Гласность вернула нам — молодежи в первую очередь — многие имена деятелей нашей культуры, часто незаслуженно забытые или же умышленно изъятые из народной памяти.
Бесспорно, что политические убеждения этих людей, их взгляды на будущее важны для их понимания, но ни их убеждения, ни их взгляды не могут в полной мере определять нашего отношения к ним в большей степени, чем определяют их дела и вклад в сокровищницу национального гения. Меня не интересуют политические симпатии Сергея Рахманинова, когда я слушаю его музыку, или Владимира Набокова, когда я читаю его книги.
Возвращение утраченных культурных звеньев идет сейчас, к сожалению, несколько однобоко, затрагивая главным образом миры литературы и искусства, реже — философии, еще реже — науки, медицины, архитектуры, В Чикаго я случайно узнал некоторые подробности из жизни выдающегося нашего соотечественника — ученого и инженера, крупнейшего специалиста в области сопротивления материалов и строительной механики Степана Прокофьевича Тимошенко (1878—1972), имя которого помнят и чтут в Мичиганском университете, где он работал. О нем мне и хочется рассказать...
Отец Тимошенко в Черниговской губернии был крепостным, но мальчиком он жил в барском доме, поскольку старшую сестру его помещик взял в жены. Став свободным, выучился на землемера, получив очень нужную в пореформенной России специальность, и работал по 18 часов в сутки. Тридцати трех лет он уже арендатор имения. Степе было 2 года, когда он превратился в помещичьего сына. Дальше все по обычному для тех лет образцу: домашние учителя, Роменское реальное училище, Петербургский институт инженеров путей сообщения.
Студенческие годы Тимошенко — начало нового XX века — время политических волнений, стачек, забастовок. "В сходках я постоянно участвовал, — пишет Степан Прокофьевич в своих воспоминаниях, — с большим интересом слушал ораторов, но активного участия не принимал и речей не произносил. Обычно голосовал за забастовку и считался студентом левого направления, хотя hi» в каких политических организациях не состоял... Обращения к рабочим, где возбуждалась ненависть к владельцам, к буржуазии, мне совсем не нравились. Меня интересовала борьба за демократические начала, за политические свободы, а введение социализма казалось мгяе делом отдаленного будущего... Я был полностью увлечен моими техническими задачами и постройками и не думал отдавать всю свою энергию общественном делам и политике... Я пробовал читать и "Капитал" Маркса, но никогда у меня не хватило ни энергий, ни времени полностью одолеть это объемистое произведение",— признается Тимошенко.
В 22 года едет в Париж, но не для развлечений — все время проводит на Всемирной выставке, у новой башни инженера Эйфеля и вместо того, чтобы идти в Лувр или в Фоли Бержер, едет в маленький городок Кармо, где строят знаменитый Виорский акведук. Стройка это — главное впечатление его первого зарубежного путешествия. То же и в России: очень увлечен своей инженерией. В том, что нынешняя станция Синельниково стала одним из главных железнодорожный узлов Украины, есть немалая заслуга студента-практиканта Тимошенко.
Пocле института — армия, саперная рота. Мундир не тяготит его. "... Военная служба кое-что мне дала... Прежде всего я провел год с людьми моего возраста, главным образом, выходцами из деревень, в условиях равенства. Это совсем не то, что встречаться с крестьянами своего села, будучи сыном помещика". Отслужил, женился. Совершенствуется дальше, ходит на дополнительные курсы по математике. О докладах знаменитого корабела Алексея Николаевича Крылова Тимошенко говорит", что они "показали мне направление, куда я должен идти, к чему должен приложить свои силы". И вот наконец, в Сосновке под Петербургом, в Политехническом институте он и начинает эти силы прикладывать. Бок о бок с ним работают выдающиеся ученые: Иван Всеволодович Мещерский, Виктор Львович Кирпичев, молодой Абрам Федорович Иоффе. Летом — поездки в Европу. Интересуется только техническими новинками. Впрочем, не совсем так. "В то время я еще продолжал интересоваться социалистическим движением и читал первые номера "Искры" с большим интересом, — вспоминает Тимошенко. — Это был важный момент в истории русской социал-демократической партии. Состоялся съезд партии в Лондоне, на котором произошел раскол на большевиков под лидерством Ленина и меньшевиков, среди которых наиболее выдающимся теоретиком был Плеханов. Большевики (с их заговорщическими методами) привлекали преимущественно молодежь, студентов и малоразвитый класс представителей от рабочих. У меньшевиков оказались, главным образом, старые интеллигенты. Уже в то время все эти споры казались мне неинтересными и нежизненными".
Уже первые публикации сделали его имя известным в инженерных кругах. Тимошенко приглашают занять кафедру сопротивления материалов в Киевском политехническом институте. Революцию 1905 года он запомнил прежде всего потому, что закрылись высшие учебные заведения и как раз в это время вышла его статья об устойчивости изгиба двутавровых балок. Переезд в Киев был конечно же важнее революции. А в Киеве прежде всего работа, научные статьи, и каждый год на каникулы поездки за границу — Германия, Швейцария, уже есть там добрые знакомые и милые сердцу места.
Размеренная профессорская жизнь. В 30 с небольшим лет он уже декан инженерно-строительного отделения, на отличном счету и вдруг — увольняют, семья обязана покинуть казенную квартиру.
Дело было деликатное. Министерство просвещения определило киевскому политеху норму приема евреев: 15% от всех поступающих. (Это значительно больше, чем на моем факультете в МВТУ им. Баумана в 50-е годы хваленой хрущевской "оттепели".) Тимошенко и еще два декана с нормой не посчитались, и их уволили. Пришлось снова возвращаться в Петербург, а устроиться уволенному за неповиновение министерскому указу в столице нелегко. Декан превращается в преподавателя почасовика, консультанта на судостроительных заводах. Опала длилась три года: в 1913 году Тимошенко приглашают читать лекции в родном Институте путей сообщения и в электротехническом. Первая мировая война памятна новым заданием: требовались разработки рекомендаций по усилению рельсового пути в связи с военными перевозками. Новый 1915 год Тимошенко встречает в Финляндии, но и засыпанный снегом Гельсингфорс он тоже не видит, — на уме одни рельсы. Серьезно ничего в его жизни с войной не меняется. О Февральской революции 1917 года он вспоминает: "Проходивши в первые дни революции по улицам Петербурга, я навсегда потерял интерес и доверие к красочным описаниям геройских выступлений восставшего народа. Наша революция считалась бескровной, царского режима никто не хотел защищать, и публика тоже недоумевала, откуда взялись павшие в революционных боях герои, похороненные на Марсовом поле". Всякая революция приводила к беспорядкам, а всякие беспорядки мешали ему работать — вот стержень контрреволюционности Тимошенко.
Итак, подведем предварительные итоги. К октябрю 17-го года мы имеем очень талантливого, увлеченного своим делом специалиста в расцвете сил (ему еще нет 40 лет), к проблемам политическим довольно равнодушного, либерала, считавшего царя человеком неумном и для государства вредным, но и марксистских взглядов не разделявшего. Мне кажется, что если говорить о технической интеллигенции, то такой тип был, пожалуй, самым распространенным в России того времени. Таких были тысячи, именно такие, как Тимошенко, определяли темпы бурного промышленного Развития страны в предреволюционные годы. Можно при здравом рассуждении называть Тимошенко врагом советской власти". Не только при здравом, но и по сталинской формуле нельзя — ведь "кадры решают все". И тем не менее вся идеология революции делает из него врага: сын помещика, ходит в шляпе, консультирует царских корабелов, а главное, никого не убеждает, что он, демократ "из низов", сын крепостного, не кричит "ура!", не ходит с красным бантом, не просит Горького замолвить за него слово перед Владимиром Ильичом.
В Питере холодно и голодно. Степан Прокофьевич отправляет семью в Киев к своим родителям, живет один и жить ему трудно. Нарушен весь ритм и ход его существования. "В институте после переворота несколько дней занятий не было. Какая-то воинская часть заняла помещение института, и ее смогли удалить только после длительных переговоров", — пишет Тимошенко. Арестован брат за причастность к забастовке чиновников. На Рождество Степан Прокофьевич едет к семье в Киев, а обратно выбраться не может: началась гражданская война и он оказался "по ту сторону баррикаду". Само собою получилось, что революция наступает, а он, Тимошенко, отступает перед ней. "Большевики быстро продвигались и через несколько дней были уже под Киевом, — вспоминает Тимошенко. — Большевики разрушили вокзал дальнобойной артиллерией, а потом перешли к систематическому разрушению города". Далее какие-то вариации словно из "Дней Турбиных" М. Булгакова. "Вечерами полет снарядов был прекрасно виден из окон. Серьезно заниматься чем-нибудь при таких условиях было, конечно, невозможно, и мы, совсем не картежники, по целым дням играли в карты, предварительно поставив стол в простенке между окнами, чтобы не задела какая-нибудь шальная пуля. В доме самым храбрым оказался отец. Когда канонада затихала, он выходил на улицу посмотреть на разрушения. Сыновья, два прапорщика запаса, предпочитали сидеть дома".
Почему Степан Прокофьевич должен был приветствовать новую власть, если при первом же с ней соприкосновении в Киеве из его дома под лозунгом "изъятия излишков" унесли всю одежду? Но и белая армия восторгов у него не вызывает. Знакомство с ней произошло в ресторане, откуда его заставил уйти пьяный дебош офицеров. "Это первое наблюдение только подкреплялось дальнейшими встречами с добровольцами, — пишет Тимошенко. — Они не походили на идейных освободителей России, которых рисовала моя фантазия". Долго рассказывать о мучительном коловращении его в перегретом котле гражданской войны, о страданиях смятенной души и запущенного тела, о мерзких ночевках по углам, о встречах с людьми замечательными, — энергичным оптимистом инженером Латаном, растерянным историком Тарановским и таким же, как он, измученным всем этим безобразным бытием геохимиком Вернадским. Все решали, что делать дальше: эмигрировать или оставаться? И та, и другая власть воспринималась, как беда. Все закончилось в Севастополе: пароход, Турция, Болгария, Югославия. В Югославии, впрочем, ему было хорошо, в конце жизни Степан Прокофьевич вспоминал: "За сорок лет скитаний мне пришлось побывать и пожить во многих странах, но только в Югославии я не чувствовал себя чужим".
Жизнь его как раз посередине пошла на излом, и две ее половины уже невозможно было соединить.
Правильно ли сделал Тимошенко, эмигрировав за границу? Ведь никто его не гнал, мотг и остаться, как Патон, как Иоффе, как спутник его в скитаниях по белым тылам — Вернадский. Мне кажется так нельзя ставить вопрос, как нельзя, в зависимости от ответа, оценивать человеческую личность. Страшась зимних тревог, грачи улетают, а вороны остаются Но ведь мы любим грачей не меньше, чем ворон. Революция страшила Тимошенко не холодом, не голодом и даже не новыми, дурно воспитанными и некомпетентными начальниками, а невозможностью творческого самовыражения. Он был настолько предан свсэим балкам, брусьям, пластинам и оболочкам, что не мог примириться с мыслью, что все это придется оставить надолго, погружаясь в этот хаос, ежесекундно ранивший его коптилками, буржуйками, пайками, излом,анными железнодорожными расписаниями и мелкими, как вши, проблемами выживания. Он представлял, 0н мог бы работать в Германии, а как в России — не представлял. Теперь, оглядываясь на всю его дли:нную жизнь, видишь, что эмиграция дала ему возможность сделать то, к чему он стремился. А дала бы Родина? На этот вопрос не просто ответить. Мог попасть в Чернова процесса Промпартии, и в 37-м, вероятно, припомнили бы ему папу-помещика, кто вспомнил бы, что он из крепостных? Но ведь Патон был сыном царского дипломата, Капица — генерала, Крылов сам был генералом, но пронесло. Тимошенко революцию не приняв ни тогда, ни потом. Но русским ученым остался навсегда, в иностранца не превратился.
С 1922 года Тимошенко живет в США. "Америка мне определенно не нравилась, — пишет он. — ...Нового я в Америке сделал мало". Не берусь судить, насколько справедливо это самокритичное признание. Трудно сказать, чему он обязан Америке, но Америка обязана русскому ученому созданием порой, очень нужной ей, инженерной школы.
Признаться, не без удивления читал я в Чикаго воспоминания Тимошенко. Как-то уже вросло в сознание убеждение, что если Европа лидировала в теории естественных наук, то Америка была блестящим полигоном прикладников, где щедро плодоносила их дерзкая смекалка. Тимошенко своими записками это убеждение поколебал. Едва сойдя с парохода в 1922 году, он сразу начинает критиковать. О знаменитых "надземках" он пишет: "Внешний вид их был безобразен. Конструкции поражали своей технической безграмотностью и были, по моему мнению, опасны для движения. О безграмотности американских инженеров я уже раньше составил себе некоторое представление, изучая провалившийся мост в Квебеке. Но все же не предполагал, что надземная железная дорога Нью-Йорка построена настолько безграмотно". С годами его критика в адрес подготовки американских инженеров не становилась менее острой. "... В американских школах обучают, главным образом, тому, "как сделать" расчет, а не "почему предлагаемый расчет дает нужные результаты". "Студента приходится учить грамотно писать, учить истории. В университете не меньше года у студента уходит на изучение предметов, известных всякому окончившему среднюю» школу в Европе". "Основательная подготовка в математике и в основных технических предметах давала нам громадное преимущество перед американцами, особенно при решении новых, не шаблонных задач". "Американская жизнь не благоприятствует развитию научных талантов. Способные люди предпочитают идти на административную деятельность".
Разумеется, нужна временная поправка. Все это относится к 20-м годам, и было бы ошибкой утверждать, что за прошедшие десятилетия все осталось по-прежнему, хотя и сегодня сами американцы часто критикуют свою систему образования.
Тимошенко работал в промышленности. Сначала — в небольшой фирме в Филадельфии, потом в Питсбурге на знаменитых заводах Вестингауза. Но всемирную славу он завоевал именно научной и преподавательской работой — 9 лет в Мичиганском университете, а затем с 1936 года — в Стенфордском университете в калифорнийском городке Пало-Альто. Он читает самые разнообразные лекции по сопромату, специальные курсы по теории упругости, вибрациям, допускаемым напряжениям в металлических конструкциях, организует нечто вроде школы повышения квалификации для дипломированных инженеров. И в Америке не изменяет давнему правилу: на каникулы почти ежегодно ездит в Европу, посещает лаборатории, с которыми у него давние связи, участвует в международных инженерных и научных конгрессах и съездах. И часто хоть на несколько дней выбирался он в Луцк, к брату. "Говорили главным образом о том, что делается сейчас в России, по ту сторону от близкой к Луцку границы. Но надежных сведений не было. Вдоль всей границы тянулись проволочные заграждения".
Нельзя сказать, что там, за проволочными заграждениями, Тимошенко забыли. В кругу специалистов его имя хорошо известно. После революции, начиная уже с 1922 года и до наших дней труды Степана Прокофьевича выдержали около 25 изданий. (Даже в сталинские времена его издавали.) В 1928 году Тимошенко был избран членом Российской академии наук в Ленинграде, а потом, правда, уже после избрания в академии Польши, Франции, США, Италии и в Королевское общество в Лондоне, лишь в 1959 году и иностранным членом Академии наук СССР.
В 1958 году Тимошенко приехал в Советский Союз. Он прилетел в Киев, гулял по улицам, узнавая и не узнавая их. Вдруг осознал всю огромность прошедшего времени, увидев, как выросли деревья у киевского политеха. Это чувство стаю еще острее, когда он нашел младшую сестру, которую не видел 43 года... Его удивляли вещи, для нас привычные: лотки с книгами прямо на улице, плохая обувь, огромное количество бутылок водки за одним "мужским" столом в ресторане, сложности с отловом такси и то, что студентки улыбались, когда он называл их "барышнями". Он посетил лаборатории в Киеве, в Академии строительства и архитектуры, МГУ, МВТУ им. Баумана, был принят в Институте механики, Институте машиноведения АН и в президиуме академии, где беседовал с вице-президентом А. В. Топчиевым. Потом Ленинград и новые встречи, новые воспоминания. Много, с раннего утра он гугял по своему Петербургу... В воспоминаниях грустная строчка: "От прежней жизни ничего не осталось". Ему было уже 80 лет...
"Поездка в Россию, — пишет Тимошенко, — оказалась, пожалуй, наиболее интересным для меня событием в моих последних странствиях. В остальном моя жизнь последних лет проходила совсем тихо, без особых перемен. Зиму я прсводил в Пало-Альто. Занимался подготовкой новых изданий моих книг, а летом отправлялся в Европу и проживал большую часть времени в Швейцарии". Степан Прокофьевич умер в 1972-м на 94-м году жизни. Другой эмигрант, когда-то учившийся с ним, профессор Е. А. Вечорин сказал о своем старом друге: "Его новые теории помогли современной технике достичь вершин нашего исключительного времени, и его книги являются настольными у всех передовых инженеров—механиков и строителей во всем мире". Когда, возвратившись из Чикаго в Москву, я прочитал эту фразу нашему известному ученому-сопроматчику, члену-корреспонденту АН СССР В. И. Феодосьеву, он подумал и сказал твердо:
— Это истинная правда. Именно так.