Летом 1980 года в Бухаресте, на XIV Международном конгрессе историков, известный французский ученый Альбер Собуль, ныне уже покойный, во время нашей беседы заметил:
— Талейран всегда оставался Талейраном. Для него личные интересы, его хромоногое «я», стояли в центре Вселенной. Но он был талантлив, этот человек. В 1789—1791 годах он был словно пьян от свежего воздуха революции. Он объективно, независимо от своих внутренних побуждений и расчетов, работал на восходящий класс — крупную буржуазию, к которой его привлекали звон золота и ощущение близости власти. Вспомните факты. Речь по вопросам конфискации имущества духовенства. Анализ путей создания новой системы образования в стране. Участие в подготовке «Декларации прав человека и гражданина». Первые шаги в официальной дипломатии: епископ Отенский после смерти Мирабо занял его место в Дипломатическом комитете Национального собрания. На таких крутых поворотах общественного развития, как 89-й год, одного этого было достаточно, чтобы прочно войти в историю!
Мнение французского историка нельзя не признать справедливым. Его подтверждает, например, письмо графине Луизе де Брионн, с которой Шарля Мориса на протяжении многих лет связывали романтические отношения, сменившиеся затем дружбой и доверием. «Я провел у нее самые приятные годы моей молодости», — писал Талейран на закате своих дней.
В письме графине, написанном 9 октября 1789 г., в разгар революционных событий, ровно за день до своего выступления в Учредительном собрании по вопросу о судьбе церковных имуществ, бывший епископ писал: «Истина, которая должна дойти до вас, состоит в том, что совершаемая сегодня во франции революция необходима при том порядке вещей, при котором мы живем, и эта революция в конце концов окажется полезной. Нынешние несчастья, беспорядки происходят от того, что одни хотят ей помешать, другие — ускорить... У двух первых сословий имеются только страсти, они не могут разработать единый план и действовать совместно. Третье сословие заявило о своих правах: оно их получило, оно должно было взять верх».
Когда проходит неумолимое время и настает пора писать мемуары, оценки становятся более умеренными и сдержанными. И Талейран позднее напишет: «Я отдал себя во власть событий и мирился со всем, лишь бы только оставаться французом. Революция предвещала народу новые судьбы; я следовал за ее ходом и за ее превратностями. Я отдал ей все свои способности, решив служить своей стране ради нее самой, и возложил все свои надежды на конституционные принципы, которые казались так близки к осуществлению». Изменилось время, изменился характер эпохи. События 1789 года предстали теперь в ином свете, вне тех иллюзий, которыми вдохновлялись их участники. Уже нет ни слова о необходимости и полезности революции. Конституционная монархия — вот идеал Талейрана.
Можно ли представить себе Талейрана, преданного одному режиму, одной идее и тем более одному мировоззрению? Нет, конечно. Ведь всю свою жизнь он менял взгляды, привязанности и делал это, как правило, всегда вовремя, чтобы не понести убытков и, не дай бог, не поставить под удар собственную голову.
Но Шарль Морис все же придерживался известной системы политических взглядов. Трудно сказать, насколько она была осознанна и насколько основывалась на его интуиции. Взгляды формировались постепенно, по мере того как складывался характер нашего героя. Оторванный на время от общественной жизни предреволюционного периода из-за своего физического недостатка, он имел возможность наблюдать современное ему общество как бы со стороны, мысленно отыскивая свое место в жизни. А мысли о собственной судьбе приводили его к размышлениям о будущем страны. Талейран действовал, примериваясь к преобладавшим общественным тенденциям; при этом он никогда не забывал об осторожности и всегда готовил себе пути к отступлению на запасные позиции.
В политическом кредо Талейрана академик Тарле выделял две основные идеи. Первая — «удержать или реставрировать дворянско-феодальный строй во Франции конца XVIII и начала XIX столетия абсолютно невозможно»; вторая — «создание всемирной монархии путем завоевательных войн, подчинение всех европейских монархий французскому самодержцу есть предприятие несбыточное, абсурдное, которое безусловно должно окончиться провалом и катастрофой для Франции».
Из этих посылок вытекал осознанный политический прагматизм Талейрана, объективно всегда служивший интересам рвавшейся к власти, а затем и получившей ее крупной буржуазии. Он считал, что только глупцы неизменно сохраняют верность одним и тем же общественным идеалам, политики реалисты приспосабливаются к обстоятельствам, и именно беспринципность является их лучшим оружием; оппортунизм в политике полезен и необходим; политическая интуиция — дар божий! — помогает своевременно заметить повороты исторического пути и принимать правильные решения. Эта концепция оправдывала полнейший аморализм Талейрана как в общественной, так и в личной жизни.
В любом случае правление должно быть стабильным и сильным. По мнению Шарля Мориса, этим требованиям наилучшим образом отвечало буржуазное государство. Именно его и имел в виду Талейран, произнося звучное имя «франция». Он был патриотом этой, буржуазной франции; он служил ей, гордился тем, что при любых обстоятельствах оставался ее сыном, французом Талейран считал себя даже тогда, когда другие называли его «австрийцем». Изменяя режимам, он никогда — так он сам считал— не изменял франции.
Но вернемся к событиям революции. Взятие Бастилии революционным народом смертельно напугало Талейрана. «Плебеев» он не знал и не понимал, организованных и вооруженных «плебеев» боялся. Появилась реальная угроза упразднения монархии. А Шарль Морис принадлежал к числу сторонников неприкосновенности короля. Вот почему он решил встретиться с графом д'Артуа. «Я имел ночью в Марли несколько свиданий, которые были все бесполезны и показали мне, что я не в состоянии ничего сделать и потому должен, не будучи безумным, позаботиться о самом себе». О себе Талейран, разумеется, позаботился, но связи с королевским двором не порвал.
20 апреля 1791 г. епископ Отенский передал Людовику XVI записку, в которой предлагал свои услуги. Через две недели во второй записке Талейран сообщил, что собирался выступить с речью об использовании церковных зданий и хотел бы знать пожелания короля. Монаршего ответа не последовало. Пройдет немногим более года, и Шарль Морис, переписка которого с Людовиком XVI станет достоянием гласности, едва избежав гильотины, окажется в Англии.
Но до того парламентская карьера епископа из Отена была стремительной и блестящей. Он занимал почетные посты члена первого и второго Конституционного комитетов, председателя Учредительного собрания и члена его Дипломатического комитета. Талейран выступил в собрании с рядом важных предложений, участвовал в подготовке документов, явившихся этапными в истории французской революции.
26 августа 1789 г. Учредительное собрание приняло Декларацию прав человека и гражданина, провозгласившую триединые принципы буржуазной демократии: свободу, равенство, братство. Статья шестая, принятая в редакции Талейрана, говорила о законе как выражении «всеобщей воли», признавала его обязательность для всех, утверждала равный доступ всех граждан к должностям и занятиям в «соответствии с их способностями». Епископ сформулировал одно из «естественных, священных и неотчуждаемых прав» человека и гражданина.
Как ни сложны были политические проблемы, стоявшие перед Учредительным собранием, особую остроту приобрели вопросы социально-экономические и финансовые. Вооруженные крестьяне отказывались платить налоги. Государственный долг достиг астрономических размеров. Собрание согласилось на выпуск двух займов, облигации которых обесценились в считанные дни. Королевство находилось на грани банкротства. Нужны были срочные и чрезвычайные меры. Но какие? Буржуазные депутаты боялись замахнуться на огромные состояния королевской семьи и дворянства. Священное право часгной собственности оказалось бы нарушенным. Оставалась лишь одна возможная жертва — церковь, ежегодный доход которой составлял 500 миллионов ливров. Атаку на богатство духовенства облегчали антиклерикальные настроения французов. Но кто осмелится предложить радикальное решение?
И вот, 10 октября 1789 г. на трибуну Учредительного собра ния поднялся епископ Отенский — Шарль Морис Талейран. По иронии истории заседание состоялось в помещении парижского архиепископства, куда временно перебрались народные избранники. Именно здесь Талейран, который всего лишь несколько лет назад вел борьбу против налогового обложения церкви, отстаивая неприкосновенность ее собственности, выдвинул предложение об отчуждении церковных имуществ. «Епископ осмелился нанести первый удар по священному колосса — писала 10 ноября газета, созданная в 1789 году для освещения прений в учредительном собрании, «Монитер юниверсель». Удар от имущества короля и дворянства на этот раз был отведен.
Талейран в своей речи заявил, что государство давно уже борется с огромными трудностями и «необходимы решительные средства для их преодоления. Все обычные средства уже исчерпаны: народ утеснен до крайности, самое малое дополнительное бремя было бы для него поистине невыносимым; об этом нечего и думать». По его мнению, оставалась только одна «грандиозная и решающая мера», совместимая «с глубоким уважением к праву собственности», — конфискация церковных имуществ.
Талейран утверждал, что духовенство не является собственником в обычном понимании этого слова. Оно получило свое имущество «не ради выгоды отдельных личностей, но для выполнения определенных функции», для удовлетворения общественных потребностей. На вопрос: «Кому же принадлежит подлинное право собственности на церковные имущества?» — епископ Отенский дал ясный и определенный ответ: «Нации».
Революция секуляризовала достояние церкви с целью погасить долги государства, спасти его от банкротства, пойдя даже дальше предложений Талейрана. Это была мера, отвечавшая задачам буржуазно-демократических преобразований, но фактически доходы от реализации богатств духовного сословия получили буржуа.
Талейран подготовил и проект закона. Его энергично поддержал Мирабо. 2 ноября 1789 г. Учредительное собрание приняло декрет, передавший все церковные имущества в распоряжение нации. Поговаривали, что сам епископ Отенский не остался в накладе, «заработав», посредничая при продаже церковного достояния, 500 тысяч ливров. Документы, подтверждающие это обвинение, найти, однако, до сих пор не удалось.
В своей многотомной «Социалистической истории французской революции» Жан Жорес писал: «Талейран отважился на смелый шаг и доказал, что, обеспечив задачи благотворительности, государство могло распоряжаться излишками; рантье были спасены, но и Революция тоже». Жорес подчеркивал, что епископу из Отена «не удалось скрыть революционный характер предложенной акции».
«Революционный характер» фронтальной атаки на богатства церкви... Талейран вряд ли мыслил классовыми категориями, но сокрушительный удар по собственности духовенства в самом деле пытался представить как реформу, не затрагивающую священный принцип частной собственности. Он опасался подорвать основы существования и своего класса, и новой силы — буржуазии. Страх перед народной революцией — таков подтекст речи Талейрана 10 октября.
Но дело было сделано. Вначале церковные земли распродавались с торгов мелкими участками с рассрочкой платежей на 12 лет. Но уже летом 1790 года дробление земельных владений было запрещено. Мелким и средним крестьянам приобретать землю стало трудно. В итоге городская буржуазия, обладавшая крупными средствами, скупила львиную долю секуляризованных имуществ. Часть их перешла в руки зажиточных слоев крестьянства. Бедняки так и оставались безземельными. Реформы, сторонником которых был Талейран, отвечали в первую очередь интересам той части буржуазии, которая не была заинтересована в углублении революции.
Пущенные в продажу имущества были оценены в 400 миллионов ливров. На эту сумму Учредительное собрание выпустило ассигнаты — государственные денежные обязательства, фактически они вскоре стали бумажными деньгами. Талейран был решительным противником такой меры, считая ее шарлатанством. И действительно ассигнаты начали падать в цене. Без остановки работали печатные станки. Одна денежная эмиссия следовала за другой, неся с собой инфляцию, голод и безработицу.
Талейран понимал, что выпуск бумажных денег осложнял и накалял политическую обстановку в стране, и тем самым революционизировал плебейство и в городе, и в деревне, создавал новые трудности для дворянства и буржуазии. Нельзя отказать Талейрану в способности к предвидению. И лично он отнюдь не был намерен превращать свои личные доходы в облачко дыма, оставшееся от ассигнатов.
Выступления против бумажных денег способствовали популярности епископа. Одни восхищались его «мужеством» и «патриотическим пылом». Но были и другие, те, что обвиняли его в измене аристократии и духовенству и напоминали всем о слабостях Шарля Мориса. Между тем Талейран вскоре превратился в фигуру национального значения. Ему начали аплодировать на улицах, в клубах при его появлении все вставали.
Популярность Талейрана особенно возросла после того, как 7 июня 1790 г. с трибуны Учредительного собрания он предложил отныне отмечать национальный праздник федерации в день взятия Бастилии. Новый праздник должен был явиться выражением патриотизма, укрепить единство, братство всех граждан, продемонстрировать врагам революции, что все их попытки ее уничтожить напрасны.
Идея отвечала настроениям народа федерации, добровольные союзы граждан под лозунгом борьбы с тиранией, за свободу, равенство и справедливость, возникали в городах и деревнях. Король и его окружение, не решаясь выступить против народной воли, приняли предложение. Отслужить мессу на первом празднике федерации в Париже Людовик XVI поручил епископу Отена. Тот, хорошо зная цену популярности, немедленно и с благодарностью согласился.
Вся страна пришла в движение. В Париже, на Марсовом поле, поставили огромную сцену, в центре которой воздвигли высокий алтарь. Королевская трибуна, обтянутая голубым бархатом с зеленым шитьем, находилась у здания военной школы.
14 июля 1790 г. на Марсовом поле собралось 300 тысяч зрителей (по данным историка Андре Кастело — 400 тысяч). Люди пришли сюда пешком со всех концов страны. Всем миром собирали их в дорогу, а парижане в своих и без того перенаселенных домах предоставляли им кров, кормили их и поили. С утра в тот день шел проливной дождь. Однако народное ликование не стихало, хотя ожидание было долгим. Национальные гвардейцы в течение пяти часов стояли на Больших бульварах — насквозь промокшие, голодные, но веселые. Из домов на улицах Сен-Мартен и Сен-Оноре им на веревках спускали пищу.
Готовился к исполнению своей нелегкой роли и Шарль Морис. Он хорошо помнил злополучную мессу в Отене. На сей раз нельзя было оскандалиться. Накануне праздника в доме маркизы Сассеваль состоялась репетиция. Мирабо, который многие годы провел в тюрьме, прекрасно знал церковные обряды — они были там единственным легальным развлечением. Граф подсказывал нужные слова, интонации и жесты. Епископ в митре и ризе, словно актер, внимал советам режиссера Собака Талейрана не узнавала своего хозяина в необычной одежде, кидалась на него, лаяла и даже пыталась укусить.
И вот настал день праздника. Народная процессия двинулась к центру столицы. Впереди — 300 священнослужителей и детский хор. За ними — епископ Отенский в митре и с посохом, перевязанный трехцветным поясом. Шум человеческого моря, заглушающий оркестр из 1200 музыкантов. Салют из 40 орудий. Наконец, месса.
Энтузиазм народа был глубоким и искренним. В этот день родилась полная огня и оптимизма песня «Са ира!» («Пойдет!», «Наладится!»), ставшая одной из самых любимых песен революции. А вот форма, которую придали празднику, была архаичной. Прекрасно выразил эту мысль Жан Жорес: «Мы можем пожалеть о том, что месса, которую отслужил Талейран перед алтарем, воздвигнутым посреди Марсова поля, внесла в атмосферу революционной искренности этого праздника нотку фальши и натянутости. Да, огорчает то, что обновленная душа даже в этот час не смогла найти для того, чтобы выразить себя, ничего, кроме старой, выдохшейся символики, заимствованной у глубоко враждебной Революции силы».
«Выдохшаяся символика»... Пожалуй, лучшим подтверждением такой оценки может служить поведение самого епископа Отенского, который сразу же после мессы направился в игорный дом. Удача благоприятствовала ему. С карманами, полными золотых монет, с пачками бумажных денег он явился к герцогине Лаваль. После ужина Талейран вернулся к зеленому сукну и вторично сорвал банк. И опять —к мадам Лаваль, чтобы «показать ей золото и ассигнации». «Мои карманы ими набиты,— вспоминает он. — Кроме всего прочего, ими была полна и моя шляпа. Заметьте: это было 14 июля». Выигрыш оказался самым ярким воспоминанием, которое сохранил Талейран о празднике.
Я вспоминаю, что во время нашей последней беседы Альбер Собуль сказал: «Праздник федерации был «пиком» парламентской карьеры Талейрана. Вскоре началось падение его популярности. Епископ «поскользнулся» на церковной реформе, которая в значительной мере была делом его рук. Ответственность Талейрана несомненна. Он готовил тексты законов. Но, словно страус, прячущий голову в песок, не принял участия в прениях».
«Шаткая комбинация в виде гражданского устройства духовенства», как выразился Жан Жорес, была одобрена Учредительным собранием 24 августа 1790 г. Декрет обязал служителей культа присягать в верности конституции. Церковь переходила под контроль государства Оно платило жалованье церковникам, превращало их в своих служащих. Епископы должны выбираться департаментскими, священники — приходскими выборщиками. Ряд функций церкви перешел в ведение государственных учреждений — регистрация браков, рождений и смертей. «География» епархий была приведена в соответствие с новым административным делением страны: один департамент — одна епархия. Присягу приняло только семь епископов, в их числе был и Талейран. Священники разделились на две враждебные группы. Контрреволюция активно стремилась использовать религиозные распри в своих целях.
Конфликт с Ватиканом принял острые формы. Папа потерял власть над французской католической церковью. Его послания подвергались во франции цензуре. Опасаясь перерастания религиозных конфликтов в гражданскую войну, Учредительное собрание поручило французскому послу в Риме кардиналу Бернису добиться одобрения своих решении Пием VI.
Начался упорный и длительный торг, в ходе которого Святой престол не проявил ни грана святости и политического реализма Папа не хотел расставаться с денежными поступлениями от французской церкви, отстаивал свой суверенитет над Авиньоном, население которого требовало присоединения к Франции. В конечном счете Пий VI в своих посланиях 11 марта и 13 апреля 1791 г. осудил принципы революции и гражданское устройство французского духовенства Рим, таким образом, официально признал и раскол церкви во Франции.
В трудную ситуацию попал епископ Отенский, один из активных сторонников церковной реформы. Он принял твердое решение навсегда расстаться с сутаной. Постепенно из его одежды исчезали один за другим внешние атрибуты церковного сана, и вскоре из всех знаков пастырской власти остался лишь один нагрудный крест, но и его можно было легко, одним незаметным движением полностью скрыть под кружевным жабо.
27 декабря 1790 г. присягнули конституции первые священники. Талейран не спешил, но и не опаздывал. Наследующий день он в начале заседания почти незаметно подошел к трибуне. Более бледный, чем обычно, сверкнув золотом нагрудного креста, он в полуосвещенном зале совершил «обряд» присяги и сразу жеисчез из помещения Учредительного собрания. Ожидаемой всеми речи епископа не последовало.
Талейран согласился посвятить в сан принявших церковную реформу епископов Кампера, Суассона и Парижа. Церемония состоялась в небольшой церкви на улице Сент-Оноре.
Вскоре он послал королю прошение об отставке с поста епископа Отена (папе — ни слова) и через девять дней получил согласие Людовика XVI. А как же с доходами? Талейрана избрали на административно-финансовый пост в департаменте Сена с окладом 18 тысяч ливров в год. После такой компенсации можно было расстаться с сутаной. Официальное жалованье Талейрана в 15 раз превышало установленную государством плату приходскому священнику.
Парламентская карьера бывшего епископа подходила к концу. Полномочия Учредительного собрания истекали 30 сентября 1791 г. За несколько дней до этого — 10, 11 и 19 сентября, Талейран выступил с «великолепным» (по оценке Жореса) докладом по вопросам народного образования, ставшим своего рода духовным завещанием первого революционного Собрания.
Основные положения проекта Талейрана сводились к тому, что нация дает всем бесплатно необходимые элементарные знания. «Начальное обучение является безусловно и неоспоримо всеобщим, поскольку оно должно включать основы знаний, необходимые каждому, какое бы занятие он себе ни избрал». Остальные, более высокие ступени обучения — платные.
Проект предусматривал четыре вида учебных заведений: начальные школы (в коммунах, а в Париже — в секциях); второй ступени (в дистриктах); специальные средние учебные заведения в главных городах департаментов (медицинские, военные, правовые, богословские); Институт — центр, вершина системы науки и народного образования.
В начальной школе, по замыслу Талейрана, детей от б до 8—9 лет учат читать, писать, считать. В дистрикте уровень образования уже выше: латынь, греческий, математика, физика, естествознание. Дети сами должны поддерживать дисциплину. Цель школы — пробудить в юных умах инициативу, дух свободы, любознательность, учебные заведения —светские, ио преподавание «принципов религии» является обязательным. Жан Жорес справедливо замечал, что проект Талейрана — это «компромисс между христианским воспитанием и чистым разумом». Однако план Талейрана, по словам Жореса, соответствовал требованиям организации «народного образования, существовавшей на протяжении большей части XIX века». Для того времени замысел казался грандиозным. Он не мог быть делом одного человека. «Готовя эту большую работу, я консультировался с самыми образованными людьми и самыми замечательными учеными эпохи», — замечал Талейран. Среди них — астроном, математик и физик Лаплас; математик, философ, экономист и политический деятель Кондорсе; автор работ по сравнительной анатомии Вик д'Азюр; математик, один из основателей Политехнической школы Гаспар Монж; литературный критик де ла Арп.
1 октября 1791 г. в Париже открылось Законодательное собрание. Оно вернулось к обсуждению проблемы народного образования. Доклад, представленный Кондорсе,предусматривал для детей из народа не одну, а две ступени обучения: начальную (четыре года занятий) и вторую. Однако, по замыслу Кондорсе, образование не являлось обязательным. В отличие от плана Талейрана, в его системе образования совсем не было места для религии. «План Кондорсе и Законодательного собрания более широкий, более гуманный, носящий более народный характер, нежели план Талейрана и Учредительного собрания». Сделав такой вывод, Жан Жорес заключил: «Талейрану Революция видится в образе неподвижного корабля... Для Кондорсе Революция — это корабль, плывущий вперед, чье движение и порыв воодушевляют смелость духа».
Корабль революции для Шарля Мориса словно действительно остановился. После закрытия учредительного собрания он не был уже ни депутатом, ни епископом. Недавно посты члена Директории департамента Парижа и члена Дипломатического комитета приносили ему 72 тысячи ливров. Теперь он стал только скромным парижанином, администратором и начал испытывать недостаток средств. А между тем его широкий образ жизни в столице требовал больших, все возрастающих расходов.
Уже более года Талейран жил на улице Университета в особняке Бошар де Сарон (сейчас это дом номер 17), который был построен еще в 1639 году. В этом доме по-прежнему собирались его друзья: Шуазель-Гуфье, Нарбон, Мирабо. Посещали Талейрана маркиз Мари Жозеф Лафайет — участник борьбы за независимость Соединенных Штатов, начальник Национальной гвардии; герцог Луи-Филипп Орлеанский, враг Людовика XVI и сторонник конституционной монархии; герцог Франсуа Монтескье-Фецензак, противник церковной реформы; виконт Луи де Ноай, потребовавший отмены сословных привилегий; аббат Сийес, в будущем член Директории и один из организаторов государственного переворота 18 брюмера. От герцога Орлеанского — Филиппа Эгалите — Талейран, впрочем, вскоре поспешил отойти, словно предвидя его путь на гильотину.
Не оставляла бывшего епископа и его страсть к картам, ставшая достоянием широкой гласности. Журналист Камилл Демулен, один из организаторов штурма Бастилии, писал в своей газете «Революция во франции и в Брабанте»: «Как можно осуждать игры, когда среди их защитников находятся три председателя Национального собрания: Бомец, ле Шапелье и епископ Отенский?»
Репутация игрока стала вредить Талейрану. 8 февраля 1791 г. он ответил Демулену в «Парижской хронике» статьей, в которой утверждал, что выиграл не 500 тысяч ливров, как писали некоторые журналисты, а всего 30 тысяч. «Я восстанавливаю только точные факты, не имея намерения их оправдать. Я порицаю себя как частное лицо и еще более как законодателя. Итак, я осуждаю себя и считаю себя обязанным признать это...».
Бывший епископ посеял тем самым сомнения в достоверности публикации Демулена. Публично подвергнув самого себя критике, он проявил известную силу духа и тем самым укрепил пошатнувшуюся репутацию. А о ней было самое время позаботиться.
Прочно связав свою жизнь с политикой, он теперь все чаще подумывал о дипломатическом поприще.