор, не тем занимается, да и больных режет без всякой жалости...

Нет, не то, не то. Смел он в операционной, но и расчетлив. Решителен, но и притом осмотрителен. И операции в то самое время, когда его травили исподтишка, делал уникальные, каких до него не делал никто. Вот каков Пирогов!

И вот еще о чем он размышляет: даже и после успешной во всех отношениях операции люди умирают, без каких бы то ни было видимых на то причин. Начинаются нагноения, воспаления – и человек погибает... Пирогов видит, как накладываются послеоперационные повязки: щиплется по ниточке корпия из грязной ветоши, пропитанные гноем и кровью повязки собираются в одном ящике, а потом ими обтираются раны другого человека... Мы содрогаемся теперь, услышав про это, а в те времена ничего дурного в том не усматривали. Просто не подозревали о причинах опасности.

А Пирогов, опережая время свое, предвосхищая будущее асептики и антисептики, пишет уже: «Причину смерти должно искать не в операции, а в распространившейся с неожиданной силой госпитальной миазме». И слова-то нет такого – «микроб» или «бактерия» — рано, не появилась на свет еще такая наука — микробиология, хотя давным-давно и описал пораженный Антонио Левенгук «живых зверьков», обнаруженных им в капле воды и в зубном налете. Но не сказал еще своего слова Луи Пастер. А Пирогов чувствует, видит почти: здесь причина! Эти миазмы губят людей!

И что же он делает? Заставляет фельдшеров, сестер милосердия и хирургов перед операцией тщательно мыть руки; боже, ерунда-то какая! – смеются над ним, требует щипать корпию из чистой ветоши. Да разве человек в ясном уме потребует этого?

Только лет через двадцать в Европе пришли к тому, что заставлял делать Пирогов в своей петербургской клинике. И разве скажешь теперь, сколько спасло это жизней...

Но вот еще из прозрения. Уже знали обезболивающее действие эфира и закиси азота. Уже осторожно попробовали применить во время операции. И профессор Федор Иванович Иноземцев из Московского университета сделал первую в России операцию под наркозом. А Пирогов отчего-то медлит, насупив брови, приглядывается... Он задает себе все те же вопросы: как? Почему? И только найдя более-менее убедительные для себя ответы на них, решительно применяет наркоз всего неделю спустя после первой операции Иноземцева. Но Пирогов уже знает неоспоримо: в этом будущее хирургии.

За год он сделал триста операций с наркозом. Много или мало? Во всей России в тот год их было сделано менее семисот. Пирогову принадлежит почти половина.

Но ему и этого недостаточно. Он стремится испытать новое средство в крупных масштабах. Спешит на Кавказ, где шла война, и оперирует, оперирует... И опыт в применении наркоза приобретает такой, какого в мире нет ни у одного из хирургов.

Отчего он стремится к этому? Из желания опередить коллег? Нет. Потому что он милосерден.

Как-то раз, в гостях у известного скульптора Н.А. Степанова, Николай Иванович обратил внимание на окаменевшие тряпки, пропитанные алебастром. Подошел ближе, взял в руку, попробовал помять – не получилось. Степанов с интересом за ним наблюдает. А к Пирогову вновь пришло озарение: вот готовые замечательные хирургические повязки! В полевых условиях, в бою они незаменимы! Ведь как же делают: в горячей воде разводят крахмал и ждут, когда он засохнет. Но такая повязка ненадежна, капризна – размокает от дождя, от гноящейся раны. И Пирогов смело вводит изобретение в практику.

Обо всем не расскажешь, что успел сделать Пирогов в своей жизни. Он работал не покладая рук. Но об атласе «Иллюстрированной топографической анатомии распилов, проведенных в трех направлениях через замороженное тело» нельзя не сказать. Работа поразительная – кропотливая, тонкая. В ней, в этой работе, проделанной собственноручно, он впервые в хирургической практике дает максимально точное описание каждого органа – его размеры, форму, расположение – необыкновенный путеводитель как для студента, так и для опытного хирурга!

Особой вехой в его жизни стоит Севастополь. Через два с небольшим месяца после начала Крымской войны Пирогов – уже в осажденном городе. Не мог он усидеть в Петербурге, когда Отечество было в опасности, знал, что всего нужнее он там. А увидев царящую неразбериху во фронтовых госпиталях, творящиеся вокруг безобразия – и тут ведь воровство процветало, увидев страдания людей, всеми забытых и заброшенных, бьет тревогу, развивает такую деятельность, что в подлинный трепет приводит интендантское и госпитальное начальство, окопавшееся в безопасном тылу. Написал в то время, потирая, видимо, руки: «Я бомбардирую их так же, как неприятель бомбардирует Севастополь!» И однажды, когда прибыл в Симферополь царь и когда устроили несусветную показуху – что-что, а это умели, и все стлались перед ним, Пирогов на торжественную встречу не вышел. Противно ему это было.

Жизнь Пирогова в то время – непрекращающийся подвиг, сражение. Некрасов написал о нем в «Современнике»: «Это подвиг не только медика, но человека. Нет солдата под Севастополем (не говорим уже об офицерах), нет солдатки или матроски, которая не благословляла бы имени г. Пирогова и не учила бы своего ребенка произносить это имя с благоговением».

Александр Второй припомнил ему вольность и дерзость. Припомнил и то, как однажды, в Петербурге, докладывая о безобразиях, царящих в тыловых госпиталях, Пирогов осмелился резко возразить усомнившемуся монарху: «Нет, правда, государь, правда!» Поперек горла стала царю пироговская прямота. И активнейшие его выступления – публичные, да и в печати тоже – об отсталости в школьном образовании, о необходимости решительных реформ – все это тоже припомнил, и в 1861 году, когда Николаю Ивановичу был всего пятьдесят один год, царь подписал указ о пирorовской отставке – якобы «по расстроенному здоровью». «Колокол» Герцена тут же откликнулся, назвав вынужденную отставку Пирогова «одним из мерзейших дел правительства Александра II».

Уволить Пирогова, конечно, можно было. Но только не от дел устранить. Он продолжает много работать в небольшом именьице, принадлежавшем жене, открыл бесплатную больницу для бедных. Да еще и сам денег на лекарства давал. Говорил, что глупо выписывать рецепт человеку, которому не на что лекарства купить. Кроме того, выезжал консультантом на театр франко-прусской войны, осматривал русские лазареты во время русско-турецкой войны. Нет, не знал на покое покоя он. Не такой человек.

...В Москве очень хороший памятник стоит Пирогову. Две улицы названы его именем, и вот этот памятник.

Сидит он в кресле затейливой резьбы, чуть склонившись вперед и подняв голову, словно бы в момент озарения... Он неподвижен. Он весь в мыслях своих...

Добавить комментарий