Итак, бывший министр внешних сношений вел тайную войну против императора. Но он не забывал и о своих личных интересах. И как всегда, на первом плане находились денежные дела. А они были не в блестящем состоянии.
Казалось, Талейрану придется изменить обычный, давно сложившийся, но дорогостоящий образ жизни. На протяжении 1810 года финансовое положение князя ухудшилось. Потерпел крах его банк — банк Симона в Брюсселе.
Убытки экс-министра составили, по разным данным, от полутора до четырех миллионов франков. Содержание испанских принцев в Балансе стоило свыше 700 тысяч франков, а получил Талейран на эти цели из государственной казны только 150 тысяч. Вдобавок ко всем этим неприятностям министр финансов Мольен потребовал вернуть деньги — 680 тысяч франков, — полученные Талейраном от правителей Гамбурга, за сохранение независимого статуса города. Свое обязательство он не выполнил. В конце 1810 года Гамбург стал центром департамента Буш де Эльб.
Разумеется, Шарль Морис максимально сгущал краски, создавая впечатление, что ему угрожает публичный скандал и банкротство. Доходы князя оставались значительными: жалованье великого вице-электора — 333 тысячи франков, поступления от Беневента — 130 тысяч франков, пенсия Почетного легиона — 130 тысяч. Всего 593 тысячи франков. Неслыханное богатство для среднего француза наполеоновских времен, но порог «нищеты» для Талейрана.
Перед ним стоял вопрос: где взять деньги? Царь в ответ на обращение к нему ответил отказом. Талейран просил Наполеона купить его дом —особняк Матиньон (в наши дни — номер 57 по улице Варен), одно из самых красивых зданий в предместье Сен-Жермен, где он жил с апреля 1808 года. Рядом бывший министр занимал еще один дом — особняк Верак (сейчас номер 55), где по приказанию Наполеона четыре раза в неделю устраивал приемы, известные своим великолепием «всему Парижу».
Необходимости в приобретении нового помещения у императорской администрации не было. Но шумный финансовый крах одного из первых сановников империи нанес бы удар по престижу не только режима, но и его верховного шефа. Наполеон отдавал себе в этом отчет. Он поручил архитектору Фонтену, смотрителю дворцов Лувра, Тюильрй, Сен-Клу, осмот реть Матиньон и после этого в январе 1812 года купил его за 2180 тысяч франков. Увы, эта сумма значительно уменьшилась после вычета денег, возвращенных гамбуржцам. Но, как и можно было предвидеть, бедность экс-министра оказалась ско рее надуманной, чем реальной. Прошел год, и он купил у маркиза Эрваса великолепный особняк, построенный по плану знаменитого архитектора Габриеля, шедеврами которого явля лись флигели Версальского дворца и Малый Трианон, а в Париже — Военная школа и площадь Людовика XV (в на стоящее время, площадь Конкорд). Особняк находился на улице Сен флорантен, 2 (напротив сада Тюильри).
Это был последний дом Талейрана в Париже — 17 комнат на верхнем этаже и 16 на втором. Он оставался верен своему особняку до последнего вздоха. Здесь он прожил четверть века и здесь же умер. Здесь в 1814 году на несколько недель останавливался Александр I. В 1938 году дом стал собственностью барона Ротшильда. А в наши дни по пяти ступенькам парадного хода каждый день поднимаются американские дипломаты: в здании размещено посольство США во франции. Смена эпох, смена людей... Но замечательное творение Габриеля неизменно остается одной из архитектурных достопримечательностей Парижа.
В новом доме заботливо сохранялись старые, традиционные порядки. Спать бывший министр ложился поздно и просыпался поздно — около 10 часов. Легкий завтрак: яйца, фрукты, стакан воды, подкрашенной мадерой. К 11 часам из-за занавесок постели появлялось лицо его сиятельства. Этого момента уже ждали.
Три лакея помогали сесть в кресло хозяину дома, два других снимали с него халат, затем фланелевый жилет, потом — нижнее белье. Наступала очередь двух парикмахеров, искусно создававших ту копну плавающих волос, которую можно увидеть на портретах Талейрана. Комнату переполняли запахи пудры и одеколона. Сразу после этого приносили ванну с лечебной водой, и Талейран опускал в нее свою больную ногу. По неизменному сценарию следовала операция полоскания горла, занимавшая не менее четверти часа. Священнодействие подходило к концу. На достопочтенного князя натягивали две пары фланелевого белья, две пары чулок, рубашку, короткие штаны по моде и жилет. Под коленом правой ноги закрепляли кожаное кольцо, поддерживавшее металлическую арматуру ботинка. В заключение туалета первый лакей, миссия которого состояла в том, чтобы не допустить нарушения целостности костюма, торжественно повязывал хозяину дома галстук. Опираясь на палку, Талейран направлялся в салон или в свой рабочий кабинет.
Многочисленная прислуга требовала больших расходов. Но оплата их услуг была далеко не единственной их статьей. Дом князя Беневентского славился своей кухней. Имя его повара Карема было известно не только в Париже, но и при европейских дворах. Его называли кондитером-архитектором. На столе дворца Матиньон возвышались торты, изображавшие развалины Афин или кварталы Венеции. Но Карем готовил не только сладкое, он был великим специалистом по приготовлению блюд французской национальной кухни.
Однажды Талейран пригласил на обед небольшое, но избранное общество. Из Страсбурга, вместо одного, привезли двух крупных рейнских лососей, стоивших баснословных денег. Подать на стол для восьми человек двух огромных лососей — такую примитивно грубую демонстрацию богатства мог позволить себе какой-нибудь нувориш, а не князь Беневентский. Как поступить? И был разыгран настоящий спектакль. Слуга, войдя в столовую с большим блюдом в руках, споткнулся и упал. Воцарилось молчание. «Принесите другого», — тихим голосом, невозмутимо приказал хозяин дома. И в то же мгновение появился второй слуга с новым лососем.
Крах наполеоновской империи приближался. Завоевательная политика, опасности которой Талейран предвидел еще несколько лет назад, после Трафальгара и Аустерлица, привела к созданию мощной антифранцузской коалиции европейских держав. Ее победа казалась неотвратимой. В этих условиях антибонапартистские настроения экс-министра проявлялись нередко с несвойственной ему откровенностью. В ноябре 1812 года он заявил, например, что следовало уничтожить Бонапарта, не останавливаясь перед средствами. «Он разрушил равенство, и это хорошо; но нужно, чтобы у нас сохранилась свобода. Нам нужны законы, а с ним это невозможно. Пришло время его свергнуть».
Грозные речи не означали, что многоопытный дипломат отказался от службы императору. Время от времени он вспоминал о Талейран е. В марте 1812 года он предложил ему отправиться в Варшаву «для руководства польскими делами» во время похода на Россию и для «наблюдения за Веной и Германией», но потребовал сохранения тайны. Бывший министр согласился на сравнительно скромный посольский пост, и тут же открыл кредит в австрийской столице на 60 тысяч франков, сославшись на отсутствие прямого денежного обмена между Парижем и Варшавой. Всезнающий и вездесущий Лавалетт сообщил императору новость, которая вызвала его недовольство.
Гнев Наполеона усилился в результате интриг мадам Маре (герцогини Бассано). Она боялась, что миссия в Польше послужит для Талейрана трамплином, и он вернется в особняк Галифе, вытеснив оттуда ее супруга, над которым бывший министр постоянно смеялся: «Во всем мире я знаю только одного человека, более глупого, чем Маре».— «Кто же это, монсиньор?» — «Его превосходительство герцог Бассано». Такие шутки становились известными всему Парижу. И мадам Маре разболтала в салонах о миссии Шарля Мориса в Варшаве. Талейран так и не получил назначения.
Но неприятности только начинались. Быть в опале у могущественного монарха — дело опасное. Вот-вот могли обнаружиться преступные связи князя с австрийским двором. Этого не произошло. Но полиция перехватила несколько писем, которые ставили под сомнение лояльность Талейрана. На этот раз Наполеон хотел отдать своего бывшего великого камергера под суд. Но вмешались влиятельные заступники: архиканцлер Камбасарес, министр полиции Савари, маршал Бертье. Судебное преследование не состоялось. Приказ о высылке отменяли дважды. Император угрожал, но решительного удара почему-то не наносил.
...В результате трехдневной битвы под Лейпцигом в октябре 1813 года французские войска потерпели поражение и отступили за Рейн. Нужны были не только энергичные военные действия, но и неотложные и активные дипломатические усилия. К чьим же услугам обратился император французов? Разумеется, к Шарлю Морису Талейрану. Правда, Наполеон пришел к этому решению не без колебаний. Но на предложение Камбасареса экс-министр ответил отказом. «В декабре 1813 года он (Наполеон) просил меня снова принять портфель министра иностранных дел, что я решительно отклонил, так как мне было ясно, что нам никогда не удастся сговориться хотя бы о способе выпутаться из того лабиринта, в который его вовлекли его безумства».
Так объяснил Талейран свое поведение в «Мемуарах». Но истинную свою позицию он изложил Шарлю Ремюза: «Император хотел быть один, а это надежное средство против долголетия»; «он один, как он этого хотел, один в Европе; но это еще не все — один во Франции»; «его самая большая беда, против которой нет лекарства — это изоляция».
Мудрый князь притаился. Спрятался. Он ограничил свою корреспонденцию и подвергал ее беспощадной собственной цензуре, в то же время используя все доступные источники информации. По личному опыту Талейран хорошо знал, что легче всего потерять голову в такие критические моменты.
Союзники приближались к французской столице. Среди наполеоновских маршалов и генералов, как грибы под дождем, росли пораженческие настроения. Военачальники, ставшие аристократами-царедворцами, думали о том, как бы подороже продать своего недавнего кумира, а заодно и его брата — генерального лейтенанта империи (наместника) Жозефа Бонапарта. Возник вопрос об отъезде императрицы Марии-Луизы с сыном из Парижа. В связи с этим Наполеон писал 8 февраля 1814 г. Жозефу о Талейране: «Я повторяю, не доверяйте этому человеку. Я поступал так в течение 16 лет. Я был даже расположен к нему. Но сейчас это бесспорно самый большой враг нашего дома, который вот уже некоторое время как покинуло счастье».
Справедливо, но поздно! Князь Беневентский вступил в решительную борьбу с императорским режимом. Прежде всего он считал необходимым ускорить вступление в Париж союзнических армий. А руководители антифранцузской коалиции не были едиными в этом вопросе. Английское и австрийское правительства не торопились с захватом Парижа. «Продвигайтесь к Парижу умно, что означает —медленно», — с циничной прямотой писал министр иностранных дел Меттерних фельдмаршалу Карлу Шварценбергу. В Вене и Лондоне опасались, что в итоге продвижения союзников к Парижу в Европе возрастет политический вес России, сыгравшей решающую роль в сражениях с наполеоновскими войсками.
Талейран попытался повлиять на развитие событий. Оставаясь в городе, он 6 марта направил в штаб-квартиру союзников, находившуюся в Труа, сторонника Бурбонов Витроля с запиской, написанной симпатическими чернилами. В ней говорилось: «Человек, которого я вам посылаю, заслуживает полного доверия; выслушайте его и узнайте меня. Пришло время стать более решительными. Вы идете на костылях, воспользуйтесь вашими ногами и желайте то, что вы можете». Нессельроде внимательно прочел этот необычный документ. Он был написан рукой Дальберга, а не Талейрана: осторож ый князь отказался раскрыть свой почерк. Но у русского канцлера не было и тени сомнений в том, кто послал Витроля. Он дал ему возможность встретиться с царем, английским министром иностранных дел Кастлри и Меттернихом. Они согласились с мнением Талейрана. Его записка, как писал Нессельроде, «решила вопрос о движении на Париж».
И первым отправился в столицу сам Нессельроде в сопровождении казака и австрийского офицера. В доме на улице Сен-Флорантен навстречу гостю бросился полупричесанный князь Беневентский, распыляя вокруг себя облако пудры. Пока они беседовали (это было 31 марта 1814 г.), Александр I и Фридрих-Вильгельм III во главе своих войск вступили в Париж.
В европейской политике в определении судеб Франции первое слово было в то время, несомненно, за российским императором. И Талейран это прекрасно знал. Ему нужны были тесные контакты с царем. И он неожиданно получил такую возможность. Александр I хотел поселиться в Елисейском дворце. Но, по анонимным сведениям, дворец заминировали. Шарль Морис немедленно предложил свой дом к услугам царя и его свиты. И предложение приняли; 12 дней российский император провел на улице Сен-Флорантен.
Царь занимал второй этаж особняка; третий стал филиалом русского министерства иностранных дел — здесь разместились Нессельроде и его сотрудники. В распоряжении Талейрана остались шесть комнат на антресолях. Во дворе на сене спали усталые казаки. Можно представить себе чувства бывшего великого камергера, привыкшего к размеренности и порядку.
31 марта стало историческим днем в его жизни. В шесть часов утра к изумлению домочадцев он уже был одет и готов к действиям. Во второй половине дня начались переговоры. В них приняли участие император России и король Пруссии; князь шварценберг; австрийский фельдмаршал князь Лихтенштейн; генерал Поццо ди Борго —корсиканец, ненавидевший Наполеона, дипломат на русской службе, посол в Париже с 1814 по 1832 год; Дальберг и Талейран. Обсуждали важнейшую проблему: кому править Францией?
В лагере союзников не было единодушия. Их интересы — захватнические и антифранцузские — сталкивались самым острым образом, Александр I враждебно относился к Бурбонам. В марте 1807 года он после посещения Людовика АVIII в Митаве назвал его «человеком самым посредственным и незначительным во всей Европе». В Петербурге возможными кандидатами на французский престол считали маршала Жана Бернадотта, а затем — Евгения Богарне. Царь готов был обсудить вопрос о регентстве или буржуазно-аристократической республике во Франции. Российский самодержец хотел казаться либералом и любил потолковать об уважении к воле французского народа.
Английские представители не скрывали своей ненависти к «корсиканскому чудовищу» и его семье. Они предлагали посадить на французский трон брата казненного короля — Людовика XVIII. Меттерних стоял на иной позиции. Его вполне устроило бы регентство императрицы Марии-Луизы. Но именно этого не хотели в Петербурге и Берлине, где опасались усиления влияния Австрии в Европе.
Европейские монархи делили наследство еще не сложившего оружия Наполеона. В сумятице раздоров и столкновения различных интересов мнение Талейрана сыграло свою роль, хотя оно не могло быть решающим. Каковы же были его взгляды?
На начальном этапе империи министр внешних сношений считал, что с королевским домом Бурбонов покончено навсегда. Именно в то время он и принял активное участие в расправе над герцогом Энгиенским. Но политика захват нических войн и территориальных захватов, проводимая императором, все более настораживала и пугала Талейрана. Личные обиды питали ненависть к режиму и его лидеру. После Эрфуртского свидания и разгрома Австрии, в период нападения франции и ее союзников на Россию Талейран и Фуше нередко задумывались о регентстве в случае гибели Наполеона. Более того, существует версия, согласно которой весной 1814 года бывший епископ Отена подумывал об убийстве Наполеона. Обратимся к фактам.
1 апреля Дальберг явился к префекту Парижа Паскье и заявил ему, что «отчаянные головы» собираются захватить на складе Военной школы несколько комплектов формы императорских гвардейцев, чтобы приблизиться к Наполеону и «освободить от него францию». Потрясенный Паскье спросил, кто же замышлял убийство: якобинцы или шуаны. Ответ Дальберга: «У нас имеются все цвета».
«Отчаянная голова» — это граф Гери-Мобрей, ревностный роялист, сторонник Бурбонов. В день вступления союзных войск в Париж к хвосту его лошади был привязан орден Почетного легиона. Вместе со своими друзьями —отъявленными головорезами — граф безуспешно пытался сбросить на землю статую Наполеона на Вандомской площади. Мобрея судили за бандитизм. Материалы допросов сохранились в департаментском архиве. Преступник утверждал, что один из близких к Талейрану людей, его секретарь Ру-Лабори предлагал ему получить у князя Шварценберга в полное распоряжение сотню людей, чтобы убить императора. Мобрею якобы обещали на улице Сен-Флорантен герцогский титул и 200 тысяч ренты. Но Наполеон отрекся от престола и план не осуществился.
Реальна ли вся эта история? Трудно сказать. Однако возможность смерти «корсиканца» и установления регентства одно время занимала мысли Талейрана. Но события пошли иным путем. В последние годы империи он склонялся к идее рестав рации власти Бурбонов, хотя и писал в своих «Мемуарах», что они уже были «забыты и совершенно неизвестны новому поколению». Разумеется, достопочтенный князь, как и всегда, исходил из самых высоких побуждений: только Бурбоны могли «достойным образом возвратить франции выгодные для нее границы, обусловленные политикой и природой», «быстро и безопасно для Европы удалить иностранные армии, занимавшие французскую землю», «с Бурбонами франция переставала быть исполинской, но становилась великой».
Талейран уже давно считал крушение империи Наполеона неотвратимым. Много лет Талейран вел тайную войну против своего благодетеля, осыпавшего его титулами, званиями, почестями и открывшего путь к власти и деньгам. Возврата назад не было. Опытный дипломат был прав. «Талейран не остался бы во франции, если бы я победил». Это слова Наполеона. Он даже считал, что, вовремя расстреляв двух человек, Талейрана и Фуше, сохранил бы свой трон. Упущенная возможность не доступна, как известно, проверке. Но совершенно очевидно, что бывший епископ и бывший министр мог рассчитывать на сотрудничество только с Бурбонами, хотя и они имели достаточно оснований для недоверия к перебежчику.
Какую роль сыграл Шарль Морис в ходе дискуссии 31 марта? Можно ли считать, что благодаря ему Бурбоны вернули потерянную ими, как казалось, навсегда власть во франции? Это преувеличение. Сама идея реставрации висела в воздухе, имела влиятельных сторонников среди руководителей антибонапартистской коалиции. Но Талейран умело использовал принцип легитизма, обосновывавший законность существования наследственных монархий. «Легитимность королевской власти или, лучше сказать, правительства представляет защитный оплот для народов, почему она и должна быть священна», — писал князь Беневентский. Такая формула не могла не понравиться монархам-победителям. Принцип легитимности королевской власти пришелся весьма кстати. Он сглаживал противоречия между европейскими державами, указывал выход из конфликтной ситуации. В итоге на свалке истории разыскали Бурбонов, немного очистили их от пыли и грязи и показали изумленным, не верящим своим глазам французам.
Итак, коренной вопрос — вопрос о власти получил свое решение. Теперь нужны были немедленные действия. И в этот же вечер, 31 марта, союзники за подписью Александра I приняли декларацию, объявив, что они больше не будут вести переговоров ни с Наполеоном Бонапартом, ни с одним из членов его семьи, сохранят целостность прежней франции в том виде, в каком она существовала при законных королях; признают и гарантируют конституцию, которую примет французская нация; считают необходимым создание сенатом временного правительства.
План Талейрана удался наилучшим образом. Теперь нельзя было терять ни одного дня. 1 апреля сенат назначил его главой временного правительства. Но реальность напоминала дорогую игрушку, которую дали на короткое время, а потом отобрали: пост премьер-министра Талейран занимал немногим более двух недель. И тем не менее он достиг цели, к которой стремился. Разве не хотел он стать архиканцлером империи? Но Наполеон предпочел ему послушного и сверхлояльного Камбасареса. А теперь у Талейрана, у нового главы исполнительной власти, толпились знатные просители, многие из которых часами дожидались приема. Это была власть в ее новом, более широком и откровенном обличье, открывавшем широкие возможности для обогащения.
Людовик XVIII под влиянием своего ближайшего окружения не переоценивал услуги бывшего епископа. Но тот, несомненно, много сделал для реставрации Бурбонов. Решающее слово, однако, было за армией. 2 апреля обращение к ней освободило солдат от присяги Наполеону, человеку, «который не является даже французом». Под этими оскорбительными словами стояла подпись Талейрана, годами льстившего императору, клявшемуся ему в преданности и любви, с радостью принимавшего чины и звания, почести и деньги. Но благородство и честность в политике были чужды князю Беневентскому.
Призыв к армии явился исходным пунктом для обращения маршалов, генералов, офицеров и солдат в новую веру. Цель Талейрана состояла в том, чтобы измена Наполеону стала массовым явлением во французских войсках. Для этого нужны были необычные, выдающиеся прецеденты. И они появились. Корпус маршала Огюста Мармона, герцога Рагузского, насчитывавший 11 тысяч человек, находился в Эссоне, прикрывая Наполеона, не покидавшего Фонтенбло, со стороны Парижа. 30 марта Талейран встретился с Мармоном. Содержание беседы неизвестно. Но Эмиль Дард, например, утверждает, что тогда и была подготовлена измена маршала. В ночь с 4 на 5 апреля часть его войск передислоцировалась из Эссона в Версаль. Фонтенбло лишилось своего щита. На следующий день Наполеон отрекся от престола. Он говорил маршалу Франсуа Лефевру: «Я гибну от предательства. Талейран такой же разбойник, как и Мармон: он предал религию, Людовика XVI, Учредительное собрание, Директорию: почему я его не расстрелял?».
Пройдет год, и у вернувшегося с острова Эльба императора вновь появится возможность свести счеты с его бывшим министром. Но судьба уже никогда больше не стрлкнет их друг с другом. А пока, в день отречения Наполеона, сенаторы единогласно провозгласили французское правление «монархическим и наследственным» и пригласили Людовика Станислава Ксавье Бурбона, брата последнего короля, занять трон Франции. Призыв, разумеется, был быстро услышан. 12 апреля в Париж вернулся граф д'Артуа, младший брат Людовика XVIII.
Он стал наместником королевства. Временное правительство вскоре прекратило свое существование, а его члены вошли в состав Временного государственного совета. Король прибыл в столицу 3 мая. Во вновь созданном, кабинете Талейран занял пост министра иностранных дел. Он в третий раз вернулся в особняк Галифе, кресло премьер-министра осталось пустым: борьба противоположных мнений и атаки против князя Беневентского достигли такой остроты, что Людовик XVIII не поддержал ни одну из враждующих сторон.
Однако Талейран успел воспользоваться своим кратким пребыванием на посту главы правительства в личных целях. Он знал, что в императорском архиве в Лувре имелось немало материалов, которые могли его скомпрометировать при новом режиме. Это прежде всего документы об отношениях с Ватиканом и папой, по делу герцога Энгиенского, о войне в Испании.
Уже 4 апреля к архивисту государственного секретариата явился официальный представитель и потребовал доступа в хранилище. Ему попытались помешать, но безуспешно. Многие документы, обличавшие Талейрана, подверглись уничтожению. Он опять принял необходимые меры вовремя!
Но доверием у короля и его окружения министр не пользовался. Впрочем, такова судьба всех перебежчиков. Их ненавидят, им не доверяет одна сторона и презирает другая. И князь чувствовал себя относительно свободным только в сфере внешних дел. Участия в решении внутриполитических вопросов он не принимал. «Его влияние, за исключением собственного департамента, до настоящего времени равнялось нулю», — писал Поццо ди Борго в Петербург 13 июня 1814 г. Эти слова близки к истине.
Дворяне-эмигранты, жаждавшие мести, считали Талейрана мягкотелым либералом. Отражая их взгляды, король запретил Маку Клоду Беньо, начальнику полиции, являвшемуся одним из руководителей конституционной комиссии, информировать министра иностранных дел о ее работе. Приближенные Людовика XVIII считали князя Беневентского противником репрессий и «белого террора». Он действительно хотел избежать крутых мер, опасаясь, что они вызовут волну массового недовольства. Прожженный политик не ошибся. События вскоре подтвердили его правоту. За один год пребывания у власти Бурбоны, «ничего не забывшие и ничему не научившиеся», восстановили против себя не только народные массы, но и значительную часть буржуазии.
Итак, сфера внутренней политики оказалась практически закрытой для Талейрана, энергично занимавшегося международными делами. «Он абсолютный министр в своем ведомстве и любит дать это почувствовать публике». Не преувеличивает ли Поццо ди Борго? Нет. Князь Беневентский действительно решал многие вопросы на свой страх и риск, с необычной для него быстротой, выслуживаясь перед европейскими монархами-победителями. Начинать ему пришлось с острейших проблем перемирия и мира.
Уже 19 апреля 1814 г. Талейран дал согласие Меттерниху на обсуждение проекта соглашения о перемирии. Это был жизненно важный для французского народа вопрос. Речь шла о новых границах страны, о судьбе завоеванных Наполеоном земель, об оккупации французской территории и контрибуции с побежденных. Переговоры были короткими: всего четыре дня. На этот раз глава французской дипломатии не проявил ни своей обычной мудрой медлительности, ни упорства. Он даже не попытался использовать противоречия между союзными державами, не искал обострения с одними и компромиссов с другими. Весь свой арсенал дипломатических средств и сложное искусство интриги он с успехом использует через несколько месяцев на конгрессе в Вене.
Почему же в Париже он так спешил с соглашением? Царедворец подчинил себе дипломата. 24 апреля Людовик XVIII высадился в Кале и ко времени его возвращения в столицу Талейран хотел формальным актом положить конец войне. Это следовало делать как можно скорее: серьезной преградой могли явиться непримиримость и озлобленность королевских советников.
«Перемирие было не только необходимо, но оно представляло акт мудрой политики», —писал Талейран в своих «Мемуарах». Необходимость? С этим можно согласиться. Мудрость?
Сомнительная. Современники считали, что министр пошел на слишком большие уступки европейским монархам, франция вернулась к границам, существовавшим на 1 января 1792 г. Она потеряла без каких-либо компенсаций не менее 15 департаментов — графство Ниццу, герцогство Савойю, весь левый берег Рейна, французские войска должны были покинуть 54 крепости, оккупированные ими в Европе. Тяжелые условия! Самому Талейрану пришлось признать их «горестными» и «унизительными».
И тем не менее для побежденной страны это был, пожалуй, лучший из возможных исходов, достигнутый прежде всего благодаря русской дипломатии. Россия теперь не опасалась французской угрозы. В то же время в Петербурге хотели, чтобы франция сохранила свой суверенитет и свою территориальную целостность, была в состоянии противостоять как Пруссии и Австрии на континенте, так и Англии на море. Талейран лишь поддерживал русские предложения о сохранении франции в границах 1792 года с небольшими территориальными приращениями.
Перемирие в значительной мере определило условия мирного договора, подписанного через месяц, 30 мая. Страна вернулась к положению, существовавшему четверть века назад (с небольшим увеличением территории — до 150 кв. миль, и населения — 636 тысяч человек; это несколько коммун на границе с Бельгией, графство Монбельяр, часть Савойи с Аннесси и Шамбери, Авиньон, крепость Ландау). Франция получила и свои владения в Индии, но без права их укрепления, к ней вернулись и захваченные у нее колонии кроме Тобаго, Сан-Люси, возвращенной Испании части Сан-Доминго и ряда других территорий. Союзники не потребовали выплаты контрибуции и возврата вывезенных французами из европейских стран произведений искусства.
Военно-политическое положение Франции ухудшилось. Ее окружило кольцо враждебных государств. Северная граница оказалась открытой между Дюнкерком и Мецем. И тем не менее Талейран писал герцогине Курляндской: «Я доволен миром; это соглашение равного с равным. Мир одобрен всеми и по существу, и с точки зрения редакции». Оправдан ли такой оптимизм?
Обстановка для переговоров, несомненно, была сложной. Французская армия потерпела поражение. После «ста дней» условия 30 мая станут недостижимыми для французской стороны. Все это бесспорно. И тем не менее о равенстве не могло быть и речи. Победители диктовали свою волю. Использовал ли министр иностранных дел в полной мере свой опыт лавирования и комгшомиссов, сталкивания интересов в лагере союзных держав? Многие современники и исследователи дали отрицательный ответ на этот вопрос.
Итак, на восточных, северных и западных границах франции воцарился мир. В конце июля Талейран и граф Пальмела, португальский посланник в Париже, подписали временное соглашение о восстановлении дипломатических и торговых отношений между двумя странами на основе полной взаимности. Эта договоренность была достигнута сравнительно быстро. Несравненно более трудными для князя Беневентского оказались франко-испанские переговоры.
Камнем преткновения являлось требование Талейрана об амнистии испанцев, находившихся на службе у Жозефа Бонапарта. Участник переговоров Фернан Нуньес (посол Испании в Лондоне) решительно возражал против этого. Талейрану пришлось уступить. Франко-испанский мирный договор, подписанный в июле 1814 года, повторял условия Парижского мира, но имел две дополнительные статьи. Первая предусматривала взаимное возвращение конфискованной собственности, вторая — заключение торгового договора между Францией и Испанией. В соответствии с секретной статьей французская дипломатия обязалась поддержать в Вене испанские претензии к Италии (касавшиеся Неаполитанского королевства, Пармы и нескольких других территорий).
Особое внимание Талейран уделил взаимоотношениям с Россией. Послом в Петербург был назначен граф Жюст де Ноан, бывший камергер Наполеона, женатый на племяннице министра. Родство с князем Беневентским являлось одним из его главных — если не единственным — достоинств. Новый посол не имел дипломатического опыта. Инструкция, подписанная Талейраном и утвержденная Людовиком XVIII, должна была компенсировать этот недостаток. В ней обобщались основные итоги русско-французских отношений на протяжении нескольких десятилетий. Екатерина II, говорилось в документе, «боролась против французской революции только своими манифестами». Император Павел «примирился с новым руководителем Франции», ненадолго восстановив мир. Союз с Александром I позволил Наполеону завоевать Испанию и Португалию, расширить французские границы, осуществить другие завоевания в Европе. Так было в недавнем прошлом. Какие же задачи стояли теперь перед послом Бурбонов в Петербурге?
В Париже и не помышляли о новом союзе между Россией и Францией. Мысли Талейрана занимало сотрудничество с Лондоном и Веной. А де Ноаю он поручил выяснить, намерен ли русский двор заключить новый торговый договор и собрать с этой целью необходимые сведения; установить причины, по которым в России поддерживали «демократические идеи» в Швейцарии; дать ответ на вопрос, хочет ли император сохранить Мюрата и Бернадотта на их тронах, а если да, то почему; сообщить, каких взглядов придерживается Александр I в польском вопросе; постоянно информировать о взаимоотношениях царского правительства с его союзниками в период последней войны с Францией, с соседними странами, и прежде всего с Польшей, Швецией и Турцией. Послу вменялось в обязанность писать каждый день, «хотя бы только одно слово».
Это были контуры новой французской внешнеполитической программы, принявшей определенные и четкие формы на Венском конгрессе, на котором Франция впервые за четверть века оказалась в положении судимой, обвиняемой страны. Эту программу сформулировал и отстаивал тот же дипломат — Талейран, который служил Директории, Консульству и Империи. Теперь наступили другие времена. Министру иностран ных дел Людовика XVIII пришлось выступить в совершенно новой для него роли официального представителя побежденной страны.