Ночью, с 14 на 15 марта 1804 г., маленький немецкий городок Эттенхейм, расположенный в нескольких километрах от берега Рейна на территории Бадена, спал спокойным мирным сном. Нейтральное баденское государство, вскоре по воле Наполеона ставшее великим княжеством, находилось в добрых отношениях со своим могущественным соседом.
Казалось, ничто — ни ситуация в Европе, ни погода — не предвещало бурь и потрясений. Но безмятежный сон местных бюргеров был на рассвете прерван.
Отрядом французских драгун и жандармов — примерно 200 человек, переправившихся утром через Рейн, командовал генерал Мишель Ординер. Свою службу он начал рядовым в войсках Конде еще в 1773 году. В период революции он стал лейтенантом, а позднее первый консул назначил его командиром конных гренадеров своей гвардии.
Атака велась по всем правилам. В половине шестого утра французы окружили небольшой дом. Находившиеся в нем люди были захвачены врасплох. Ординер арестовал Луи Антуана Анри де Бурбона Конде, герцога Знгиенского. Вместе с ним задержали еще 12 человек. В 9 часов отряд со своими пленниками отправился в обратный путь. Дерзкий набег, грубо нарушивший суверенитет иностранного государства, завершился для его организаторов успешно.
Что представлял собой человек, ставший героем этой авантюрной операции?
Герцог Энгиенский был последним представителем мужской линии рода Конде. Он родился в Шантийи, под Парижем, 2 августа 1772 г. В начале революции эмигрировал. Участвовал в войне против революционной франции. Поселился в Граце, а потом в Эттенхейме, где жил в обществе княгини Шарлотты де Роан-Рошфор. Имущество герцога во Франции было конфисковано, и он располагал лишь 250 гинеями в месяц, выплачиваемыми английским правительством.
Молодой отпрыск королевского дома Бурбонов не являлся значительной политической фигурой и не играл сколько-нибудь заметной роли в монархической эмиграции. Но он олицетворял низвергнутую династию. Именно это и стоило ему в конце концов жизни.
20 марта, через пять дней после похищения, герцога Энгиенского доставили в Париж, в Венсеннский замок, а уже вечером военная комиссия приговорила его к смертной казни за участие в антигосударственном заговоре. Каких-либо серьезных доказательств обвинение не содержало. Через несколько часов с неслыханной поспешностью герцог Энгиенский был расстрелян во рву замка, где и был похоронен.
Ответ на вопрос, что же произошло, состоял в том, что первый консул и его ближайшее окружение подготовили и осуществили крупную политическую провокацию. Она была тесно связана с главной задачей, стоявшей в то время перед Бонапартом, — провозглашением Империи.
Формально Первая республика во франции еще продолжала существовать со всеми своими внешними атрибутами, но последнюю точку в ее жизнеописании следовало бы поставить уже в 1802 году.
«Похоронам» республики препятствовали многие факторы и среди них — международные. Амьенский мир оказался недолговечным. 12 мая 1803 г. дипломатические отношения между Англией и Францией были прерваны. Началась «странная война», как справедливо замечал А. 3. Манфред, «льва и кита». «Франция не имела флота, чтобы поразить Англию на море. Британия не имела армии, чтобы одолеть францию на суше. Один на один они оставались недосягаемы друг для друга. Следовательно, борьба между двумя западными державами с неизбежностью становилась борьбой за континентальных союзников». Английская дипломатия действовала настойчиво и активно. Уже вырисовывались контуры третьей антифранцузской коалиции. Бонапарт бросил очередной вызов монархической Европе.
Первый консул нуждался в демонстрации силы и по ряду внутриполитических соображений. Оппозиция зрела в святая святых его режима — в армии. Недовольные сделали своим лидером генерала Жана Моро. Хотя Стендаль и писал о Моро, что «руководить каким бы то ни было движением он никогда не умел», тот все же вступил в опасный для Бонапарта контакт с Бернадоттом. Открыто выражали свое недовольство далеко идущими планами первого консула генералы Ланн, Брюн, Ожеро. Но вскоре им была предложена дипломатическая работа: Ланн выехал посланником в Лиссабон, Брюн — в Константинополь.
Наконец, имелись причины, непосредственно затрагивавшие безопасность самого первого консула. По словам Фуше, в начале 1804 года воздух был «наполнен» кинжалами. Парижане помнили об ужасном взрыве «адской машины» на улице Сен-Никез, в результате которого погибли 22 человека Бонапарт случайно спасся от гибели. Его кучер не остановился перед мешавшей проезду тележкой со взрывным устройством, а пустил лошадей вскачь. Организатором покушения был Жорж Кадудаль —один из предводителей шуанов, бретонский крестьянин огромного роста и поистине медвежьей силы, фанатично преданный Бурбонам.
После разрыва англо-французских дипломатических отношений поток сообщений о готовящихся покушениях усилился. Бонапарт поручил их расследование государственному советнику Пьеру-Франсуа Реалю. Этот чиновник имел уже 20-летний опыт работы в судебных органах. Реаль являлся первым помощником прокурора Коммуны Пьера Шометта. Вторым помощником был Жак Эбер, редактор популярной газеты «Палаша Дюшен», казненный во времена якобинской диктатуры. Тогда арестовали и Реаля. Термидорианский переворот сохранил ему жизнь. Судебный чиновник решительно расстался со своими демократическими иллюзиями, 18 брюмера поддержал Бонапарта и был за это вознагражден, получив пост заместителя министра юстиции.
Неутомимый и преданный первому консулу Реаль сообщил своему повелителю потрясшие его новости. Кадудаль находится в Париже. В заговоре участвуют два знаменитых генерала республики — Жан Моро, герой Гогенлиндена, и Шарль Пишегрю, бывший командующий Рейнской армией. Моро захватили на его квартире. В Париже в доме 39 по улице Шабане арестовали спящего Пишегрю. Он не успел даже выхватить пистолет и кинжал, спрятанный в изголовье постели. Генерал оказал полицейским бешеное сопротивление. 9 марта схватили и Кадудаля.
В ходе допросов выяснилось, что заговорщики ждали «высокого гостя» — представителя дома Бурбонов, фамилия его не была названа. Кто же это мог быть? Герцог Ангулемский — сын графа д'Артуа —находился в Польше. Ни Д'Артуа, ни принц Конде, ни герцог де Барри не покидали английскую территорию. Но первого марта Талейран сообщил, что в стттенхейме, совсем рядом с французской территорией, живет герцог Энгиенский.
Реаль немедленно пошел по следу. По его поручению префект департамента Нижний Рейн направил жандармского унтер-офицера Ламота в Баден. Тот выяснил, что в Оффенбурге, в нескольких километрах от Страсбурга, собираются руководители армии Конде. А в Эттенхейме Ламоту назвали и человека, близкого к герцогу Энгиенскому— маркиза Тюмери. Немецкое произношение исказило звучание имени, и француз записал: Дюмурье. Доклад вскоре попал на стол Бонапарта.
Первый консул был вне себя от гнева. Как?! Бурбоны устраивают заговоры против него вместе с изменником Дюмурье. Бывший министр иностранных дел республики, победитель при Вальми, перешедший теперь на сторону врагов франции, не гнушается жалкой ролью наемного убийцы!
Твердая и даже беспощадная линия в отношении Бурбонов сочетала противоречивые, но взаимосвязанные для первого консула аспекты: во-первых, она как бы продолжала революционную традицию и, во-вторых, прокладывала дорогу к империи. Но и трудности были значительными. Нельзя было не предвидеть жесткую реакцию европейских монархов, а во Франции не следовало недооценивать вынужденное молчание оппозиционных элементов. Нужно ли прибегать к самым крутым мерам? На этот вопрос Бонапарт пока еще не дал ответа.
Зато позиция Талейрана была совершенно определенной и глубоко враждебной герцогу Энгиенскому. Казалось, именно ему по долгу службы следовало проявлять особую осторожность в вопросе, непосредственно затрагивавшем внешнеполитические интересы франции. И его позиция в отношении Бурбонов никогда не была однозначной. Бывший епископ не забывал о своем происхождении, о своих аристократических связях. Он старался не сжигать полностью мосты, ведущие в лагерь свергнутой монархии, если только в пожаре событий они не сгорят сами. В то же время письма Талейрана к будущему Людовику XVIII отнюдь не казались их автору такими произведениями эпистолярного жанра, интерес к которому широкой публики следовало бы поощрять.
Бонапарт нередко упрекал своего министра за терпимость к монархистам, за призывы к сдержанности, за просьбы о помиловании. Но в отношении герцога Энгиенского милосердия у Талейрана не было. Он жаждал крови молодого Конде. Почему?
Если для себя Талейран никогда не исключал возможности примирения с Бурбонами, то первого консула он неизменно и неутомимо толкал на путь беспощадной конфронтации с королевской семьей. Но вот соглашение Бонапарта с Бурбонами неизбежно означало бы не только полное отстранение Талейрана от власти, но, возможно, и гибель. Что угодно, но только не мир между прошлым и будущим французскими режимами! Вот почему он, говоря словами Барраса, хотел создать между Бурбонами и Наполеоном «кровавую реку».
Стендаль писал: «Талейран без устали твердил Наполеону, что спокойным за свою династию он сможет быть только тогда, когда уничтожит Бурбонов». Играя в деле герцога Энгиенского самую активную роль, министр внешних сношений старался, как и всегда в подобного рода случаях, оставаться в тени.
Бонапарт называл Талейрана в истории с юным Конде своим «злым гением». «Кто меня побуждал к наказанию этого человека, этого несчастного герцога Энгиенского? Кто мне раскрыл тайну его местонахождения?», — в гневе восклицал император, обращаясь к своему министру в январе 1809 года. Разумеется, нельзя возлагать всю ответственность за кровавую драму на одного Талейрана Решения в конечном счете принимал Наполеон. Однако именно Талейран сообщил Бонапарту первые сведения о герцоге Энгиенском. 8 марта 1804 г. он писал своему шефу: должны предстать перед судом «авторы, актеры и соучастники недавно открытого заговора. Его участники — люди фрюктидора и вандейцы, которые им помогают. Ими руководит принц из дома Бурбонов. Цель состоит, несомненно, в том, чтобы убить вас. Вы имеете право на личную оборону».
Документ не дает оснований для нескольких толкований. Тем не менее делались попытки доказать, что это письмо было написано секретарем Талейрана Перре, искусно подделывавшим почерк и подпись своего начальника Но такая версия не выдерживает критики. Перре пришел на работу в министерство только в 1806 году.
Талейран никогда не забывал об этом письме. Он даже попытался сжечь написанные его рукой беспощадные строки. Но документ уже видели два свидетеля. «Я держал письмо в своих руках», — вспоминал Шатобриан. «Это письмо было полностью написано рукой Талейрана и подписано им», — признавал секретарь Наполеона Меневаль.
10 марта состоялось чрезвычайное заседание Государственного совета, на котором присутствовали Наполеон, второй и третий консулы — Камбасарес и Лебрен, министр юстиции — Ренье, Талейран и бывший министр полиции Фуше. Талейран изложил суть дела и настаивал на похищении герцога Энгиенского. Его поддерживал фуше, опасавшийся мести Бурбонов. Только Камбасарес призывал к осторожности и умеренности.
По одной версии на этом заседании Бонапарт заявил: «Я сумею покарать заговорщиков, и голова виновного послужит мне оправданием». Тут же последовала взволнованная реплика Камбасареса: «Я осмелюсь думать, что, если бы такой персонаж оказался в вашей власти, суровость не дошла бы до такой степени». Бонапарт смерил взглядом второго консула с ног до головы и твердо заявил: «Знайте, что я не хочу щадить тех, кто подсылает ко мне убийц».
Однако в деле молодого Конде Бонапарт выдвигал на первый план Талейрана. «Все, что было сделано против Бурбонов, подготовлено им. Это он уговорил меня арестовать герцога Энгиенского, о котором я и не думал», — говорил первый консул. По его словам, Талейран «был главным орудием, активной причиной смерти герцога Энгиенского».
Да, Талейран дал Бонапарту информацию о местонахождении молодого герцога. Он, несомненно, был автором идеи его похищения. Он отправил письмо от 8 марта. Он занимал враждебную Бурбонам позицию на заседании 10 марта. По словам Бонапарта, министр внешних сношений дважды приносил ему на подпись приказ об аресте Конде. «Когда я уже был убежден в срочности такой меры, я решил его подписать», — говорил император, уже находясь на острове Святой Елены.
Все эти факты бесспорны. Талейран оказал большое влияние на позицию Бонапарта. Но жестокость первого консула диктовалась прежде всего его собственными политическими интересами.
Приняв решение, Бонапарт уже не терял времени. Он срочно отдал приказ о похищении Конде военному министру Бертье. Необходимые инструкции получил и генерал де Коленкур, который должен был доставить маркграфу Баденскому послание Талейрана, пытавшегося оправдать французское вторжение на территорию суверенного государства.
Но, несомненно, самым серьезным для Бонапарта шагом была его записка военному губернатору Парижа Иоахиму Мюрату, определившая судьбу герцога Энгиенского. Оригинал этого документа не обнаружен. Но копия его опубликована Агаром, доверенным человеком Мюрата — самым верным среди верных его людей. Текст записки гласил: «Дайте понять членам комиссии, что нужно закончить ночью, и прикажите, чтобы приговор, если он, в чем я не могу сомневаться, потребует смерти, был исполнен немедленно и осужденный погребен в одном из дворов форта».
По поводу этого письма пролиты потоки чернил. Его достоверность неоднократно подвергалась сомнению. Историки требовали оригинала, а его не было. Документ чудовищного произвола пытались трактовать в благоприятном для Бонапарта смысле. Известный исследователь наполеоновской эпохи Андре Кастело считает, что, требуя «закончить ночью», Бонапарт якобы «думал больше о процессе, чем об исполнении приговора». Спор уже имеет более чем полуторавековую историю, но не закончен и в наши дни. Но разве не является самым сильным и, по существу, неоспоримым аргументом тот факт, что реальные события развивались в абсолютном соответствии с письмом, опубликованным Агаром?
Инструкции Бонапарта Мюрату повез адъютант первого консула, прослуживший ему 18 лет — Анн Жан Мари Рене Савари. Молодому генералу было в то время около 30 лет. Его считали одним из самых красивых мужчин в наполеоновской Франции — высокий рост, чистый лоб, голубые глаза. С Бонапартом его связывали и родственные связи: Жозефина женила его на своей кузине.
Бонапарт трезво оценивал способности и возможности своего верного слуги. Он писал Мюрату, что Савари бездарен, вместе с тем — это «человек энергии и усердия». Но зато Савари был предал Бонапарту до самозабвения. Один французский офицер сказал о Савари: «Если бы император предложил ему вас убить, он бы взял нежно вас за руку и сказал: я в отчаянии от того, что посылаю вас в другой мир, но такова воля императора».
Таким был человек, доставивший 20 марта 1804 г. в 18 часов военному губернатору Парижа письмо первого консула. Его содержания Савари, по его словам, не знал. В приемной губернатора посланец Наполеона увидел Талейрана, выходившего от Мюрата. О чем говорили министр и губернатор, так и осталось тайной. Но вот что утверждает Савари: «Было необходимо, чтобы какой-то значительный человек выступил посредником между первым консулом и губернатором Парижа, чтобы вынудить последнего действовать быстро и убедить его в том, что, хотя первый консул и не хотел дать точный приказ, цель которого — исчезновение герцога Энгиенского, он был бы доволен, если бы это случилось».
По приказу Мюрата Савари около 19 часов прибыл в Венсен и взял на себя командование его гарнизоном. К 22—23 часам приехали члены военной комиссии — командиры отдельных частей парижского гарнизона, преданные Бонапарту. Председателем комиссии Мюрат назначил генерала Пьера-Огюстена Юлена, участника взятия Бастилии. В период реставрации он сидел год в тюрьме, но судьба уберегла его от гильотины.
Во время суда над герцогом Энгиенским, начавшимся в час ночи, Савари не покидал зал. Он стоял за креслом председателя, словно неумолимый рок. Подсудимый попросил о свидании с первым консулом. Один из членов комиссии поддержал его. Но Савари назвал эту просьбу «несвоевременной». Что же произошло дальше?
И вот, смертный приговор вынесен. Между тем формальные правовые требования оказались невыполненными. Члены комиссии не были даже достаточно компетентны, чтобы сослаться на соответствующие статьи закона. Приговор подписал секретарь суда. Иными словами, этот документ не имел законной силы. Однако Савари заявил членам военной комиссии: «Господа, ваше дело закончено, остальное касается меня».
Там, где следовало торопиться, слуги первого консула торопились. А если надо было «во время опоздать», то и это они делали успешно. И на всех этапах дела герцога Энгиенского неизменно появлялась прихрамывающая фигура князя Талейрана.
Разумеется, Бонапарт учитывал возможную реакцию общественного мнения, прежде всего европейского. Несомненно точка зрения, согласно которой для первого консула этические категории в политике не имели значения, ошибочна. Но он лишь делал вид, что заботился о соблюдении законности. И вечером 20 марта послал Реалю приказ выехать в Венсенн для допроса герцога. Однако в это время государственный советник якобы уже спал и просил его не будить. Пакет остался нераспечатанным до утра. Только утром Реаль выехал в Венсенн, но встретившийся ему по дороге Савари рассказал о том, что случилось минувшей ночью. Судя по всему, Талейран оказал давление и на Реаля — единственного человека, который moi придать приговору законную юридическую форму и тем самым отсрочить казнь герцога.
Но мог ли точный, как хорошие часы, Реаль не вскрыть немедленно конверт с посланием своего патрона? «Ловкий маневр Реаля с целью снять с себя ответственность? Или подлинная усталость. Или... Талейран, встревоженный тем, что герцога будут допрашивать по стеснительным для бывшего епископа вопросам, посоветовал Реалю исчезнуть на ночь?», — пишет французский ученый Жан Тюляр.
Более определенную позицию занимает Андре Кастело: «Реаль разыграл комедию. В действительности он еще накануне вечером нашел и прочитал приказ Наполеона, хотя он и утверждал обратное». Особенно важно признание самого государственного советника, сделанное им Савари значительно позже описываемых событий. «Вы хорошо знаете, что именно заставил меня сделать Талейран». Эти слова — прямое обвинение в адрес хозяина особняка Гатифе. Добавим к ним и обличительную похвалу первого консула, откровенно признавшего, что «князь Талейран вел себя в этом случае как верный министр».
Итак, принципиальные решения по делу герцога Энгиенского принимал Бонапарт. Секретной стороной дела занимался Талейран, Савари явился непосредственным исполнителем их воли. Генерал-адъютант, впрочем, попытался оправдать себя перед историей. В своих мемуарах Савари пишет, что после заседания военной комиссии к нему явился пехотный офицер и спросил, где разместить отряд для исполнения приговора. «Там, где вы не сможете кого-либо ранить», —ответил Савари.
«Я клянусь, от имени всех моих коллег, что эта казнь не была разрешена нами: наш приговор предусматривал отправку сообщения военному министру, министру юстиции и командующему, губернатору Парижа. Только последний мог дать на законных основаниях приказ о казни; копии не были еще отправлены: их не могли закончить до известного времени». Эти слова принадлежат генералу Юлену. Он продолжал: «Мы не знаем, имел ли приказ тот, кто столь жестоко ускорил эту роковую казнь. Если он его не имел, он один несет ответственность; если он его имел, комиссия непричастна к этому приказу».
Савари действовал быстро и решительно. Жестокость и бездумная твердость были теми чертами его характера, которые и ценил Бонапарт. Его адъютант не размышлял, когда он знал волю своего повелителя. И вряд ли прав Морис Шуман, член Французской академии наук, когда пишет, что Савари действовал на свой страх и риск: он проявил инициативу, сам интерпретировал желания и намерения первого консула. К тому же, замечает Шуман, генерала «обидели». Мюрат обошелся с ним как с простым посыльным. И вот представился случай «показать себя».
Но независимость отнюдь не была в характере генерала (хотя в решительности ему нельзя было отказать). В столь сложной ситуации, в которой находился Савари, и речи быть не могло о его самостоятельных решениях. Он знал волю Бонапарта. Он получил инструкции Мюрата. Ему была известна и позиция Реаля, и тайные ходы Талейрана. И, видимо, поэтому адъютант Бонапарта всю ответственность за происшедшее пытался возложить на министра внешних сношений. Савари утверждал: «Я размышлял тысячу раз об обстоятельствах этой катастрофы и все более и более убеждался в том, что министр внешних сношений был единственным человеком, который мог объяснить, как и почему комиссия осудила и привела в исполнение свой приговор до того, как Реаль смог выполнить доверенную ему миссию». Здесь что ни слово, то передержка. Не один Талейран знал тайные пружины механизма, осудившего и казнившего Конде. Они были известны и самому Савари, понимавшему, что главный режиссер трагического спектакля находился в Тюильрийском дворце.
Причастность Талейрана к гибели молодого герцога бесспорна. Он хорошо знал, что должно было произойти в Венсеннском замке. В тот вечер, когда военная комиссия начала свою работу, Талейран сидел за карточным столом в салоне герцогини Лаваль. В 2 часа ночи Шарль Морис небрежно вынул из кармана жилета часы и сказал: «В этот момент последний из Конде перестал существовать». И игра в карты продолжалась. А на следующий день, увидев одного из своих ближайших сотрудников, Отерива, в состоянии душевного смятения, Талейран сказал: «Вы сошли с ума. Есть из-за чего делать столько шума. Заговорщик схвачен на границе, его привозят в Париж, расстреливают. Что же в этом экстра ординарного?».
Могут сказать: обычный талейрановский цинизм. Но едва ли он превосходит Бонапарта, который вскоре после казни герцога Энгиенского выдал денежные награды Мюрату и Реалю (по 100 тысяч франков), Савари (12 тысяч), членам военной комиссии (по 10 тысяч франков каждому). Все эти лица без исключения принимали участие в «деле герцога Энгиенского». Очевидно, первый консул считал, что его указания были выполнены безупречно.
Наполеон неоднократно возвращался к событиям марта 1804 года. Он пытался доказать, что его действия были вызваны государственной необходимостью. В завещании императора говорится: «Я приказал арестовать и судить герцога Энгиенского потому, что это отвечало безопасности, интересам и чести французского народа».
Бонапарт не ограничился таким объяснением. Находясь на острове Святой Елены, он говорил, что в смерти Конде были виновны, во-первых, те люди, которые в Лондоне «заказывали» убийство первого консула; во-вторых, те, кто «представлял его в качестве руководителя заговора»; в-третьих, лица, «ведомые преступным усердием» и без приказа своего суверена исполнившие приговор военной комиссии.
Кто считал герцога руководителем заговора? Талейран. Он «был главным орудием и активной причиной смерти герцога Энгиенского», —говорил Наполеон Лас Казу. Он подтвердил, что у Талейрана имелось письмо герцога, в котором молодой человек заявил о своей готовности перейти на службу к Бонапарту. «Этот злодей Талейран отдал его (письмо) через два дня после казни», — сказал Наполеон.
Странно! Отчего же Конде на заседании военной комиссии утверждал, что он собирался вернуться во Францию «с оружием в руках», хотел перейти на службу к англичанам? А ведь речь шла о его голове. Подсудимый не мог этого не понимать. Почему герцог не вспомнил о своем письме на имя первого консула? Может быть, герцог Энгиенский рассчитывал на личную встречу с Бонапартом, о которой он просил? Вопрос так и остается открытым.
«Преступное усердие» проявил прежде всего Савари. Но его никто не привлек к суду, никто не наказал. Первый консул осыпал своего любимца почестями, титулами, наградами. И тот хорошо знал, что он правильно понял своего хозяина.
Заметим, что обвинения в адрес Талейрана Савари выдвигал и после реставрации Бурбонов во Франции. Но Людовик XVIII не хотел верить бывшему министру полиции и, закрыв ему доступ в Тюильри, сказал Талейрану, что тот может «не опасаться неприятных встреч».
Как реагировала монархическая Европа на известие о смерти герцога Энгиенского? Маркграф Бадена Карл-фридрих, владения которого подверглись иностранному вторжению, рад был прежде всего тому, что ему не пришлось самому выдать Конде под нажимом французов. Поведение маркграфа оценили в Париже, и он вскоре получил от Бонапарта титул великого герцога. Остальные германские государства хранили спокойствие. В Вене молчали. Испания не протестовала. Римский папа даже поздравил Наполеона с избавлением от угрозы смерти от руки заговорщиков.
Иной была позиция России. Дело герцога Энгиенского развертывалось на общем фоне ухудшения русско-французских отношений, и реакция в сановном Петербурге была бурной. 17 апреля 1804 г. на заседании Государственного совета товарищ министра иностранных дел А. Чарторыйский заявил, что нельзя сохранить отношения с «правительством, которое не признает ни узды, ни каких бы то ни было обязанностей и которое запятнано таким ужасным убийством, что на него можно смотреть лишь как на вертеп разбойников». Подобными выражениями были полны и другие русские дипломатические документы: «возмутительный акт злоупотребления силой» и «забвения всего, что есть наиболее святого»; «кровожадное правительство» и т. д.
Александр I знал герцога Энгиенского лично и поддерживал с ним дружественные отношения. Его реакция была особенно резкой. При дворе в Петербурге был объявлен недельный траур. Русский поверенный в делах во франции направил Талейрану ноту, в которой говорилось «об огорчении и изумлении» царя в связи с арестом и гибелью герцога, отмечалось нарушение суверенитета Бадена. Читая этот документ, министр внешних сношений говорил вполголоса, словно для самого себя: «Это не дело русского императора. Жаловаться — дело немецкого императора, сейма, баденского курфюрста. Но никто и не подумал».
В ответ Талейран нанес удар по самому чувствительному месту царя, поставив вопрос о виновниках гибели его отца. «Если бы в то время, когда Англия замышляла убиение Павла I, знали, что зачинщики заговора находятся в расстоянии одного лье от границы, неужели не постарались бы схватить их?». За этим риторическим вопросом явно скрывался намек на участие сына в заговоре против отца. Александр I так никогда и не простил Бонапарту и Талейрану нанесенного ему в самое сердце удара.
Дело герцога Энгиенского явилось продуманной политической провокацией. Впервые Бонапарт открыто порвал с республиканской законностью. Выстрелы во рву Венсеннского замка на рассвете 21 марта возвестили эпоху нового правителя во Франции.
Прошло менее двух месяцев, и указом от 18 мая 1804 г. сенат провозгласил Наполеона Бонапарта императором французов.