Выбор Александры Потаниной

Александра Викторовна Потанина (1843—1893) ста­ла: одной из первых женщин, совершивших путешествие в труднодоступные районы Монголии, Китая и Тибета, одной из первых женщин была принята в члены Русского географического общества и удостоена золотой медали за ценный вклад в этнографическую науку.

Про таких обычно говорят, что это была женщина ярчайшей судьбы... Однако, по идее, ее жизнь должна была сложиться совсем иначе: из нее могла выйти добропоря­дочная матушка-попадья или по крайней мере старатель­ная и прилежная преподавательница, обучающая тонко­стям рукоделия молоденьких провинциалок на каких-нибудь женских курсах. Так что столь неординарным явлением своего времени Александра Викторовна стала не благодаря, а вопреки судьбе.

«НЕВЕСТА С МЕСТОМ»

«Отец мой был священник Знаменской или Мироносицкой церкви в Нижнем Новгороде, Виктор Николаевич Лаврский. А прадед был из монастыр­ских крестьян», — писала в своей автобиографии Александра Викторовна, приподнимая завесу тайны над вечно сокрытой от посторонних глаз жизныо представителей российского православного духо­венства, из среды которого она вышла. Фамилия Лаврский досталась отцу будущей путешественницы не по наследству, а была назначена, как и прадеду, монастырскому крепостному, который дослужился до духовного сана и получил фамилию Философов, а деду — тому досталась фамилия Никольский, и он «писался по церкви». Ну а его сыновья в свою оче­редь были записаны, причем в разное время, как Фиалковский, Десницкий, Лаврский... и еще двое Фиалковских, — вот так в одной семье все носили разные фамилии.

«Кончив семинарию, где отец от ректора полу­чил фамилию», он поступил в Московскую духовную академию, и, после нескольких лет преподавательс­кой работы в Астраханской семинарии, в 27 лет же­нился на 16-летней Екатерине Васильевне, дочери Василия Григорьевича Владимирова, священника Архангельского собора в Нижнем. «Отец посватал­ся, и согласия у нее не спрашивали... Отец был строй­ный и красивый, он мог нравиться». Первое время молодые жили в самом Нижегородском кремле, в доме деда. После женитьбы отец служил профессо­ром духовной семинарии, и эту должность совмещал с должностью эконома. Но вскоре, по собственной просьбе, ушел в священники: Лаврский получил при­ход в ближайшем городке Горбатове, и семья посе­лилась временно там.

... И 25 января (по старому стилю) 1843 года в семье отца Виктора случился настоящий переполох. Бабушка замесила тесто для блинов по случаю пред­стоящего праздника — именин тетки Марии, — и тут за ней прибежала посыльная девушка.

— Неужто началось?! — Женщина, причитая, за­металась по кухне. Тесто на опаре поднялось, пора блины месить... Она наспех сполоснула руки и по­спешила на помощь к роженице... По дороге ей под­вернулся младший сын Неофит, и она, сменив растерянно-озабоченное выражение лица на более строгое, повелела:

— Нечего по дому без толку слоняться, ступай на кухню и займись блинами.

— Матушка, да кабы я хоть раз в жизни их делал. Я ведь не умею.

— А чего там уметь. Размешай тесто, чтоб как сметана было, и лей на горячую сковородку, да не забывай переворачивать... Все, ступай! А мне надо еще за повивальной бабкой человека послать.

Вскоре по дому разнесся пронзительный детский крик. Рождению дочери все обрадовались — для Ека­терины Васильевны это были уже пятые роды, но из всех выжил только первенец — Валериан. Вече­ром был семейный праздник с дядюшкиными бли­нами, который всю жизнь потом вспоминал, что благодаря появлению на свет Шурочки, он научился их печь.

Она росла болезненным и нервным ребенком, а когда капризничала, то, как вспоминала сама Алек­сандра Викторовна, отец мог и отшлепать, не боль­но — шелковым поясом, — но было очень обидно. Из самых ранних детских воспоминаний она запомни­ла тетушкину свадьбу да березки на Троицу: они с братом Костей (он был на два года ее моложе) сидят у окна, любуясь этими сказочными деревцами, и ждут всех из церкви.

В десятилетнем возрасте у девочки состоялся серьезный разговор с отцом. И он ей запомнился на всю жизнь. Как-то Шурочка возгордилась перед де­ревенскими ребятишками. И тогда отец вечером, в сумерки, подозвал ее к себе и сказал, спокойно так, как взрослой: «Я сам едва не стал дьячком в сельс­кой церкви. Вот, и была бы ты сейчас деревенской девчонкою, а не дочерью отца протоиерея. Чем же тебе гордиться?» Тогда, быть может, она впервые задумалась о превратностях судьбы, которая нахо­дится в десницах Господа. А вдруг, не только у Гос­пода?..

Первые уроки чтения и письма девочка получи­ла дома. «Азбуку я учила под руководством мамень­ки», — вспоминала она, к восьми годам одолев гра­моту и Закон Божий. А справиться с другими дисцип­линами ей помог старший брат Валериан. Именно он возбудил в сестренке интерес к естественным наукам, которыми сам увлекался, и сумел передать ей свою тягу к познанию природы: вместе они ста­вили физические опыты, собирали гербарии и кол­лекции. Этот любознательный семинарист стремил­ся к постижению Творца через познание окружаю­щего мира — Его Творения. Кстати, Валериан Викторович Лаврский был школьным другом Нико­лая Александровича Добролюбова. Валериан,по вы­ражению Добролюбова, был еще и «записным лю­бителем искусств», поэтому нет оснований сомне­ваться в том, что он поощрял и увлечение сестры еще и живописью. Влияние на становление Алексан­дры Лаврской, в будущем столь незаурядной лично­сти, оказала и знакомая отца помещица Е.П. Юрье­ва, тетка беллетриста П.Д. Боборыкина. У нее не было собственных детей, и, вероятно поэтому, она привязалась к Александре. Она часто брала к себе девочку погостить, занималась с ней французским и, провожая домой, каждый раз давала ей с собой интересные книги для чтения.

В юности Александра и ее младший брат Кон­стантин стали друг другу еще ближе. Поступив в Ка­занский университет, Костя регулярно слал ей пись­ма, в которых сообщал новости студенческой жиз­ни и делился своими размышлениями на самые злободневные темы. Он стал редактором либераль­ной «Камско-Волжской газеты» и постоянным сотрудником «Недели», инициатором устройства де­шевой столовой для студенческой молодежи. Кста­ти, там поглощали не только пищу, но также новомодные политические тенденции, — Констан­тин организовал выписку нескольких политических газет для посетителей столовой, которая вскоре пре­вратилась в настоящий молодежный клуб.

Год освобождения крестьян и отмены крепост­ного права стал переломным не только для всей рос­сийской истории, но и для одной отдельной взятой семьи.

В 1861 году умер Виктор Николаевич, отец Алек­сандры. Эта смерть принесла горе в их дом и опре­делила дальнейшую судьбу единственной дочери усопшего: 18-летняя девушка превратилась в «неве­сту с местом». По традиции, существовавшей в сре­де духовенства, и за ней закрепилось место в прихо­де отца. Оно могло быть занято только священни­ком, холостым или вдовцом, который женится на дочери покойного настоятеля данного храма. Какая печальная перспектива, и какой в то же время не­простой выбор. Место конечно же хлебное, и на него быстро слетятся женихи в рясах, — только вы­бирай. Вот только на нее ли они позарятся или все- таки на осиротевший приход?.. А что если ей от все­го отказаться? Но тогда можно на всю жизнь остать­ся старой девой, синим чулком. Тоже по тем временам не самая завидная перспектива. Тем не менее Александра сделала свой выбор в пользу пос­леднего: да, пусть она останется старой девой, чем вот так... быть придатком или довеском «к месту» и всю жизнь провести нелюбимой с нелюбимым. Она еле уговорила брата Валериана — к тому времени уже священника в Самаре — занять место отца, а сама осталась жить там же и открыла домашнюю школу.

В 1866 году в Нижнем Новгороде начало работу женское епархиальное училище, и Александра Вик­торовна устроилась туда воспитательницей. По вос­поминаниям знавших ее в те годы людей она была застенчивой и замкнутой натурой, но «в ней жила постоянная мысль и горячая жажда знаний. Она была общей любимицей учениц, а у сослуживцев пользовалась уважением как чрезвычайно прямой, честный и отзывчивый на все хорошее человек» — Эти слова принадлежат ученому и путешественнику В.А. Обручеву.

Теперь уже с ее «женской долей», казалось бы, все определено. Да, ее можно было с полной уверен­ностью назвать старой девой: ей под тридцать и кра­сотой она, увы, не блещет, а это значит, что перс­пектива выйти замуж для нее с геометрической про­грессией приближается к нулю. Что ж, ей остается только не обращать внимания на свое медленное увядание и перестать надеяться на какие-то переме­ны в своей скучной жизни. Она ведь сама сделала такой выбор.

ПЕРЕМЕНА УЧАСТИ

А тем временем младший брат Константин за свою бурную деятельность был в 1872 году выслан из Казани в город Никольск Вологодской губернии. Но самое удивительное, ему даже не было объявле­но, за что его ссылают, а департамент полиции в от­вет на все вопросы хранил молчание. В Никольске судьба свела его с другим ссыльным — коренным си­биряком Григорием Николаевичем Потаниным, ко­торый оказался в Вологодской губернии после от­бытия наказания по суду — трех лет каторжных ра­бот в крепости Свеаборг в Финляндии, где располагалась арестантская рота военного ведом­ства с каторжным отделением. Он пошел по этапу за организацию в Томске молодежного политичес­кого кружка, где обсуждались порой подпольные прокламации, в том числе доставленное из Лондо­на воззвание Герцена «К молодому поколению». Кто-то донес на него жандармам, и Потанина вместе с двумя товарищами осудили.

В тот день у ссыльного Константина Лаврского была большая радость: к нему в гости приехала мама и любимая сестра Шура. За столом собрались самые близкие, самые любимые, а еще друзья, в числе ко­торых был и Григорий Потанин. Александре он по­казался интересным человеком. Даже находясь в ссылке, он продолжал научную деятельность: обра­батывал материалы по этнографии Сибири и исследовал общинное крестьянское хозяйство Севера. Александра с матерью пробыли в Никольске неде­лю, и ежедневно Потанин бывал у них в доме. Иног­да они небольшой компанией выбирались в лес на пикник. Во время таких прогулок волжская барыш­ня восхищалась сдержанной северной природой и даже позавидовала ссыльным, что они могут вот так, в любое время, бывать в лесу и наблюдать жизнь его обитателей.

Потанин вел в Никольске метеонаблюдения, для чего ему из Петербурга прислали все необходимое. Но у него не оказалось часов. Это был повод напи­сать Александре и озадачить ее просьбой выслать ему часы.

После того они переписывались целый год. По­степенно в их деловой переписке стали появляться интимные ноты... Друг Потанина, писатель Н.М. Ядринцев, «уже заочно преклонился перед этой жен­щиной», поскольку отмечал: «Как отразилось на этом серьезном, замкнутом человеке знакомство с Александрой Викторовной, какие потоки света хлы­нули на него, какими цветами радуги заиграло его воображение, какое идеальное настроение сказа­лось в его духе, какой полет получила мысль, сколь­ко явилось новых планов, какой энергией дышала эта сильная натура». В конце концов Потанин сде­лал ей предложение. Оно было принято, а наша вол­жанка с живым умом нашла в коренном сибиряке ценителя, единомышленника и верного спутника.

Новая поездка в Никольск Александры с матерью Екатериной Васильевной в 1874 году была, можно сказать, Свадебной. Они обвенчались с Григорием Потаниным в местной церквушке, скромно, без вся­кого торжества, из гостей были только брат да ссыль­ные товарищи. Александра осталась с мужем зимо­вать в вологодских краях, а ее брат по состоянию здоровья был переведен в Самару. Вскоре и Григо­рий Николаевич получил право переехать в любой город империи, кроме столиц, и молодая пара отпра­вилась в Се родной Нижний Новгород. Но надо ска­зать, что на Потанина возлагал большие надежды авторитетнейший ученый и путешественник П.П. Семенов-Тянь-Шанский, который продолжал хлопотать о его полной реабилитации. П.П. Семе­нов покровительствовал Потанину еще в бытность того казачьим офицером, когда случайно увидел, на­ходясь в Омске, собранный им во время походов по Сибири и Алтаю гербарий. По его же совету Пота­нин оставил военную службу и поступил на физико- математический факультет Петербургского универ­ситета. Но из-за студенческих волнений в 1863 году университет был на неопределенное время закрыт, и молодой ученый отправился с экспедицией астро­нома Струве в приграничные с Китаем районы Южного Алтая и Тарбагатая, а затем решил не воз­вращаться в столицу и остаться на родине. Ну а там, как поется, ему предстояло отправиться «из Сиби­ри в Сибирь»...

Вскоре Потанин получил право жить в Петербур­ге, и супруги переехали в столицу. Там его друг Н.М. Ядринцев впервые познакомился с его женой: «Александру Викторовну я увидел в Петербурге. Это была скромная, застенчивая женщина, высокая, сухощавая блондинка, с подстриженными волосами и тонким певучим голосом. Она одевалась скромно и просто, и лицо ее носило печать серьезной и интел­лигентной женщины. В обществе она была молчалива, но отличалась тонкой наблюдательностью — ка­чество оказавшееся впоследствии весьма ценным для путешественницы. Ее мнения и суждения были сдержанны, но метки и отличались тонким остро­умием. Она делала весьма удачные характеристики и определяла людей сразу».

А вот какой ее запомнил другой современник, В.В. Стасов: «Впечатление, произведенное на меня Александрой Викторовной, было совершено особен­ное. Она не была красива, но в ней было что-то та­кое необыкновенно притягательное для меня. В ее лице была какая-то страдальческая черта, которая делала мне ее необыкновенно симпатичной, хотя мне вовсе не было известно ни тогда, ни теперь, были ли у ней в самом деле страдания в жизни. Но это были какие-то исключительные черты, глубоко нарезанные на ее бледном, серьезном лице, и я не мог смотреть на нее без особенного чувства, совер­шено необъяснимого и мне самому. У ней был взгляд такой, какой бывает у людей много думающих, мно­го читавших, много видевших... Иногда этот взгляд казался рассеянным и потерянным, но все-таки нео­быкновенно сосредоточенным и углубленным... И вот, таким-то образом, я тотчас же постарался познакомится с этой особенной женщиной, в кото­рой я сразу чувствовал какую-то необыкновенную прочность душевную и надежность умственную».

Встреча с Григорием Николаевичем Потаниным наполнила жизнь Александры смыслом и подарила ей ощущение счастья. До переезда в Петербург зас­тенчивая провинциалка в душе побаивалась этого огромного и бездушного, как ей казалось, города. Но все оказалось иначе: жизнь ее стала еще гармонич­ней, а ближний круг друзей оказался приятным и надежным. Потанин много работал над составлени­ем дополнений к IV тому «Землеведения Азии» К. Риттера, а жена ему во всем помогала и параллель­но усиленно занималась рисованием. Тогда высок был общественный интерес к познанию природы и, как отмечал их современник, известный ученый К.А. Тимирязев, он вырос в целое общественн ое дви­жение — «движение мысли, пробужденное быстры­ми успехами естествознания», которое характеризо­валось также демократизацией науки, и в этом «обнаруживалось одно из проявлений духа времени».

Легко представить то состоянии эйфории, кото­рое могло охватить женщину, еще совсем недавно смирившуюся с участью прозябающей в провинции затворницы.

Тогда у всех на устах было имя Н.М. Пржевальс­кого, вернувшегося из Центральной Азии. Григорий Николаевич подал в Русское географическое обще­ство предложение снарядить экспедицию для иссле­дования! к тому времени наименее известных и изу­ченных территорий Внутренней Азии, которые ле­жат к югу от Томска и Енисейской губернии. На путешествие смогли выделить только три тысячи рублей, но этого было катастрофически мало. Од­нако проектом удалось заинтересовать министер­ство финансов. Дело в том, что в 1868 году были уп­разднены таможенные линии на всей протяженнос­ти восточной границы, от Иркутска до Астрахани, и они остались без должного надзора. В министер­стве решили использовать возможности экспедиции для исследования как торговых пунктов и направле­ний торговых потоков, так и количества и ассор­тимента самих товаров, которые могли бы составить предмет торгового оборота и принести в казну до­полнительные средства.

Так что Потанину было дано поручение в тече­ние двух лет исследовать всю пограничную с Запад­ной и Восточной Сибирью полосу Монголии от Чугучака и российского Зайсанского поста до озера Косогол. На эту весьма рискованную, в некотором смысле, спецоперацию министерство выделило еще три тысячи рублей.

Надо сказать, что в историю Александре Пота­ниной суждено было войти прежде всего в качестве незаменимой помощницы и верной спутницы Гри­гория Николаевича. Но, разделяя с мужем заботы по сбору и сохранению коллекций, проведению метео­рологических наблюдений, она находила время и для самостоятельных этнографических исследова­ний, особенно ей это удавалось в общении с азиат­скими женщинами, которые избегали мужчин-чуже­странцев. Кроме того, она делала интересные зари­совки, а литературные записи и очерки стали свидетельством большого таланта и меткого наблю­дательного взгляда А.В. Потаниной. Известно, что накануне отъезда Григорий Николаевич обратился с просьбой к известному художнику И.И. Шишкину помочь с подбором красок для Александры, а В.В.Стасов, встретив Потанину, стал убеждать ее за­няться во время путешествий зарисовками восточноазиатских эмалей. «Александра Викторовна, улы­баясь своей тихой и кроткой улыбкой, сказала: из­вольте, обещаю всем этим заняться, все сделаю для ваших вопросов, что могу. Пришлю или привезу вам, что только можно». И она сдержала обещание. Ее подробнейшие зарисовки пейзажей местности, го­родов, храмов, жилищ, деталей одежды, украшений, предметов быта и этнографических типажей стали свидетельством ее художественного дарования. Хотя, по своей врожденной скромности, она всегда старалась держаться в тени, а к своим способностям относилась с долей иронии и скептицизма.

ИДЕМ НА ВОСТОК

В июле 1876 года в городе Зайсане, у подножия хребта Саур, собрались участники экспедиции. Кро­ме четы Потаниных в нее вошли: топограф П.А. Ра­фаилов с двумя помощниками-казаками, кандидат Петербургского университета A.M. Позднеев — зна­ток монгольского языка, переводчик, охотник и сту­дент-зоолог М.М. Березовский, специалист по чуче­лам, отставной гвардейский унтер-офицер А.Ф. Коломийцев. Военного конвоя, положенного в таких случаях для сопровождения, у них не было. Так на­чиналось первое в жизни Александры Викторовны путешествие, которое ставило своей основной зада­чей изучение природы и населения Северо-Западной Монголии. В ходе этого путешествие 1876— 1877 годов экспедиция посетила города Кобдо, Хами, Улясутай, озеро Косогол, монастырь Учангом и таким образом охватила как бы кольцом Северо-Западную Монголию.

Десять дней экспедиция продвигалась на восток по широкой долине Черного Иртыша, пересекавше­го границу России и Китая.

Когда в Петербурге их провожали друзья, то многие восклицали: «Какая вы счастливая!» Каза­лось бы, действительно, участь первой женщины, которая с научной целью отправляется в экзотичес­кую Азию, где ее, несомненно, ожидает столько за­мечательных впечатлений, может служить предме­том зависти. Но... первая же ночь с грозой и комарами, которые своим количеством способны были даже погасить горящую свечу, могла у многих из них отбить желание продолжать путь. Ощущение от ата­ки комаров было такое, что ей казалось, будто лицо беспрерывно посыпают пеплом. Но она храбро бо­ролась с комарами по ночам, а утром снова отправ­лялась в путь, наравне с другими, переходя вброд реки, подымаясь по горным тропинкам, опускаясь в глубокие топкие лощины, переправляясь на долбле­ных лодках через реки, не зная устали и не прося себе, как женщине, снисхождения.

Перейдя Иртыш, экспедиция углубилась в мон­гольский Алтай. В монастыре Шара-суме Потанин подумал взять нового проводника, так как решил идти на Кобдо новым путем, по которому не прохо­дил еще ни один топограф. Однако у стен монасты­ря их ждал пренеприятнейший сюрприз. Уже на подъезде к резиденции настоятеля, на мосту, путь им преградили несколько вооруженных всадников. Де­ваться было некуда. В их плотном кольце путеше­ственники подъехали к кумирне, в адрес русских летели гневные выкрики — похоже, ругательства, и не только: иногда они сопровождались камнями и тычками, так что приходилось уворачиваться от уда­ров. Серьезность ситуации подтверждало и то, что вырвавшихся немного вперед двоих казаков стащи­ли с лошадей и стали осыпать ударами... Всех чле­нов экспедиции разоружили, обыскали и доставили к местному правителю, — словом, они пережили не­мало неприятных минут. После двухдневного арес­та их, безоружных, отпустили, но легко представить настроение путешественников, тем более что о же­стокости настоятеля монастыря ходили весьма красноречивые слухи. Им было предложено, как писал в дневнике Григорий Потанин, либо ехать в Кобдо по пикетной дороге долины Урунгу, и в этом случае им обещали вернуть оружие, либо: «...в противном слу­чае ваше оружие будет оставлено в Шара-суме и вы получите только ваших лошадей... мы выбрали пос­леднее». Свободные и безоружные, они нашли про­водников и продолжили путь по крутым склонам Монгольского Алтая. У верховья реки Кран им при­шлось преодолевать крутой перевал — высота подъе­ма составляла 2960 метров — и Александре очень мешала женская одежда, так что ей пришлось пере­одеться в полумужской костюм. Затем четыре дня они провели под сенью снежной вершины Мус-тау, где Александре Викторовне удалось сделать первые наблюдения над бытом неизвестных народностей. Киргизский султан Самеркан был гостеприимен, причем, что удивительно, к женщине он отнесся с неожиданным почтением и даже позволил ей при­сутствовать на специально организованной охоте на лисиц, которых ловили прирученные беркуты.

Конечно же, в пути было много неудобств, осо­бенно для единственной женщины в чисто мужском коллективе, но они компенсировались невиданны­ми красотами природы. Ее восхищали и стада анти­лоп, несущихся со скоростью 50—60 км в час, и груп­пы древних могил исчезнувших народов, и трога­тельные стайки горных курочек на скалистых отрогах.

Наконец караван миновал перевал и подошел к долине реки Буянту. Путники переночевали на ее болотистом берегу, а утром вошли в Кобдо. Дома в этом городе не соответствовали суровому климату: большие окна заклеены бумагой, а двери плохо по­догнаны к рамам, помещения в основном отаплива­лись сухим навозом, типичным для китайских жи­лищ топливом.

Александра не сетовала на лишения пути, но ее раздражала и угнетала грязь и скученность ночлегов в населенных пунктах. Жесточайший ревматизм и сопутствовавшая ему сердечная болезнь были след­ствием постоянных простуд, которым она подвер­гала себя в поисках струи свежего воздуха.

Все время с октября по март, пока экспедиция зимовала в Кобдо, было потрачено на получение информации о русской торговле с монголами. Алек­сандра, в свою очередь, собирала материал для очер­ков и пополняла орнитологические коллекции.

Единственным развлечением в этом городе был китайский театр, который путешественница описа­ла в очерке «Театральные представления и религи­озные празднества в Китае». Театр находился пря­мо на площади. Ее поразило то, что кресел в нем не было, за исключением закрытых лож по бокам, так что все зрители стояли прямо на площади, между сценой и кумирней с открытыми окнами. В кумир­не стояла статуя Чон-гуэ — божества загробной жиз­ни, пред которой были разложены жертвенные под­ношения: целая туша барана, лепешки, свечи и аро­матические палочки. Сцены различных казней украшали стены кумирни. Разглядывая зрителей, она отметила, что все китайцы-мужчины присутствова­ли в основном в сопровождении монголок. Это объяснялось тем, что приезжие купцы и чиновники не имели права привозить с собой жен из «застенного Китая» и потому обзаводились временными. Од­нако китайские мужья считали своим долгом обеспечивать материально своих благоверных, оставлен­ных за пределами Великой стены. Вход в китайский театр был бесплатным, за исключением, возможно, сидячих мест в ложах. Александра Викторовна не­сколько раз была в театрах и посмотрела практичес­ки весь репертуар, хотя о содержании пьес ей при­ходилось только догадываться. Зато она с восхище­нием описывала костюмы актеров и их акробатичес­кое мастерство, однако музыка и пение не нашли в ее лице благодарного ценителя. Однажды она ока­залась на комедийном представлении. Определить жанр было не трудно, поскольку актеры по ходу пье­сы выплескивали друг другу в лицо помои, что со­провождалось хохотом зала. Переводчик Шичинго разъяснил ей потом нехитрое содержание той пьесы-фарса по-монгольски, однако добавил, что пере­сказывать пьесу чужестранцам это «ши» — преступ­ление, поскольку то, что происходит в театре — свя­щеннодейство. Александра Викторовна была крайне удивлена: если комедия с выплескиванием помоев приравнивается в богослужебному обряду, тогда что можно сказать об остальном. Вскоре ей удалось уви­деть и религиозный праздник, посвященный богу Чон-гуэ. Его статую, украшенную цветами, разноцветными полосками бумаги, свечами и фонарика­ми проносили по городу из одной кумирни в другую, оглашая окрестности звоном медных тарелок. Ше­ствие возглавлял городской палач — главный служи­тель культа этого божества.

Запомнился ей и Новый год, который встреча­ли по китайскому обычаю в первое новолуние в на­чале февраля. За месяц до праздника во всех домах производили генеральную уборку, выносили весь скарб на улицу и выколачивали, а заодно и выбрасы­вали старье. Дома украшались снаружи флажками, а стены внутри оклеивались бумажными обоями. На­кануне праздника пекли сладкие лепешки, пирожки и печенье, а возле домов ставили яркие палатки, под пологом которых накрывали жертвенные столы. Обязательным атрибутом их являлись лодочки из золотой и серебряной бумаги в форме ямбов — китайских золотых слитков, — они символизировали богатство. Возле домов были приготовлены обяза­тельные кострища с желтой бумагой — в урочный час их надо было запалить, чтоб бумага сгорела. Наступление этого урочного часа возвещал выстрел из пуш­ки на крепостной стене. Тогда, услышав, что «джинн» пришел, зажигали костры и фонарики возле домов и все шли ужинать, но главный городской костер дол­жен был запылать не раньше двух часов ночи.

В марте 1877 года экспедиция покинула Кобдо и двинулась к самому восточному городу Китайского Туркестана — Хами, но не по обычной караванной дороге, а мимо озера Хара-усу. Это был трудный вы­бор: ко всем ее невзгодам прибавлялось тревожное ожидание нападения дунган — мусульман, живущих в западной области Китая и часто восстающих про­тив китайских чиновников. К счастью, опасения не подтвердились. Когда экспедиция перевалила через главную горную цепь Алтаин-нуру, пробираться ста­ло еще труднее. В долине реки Барлык было очень много снега, а сама река, еще не сбросившая ледя­ной покров, проявила редкостное коварство: при переходе через нее верблюды проваливались под лед. На некоторых участках навалы камней и сугро­бы делали путь просто непроходимым, и тогда приходилось пробираться крутыми косогорами.

Впереди лежала пустыня Гоби — нигде ни былин­ки. Лошади страдали от жажды и голода и еле пере­двигали ноги, — четырех из них путешественники вынуждены были оставить. Но при переходе через Джунгарскую Гоби никто из людей не пострадал. Наконец, преодолев коварную пустыню, они вошли в деревню Сантоху, представлявшую собой зеленый оазис посреди безжизненного пейзажа пустыни. Ходили слухи, что ее разорили дунгане, но слухи оказались сильно преувеличенными. Отдохнув и подкрепившись, экспедиция двинулась дальше и достигла подножий Тянь-Шаня, а затем и города Хами, — караван вступил в Китайский Туркестан.

Александра Викторовна делала зарисовки укра­шений и одежд местных жителей. А ее муж собирал сведения, касающиеся значения Хами как торгово­го центра. Через десять дней они отправились об­ратно, и путь их лежал в монгольский город Улясу-тай. Теперь они пересекали Гоби в северном направ­лении.

Город, построенный на слиянии рекТунгусту-гол и Богдаин-гол, как и другие города Монголии, был разделен натри части: торговую, слободу и военную. По размерам он оказался меньше Кобдо, зато тор­говля оживленнее. Недалеко от города был распо­ложен аршан — источник с горячими ключами, где под надзором лам-докторов многочисленные паци­енты исцелялись от всевозможных недугов. Источ­ники разделялись на те, что для питья, и те, что для приема водных процедур. Путешественники с инте­ресом рассмотрели врытые в землю деревянные ван­ны, больше напоминавшие ящики. Когда больные принимали процедуры, над ключами раскладыва­лись палатки. В это время 25 человек заканчивали курс лечения. Несмотря на пронизывающий холод, они ночевали в палатках и каждый день опускались в источники. Пробыв в Улясутае 21 день, путеше­ственники направились к озеру Косогол, где Пота­нина сделала множество зарисовок самого большо­го озера Монголии. Маршрут первого путешествия по Северо-Западной Монголии был пройден. Герба­рий Петербургского ботанического сада пополнил­ся многими видам растений, а орнитологическая коллекция 340 экземплярами новых птиц. Образцы горных пород были немногочисленны, но пред­ставляли интерес для геологов. После завершения намеченных исследований все члены экспедиции со­брались в Бийске.

ВТОРОЕ ИСПЫТАНИЕ НА ПРОЧНОСТЬ

Весной 1879 года из Бийска началась очередная экспедиция в центральную часть северо-западной Монголии. В ее состав вошли супруги Потанины, кандидат университета археолог Адрианов, переводчик с алтайского и тувинского языков Чивалков, а позже к ним присоединились топограф Орлов с тре­мя казаками и переводчик с монгольского Палкин. Это было второе для Александры путешествие по Монголии и Тувинскому (или, как тогда говорили, Уряханскому) краю. Выйдя из Кош-агача, что на реке Чуе, путешественники перевалили через погранич­ный хребет и прибыли в монастырь Улангом на озе­ре Убса. Оттуда по пути в Кобдо экспедиция иссле­довала ряд больших озер северо-запада, в том числе Киргиз-нор, и покрытую вечными снегами горную группу Харкира, пересекла хребет Танну-ола, прошла по верхнему течению Енисея (Улукему и Хакему) в Уряханском крае (Тува) и поздней осенью, осмотрев частично бассейн реки Селенги, вышла в Дархатский курень близ западного берега озера Косогол. Оставив там на зиму животных, путешественники прибыли в Иркутск.

Это только маршрут. Но его подробности и ню­ансы таили массу опасных и коварных сюрпризов. Хребет Танну-ола казался сплошной неприступной стеной, увенчанной снежными вершинами, над ко­торыми клубились туманы, он «будто манил скорей взглянуть на то, что скрывается за ней». Однако на перевале Баин-Танну им трудно дался как подъем по обледенелой дороге, на которой у верблюдов разъезжались ноги, так и крутой и скользкий спуск. Верб­людов поддерживали с помощью веревок, которые натягивали со стороны горы, а вьюки снимали и несли просто на руках. Один верблюд сорвался и покатился с диким воплем вниз, но его задержали деревья.

Потанин решил попробовать пройти по неизве­стному маршруту — вверх по Хакему, но оказалось, что река течет в «щеках» — отвесных скальных бе­регах и дороги вдоль нее не существует. Пришлось всем сворачивать на северные склоны Танну-ола и идти по тайге. Нередко дорогу преграждали огром­ные стволы упавших деревьев, и верблюды встава­ли, тогда люди спешивались, перерубали препят­ствие, освобождая путь. Иногда из-за деревьев заст­ревали вьюки, тогда приходилось опять браться за топоры. Такая дорога изматывала. Но когда путни­ки шли по ровной дороге, что пролегла по долинам рек, возникали трудности иного рода. Вот как опи­сала их Александра Викторовна: «...иногда р'ечка имела забереги — очень высокие ледяные карн изы, и середина реки еще не замерзла, тогда приходилось прыгать с этих карнизов в воду и снова заскакивать на противоположный ледяной берег; лошади это могли делать, но для вьючных верблюдов в таких слу­чаях приходилось обрубать забереги, размельчать ледяные осколки, посыпать этот лед песком и тогда проводить по нему или в тех местах, где речки еще не замерзли, набрасывать на их грязные или боло­тистые берега рубленые ветви, потому что верблю­ды вязли в грязи. На одном из таких переходов, встав утром, мы увидели двух своих верблюдов мертвыми. Они, по-видимому, замерзли».

На пути к Иркутску завершал экспедицию учас­ток дороги мимо озера Косогол. Неожиданно удари­ли двадцатиградусные морозы. Этот переход Алек­сандра Викторовна описала в своем очерке «Из странствий по Уряханской земле»: «Наше путеше­ствие теперь совершенно изменило свой характер. Палатки с нами не было, ночевали мы прямо на сне­гу около большого костра, просыпались рано, пили чай и сейчас же пускались в путь. Ехать приходилось крупной рысью; я ужасно уставала ехать на тряской лошади. Проскакавши рысыо часов до двух дня, мы обыкновенно свертывали с дороги в лесок и останав­ливались пить чай. На этих остановках ели холод­ное мясо или разогревали вынутый из мешка и за­мерзший мякир, сваренный с маслом уже заранее перед путешествием. С урянхайцами было замороженное и нарубленное кусками молоко, которое мы клали в котел с чаем. Вьюки мы не разбирали, а толь­ко снимали их со спин лошадей. Отдохнувши часа два и удивительно как ободрившись чаем, мы снова садились на лошадей и ехали часов до 9 вечера. Тут же доставали кошмы и подушки, варили еду, т.е. ба­ранину, запивали ужин чаем и затем укладывались, занимая места вокруг костра, но стараясь не ложить­ся на подветренной стороне, потому что искры, ко­торые всегда летят от полусырых дров, беспрестан­но попадали на наши постели и прожигали наши кошмы, одеяла и шубы. Наблюдать за огнем и караулить лагерь и лошадей оставались урянхайцы, а мы все засыпали быстро и очень крепко. Было что-то необычайно приятное в этих ночлегах под звездным небом, среди пустыни, правда, с одним только усло­вием: если не было ветрено и не шел снег.

В ночь с15 на 16 ноября нам пришлось испытать эту неприятность... Утомляясь от беспрерывной езды и неудобного мехового костюма, ужасно уста­вала. Часто я просила, чтобы мне позволили пойти немного пешком или хотя бы ехать шагом; раз муж было согласился на это, и мы отстали с ним от про­чих всадников, но вскоре потеряли тропинку и очень испугались: при близорукости нас обоих, нам трудно было найти потерянную тропинку на одно­образной снежной поляне; с тех пор муж не позво­лял мне отставать, несмотря на мои просьбы и жа­лобы на усталость; в этот день, 15 ноября, к усталос­ти присоединилось легкое нездоровье. Лица у всех нас в этот день оказались обмороженными. На ноч­леге ветер, казалось, затих, и мы обогрелись немно­го, хотя суп наш замерзал на полдороге ко рту... Хо­тели было выпить пуншу, так как с нами было немно­го рому, но бутылку из-под рома нашли привязанной горлышком книзу и, конечно, уже пустой; было ли это сделано нечаянно или, может, ром наш и не про­пал даром, осталось, конечно, неизвестным, да и малоинтересным, раз бутылка опустела. Несмотря на холод, укладывались мы спать, обыкновенно сни­мая с себя все хорошее платье и оставаясь только в фланелевых рубахах; сапоги выставляли поближе к костру, а сами забирались в кошмы, сшитые меш­ками для того, чтобы снизу не поддувало. В эту ночь к утру мы с мужем пробудились от каких-то жалоб­ных криков; от испуга я вскочила, не принимая предосторожностей, бросилась было к своим са­погам, но оказалось, что они были полны снега, и я опять должна была спрятать ноги в мешок, где в это время было уже довольно снега, который я насорила туда, вставая. Муж в это время шел на крик, который, как оказалось, раздавался из-под кошмы нашего Ивана; у него, бедного, замерзли ноги, так как мешка у него не было и под койку заду­вал ветер и нанесло снегу. Муж стал ему оттирать ноги снегом, затем пытался раздуть совсем погасший за ночь костер. Снег запорошил его, и мокрые дро­ва никак не хотели загораться. Урянхайцев не было: они ушли, как оказалось после, собрать разбежав­шихся от непогоды лошадей. Наконец один из них явился, нашел дуплистое дерево и изнутри его до­был сухих растопок, костер запылал. Иван мог ото­греть свои ноги; муж вытряс снег из моих сапог и положил их сушить... Обогревшийся к этому време­ни Иван стал варить чай в кастрюле из-под супа. Ско­ро все мы бодро боролись с дорожными невзгода­ми». Завершив вторую экспедицию в Иркутске, они прошли 1800 верст, определили 6 астрономичес­ких пунктов, нанесли на карты территории от Кош-агача до северной оконечности озера Косогол, со­ставили гербарий из 400 видов растений, 1000 экзем­пляров насекомых, 80 чучел птиц, 120 образцов горных пород.

ЖЕНЩИНА НА КАФЕДРЕ. ЗНАКОМСТВО С БУРЯТАМИ

Зима в Иркутске прошла в трудах. Александра Викторовна помогала мужу составлять отчеты по обеим экспедициям, которые были потом изданы в четырех томах в 1880—1883 годах. Однако она нахо­дила время и для собственных литературных и худо­жественных опытов, и ее работы стали великолеп­ным дополнением к несколько суховатым научным сведениям в изложении супруга. Ее острый женский взгляд на незнакомый большинству европейцев; мир приобрел самостоятельную ценность. В Иркутске она активно сотрудничала с «Восточным обозрением»: вела иностранную рубрику, а кроме того, ее ста­ли регулярно приглашать выступать с докладами. Она не была публичным человеком, а тщеславшым тем более, но, сама того не желая, Александра Вик­торовна стала знаменитостью.

Вот как вспоминала одна жительница Иркутска впечатление, которое произвело на нее выступление Потаниной: «Женщина на кафедре — это былю не­виданное зрелище для Иркутска. Она очень волно­валась, читая, но волновались не меньше и мы, мо­лодые учительницы и гимназистки, чувствуя, чт о мы словно присутствуем при уравнении человеческих нрав женщины».

Александра Викторовна с первых же дней пре­бывания в Иркутске заинтересовалась бурятам и, их бытом и традициями, и приобрела среди предста­вителей этого народа немало друзей. Буряты стали частыми гостями в ее доме, и в беседах за чаепити­ем она постепенно накапливала ценный этнографи­ческий материал. Иногда и она наносила ответные визиты своим новым знакомым. Потанина даже про­вела лето у озера в бурятской семье. Она написала рассказ «Дорджи, бурятский мальчик» (о жизни Д. Банзарова, одного из немногих ученых-бурят, автора научного труда «Черная вера, или Шамамство у монголов»), а также этнографический очерк «Рас­сказы о бурятах, их вере и обычаях», в котором про­явилась ее наблюдательность и научный подход к пониманию этнографических вопросов.

Пришла весна. По всем планам надо было возобновлять работу экспедиции. Однако случилось не­предвиденное: из-за осложнения дипломатических отношений с Китаем пришлось все отменить. Пота­нин один поехал в Дархатский курень, где были ос­тавлены все вещи и животные под присмотром пе­реводчика Палкина. Теперь надо было распускать караван... Супруги Потанины возвращались в Петер­бург.

В столице было неспокойно. Напряжение бук­вально витало в воздухе, который после вольного, таежного, давил и в прямом и в переносном смысле. 1 марта 1881 года был убит император Александра II. С одной стороны, усилились репрессии, а с другой — разгул террора тоже вызывал ощущение нестабиль­ности. Конечно же Александре хотелось отвлечься от политики. Как? Только в работе, только в самооб­разовании — другого средства она не знала. Поэто­му она много писала, посещала научные лекции и доклады, учила языки. Кроме того, она много рисовала, писала пьесы и рассказы для детей.

Быть может, несмотря ни на что, Александра Викторовна все-таки чувствовала себя немного не­уютно в Петербурге и потому старалась забыться в воспоминаниях и мечтах. Но вскоре ее мечты нача­ли приобретать реальные очертания.

ПОСТИГАЯ ТОНКОСТИ ВОСТОКА

В 1883 году Н.М. Пржевальский отправился в свою четвертую экспедицию в Тибет. Неожиданно Русское географическое общество предложило По­танину исследовать восточные окраины этого реги­она, а также соседние с ним провинции Китая, Ганьсу и Сычуань, которых не было в маршруте Прже­вальского.

Александра Викторовна была просто на седьмом небе. Это путешествие обещало быть особенно ин­тересным: им предстояло объехать чуть ли не вок­руг света на корабле, для того чтобы попасть в ки­тайский город Чифу.

Итак, в августе 1883 года из Кронштадта вышел в кругосветное путешествие военный фрегат «Ми­нин», на его борту были члены экспедиции: супруги Потанины, геодезист А.И. Скасси и зоолог М.М. Березовский. Обогнув Европу и попав через Суэцкий канал в Индийский океан, путешественники прибы­ли в начале марта в Батавию на Яве. Плавание про­ходило благополучно, только возле Гибралтара им пришлось пережить сильную бурю. На Яве их уже ждал готовый к отплытию корвет «Скобелев», и чле­ны экспедиции, пересев на него, 1 апреля 1884 года прибыли в Чифу. Их плавание в Китай длилось семь месяцев. Из Чифу уже на местном пароходе они доб­рались до города Тяньцзин в низовьях Бай-хэ. На­чав снаряжение экспедиции в Тяньцзине, Потанин закончил работу только к концу мая в Пекине. В чу­жой стране это оказалось не таким простым делом. Тепло распростившись с русским посольством в Пе­кине, где они останавливались, путешественники направились в Гуйсуй (по-монгольски Куку-хото — Голубой город), расположенный на юго-западных границах Внутренней Монголии, примерно в четы­рехстах километрах от Пекина. Путь их лежал сна­чала в Баодин — столицу провинции Хэбай, а затем на запад, в горы, через хребет Утайшань, ограничи­вающий пекинские равнины с запада. Таким обра­зом они подошли к священному месту Внутреннего Китая — монастырю Утаю. «Китайские буддисты ут­верждают, — отмечала путешественница, — что в Утае являлся один из великих учителей буддизма, Манджушри, или, как его называют китайцы, Вэньшу-пуса, представитель знания. Лицо скорее мифи­ческое...»

«Утай» переводится как «Пять священных гор­ных вершин», что соответствовало количеству пи­ков, среди которых самым крупным был Пей-тай — Священная гора.

«В 150 верстах от Пекина, — с удивлением отме­чала Александра Викторовна, — мы видели, как по дороге, по которой мы ехали, странным манером передвигался человек: он воздевал руки к небу, становился на колени, потом ложился на землю ничком, вытягивался во всю длину тела, затем подтягивал под себя колени, вставал, снова воздевал руки и т.д.; наш слуга, Цуй-сань, первый обратил внимание, что это пилигрим, идущий в Утай... Если он так будет дви­гаться на манер известной гусеницы-геометра, он к зиме увидит утайские святыни».

Путь их лежал через небольшие поселения, при­легающие к многочисленным мелким монастырям, а их там, на пути к главной святыне, оказалось пре­великое множество. Александра Викторовна и ее спутники испытывали явный дискомфорт, когда при входе в деревни их встречала любопытная толпа, и многие старались забежать вперед и нагло заглянуть в лицо, — похоже, они никогда не видели европей­цев. Ее не могло не раздражать столь бесцеремон­ное поведение, равно как и запах чеснока, сопровож­давший любую китайскую толпу, но она улыбалась, радуясь в предвкушении новых знаний и впечатле­ний. «Какой-то крошка в прическе, делавшей его ро­гоносцем» начал плакать, пока кто-то из толпы не взял его за ручку и не приподнял «как щенка» — все это было необычно.

Китай оставил в ее душе двоякое впечатление: с одной стороны, она не могла не восхищаться вели­чественными творениями природы, а с другой — ее раздражало, что сами «китайцы всю эту красоту отравляют ужаснейшей вонью — они устраивают отхожие места рядом с жилыми комнатами, а так как дома состоят из бамбуковых плетенок, иногда обмазанных глиной, а иногда и прозрачных, то запах запол­няет все дома и всю деревню». Везде было одно и то же, и она писала: «Трактирная и уличная суета дове­дет меня чуть не до тоски, или иногда сделается страшно и очень уж неприятно жить среди грязи, часто успокаиваюсь, слыша голоса играющих детей, а их в Китае ужасно много, в каждом доме всегда есть несколько. Думаю, где есть дети, все еще можно жить».

Но в то же время: «Из всей дороги, сделанной нами до сих пор, Утай не оставил по себе памяти как злополучное место».

В эту экспедицию путешественники захватили с собой фотоаппарат и, проведя шесть дней в Утае, сделали несколько уникальных снимков — ведь не только местные жители были неизбалованы лицез­рением европейцев, но и наоборот.

Они посетили главную святыню Утая, так назы­ваемую Медную кумирню. От внимательного взгля­да Александры Викторовны не ускользнуло, что китайские хэшаны (монахи), которые встречали их во дворе монастыря, сильно отличались от суров — их монгольских коллег: «...Монгольские монахи — это все добрые ребята, молодые, веселые, здоровые, вполне рассчитывающие на бесконечную доброту Шакьямуни, и потому не особенно строги к себе. Не то казалось мне у китайцев: они смотрелись сурово; молодые монахи отличались мертвенным цветом лица и задумчиво смотрящими глазами... их серые халаты из какой-то жесткой, по-видимому шерстяной материи, также больше подходили к нашему представлению о монашестве, чем ярко-желтые и крас­ные халаты монгольских лам с шелковыми кушака­ми с вышитыми кисетами. А может быть, я введена в обман, что китайские монахи изощрялись в лице­мерии и ханжестве, монгольские же, несомненно, искреннее и попроще».

5 июля они прибыли в Гуйсуй или Гуй-хуа-чен (он же Куку-хото). Город их встретил неприветливо. На подъездах к его стенам был слышен волчий вой, а кое-где вдалеке люди заметили и их зловещие силуэ­ты. «Не бойтесь, здесь и без нас у них есть, чем по­лакомиться», — успокоил переводчик. Как оказалось, лакомились зверюги трупами младенцев, которыми город снабжал их регулярно. Путники долго броди­ли от одного постоялого двора до другого и едва на­шли место для ночлега в этом крупном торговом Центре. Вскоре им удалось воспользоваться гостеприимством господина Кейла— «итальянца, но уро­женца Бельгии и голландца по привычкам», — как охарактеризовала этого миссионера и торговца Александра Викторовна.

Арендовав в миссии отдельный дом, путеше­ственники провели в этом городе двадцать пять дней, собирая сведения о торговле, монастырях и кумирнях, а Александре Викторовне удалось более детально познакомиться с жизнью китаянок, о чем она поведала в своем увлекательном очерке «Китай­ская женщина», ставшем впоследствии настоящей сенсацией в России.

Ее поразило, что все китайские женщины, вне зависимости от их происхождения, неграмотные. Другое, общее для всех китаянок явление — уродование ног. По тогдашней китайской моде считалось красивым, когда длина стопы у женщин между пят­кой и носком составляла не более дециметра. Для достижения этих эталонных данных девочкам, начиная с трех лет, ножки самым варварским спосо­бом бинтовали, притягивая пальчики стопы к пят­ке. Поэтому все китаянки в зрелом возрасте ходят, балансируя руками при ходьбе, «а если нужно идти скоро, то, не стесняясь, употребляют костыли. Жен­щины в Китае по этим причинам ведут сидячий об­раз жизни и страдают головными болями. Зато все заботы по хозяйству лежат на плечах мужчин. Этим объясняется, что китайские повара в основном муж­чины, а в китайских жилищах царит беспорядок, пол суда моется редко и, как правило, бывает покры­та слоем жира и грязи. Продукты китайцы тоже не покупают впрок, а берут то, что надо, у разносчиков. Если женщине приходится заниматься домашним делами, то она предпочитает делать все, ползая на коленях. В таких же позах китаянки занимаются и сельскохозяйственными работами: молотят цепами, пропалывают, собирают хлопок и опиумный мак, из которого делают этот популярный наркотик, кроме того, женщины на коленках собирают хворост и на­воз для растопки печей. Ноги нормального размера можно было увидеть только у маньчжурок. А пос­кольку в то время в стране правила именно маньч­журская династия, то жены правительственных чи­новников и высших военных чинов отличались от всех остальных только размерами стоп».

Так что вполне можно было утверждать, что вы­ражение «красота требует жертв» родилось не на французской, а на китайской земле. Удивило Пота­нину и то, что покрой платья у всех сословий китай­ских женщин был одинаков. В основном это были наряды одноцветные: у представительниц среднего класса и крестьянок — темно-синие, хлопчатобумаж­ные, а у дам из высшего общества — шелковые и бо­лее светлых тонов. Китайские женщины почему-то предпочитали облачаться в халат и панталоны, завязанные у лодыжек шелковыми лентами, белые чул­ки и маленькие вышитые башмачки. Волосы все ки­таянки — от последней нищей до придворной дамы — носили в шиньонах, и показателем уровня обеспе­ченности было только количество драгоценностей в заколках. Особый тип составляли странствующие музыкантши и певицы. Фыньюньюжень — искусная женщина, — говорили о представительницах этой профессии, хотя сами они особым уважением не пользовались, скорее, наоборот — о них шла дурная слава.

Любовь китайцев к детям, по большому счету, ничего не стоила, когда вставал вопрос о необходи­мости их прокормить. Китаянки часто убивали но­ворожденных младенцев, как правило девочек, и делали это с помощью повивальных бабок. Обычно они льют на младенца холодную воду, пока тот не захлебнется, а затем выбрасывают трупик за городскую стену. Этим объяснялось и сборище волков, повстречавшееся экспедиции на въезде в Гуйсуй.

Но тем не менее, как отметил наблюдательный глаз путешественницы, китайских женщин отлича­ет верность, тогда как мужчин распущенность. В не­которых районах распространено многоженство, а кроме того, китайцы имеют по нескольку любовниц. Китайские жены находятся в абсолютной зависимо­сти от мужей, и потому нередки случаи самоубийств вдов, которые оказываются после смерти мужа со­вершенно неприспособленными к самостоятельной жизни. Как правило, они прибегают к яду или силь­нодействующим наркотикам, а поскольку общество к самоубийству вдовы относится с уважением, то не всегда экономическая зависимость становится причиной самоубийства. Часто виной тому — распрост­раненное во всех слоях общества курение опиума. «От курения опиума развивается нервность: дети у матерей-курильщиц родятся, большей частью, болезненные, плаксивые, раздражительные, а для успоко­ения ребенка ему опять дают опиум внутрь», — писа­ла Потанина.

Поразил путешественницу и странный китай­ский обычай иногда давать детям вместо собствен­ных имен числительные: «Можно встретить челове­ка с именем 72,35, Чиу-ля, Саним-у, даются они иног­да в честь годов дедушки, бабушки или в память какого-нибудь события. Иногда просят дать имя ре­бенку человека постороннего... Раз с подобной просьбой обратились к моему мужу...» По совету пе­реводчика Потанин нашел в словаре подходящее слово «Лилянь» — «Сильный» и дал его мальчику, к большому удовольствию его дедушки.

В последний день июля экспедиция простилась с Голубым городом — Гуйсуем и тронулась на юго-запад к берегам Желтой реки — Хуанхэ. В том месте, где река делает поворот в форме буквы «П», начина­лись пределы Ордоса— огромной территории, за­селенной монголами и частично китайцами (грани­цы этих земель как раз очерчены рекой).

На их пути возникли развалины старинного монастыря города Тохто-хото: его разрушенные баш­ни и стены были как раз на высоком обрывистом берегу, а внизу между рекой и горой раскинулся но­вый китайский город. На вид он мало чем отличал­ся от других китайских городов, зато нравы его жи­телей приятно удивили путников. Никто не лез, заг­лядывая в глаза, не оттеснял, не слышно было бесцеремонных замечаний, наоборот, встречные им уступали дорогу. Только задрав головы, они увидели, что сверху окружены зрителями, внимательно разглядывающими чужестранцев.

От ставки к ставке шли путешественники по Ордосу, мимо мелких и крупных озер, чередовались владения князей, кое-где попадались монастыри.

Во владениях джунгорского вана Александра Викторовна успела сделать зарисовки редких эма­лей. Далее экспедиция проследовала на юго-запад и посетила могилу жены Чингисхана, а затем юрты с останками самого великого правителя Востока.

Возле развалин города Боробалгасуна пашни за­носил песок. Потанин занялся исследованием дви­жения песков в Ордосе, а его неугомонная жена со­бирала в этом старинном городе историко-бытовой материал. Там же они наняли на службу новых рабо­чих-монголов, среди которых оказался старик Сандан-джимба, который имел опыт работы с иностранными экспедициями и оказался им очень полезен.

О жителях этой страны Александра Потанина написала в очерках «Встреча с двумя монгольскими ванами» и «Монголия и монголы»: «В настоящее время монгол только и знает, что пасет свой скот и выменивает на него все, что ему нужно, у китайцев. Ремесла никакого монголы не знают: плотников, столяров, кузнецов, кожевенников между ними по­чти не встречается. Женщины монгольские больше мужчин работают: они выделывают овчины, шьют шубы и всю одежду, и шапки и сапоги — и себе и муж­чине, но ни прясть, ни ткать ни одна монголка не умеет... Летом, когда молока бывает много, почти все монголы гонят из него водку и приготовляют чигень (кумыс) ...Нравы монголов мирные: никогда они не быот ни жен, ни детей и в трезвом виде не ссорятся между собой. Воровство у них случается крайне ред­ко, а убийство — дело почти неслыханное, разве ког­да в драке, по нечаянности».

В Ланьчжоу, большом городе на правобережье Хуанхэ, экспедиция разделилась на зимовку: Скасси остался вычерчивать маршруты, Березовский отпра­вился охотиться на юг, в горы, а Потанины приняли предложение старика Сандан-джинбы и отправи­лись в его родную деревню Ни-чжа, расположенную в двух верстах от Ланьчжоу, в местности Саньчуань (Три Долины), которая раскинулась на берегу Хуан­хэ. Комфорт там оказался, мягко говоря, относитель­ным, но зато они смогли близко познакомиться с бытом широнголов — саньчуаньских монголов, а так­же саларов и тунгутов, изучение которых представ­ляло большой интерес для этнографической науки. Там они прожили с ноября 1884 года по апрель 1885 года.

Александра Викторовна писала о широнголах, что сами о себе они говорят, будто их предки при­шли в эти края как часть войска Чингисхана, без женщин, были там поселены и переженились на китаянках. У них особенный язык и одежда, что дает право считать их «окитаевшимися монголами». Сре­ди широнголов встречаются два типа: черноволосые и большеглазые с резкими чертами лица и голубог­лазые с русыми волосами. «Среди обоих типов встре­чается много красивых лиц; росту почти все они высокого и очень стройны, живут подолгу, встреча­ются нередко столетние старики». Она также под­метила, что обязательным атрибутом женщин-широнголок является юбка, надетая поверх штанов, тогда как китаянки юбок почти не носят. Замуж широнголки выходят в 16—17 лет, а мальчики, особен­но в богатых семьях, женятся очень рано.

Почему-то невестки в широнгольских семьях не должны попадаться на глаза свекру, и если вдруг та­кое случается, то они становятся лицом к стене, пока тот не покинет комнату.

Необычна и сама свадебная церемония у широн­голов. Они, по меткому замечанию Потаниной, люди тщеславные, а потому любят пышные празд­ники. Рано утром, на рассвете, невесту сажают на лошадь или мула и везут в дом жениха, а сама она при этом истошно воет. Возле дома суженого раскла­дывают два костра и между ними совершается про­езд. У входа в калитку обычно горит и третий кос­тер. После того как невеста войдет в дом, примерно к полудню, начинается пир, на котором все пьют подогретую водку. Затем молодые выхюдят к гостям, их торжественно благословляют, а затем невесту увозят обратно, но ее родня остается получать по­дарки.

«Отличительной чертой широнголов, — писала Потанина, — мне кажется, можно считать тщесла­вие, стремление жить напоказ. Я заметила также между ними очень много людей с очень невысоки­ми умственными способностями... Взамен ума я не могу отказать широнголам в большом развитии ре­месленной ловкости и даже художественного вкуса».

Был у широнголов и еще один весьма странный обычай: опасаясь смерти ребенка, родители при его появлении на свет сами не давали ему имени; отец выносил его на дорогу и просил первого встречно­го дать ему имя. Если встречалась собака, отец да­вал ей хлеба, ласкал и, подражая урчанию собаки, давал ребенку имя «коу-выр», причем (считалось, что такое имя дала ребенку собака. Младенцу надевали на шею железную цепочку и замыкали ее замком, что значило, будто это не ребенок, а щеток; таким спо­собом надеялись обмануть злого духа, несущего смерть.

Однажды Александра Викторовна увидела, как из всех дворов хозяйки рьяно выметали на улицу сор и там сжигали, — всю деревню заволопсло сизым ды­мом. Оказалось, выметание мусора поздней осенью символизирует изгнание чёрта. Вскоре на всех ок­рестных возвышенностях загорелись костры. Это сжигали так называемы чапеи — деревца, воткнутые на холме или искусственной насыпи. По весне к ним привязывают чучело черного козла, и считается, что до осени, до самого сбора урожая, чапеи охраняют поля. Ну а затем им устраивают праздничное сожже­ние. Поздней осенью в селениях широнголов устраивают маскарад, который называется чоба — цветок. По деревне ходит процессия с большим бумажным цветком, который несут впереди на длинной палке, затем все собираются на площади, и там дается пред­ставление, состоящее из отдельных сценок-фарсов.

Но самый главный празднику широнголов, как и всех буддистов, цаган-сар — начало нового года, или первый день весны. Он длился две недели, его встречали, наряжаясь во все новое, вывешивая пе­ред входом в дома фонари и ароматические палоч­ки. Не обошлось и без традиционного сжигания у дверей каждого дома полосок желтой бумаги. В пер­вый день праздника, утром, у широнголов принято устраивать гадание. Собаке обычно дают три сорта хлеба, пшеничный, ячменный и гречневый, и наблю­дают, какой она возьмет первым, такой будет и урожай в году.

Но рассказ о праздновании был бы не полным, если бы Александре Викторовне не удалось вместе с жителями деревни попасть на чамы — религиозные представления — в знаменитый в этих местах мона­стырь Кудигава. Известность монастырю принесло имя знаменитого реформатора буддизма Дзункавы (Дзенкавы или Зонкавы), который якобы там побы­вал, оставив потомкам некое таинственное письмо. Сам таинственный ритуал состоял из символических плясок в красочных масках львов, барсов, быков, слонов. Четкость и мягкая пластика движений танцоров не могли не завораживать, танец «малень­ких искусных плясунов» и выступление азыры — ко­мического персонажа, который манипулировал с бараньей костью, чем вызывал всеобщий хохот, рав­но как и фокусы человека с большой алебардой, чьи щеки странным образом протыкали железными спи­цами, казались ей очень самобытными и больше похожими на цирковое представление, чем на бого­служение. Путешественницу удивило, что там все было непосредственно и непринужденно — совсем непохоже на наши религиозные ритуалы: «через арену между танцующими мог пройти лама, которо­му вдруг захотелось понюхать табаку из табакерки музыканта». Религиозное усердие прихожан оцени­валось тем, что лама иногда перешагивал через лю­дей, наступая им на спины и головы. В результате можно было видеть множество радостных и счаст­ливых лиц с отпечатками сапога на лбу или щеках.

Пришла весна. Из Ланьчжоу прибыл геодезист, были наняты новые работники: семеро широнголов и один тангут. С их помощью путешественники на­чали снаряжать караван к таинственному и манящему Тибету. 15 апреля 1885 года на мулах и лошаках они тронулись в путь, на северо-запад, в город Синин, чтобы сначала получить от китайского губер­натора рекомендательные письма, без которых нельзя было попасть в Тибет. Губернатор Линь был с русскими весьма любезен. Он принимал их в город­ской кумирне, а в честь встречи приказал палить из пушек. Особенно он проникся идеей сняться на фото, когда узнал, что у них есть камера. Он с удо­вольствием сфотографировался и сам, и со всей се­мьей и разрешил сделать фотографии своих манда­ринов, но от поездки в горный район Амдо старал­ся гостей отговорить, ссылаясь на опасность и непредсказуемость маршрута. Даже стал их пугать разбойниками из племени голыков, которые обита­ют в северо-восточной части Тибета. А когда Пота­нин сослался на опыт Пржевальского, губернатор подчеркнул, что у того был военный конвой. Все-таки Потанину удалось его уговорить. Зато Алексан­дра Викторовна сделала немало любопытных наблю­дений. Однажды к дому, где поселились русские, подъехала небольшая, но торжественная процессия. Она сопровождала маленькую девочку, посланную матерью с просьбой пригласить русскую женщину в гости, чтобы сделать фотоснимки ее семьи. Тай-тай (так обращались к китайским барыням) оказалась женщиной лет тридцати и довольно общительной. Они посетили храм в саду тай-тай и сели обедать впятером: хозяйка с дочерьми и гостья, в распоряжение которой даже предоставили серебряную ложечку, зная, как нелегко европейцам обходиться палочка­ми. Когда дамы отобедали и пошли фотографироваться, Александра заметила, что за стол сели слу­жанки и стали доедать остатки.

В доме этой женщины, жены сановника судебно­го ведомства, все было казенное. И русская путеше­ственница была крайне удивлена, когда узнала, что в Китае все крупные чиновники сменяются каждый год, так что им приходится вести кочевой образ жизни и потому они обзаводятся только тем имуще­ством, которое помещается в сундуках.

Александра Викторовна вспоминала и еще один визит, который ей пришлось нанести в дом началь­ника города Гань-су. Жену чиновника интересовало все, особенно возможность передавать на бумаге сло­ва и фразы. Под диктовку китаянки Потанина запи­сывала фразы, а через некоторое время, когда ее просили их: прочитать, произвела на хозяйку и ее детей поистине неизгладимое впечатление: Даже сам чиновняк заинтересовался процессом письма и задал гостье несколько вопросов, типа: «Правда ли, что в вашей стране есть четырехколесные экипажи (в Китае это привилегия императора)? Правда ли, что у вашего государя есть рота телохранителей, составленная из девиц?»

Свое впечатление о быте китайцев Александра Викторовна высказала буквально в одной фразе: «Китайцы заботятся о внешности, но дома за стена­ми, там, где не видно, это самый неряшливый и грязный народ».

ПУТЕШЕСТВИЕ В СЕРДЦЕ АЗИИ

Из Синина экспедиция направилась к нагорью Амдо в северном районе Тибета. Им снова пришлось подниматься на перевалы горных цепей, а затем спускаться вниз с опасной головокружительной вы­соты. Александра Викторовна побывала в Лабране — монастыре, расположенном на высоте три тысячи метров, и одном из главных буддистских центров Амдо. Затем их путь лежал на юг, к городу Сунпань, что построен на высоте около четырехсот тысяч метров на берегу горной реки Минцзян. Эти места густо населены тангутами и усеяны монастырями. Она прошли по горам более шестисот километров. Из Сунпаня путешественники тронулись в обратный путь, в Ланьчжоу, но по другой дороге, через про­винцию Сычуань. Опасность этого пути усугубляло то, что часто приходилось переходить горные реки по старым расшатанным мостам, когда доски насти­лов буквально плясали под ногами.

Из Ланьчжоу экспедиция направилась на зимов­ку в монастырь Гумбум — главный центр зонкавистов, расположенный в 25 верстах от Синина. Александ­ре Викторовне он почему-то напомнил российский уездный городок.

В статьях «Тибет» и «Гумбум, монастырь зонкавистов» она изложила свои впечатления о Тибете и его обитателях. И даже в наши дни ее записи пред­ставляют большой интерес и заслуживают того, что­бы их кратко пересказать читателю.

Монголы называют северную часть Тибета стра­ной зверей, отмечала Александра Викторовна. И это суждение, как оказалось, было не лишено конкрети­ки, поскольку на горных склонах путешественникам часто попадались стада антилоп, коз, яков, куланов, аргали — баранов с огромными рогами. А тибетский медведь — кярс удивил всех своей внешней схоже­стью с лисой.

Население Тибета — тангуты: это люди среднего роста, крепкого телосложения, с красновато-корич­невым оттенком кожи, с темными волосами и иног­да очень большими глазами: «Наружностью и силь­ной впечатлительностью тангуты напоминают цы­ган или итальянцев», — писала она.

Тибет тех лет был разделен на шесть провинций во главе с верховным правителем — далай-ламой, чья резиденция находилась в столице Лхассе на горе Потала. Войско у тибетцев небольшое, но зато в слу­чае опасности весь народ несет воинскую службу. Жилища у тибетцев встречаются трех видов: кочев­ники живут в черных шерстяных палатках с плоским верхом, покрытых материей домашнего изготовле­ния; в районах, где есть хлебопашество, люди стро­ят деревянные дома; ну а в тех местах, где хлебопа­шество возможно, а леса нет, они переняли китай­ский способ постройки — из сырцового кирпича; в городах и монастырях встречаются двух- и трехэтаж­ные дома. Главная пища тангутов — дзамба — поджа­ренный ячмень, смолотый в муку (его едят, подме­шивая к чаю), а также сыр чура, похожий на высу­шенный творог.

Путешественница подметила любовь представи­тельниц этого народа к украшениям и сделала зари­совки ювелирных изделий, орнаментов, а также одежды и предметов быта.

«Женщины тибетские, — подчеркнула она, — дер­жатся свободно, они полноправные хозяйки в доме и отличаются большой веселостью».

Она обратила внимание на странный обычай или моду, получившую распространение в окрестно­стях Ласы. Там женщины покрывали лица черной краской, которую готовили из сажи и соков расте­ний, но «это... не мешает им нравиться и быть хоро­шенькими».

Другой обычай, который, мягко сказать, удивил русскую женщину, получил распространение в юж­ной части Тибета. Там все братья в доме имеют одну жену. Хотя формально она считается женой старше­го брата, но живет со всеми. Это явление они объяс­няют тем, что имущество братьев не должно разде­ляться.

В районе Амдо тангуты имеют одну жену, причем они женятся и выходят замуж не рано, а в том при­мерно возрасте, что и европейцы, и семьи у них не всегда прочные, — случаются и разводы. Возможно, из-за горячности и вспыльчивости характера.

«Детей тангуты очень любят, но берегут их боль­ше от злого глаза, а от грязи нисколько не берегут. Не знаю, моют ли они их когда-нибудь».

Рисуя объективную картину жизни тангутов, Александра Викторовна отметила их негостеприим­ный нрав: «Каждый дом — замок, неприступный для всех, кроме его обитателей». Паломников они никогда не пускают ночевать, а пищу для них выносят на дорогу.

Монастырь, в котором поселились члены экспе­диции, принадлежал монахам — зонкавистам, после­дователям учения Дзонкавы (Зонкавы) — реформа­тора буддизма. Что это за учение? Как отмечала По­танина, первое время буддистские монахи вели до­вольно-таки невоздержанный образ жизни, и мно­гие из них были даже женаты. Но в XIV веке в Северном Тибете, как раз в провинции Амдо, по­явился лама Дзонкава, который проповедовал, что надо исправить религию. Произошел раскол: зонкависты стали носить желтую одежду, вести аскетичес­кий образ жизни и поселились в монастырях, а ста­роверы остались в старинных красных одеждах, и им по-прежнему позволялась семейная жизнь. Их вера получила название Бон. Разошлись они, как истинные последователи учения Будды, мирно.

Гумбум — главная обитель зонкавистов, и в нем насчитывалось в то время порядка четырех тысяч лам. Главным праздником в монастыре считался Чоба (Цветок), который отмечается на 15-й день после наступления нового года, а осенью там честву­ется Дзонкава — в день его кончины во всех храмах Гумбума загораются огни.

Женщине, выросшей в глубоко верующей право­славной семье, судя по ее записям, было чуждо ка­кое-либо высокомерие по отношению к представи­телям другой веры. В ее записях чувствуется непод­дельный интерес и глубочайшее уважение к чужим святыням. Тибетцы платили ей взаимностью, и об их доверительном отношении может свидетельство­вать хотя бы такой факт. Перед самым отъездом они рассказали ей, а быть может, и указали дорогу на свя­щенный остров озера Палт, где в то время в монас­тыре жила одна из последних Хубилганов — живых воплощений женского божества.

10 апреля 1886 года экспедиция покинула Гумбумский монастырь и направилась к озеру Кукунор (Го­лубому озеру). Далее их путь лежал на север через перевалы горного массива Нань-Шань, расположен­ные на высоте более четырех тысяч метров. В доли­не реки Эдзин-гол, к северу от Нань-Шаня, местные монголы-торгоуты рассказали им, что неподалеку в песках, в безводном месте восточнее реки, есть развалины древнего города. Потанинская экспедиция туда не пошла, но позднее, по сделанным им запи­сям, были найдены развалины города Хара-хото, где исследователи обнаружили много ценных экспона­тов, в том числе и библиотеку древних рукописей.

Снова оказавшись на землях Ордоса, путеше­ственники нанесли визит еще одному вану. Если раньше они посетили Джунгорского вана — привер­женца новых, китайских порядков, то владелец этих земель был как раз старовером.

Экспедиция две недели находилась недалеко от ставки правителя. Он несколько раз посещал Пота­нина, а княгиня пригласила в гости его жену. В соп­ровождении старика Сандан-джимбы она приехала в ставку. Там были обычные юрты, только войлоки немного белее отличали их от жилищ простых торгоутов. Перед одной из них стояли мачты. И вот что дальше рассказывает Александра Викторовна:

«Из нее вышли две женщины, помогли мне сой­ти с лошади и повели в юрту. У дверей меня встре­тила высокая монголка, за халат которой цеплялось четверо ребятишек. По костюму я приняла ее за няню; но в юрте она меня усадила и начала занимать разговорами, и я поняла, что это княгиня, а ребя­тишки в засаленных халатах и грубых сапогах — ее дети. От обыкновенных юрт юрта княгини отлича­лась только пунцовой шерстяной материей, которой она была обтянута изнутри. Против очага стояло низкое кресло с пунцовыми подушками; это было кресло самого князя.

Вскоре в юрту вошли несколько монголов с ша­риками на шапках; перед ними поставили скамееч­ки и подали чай в фарфоровых чашках; потом в тех же чашках нам подали пельмени. Чиновники скоро ушли и увели с собой Сандан-джимбу; после этого мой разговор с княгиней пошел успешнее. Я отдала ей маленькие подарки, которыми тотчас же завла­дели дети. Мы говорили о погоде, о жаре, о кома­рах, мучающих людей. Княгиня спрашивала меня о моих странствиях и пожаловалась, что кроме своих степей она ничего не видела. Старшую девочку она уже приучала к хозяйству; девочка умела уже доить овец, но не умела доить коров.

Княгиня не жаловалась на бедность, но вся об­становка говорила о ней. Особенно поражали нас своими лохмотьями и попрошайничеством слуги князя. Они приходили в наш лагерь и просили еды и одежды. Хотя наши рабочие уже сами обносились, но их обноски годились еще для прислуги князя».

Александра Викторовна, похоже, к тому време­ни уже освоила монгольский язык на разговорном уровне, раз так свободно обходилась без перевод­чика.

Караван проследовал далее на север вдоль реки Эдзин-гол и за двадцать пять часов непрерывного движения пересек участок пустыни Гоби. Затем были преодолены горные цепи Монгольского Алтая, называемого также Гобийским, и путь лежал вперед, через хребет Хангай... до самой Кяхты, куда путе­шественники прибыли 22 октября 1886 года, завер­шив переход через самые пустынные и малоизучен­ные районы Монголии.

Эта экспедиция длилась два года и шесть меся­цев, в ходе ее работы был проложен маршрут в 5700 верст, опирающийся на 62 астрономических пункта, был собран обширный гербарий и коллек­ция животных, описаны отложения лесса к югу от Гоби, исследовано ущелье, где базальтовая лава за­легла на протяженности десяти верст.

БЫТЬ ЗНАМЕНИТОЙ ОНА НЕ СТРЕМИЛАСЬ, НО...

Вернувшись из экспедиции, Потанины посели­лись в Иркутске. Григорий Николаевич Потанин был назначен на должность правителя дел Восточ­носибирского отдела Географического общества. Их иркутская квартира состояла из двух комнат, распо­ложенных в мезонине небольшого дома, но скоро это скромное жилище стало местом паломничества всех, кто интересовался наукой и хотел узнать по­больше о жизни незнакомых народов. По воспоми­наниям современников, Потанин встречал гостей обычно в блузе, подпоясанной ремешком, а его жена в темном ситцевом платье. Старые друзья и новые знакомые собирались у самовара и вели интересные беседы, так что вскоре их маленькая квартира пре­вратилась в настоящий культурно-просветительский центр. В.А. Обручев, будущий академик, познакомился с Александрой Викторовной тогда же в Иркутс­ке, она ему запомнилась такой: «Она была худоща­вая, роста выше среднего, в простом сером платье без всяких украшений в виде бантиков, брошек, ко­лец. Меня поразил ее высокий певучий голос и под­стриженные волосы на светлой гладко причесанной голове», — писал он. Потанин занимался составле­нием отчетов, которые вышли затем в 1893 году под названием «Тангутско-Тибетская окраина Китая и Центральная Монголия», жена ему помогала в рабо­те. Кроме того, она много писала и занималась жи­вописью и языками. Однако постоянные гости и посетители их очень сильно отвлекали от трудов, что и подстегнуло Потаниных снова переехать в сто­лицу.

Осенью 1890 года Потанины прибыли в Петер­бург. Александра Викторовна теперь была знамени­та, и особое восхищение она вызывала у юношей и девушек, буквально бредивших ее судьбой. В ее пе­тербургской квартире каждое воскресенье собира­лась молодежь, и она охотно вела с ними беседы на любые темы, причем иногда она одновременно вы­шивала подушки, нанося на них изысканные восточные орнаменты, чтобы потом подарить кому-то из знакомых. Можно сказать, что Александра Викто­ровна открыла многим молодым женщинам путь в науку.

Вскоре под эгидой Русского географического общества началась подготовка очередной экспеди­ции в Китай. Она выехала из Кяхты осенью 1892 года в составе Г.Н. Потанина с Александрой Викторов­ной, зоолога М.М. Березовского, переводчика с мон­гольского, бурята Б.П. Рабданова и специалиста по сохранению коллекций В.А. Кошкарова. Параллель­но проводить геологические исследования было поручено молодому ученому В.А. Обручеву, в буду­щем известному академику.

Экспедиция должна была продолжить изучение восточной окраины Тибета и соседней провинции Сычуань.

...ОСТАВЛЯЯ В ГОРЯХ СВОЕ СЕРДЦЕ

От приграничной Кяхты до китайского города Калгана они проследовали по почтовому тракту че­рез Монголию, не проводя никаких наблюдений. Ехали очень быстро, в повозке, которая по форме напоминала закрытый ящик, прикрепленный к оси с двумя массивными колесами без всяких рессор. Последние могли бы смягчать толчки, но почему-то были не предусмотрены. Быстрая езда по бездоро­жью, сопровождаемая неимоверной тряской, страш­но изматывала. Хотя терпеть все это пришлось все­го две недели, но, «превратившись в пассажирку, причем самого неудобного на свете транспорта», Потанина сильно пожалела, — решив сэкономить время, они рисковали потерять остатки здоровья. Эх, лучше бы привычно, неторопливо, на мулах или верблюдах, — на две недели дольше, зато спокойнее.

Из Калгана был такой же скоростной переезд в Пекин...

Едва добравшись до столицы Китая, Александра Викторовна почувствовала себя плохо. Начались сердечные приступы, причиной которых стала, воз­можно, эта изматывающая езда в монгольской повоз­ке. Врач посольства, где они остановились, настоя­тельно рекомендовал ей отложить участие в похо­де, но она не согласилась.

Ведь она привыкла к лишениям, и трудности стали частью той жизни, которую она сама себе из­брала.

Как сказал один ее современник: «Она казалась слабой и малокровной, но в ее слабом теле имелся большой запас нервной энергии, воли и способнос­ти преодолевать трудности».

Возможно, на сей раз она переоценила свои силы.

16 декабря экспедиция вышла из Пекина и напра­вилась в Сиань (Сианьфу) — столицу провинции Шаньси. Оттуда путь лежал на юг: дорогу в 1100 ки­лометров через горы они преодолевали в легких бамбуковых носилках. И чем дальше они уходили по крутому склону в горы, тем все более жутко становилось находиться в носилках, особенно если в дороге попадались навстречу навьюченные животные: ка­залось, что выок вот-вот заденет повозку и смахнет ее под откос. В таких местах женщина иногда про­сила носильщиков дать ей возможность сойти, но они словно не слышали ее просьбы и продолжали бежать вперед.

Последний перевал в бассейне реки Ханьцзян был для Александры Викторовны самым тяжелым: дорога состояла из лестниц, выложенных крупны­ми плитами, и шла зигзагами. Потанины настояли, чтобы этот участок пути все-таки пройти пешком, — так надежнее. В очерке «1100 верст на носилках» Александра Викторовна дала красочное описание пути: от Сианьфу до главного города провинции Сычуань Чентуфу. Они провели там несколько дней и направились на запад, в Торсандо (Дацзянлу) — город на окраине Тибета: очень бойкое место и по­чти что единственный пункт, через который можно попасть в Лхасу. Им досталось ужасно неуютное жи­лище: «мы ватой затыкали и бумагой заклеивали щели», но ничего другого этот город своим гостям предложить не мог, там каждый дом был построен из щепок и прутиков, так что все они продувались насквозь. В начале весны Александра Викторовна почувствовала себя плохо, и с ней случился первый удар, после которого она ненадолго лишилась речи.

Когда она немного отошла, то описала то, что с ней произошло.

Больная медленно шла на поправку. О продолже­нии путешествия пока не могло быть и речи, и муж все время был рядом. Он приносил ей цветы, кото­рые собирал, отправляясь на экскурсии по окрест­ным местам, а она, как только начала понемногу при­ходить в себя, старалась их зарисовывать. Понемно­гу больная стала выходить на берег реки с палитрой и рисовать виды местности. Однако рассчитывать на то, что она скоро поправится и сможет вернуть­ся на маршрут, не было оснований.

Тогда Потанин принял тяжелое для них обоих решение: свернуть экспедицию и ехать в Пекин, где ей смогут оказать медицинскую помощь. Жену и Кошкарова с багажом он отправил прямой дорогой в Цэагутин, а сам с Рабдановым и двумя монголами пошел туда же по горам окраины Тибета. Ее несли в паланкине, делая остановки на постоялых дворах — дянях, где ее мучила вонь, но Александра Викторов­на по-прежнему стремилась впитать в себя всю бо­жественную красоту природы этого мира.

После Пасхи она отправила письмо матери, в котором писала:

«1893 год. Фомин понедельник.

Пасху встретили в горах, дорога все была труд­ная, на стоянки приходили только к вечеру и в дере­венские дяни, где только лечь, найти место, и то хо­рошо, зато дорога, те виды местности были самые праздничные, пасхальные, а я ради этого готова ми­риться с плохонькими дянями, и считала эту Пасху самой хорошей; особенно как-то хорош был день Великой Субботы; и я взяла с собой в носилки Евангелие, но потом оставила его. Думаю: книжка, писан­ная руками, всегда будет со мной, а эта великая Сла­ва Божия, которую я могу теперь созерцать глазами, не всегда бывает со мной... Шла обыкновенно так: шагов 10 сделаю, да опять сажусь; и то едва подни­малась...»

Около города Джархуа (Чжао-хуа) по дороге в Шанхай, когда ее несли в паланкине, с ней случился инсульт: отнялся язык и наступил полный паралич конечностей. Пришлось изменить маршрут, чтобы доставить больную по более удобному пути в один из ближайших городов. Наняли лодку и направились в город Баонинфу, где надеялись при английской миссии найти врачей, но вместо них повстречали двух английских миссионерок, они и обеспечили уход за больной. Однако ей нужен был врач, и Пота­нин взял лодку и направился в Чунцинфу, где навер­няка были доктора. Плавание должно было про­длиться порядка восьми дней. За два дня до прибы­тия в город, 19 сентября 1893 года, Александра Викторовна Потанина скончалась. Как вспоминал один из очевидцев ее последних минут жизни: «Она подзывала мужа знаками и прощалась с ним безсловно, притянув его голову для поцелуя».

Известие о смерти Александры Викторовны Потаниной пришло в Россию только через месяц. Экспедиция с телом усопшей спустилась по рекам в город Ханькоу. Там русская колония предлагала за свой счет устроить похороны своей мужественной соотечественницы и поставить памятник, но Григо­рий Николаевич отказался. Он не хотел огорчать ее мать, захоронив тело единственной дочери в чужой земле и без православного обряда. Русская колония организовала доставку останков путешественницы через Пекин и Калган в Кяхту.

На гроб Александры Викторовны было возложе­но 25 венков от ученых обществ, друзей, почитате­лей, в том числе был венок от бурятского народа. 23 января 1894 года ее торжественно погребли в Кяхте на Успенском кладбище, и местные граждане на пожертвования поставили ей памятник.

Григорий Николаевич, похоронив любимую жену, больше не смог вернуться в те места, где пе­рестало биться ее сердце, он занялся научными тру­дами.

В начале XX века профессор Томского универси­тета ботаник В.В. Сапожников, исследуя Монгольский Алтай, открыл там большой двадцатикиломет­ровый ледник и назвал его ледником Потанина, а самый крупный его ледовый приток — ледником Александры, в честь его постоянной спутницы и помощницы.

Однако Александра Потанина сумела растопить лед. Лед отношения к женщине в науке, лед непони­мания. Она внесла крупный личный вклад в этно­графическую науку, и она же стала первой путеше­ственницей, рассказавшей правду о жизни женщин Азии.

Добавить комментарий