Александра Викторовна Потанина (1843—1893) стала: одной из первых женщин, совершивших путешествие в труднодоступные районы Монголии, Китая и Тибета, одной из первых женщин была принята в члены Русского географического общества и удостоена золотой медали за ценный вклад в этнографическую науку.
Про таких обычно говорят, что это была женщина ярчайшей судьбы... Однако, по идее, ее жизнь должна была сложиться совсем иначе: из нее могла выйти добропорядочная матушка-попадья или по крайней мере старательная и прилежная преподавательница, обучающая тонкостям рукоделия молоденьких провинциалок на каких-нибудь женских курсах. Так что столь неординарным явлением своего времени Александра Викторовна стала не благодаря, а вопреки судьбе.
«НЕВЕСТА С МЕСТОМ»
«Отец мой был священник Знаменской или Мироносицкой церкви в Нижнем Новгороде, Виктор Николаевич Лаврский. А прадед был из монастырских крестьян», — писала в своей автобиографии Александра Викторовна, приподнимая завесу тайны над вечно сокрытой от посторонних глаз жизныо представителей российского православного духовенства, из среды которого она вышла. Фамилия Лаврский досталась отцу будущей путешественницы не по наследству, а была назначена, как и прадеду, монастырскому крепостному, который дослужился до духовного сана и получил фамилию Философов, а деду — тому досталась фамилия Никольский, и он «писался по церкви». Ну а его сыновья в свою очередь были записаны, причем в разное время, как Фиалковский, Десницкий, Лаврский... и еще двое Фиалковских, — вот так в одной семье все носили разные фамилии.
«Кончив семинарию, где отец от ректора получил фамилию», он поступил в Московскую духовную академию, и, после нескольких лет преподавательской работы в Астраханской семинарии, в 27 лет женился на 16-летней Екатерине Васильевне, дочери Василия Григорьевича Владимирова, священника Архангельского собора в Нижнем. «Отец посватался, и согласия у нее не спрашивали... Отец был стройный и красивый, он мог нравиться». Первое время молодые жили в самом Нижегородском кремле, в доме деда. После женитьбы отец служил профессором духовной семинарии, и эту должность совмещал с должностью эконома. Но вскоре, по собственной просьбе, ушел в священники: Лаврский получил приход в ближайшем городке Горбатове, и семья поселилась временно там.
... И 25 января (по старому стилю) 1843 года в семье отца Виктора случился настоящий переполох. Бабушка замесила тесто для блинов по случаю предстоящего праздника — именин тетки Марии, — и тут за ней прибежала посыльная девушка.
— Неужто началось?! — Женщина, причитая, заметалась по кухне. Тесто на опаре поднялось, пора блины месить... Она наспех сполоснула руки и поспешила на помощь к роженице... По дороге ей подвернулся младший сын Неофит, и она, сменив растерянно-озабоченное выражение лица на более строгое, повелела:
— Нечего по дому без толку слоняться, ступай на кухню и займись блинами.
— Матушка, да кабы я хоть раз в жизни их делал. Я ведь не умею.
— А чего там уметь. Размешай тесто, чтоб как сметана было, и лей на горячую сковородку, да не забывай переворачивать... Все, ступай! А мне надо еще за повивальной бабкой человека послать.
Вскоре по дому разнесся пронзительный детский крик. Рождению дочери все обрадовались — для Екатерины Васильевны это были уже пятые роды, но из всех выжил только первенец — Валериан. Вечером был семейный праздник с дядюшкиными блинами, который всю жизнь потом вспоминал, что благодаря появлению на свет Шурочки, он научился их печь.
Она росла болезненным и нервным ребенком, а когда капризничала, то, как вспоминала сама Александра Викторовна, отец мог и отшлепать, не больно — шелковым поясом, — но было очень обидно. Из самых ранних детских воспоминаний она запомнила тетушкину свадьбу да березки на Троицу: они с братом Костей (он был на два года ее моложе) сидят у окна, любуясь этими сказочными деревцами, и ждут всех из церкви.
В десятилетнем возрасте у девочки состоялся серьезный разговор с отцом. И он ей запомнился на всю жизнь. Как-то Шурочка возгордилась перед деревенскими ребятишками. И тогда отец вечером, в сумерки, подозвал ее к себе и сказал, спокойно так, как взрослой: «Я сам едва не стал дьячком в сельской церкви. Вот, и была бы ты сейчас деревенской девчонкою, а не дочерью отца протоиерея. Чем же тебе гордиться?» Тогда, быть может, она впервые задумалась о превратностях судьбы, которая находится в десницах Господа. А вдруг, не только у Господа?..
Первые уроки чтения и письма девочка получила дома. «Азбуку я учила под руководством маменьки», — вспоминала она, к восьми годам одолев грамоту и Закон Божий. А справиться с другими дисциплинами ей помог старший брат Валериан. Именно он возбудил в сестренке интерес к естественным наукам, которыми сам увлекался, и сумел передать ей свою тягу к познанию природы: вместе они ставили физические опыты, собирали гербарии и коллекции. Этот любознательный семинарист стремился к постижению Творца через познание окружающего мира — Его Творения. Кстати, Валериан Викторович Лаврский был школьным другом Николая Александровича Добролюбова. Валериан,по выражению Добролюбова, был еще и «записным любителем искусств», поэтому нет оснований сомневаться в том, что он поощрял и увлечение сестры еще и живописью. Влияние на становление Александры Лаврской, в будущем столь незаурядной личности, оказала и знакомая отца помещица Е.П. Юрьева, тетка беллетриста П.Д. Боборыкина. У нее не было собственных детей, и, вероятно поэтому, она привязалась к Александре. Она часто брала к себе девочку погостить, занималась с ней французским и, провожая домой, каждый раз давала ей с собой интересные книги для чтения.
В юности Александра и ее младший брат Константин стали друг другу еще ближе. Поступив в Казанский университет, Костя регулярно слал ей письма, в которых сообщал новости студенческой жизни и делился своими размышлениями на самые злободневные темы. Он стал редактором либеральной «Камско-Волжской газеты» и постоянным сотрудником «Недели», инициатором устройства дешевой столовой для студенческой молодежи. Кстати, там поглощали не только пищу, но также новомодные политические тенденции, — Константин организовал выписку нескольких политических газет для посетителей столовой, которая вскоре превратилась в настоящий молодежный клуб.
Год освобождения крестьян и отмены крепостного права стал переломным не только для всей российской истории, но и для одной отдельной взятой семьи.
В 1861 году умер Виктор Николаевич, отец Александры. Эта смерть принесла горе в их дом и определила дальнейшую судьбу единственной дочери усопшего: 18-летняя девушка превратилась в «невесту с местом». По традиции, существовавшей в среде духовенства, и за ней закрепилось место в приходе отца. Оно могло быть занято только священником, холостым или вдовцом, который женится на дочери покойного настоятеля данного храма. Какая печальная перспектива, и какой в то же время непростой выбор. Место конечно же хлебное, и на него быстро слетятся женихи в рясах, — только выбирай. Вот только на нее ли они позарятся или все- таки на осиротевший приход?.. А что если ей от всего отказаться? Но тогда можно на всю жизнь остаться старой девой, синим чулком. Тоже по тем временам не самая завидная перспектива. Тем не менее Александра сделала свой выбор в пользу последнего: да, пусть она останется старой девой, чем вот так... быть придатком или довеском «к месту» и всю жизнь провести нелюбимой с нелюбимым. Она еле уговорила брата Валериана — к тому времени уже священника в Самаре — занять место отца, а сама осталась жить там же и открыла домашнюю школу.
В 1866 году в Нижнем Новгороде начало работу женское епархиальное училище, и Александра Викторовна устроилась туда воспитательницей. По воспоминаниям знавших ее в те годы людей она была застенчивой и замкнутой натурой, но «в ней жила постоянная мысль и горячая жажда знаний. Она была общей любимицей учениц, а у сослуживцев пользовалась уважением как чрезвычайно прямой, честный и отзывчивый на все хорошее человек» — Эти слова принадлежат ученому и путешественнику В.А. Обручеву.
Теперь уже с ее «женской долей», казалось бы, все определено. Да, ее можно было с полной уверенностью назвать старой девой: ей под тридцать и красотой она, увы, не блещет, а это значит, что перспектива выйти замуж для нее с геометрической прогрессией приближается к нулю. Что ж, ей остается только не обращать внимания на свое медленное увядание и перестать надеяться на какие-то перемены в своей скучной жизни. Она ведь сама сделала такой выбор.
ПЕРЕМЕНА УЧАСТИ
А тем временем младший брат Константин за свою бурную деятельность был в 1872 году выслан из Казани в город Никольск Вологодской губернии. Но самое удивительное, ему даже не было объявлено, за что его ссылают, а департамент полиции в ответ на все вопросы хранил молчание. В Никольске судьба свела его с другим ссыльным — коренным сибиряком Григорием Николаевичем Потаниным, который оказался в Вологодской губернии после отбытия наказания по суду — трех лет каторжных работ в крепости Свеаборг в Финляндии, где располагалась арестантская рота военного ведомства с каторжным отделением. Он пошел по этапу за организацию в Томске молодежного политического кружка, где обсуждались порой подпольные прокламации, в том числе доставленное из Лондона воззвание Герцена «К молодому поколению». Кто-то донес на него жандармам, и Потанина вместе с двумя товарищами осудили.
В тот день у ссыльного Константина Лаврского была большая радость: к нему в гости приехала мама и любимая сестра Шура. За столом собрались самые близкие, самые любимые, а еще друзья, в числе которых был и Григорий Потанин. Александре он показался интересным человеком. Даже находясь в ссылке, он продолжал научную деятельность: обрабатывал материалы по этнографии Сибири и исследовал общинное крестьянское хозяйство Севера. Александра с матерью пробыли в Никольске неделю, и ежедневно Потанин бывал у них в доме. Иногда они небольшой компанией выбирались в лес на пикник. Во время таких прогулок волжская барышня восхищалась сдержанной северной природой и даже позавидовала ссыльным, что они могут вот так, в любое время, бывать в лесу и наблюдать жизнь его обитателей.
Потанин вел в Никольске метеонаблюдения, для чего ему из Петербурга прислали все необходимое. Но у него не оказалось часов. Это был повод написать Александре и озадачить ее просьбой выслать ему часы.
После того они переписывались целый год. Постепенно в их деловой переписке стали появляться интимные ноты... Друг Потанина, писатель Н.М. Ядринцев, «уже заочно преклонился перед этой женщиной», поскольку отмечал: «Как отразилось на этом серьезном, замкнутом человеке знакомство с Александрой Викторовной, какие потоки света хлынули на него, какими цветами радуги заиграло его воображение, какое идеальное настроение сказалось в его духе, какой полет получила мысль, сколько явилось новых планов, какой энергией дышала эта сильная натура». В конце концов Потанин сделал ей предложение. Оно было принято, а наша волжанка с живым умом нашла в коренном сибиряке ценителя, единомышленника и верного спутника.
Новая поездка в Никольск Александры с матерью Екатериной Васильевной в 1874 году была, можно сказать, Свадебной. Они обвенчались с Григорием Потаниным в местной церквушке, скромно, без всякого торжества, из гостей были только брат да ссыльные товарищи. Александра осталась с мужем зимовать в вологодских краях, а ее брат по состоянию здоровья был переведен в Самару. Вскоре и Григорий Николаевич получил право переехать в любой город империи, кроме столиц, и молодая пара отправилась в Се родной Нижний Новгород. Но надо сказать, что на Потанина возлагал большие надежды авторитетнейший ученый и путешественник П.П. Семенов-Тянь-Шанский, который продолжал хлопотать о его полной реабилитации. П.П. Семенов покровительствовал Потанину еще в бытность того казачьим офицером, когда случайно увидел, находясь в Омске, собранный им во время походов по Сибири и Алтаю гербарий. По его же совету Потанин оставил военную службу и поступил на физико- математический факультет Петербургского университета. Но из-за студенческих волнений в 1863 году университет был на неопределенное время закрыт, и молодой ученый отправился с экспедицией астронома Струве в приграничные с Китаем районы Южного Алтая и Тарбагатая, а затем решил не возвращаться в столицу и остаться на родине. Ну а там, как поется, ему предстояло отправиться «из Сибири в Сибирь»...
Вскоре Потанин получил право жить в Петербурге, и супруги переехали в столицу. Там его друг Н.М. Ядринцев впервые познакомился с его женой: «Александру Викторовну я увидел в Петербурге. Это была скромная, застенчивая женщина, высокая, сухощавая блондинка, с подстриженными волосами и тонким певучим голосом. Она одевалась скромно и просто, и лицо ее носило печать серьезной и интеллигентной женщины. В обществе она была молчалива, но отличалась тонкой наблюдательностью — качество оказавшееся впоследствии весьма ценным для путешественницы. Ее мнения и суждения были сдержанны, но метки и отличались тонким остроумием. Она делала весьма удачные характеристики и определяла людей сразу».
А вот какой ее запомнил другой современник, В.В. Стасов: «Впечатление, произведенное на меня Александрой Викторовной, было совершено особенное. Она не была красива, но в ней было что-то такое необыкновенно притягательное для меня. В ее лице была какая-то страдальческая черта, которая делала мне ее необыкновенно симпатичной, хотя мне вовсе не было известно ни тогда, ни теперь, были ли у ней в самом деле страдания в жизни. Но это были какие-то исключительные черты, глубоко нарезанные на ее бледном, серьезном лице, и я не мог смотреть на нее без особенного чувства, совершено необъяснимого и мне самому. У ней был взгляд такой, какой бывает у людей много думающих, много читавших, много видевших... Иногда этот взгляд казался рассеянным и потерянным, но все-таки необыкновенно сосредоточенным и углубленным... И вот, таким-то образом, я тотчас же постарался познакомится с этой особенной женщиной, в которой я сразу чувствовал какую-то необыкновенную прочность душевную и надежность умственную».
Встреча с Григорием Николаевичем Потаниным наполнила жизнь Александры смыслом и подарила ей ощущение счастья. До переезда в Петербург застенчивая провинциалка в душе побаивалась этого огромного и бездушного, как ей казалось, города. Но все оказалось иначе: жизнь ее стала еще гармоничней, а ближний круг друзей оказался приятным и надежным. Потанин много работал над составлением дополнений к IV тому «Землеведения Азии» К. Риттера, а жена ему во всем помогала и параллельно усиленно занималась рисованием. Тогда высок был общественный интерес к познанию природы и, как отмечал их современник, известный ученый К.А. Тимирязев, он вырос в целое общественн ое движение — «движение мысли, пробужденное быстрыми успехами естествознания», которое характеризовалось также демократизацией науки, и в этом «обнаруживалось одно из проявлений духа времени».
Легко представить то состоянии эйфории, которое могло охватить женщину, еще совсем недавно смирившуюся с участью прозябающей в провинции затворницы.
Тогда у всех на устах было имя Н.М. Пржевальского, вернувшегося из Центральной Азии. Григорий Николаевич подал в Русское географическое общество предложение снарядить экспедицию для исследования! к тому времени наименее известных и изученных территорий Внутренней Азии, которые лежат к югу от Томска и Енисейской губернии. На путешествие смогли выделить только три тысячи рублей, но этого было катастрофически мало. Однако проектом удалось заинтересовать министерство финансов. Дело в том, что в 1868 году были упразднены таможенные линии на всей протяженности восточной границы, от Иркутска до Астрахани, и они остались без должного надзора. В министерстве решили использовать возможности экспедиции для исследования как торговых пунктов и направлений торговых потоков, так и количества и ассортимента самих товаров, которые могли бы составить предмет торгового оборота и принести в казну дополнительные средства.
Так что Потанину было дано поручение в течение двух лет исследовать всю пограничную с Западной и Восточной Сибирью полосу Монголии от Чугучака и российского Зайсанского поста до озера Косогол. На эту весьма рискованную, в некотором смысле, спецоперацию министерство выделило еще три тысячи рублей.
Надо сказать, что в историю Александре Потаниной суждено было войти прежде всего в качестве незаменимой помощницы и верной спутницы Григория Николаевича. Но, разделяя с мужем заботы по сбору и сохранению коллекций, проведению метеорологических наблюдений, она находила время и для самостоятельных этнографических исследований, особенно ей это удавалось в общении с азиатскими женщинами, которые избегали мужчин-чужестранцев. Кроме того, она делала интересные зарисовки, а литературные записи и очерки стали свидетельством большого таланта и меткого наблюдательного взгляда А.В. Потаниной. Известно, что накануне отъезда Григорий Николаевич обратился с просьбой к известному художнику И.И. Шишкину помочь с подбором красок для Александры, а В.В.Стасов, встретив Потанину, стал убеждать ее заняться во время путешествий зарисовками восточноазиатских эмалей. «Александра Викторовна, улыбаясь своей тихой и кроткой улыбкой, сказала: извольте, обещаю всем этим заняться, все сделаю для ваших вопросов, что могу. Пришлю или привезу вам, что только можно». И она сдержала обещание. Ее подробнейшие зарисовки пейзажей местности, городов, храмов, жилищ, деталей одежды, украшений, предметов быта и этнографических типажей стали свидетельством ее художественного дарования. Хотя, по своей врожденной скромности, она всегда старалась держаться в тени, а к своим способностям относилась с долей иронии и скептицизма.
ИДЕМ НА ВОСТОК
В июле 1876 года в городе Зайсане, у подножия хребта Саур, собрались участники экспедиции. Кроме четы Потаниных в нее вошли: топограф П.А. Рафаилов с двумя помощниками-казаками, кандидат Петербургского университета A.M. Позднеев — знаток монгольского языка, переводчик, охотник и студент-зоолог М.М. Березовский, специалист по чучелам, отставной гвардейский унтер-офицер А.Ф. Коломийцев. Военного конвоя, положенного в таких случаях для сопровождения, у них не было. Так начиналось первое в жизни Александры Викторовны путешествие, которое ставило своей основной задачей изучение природы и населения Северо-Западной Монголии. В ходе этого путешествие 1876— 1877 годов экспедиция посетила города Кобдо, Хами, Улясутай, озеро Косогол, монастырь Учангом и таким образом охватила как бы кольцом Северо-Западную Монголию.
Десять дней экспедиция продвигалась на восток по широкой долине Черного Иртыша, пересекавшего границу России и Китая.
Когда в Петербурге их провожали друзья, то многие восклицали: «Какая вы счастливая!» Казалось бы, действительно, участь первой женщины, которая с научной целью отправляется в экзотическую Азию, где ее, несомненно, ожидает столько замечательных впечатлений, может служить предметом зависти. Но... первая же ночь с грозой и комарами, которые своим количеством способны были даже погасить горящую свечу, могла у многих из них отбить желание продолжать путь. Ощущение от атаки комаров было такое, что ей казалось, будто лицо беспрерывно посыпают пеплом. Но она храбро боролась с комарами по ночам, а утром снова отправлялась в путь, наравне с другими, переходя вброд реки, подымаясь по горным тропинкам, опускаясь в глубокие топкие лощины, переправляясь на долбленых лодках через реки, не зная устали и не прося себе, как женщине, снисхождения.
Перейдя Иртыш, экспедиция углубилась в монгольский Алтай. В монастыре Шара-суме Потанин подумал взять нового проводника, так как решил идти на Кобдо новым путем, по которому не проходил еще ни один топограф. Однако у стен монастыря их ждал пренеприятнейший сюрприз. Уже на подъезде к резиденции настоятеля, на мосту, путь им преградили несколько вооруженных всадников. Деваться было некуда. В их плотном кольце путешественники подъехали к кумирне, в адрес русских летели гневные выкрики — похоже, ругательства, и не только: иногда они сопровождались камнями и тычками, так что приходилось уворачиваться от ударов. Серьезность ситуации подтверждало и то, что вырвавшихся немного вперед двоих казаков стащили с лошадей и стали осыпать ударами... Всех членов экспедиции разоружили, обыскали и доставили к местному правителю, — словом, они пережили немало неприятных минут. После двухдневного ареста их, безоружных, отпустили, но легко представить настроение путешественников, тем более что о жестокости настоятеля монастыря ходили весьма красноречивые слухи. Им было предложено, как писал в дневнике Григорий Потанин, либо ехать в Кобдо по пикетной дороге долины Урунгу, и в этом случае им обещали вернуть оружие, либо: «...в противном случае ваше оружие будет оставлено в Шара-суме и вы получите только ваших лошадей... мы выбрали последнее». Свободные и безоружные, они нашли проводников и продолжили путь по крутым склонам Монгольского Алтая. У верховья реки Кран им пришлось преодолевать крутой перевал — высота подъема составляла 2960 метров — и Александре очень мешала женская одежда, так что ей пришлось переодеться в полумужской костюм. Затем четыре дня они провели под сенью снежной вершины Мус-тау, где Александре Викторовне удалось сделать первые наблюдения над бытом неизвестных народностей. Киргизский султан Самеркан был гостеприимен, причем, что удивительно, к женщине он отнесся с неожиданным почтением и даже позволил ей присутствовать на специально организованной охоте на лисиц, которых ловили прирученные беркуты.
Конечно же, в пути было много неудобств, особенно для единственной женщины в чисто мужском коллективе, но они компенсировались невиданными красотами природы. Ее восхищали и стада антилоп, несущихся со скоростью 50—60 км в час, и группы древних могил исчезнувших народов, и трогательные стайки горных курочек на скалистых отрогах.
Наконец караван миновал перевал и подошел к долине реки Буянту. Путники переночевали на ее болотистом берегу, а утром вошли в Кобдо. Дома в этом городе не соответствовали суровому климату: большие окна заклеены бумагой, а двери плохо подогнаны к рамам, помещения в основном отапливались сухим навозом, типичным для китайских жилищ топливом.
Александра не сетовала на лишения пути, но ее раздражала и угнетала грязь и скученность ночлегов в населенных пунктах. Жесточайший ревматизм и сопутствовавшая ему сердечная болезнь были следствием постоянных простуд, которым она подвергала себя в поисках струи свежего воздуха.
Все время с октября по март, пока экспедиция зимовала в Кобдо, было потрачено на получение информации о русской торговле с монголами. Александра, в свою очередь, собирала материал для очерков и пополняла орнитологические коллекции.
Единственным развлечением в этом городе был китайский театр, который путешественница описала в очерке «Театральные представления и религиозные празднества в Китае». Театр находился прямо на площади. Ее поразило то, что кресел в нем не было, за исключением закрытых лож по бокам, так что все зрители стояли прямо на площади, между сценой и кумирней с открытыми окнами. В кумирне стояла статуя Чон-гуэ — божества загробной жизни, пред которой были разложены жертвенные подношения: целая туша барана, лепешки, свечи и ароматические палочки. Сцены различных казней украшали стены кумирни. Разглядывая зрителей, она отметила, что все китайцы-мужчины присутствовали в основном в сопровождении монголок. Это объяснялось тем, что приезжие купцы и чиновники не имели права привозить с собой жен из «застенного Китая» и потому обзаводились временными. Однако китайские мужья считали своим долгом обеспечивать материально своих благоверных, оставленных за пределами Великой стены. Вход в китайский театр был бесплатным, за исключением, возможно, сидячих мест в ложах. Александра Викторовна несколько раз была в театрах и посмотрела практически весь репертуар, хотя о содержании пьес ей приходилось только догадываться. Зато она с восхищением описывала костюмы актеров и их акробатическое мастерство, однако музыка и пение не нашли в ее лице благодарного ценителя. Однажды она оказалась на комедийном представлении. Определить жанр было не трудно, поскольку актеры по ходу пьесы выплескивали друг другу в лицо помои, что сопровождалось хохотом зала. Переводчик Шичинго разъяснил ей потом нехитрое содержание той пьесы-фарса по-монгольски, однако добавил, что пересказывать пьесу чужестранцам это «ши» — преступление, поскольку то, что происходит в театре — священнодейство. Александра Викторовна была крайне удивлена: если комедия с выплескиванием помоев приравнивается в богослужебному обряду, тогда что можно сказать об остальном. Вскоре ей удалось увидеть и религиозный праздник, посвященный богу Чон-гуэ. Его статую, украшенную цветами, разноцветными полосками бумаги, свечами и фонариками проносили по городу из одной кумирни в другую, оглашая окрестности звоном медных тарелок. Шествие возглавлял городской палач — главный служитель культа этого божества.
Запомнился ей и Новый год, который встречали по китайскому обычаю в первое новолуние в начале февраля. За месяц до праздника во всех домах производили генеральную уборку, выносили весь скарб на улицу и выколачивали, а заодно и выбрасывали старье. Дома украшались снаружи флажками, а стены внутри оклеивались бумажными обоями. Накануне праздника пекли сладкие лепешки, пирожки и печенье, а возле домов ставили яркие палатки, под пологом которых накрывали жертвенные столы. Обязательным атрибутом их являлись лодочки из золотой и серебряной бумаги в форме ямбов — китайских золотых слитков, — они символизировали богатство. Возле домов были приготовлены обязательные кострища с желтой бумагой — в урочный час их надо было запалить, чтоб бумага сгорела. Наступление этого урочного часа возвещал выстрел из пушки на крепостной стене. Тогда, услышав, что «джинн» пришел, зажигали костры и фонарики возле домов и все шли ужинать, но главный городской костер должен был запылать не раньше двух часов ночи.
В марте 1877 года экспедиция покинула Кобдо и двинулась к самому восточному городу Китайского Туркестана — Хами, но не по обычной караванной дороге, а мимо озера Хара-усу. Это был трудный выбор: ко всем ее невзгодам прибавлялось тревожное ожидание нападения дунган — мусульман, живущих в западной области Китая и часто восстающих против китайских чиновников. К счастью, опасения не подтвердились. Когда экспедиция перевалила через главную горную цепь Алтаин-нуру, пробираться стало еще труднее. В долине реки Барлык было очень много снега, а сама река, еще не сбросившая ледяной покров, проявила редкостное коварство: при переходе через нее верблюды проваливались под лед. На некоторых участках навалы камней и сугробы делали путь просто непроходимым, и тогда приходилось пробираться крутыми косогорами.
Впереди лежала пустыня Гоби — нигде ни былинки. Лошади страдали от жажды и голода и еле передвигали ноги, — четырех из них путешественники вынуждены были оставить. Но при переходе через Джунгарскую Гоби никто из людей не пострадал. Наконец, преодолев коварную пустыню, они вошли в деревню Сантоху, представлявшую собой зеленый оазис посреди безжизненного пейзажа пустыни. Ходили слухи, что ее разорили дунгане, но слухи оказались сильно преувеличенными. Отдохнув и подкрепившись, экспедиция двинулась дальше и достигла подножий Тянь-Шаня, а затем и города Хами, — караван вступил в Китайский Туркестан.
Александра Викторовна делала зарисовки украшений и одежд местных жителей. А ее муж собирал сведения, касающиеся значения Хами как торгового центра. Через десять дней они отправились обратно, и путь их лежал в монгольский город Улясу-тай. Теперь они пересекали Гоби в северном направлении.
Город, построенный на слиянии рекТунгусту-гол и Богдаин-гол, как и другие города Монголии, был разделен натри части: торговую, слободу и военную. По размерам он оказался меньше Кобдо, зато торговля оживленнее. Недалеко от города был расположен аршан — источник с горячими ключами, где под надзором лам-докторов многочисленные пациенты исцелялись от всевозможных недугов. Источники разделялись на те, что для питья, и те, что для приема водных процедур. Путешественники с интересом рассмотрели врытые в землю деревянные ванны, больше напоминавшие ящики. Когда больные принимали процедуры, над ключами раскладывались палатки. В это время 25 человек заканчивали курс лечения. Несмотря на пронизывающий холод, они ночевали в палатках и каждый день опускались в источники. Пробыв в Улясутае 21 день, путешественники направились к озеру Косогол, где Потанина сделала множество зарисовок самого большого озера Монголии. Маршрут первого путешествия по Северо-Западной Монголии был пройден. Гербарий Петербургского ботанического сада пополнился многими видам растений, а орнитологическая коллекция 340 экземплярами новых птиц. Образцы горных пород были немногочисленны, но представляли интерес для геологов. После завершения намеченных исследований все члены экспедиции собрались в Бийске.
ВТОРОЕ ИСПЫТАНИЕ НА ПРОЧНОСТЬ
Весной 1879 года из Бийска началась очередная экспедиция в центральную часть северо-западной Монголии. В ее состав вошли супруги Потанины, кандидат университета археолог Адрианов, переводчик с алтайского и тувинского языков Чивалков, а позже к ним присоединились топограф Орлов с тремя казаками и переводчик с монгольского Палкин. Это было второе для Александры путешествие по Монголии и Тувинскому (или, как тогда говорили, Уряханскому) краю. Выйдя из Кош-агача, что на реке Чуе, путешественники перевалили через пограничный хребет и прибыли в монастырь Улангом на озере Убса. Оттуда по пути в Кобдо экспедиция исследовала ряд больших озер северо-запада, в том числе Киргиз-нор, и покрытую вечными снегами горную группу Харкира, пересекла хребет Танну-ола, прошла по верхнему течению Енисея (Улукему и Хакему) в Уряханском крае (Тува) и поздней осенью, осмотрев частично бассейн реки Селенги, вышла в Дархатский курень близ западного берега озера Косогол. Оставив там на зиму животных, путешественники прибыли в Иркутск.
Это только маршрут. Но его подробности и нюансы таили массу опасных и коварных сюрпризов. Хребет Танну-ола казался сплошной неприступной стеной, увенчанной снежными вершинами, над которыми клубились туманы, он «будто манил скорей взглянуть на то, что скрывается за ней». Однако на перевале Баин-Танну им трудно дался как подъем по обледенелой дороге, на которой у верблюдов разъезжались ноги, так и крутой и скользкий спуск. Верблюдов поддерживали с помощью веревок, которые натягивали со стороны горы, а вьюки снимали и несли просто на руках. Один верблюд сорвался и покатился с диким воплем вниз, но его задержали деревья.
Потанин решил попробовать пройти по неизвестному маршруту — вверх по Хакему, но оказалось, что река течет в «щеках» — отвесных скальных берегах и дороги вдоль нее не существует. Пришлось всем сворачивать на северные склоны Танну-ола и идти по тайге. Нередко дорогу преграждали огромные стволы упавших деревьев, и верблюды вставали, тогда люди спешивались, перерубали препятствие, освобождая путь. Иногда из-за деревьев застревали вьюки, тогда приходилось опять браться за топоры. Такая дорога изматывала. Но когда путники шли по ровной дороге, что пролегла по долинам рек, возникали трудности иного рода. Вот как описала их Александра Викторовна: «...иногда р'ечка имела забереги — очень высокие ледяные карн изы, и середина реки еще не замерзла, тогда приходилось прыгать с этих карнизов в воду и снова заскакивать на противоположный ледяной берег; лошади это могли делать, но для вьючных верблюдов в таких случаях приходилось обрубать забереги, размельчать ледяные осколки, посыпать этот лед песком и тогда проводить по нему или в тех местах, где речки еще не замерзли, набрасывать на их грязные или болотистые берега рубленые ветви, потому что верблюды вязли в грязи. На одном из таких переходов, встав утром, мы увидели двух своих верблюдов мертвыми. Они, по-видимому, замерзли».
На пути к Иркутску завершал экспедицию участок дороги мимо озера Косогол. Неожиданно ударили двадцатиградусные морозы. Этот переход Александра Викторовна описала в своем очерке «Из странствий по Уряханской земле»: «Наше путешествие теперь совершенно изменило свой характер. Палатки с нами не было, ночевали мы прямо на снегу около большого костра, просыпались рано, пили чай и сейчас же пускались в путь. Ехать приходилось крупной рысью; я ужасно уставала ехать на тряской лошади. Проскакавши рысыо часов до двух дня, мы обыкновенно свертывали с дороги в лесок и останавливались пить чай. На этих остановках ели холодное мясо или разогревали вынутый из мешка и замерзший мякир, сваренный с маслом уже заранее перед путешествием. С урянхайцами было замороженное и нарубленное кусками молоко, которое мы клали в котел с чаем. Вьюки мы не разбирали, а только снимали их со спин лошадей. Отдохнувши часа два и удивительно как ободрившись чаем, мы снова садились на лошадей и ехали часов до 9 вечера. Тут же доставали кошмы и подушки, варили еду, т.е. баранину, запивали ужин чаем и затем укладывались, занимая места вокруг костра, но стараясь не ложиться на подветренной стороне, потому что искры, которые всегда летят от полусырых дров, беспрестанно попадали на наши постели и прожигали наши кошмы, одеяла и шубы. Наблюдать за огнем и караулить лагерь и лошадей оставались урянхайцы, а мы все засыпали быстро и очень крепко. Было что-то необычайно приятное в этих ночлегах под звездным небом, среди пустыни, правда, с одним только условием: если не было ветрено и не шел снег.
В ночь с15 на 16 ноября нам пришлось испытать эту неприятность... Утомляясь от беспрерывной езды и неудобного мехового костюма, ужасно уставала. Часто я просила, чтобы мне позволили пойти немного пешком или хотя бы ехать шагом; раз муж было согласился на это, и мы отстали с ним от прочих всадников, но вскоре потеряли тропинку и очень испугались: при близорукости нас обоих, нам трудно было найти потерянную тропинку на однообразной снежной поляне; с тех пор муж не позволял мне отставать, несмотря на мои просьбы и жалобы на усталость; в этот день, 15 ноября, к усталости присоединилось легкое нездоровье. Лица у всех нас в этот день оказались обмороженными. На ночлеге ветер, казалось, затих, и мы обогрелись немного, хотя суп наш замерзал на полдороге ко рту... Хотели было выпить пуншу, так как с нами было немного рому, но бутылку из-под рома нашли привязанной горлышком книзу и, конечно, уже пустой; было ли это сделано нечаянно или, может, ром наш и не пропал даром, осталось, конечно, неизвестным, да и малоинтересным, раз бутылка опустела. Несмотря на холод, укладывались мы спать, обыкновенно снимая с себя все хорошее платье и оставаясь только в фланелевых рубахах; сапоги выставляли поближе к костру, а сами забирались в кошмы, сшитые мешками для того, чтобы снизу не поддувало. В эту ночь к утру мы с мужем пробудились от каких-то жалобных криков; от испуга я вскочила, не принимая предосторожностей, бросилась было к своим сапогам, но оказалось, что они были полны снега, и я опять должна была спрятать ноги в мешок, где в это время было уже довольно снега, который я насорила туда, вставая. Муж в это время шел на крик, который, как оказалось, раздавался из-под кошмы нашего Ивана; у него, бедного, замерзли ноги, так как мешка у него не было и под койку задувал ветер и нанесло снегу. Муж стал ему оттирать ноги снегом, затем пытался раздуть совсем погасший за ночь костер. Снег запорошил его, и мокрые дрова никак не хотели загораться. Урянхайцев не было: они ушли, как оказалось после, собрать разбежавшихся от непогоды лошадей. Наконец один из них явился, нашел дуплистое дерево и изнутри его добыл сухих растопок, костер запылал. Иван мог отогреть свои ноги; муж вытряс снег из моих сапог и положил их сушить... Обогревшийся к этому времени Иван стал варить чай в кастрюле из-под супа. Скоро все мы бодро боролись с дорожными невзгодами». Завершив вторую экспедицию в Иркутске, они прошли 1800 верст, определили 6 астрономических пунктов, нанесли на карты территории от Кош-агача до северной оконечности озера Косогол, составили гербарий из 400 видов растений, 1000 экземпляров насекомых, 80 чучел птиц, 120 образцов горных пород.
ЖЕНЩИНА НА КАФЕДРЕ. ЗНАКОМСТВО С БУРЯТАМИ
Зима в Иркутске прошла в трудах. Александра Викторовна помогала мужу составлять отчеты по обеим экспедициям, которые были потом изданы в четырех томах в 1880—1883 годах. Однако она находила время и для собственных литературных и художественных опытов, и ее работы стали великолепным дополнением к несколько суховатым научным сведениям в изложении супруга. Ее острый женский взгляд на незнакомый большинству европейцев; мир приобрел самостоятельную ценность. В Иркутске она активно сотрудничала с «Восточным обозрением»: вела иностранную рубрику, а кроме того, ее стали регулярно приглашать выступать с докладами. Она не была публичным человеком, а тщеславшым тем более, но, сама того не желая, Александра Викторовна стала знаменитостью.
Вот как вспоминала одна жительница Иркутска впечатление, которое произвело на нее выступление Потаниной: «Женщина на кафедре — это былю невиданное зрелище для Иркутска. Она очень волновалась, читая, но волновались не меньше и мы, молодые учительницы и гимназистки, чувствуя, чт о мы словно присутствуем при уравнении человеческих нрав женщины».
Александра Викторовна с первых же дней пребывания в Иркутске заинтересовалась бурятам и, их бытом и традициями, и приобрела среди представителей этого народа немало друзей. Буряты стали частыми гостями в ее доме, и в беседах за чаепитием она постепенно накапливала ценный этнографический материал. Иногда и она наносила ответные визиты своим новым знакомым. Потанина даже провела лето у озера в бурятской семье. Она написала рассказ «Дорджи, бурятский мальчик» (о жизни Д. Банзарова, одного из немногих ученых-бурят, автора научного труда «Черная вера, или Шамамство у монголов»), а также этнографический очерк «Рассказы о бурятах, их вере и обычаях», в котором проявилась ее наблюдательность и научный подход к пониманию этнографических вопросов.
Пришла весна. По всем планам надо было возобновлять работу экспедиции. Однако случилось непредвиденное: из-за осложнения дипломатических отношений с Китаем пришлось все отменить. Потанин один поехал в Дархатский курень, где были оставлены все вещи и животные под присмотром переводчика Палкина. Теперь надо было распускать караван... Супруги Потанины возвращались в Петербург.
В столице было неспокойно. Напряжение буквально витало в воздухе, который после вольного, таежного, давил и в прямом и в переносном смысле. 1 марта 1881 года был убит император Александра II. С одной стороны, усилились репрессии, а с другой — разгул террора тоже вызывал ощущение нестабильности. Конечно же Александре хотелось отвлечься от политики. Как? Только в работе, только в самообразовании — другого средства она не знала. Поэтому она много писала, посещала научные лекции и доклады, учила языки. Кроме того, она много рисовала, писала пьесы и рассказы для детей.
Быть может, несмотря ни на что, Александра Викторовна все-таки чувствовала себя немного неуютно в Петербурге и потому старалась забыться в воспоминаниях и мечтах. Но вскоре ее мечты начали приобретать реальные очертания.
ПОСТИГАЯ ТОНКОСТИ ВОСТОКА
В 1883 году Н.М. Пржевальский отправился в свою четвертую экспедицию в Тибет. Неожиданно Русское географическое общество предложило Потанину исследовать восточные окраины этого региона, а также соседние с ним провинции Китая, Ганьсу и Сычуань, которых не было в маршруте Пржевальского.
Александра Викторовна была просто на седьмом небе. Это путешествие обещало быть особенно интересным: им предстояло объехать чуть ли не вокруг света на корабле, для того чтобы попасть в китайский город Чифу.
Итак, в августе 1883 года из Кронштадта вышел в кругосветное путешествие военный фрегат «Минин», на его борту были члены экспедиции: супруги Потанины, геодезист А.И. Скасси и зоолог М.М. Березовский. Обогнув Европу и попав через Суэцкий канал в Индийский океан, путешественники прибыли в начале марта в Батавию на Яве. Плавание проходило благополучно, только возле Гибралтара им пришлось пережить сильную бурю. На Яве их уже ждал готовый к отплытию корвет «Скобелев», и члены экспедиции, пересев на него, 1 апреля 1884 года прибыли в Чифу. Их плавание в Китай длилось семь месяцев. Из Чифу уже на местном пароходе они добрались до города Тяньцзин в низовьях Бай-хэ. Начав снаряжение экспедиции в Тяньцзине, Потанин закончил работу только к концу мая в Пекине. В чужой стране это оказалось не таким простым делом. Тепло распростившись с русским посольством в Пекине, где они останавливались, путешественники направились в Гуйсуй (по-монгольски Куку-хото — Голубой город), расположенный на юго-западных границах Внутренней Монголии, примерно в четырехстах километрах от Пекина. Путь их лежал сначала в Баодин — столицу провинции Хэбай, а затем на запад, в горы, через хребет Утайшань, ограничивающий пекинские равнины с запада. Таким образом они подошли к священному месту Внутреннего Китая — монастырю Утаю. «Китайские буддисты утверждают, — отмечала путешественница, — что в Утае являлся один из великих учителей буддизма, Манджушри, или, как его называют китайцы, Вэньшу-пуса, представитель знания. Лицо скорее мифическое...»
«Утай» переводится как «Пять священных горных вершин», что соответствовало количеству пиков, среди которых самым крупным был Пей-тай — Священная гора.
«В 150 верстах от Пекина, — с удивлением отмечала Александра Викторовна, — мы видели, как по дороге, по которой мы ехали, странным манером передвигался человек: он воздевал руки к небу, становился на колени, потом ложился на землю ничком, вытягивался во всю длину тела, затем подтягивал под себя колени, вставал, снова воздевал руки и т.д.; наш слуга, Цуй-сань, первый обратил внимание, что это пилигрим, идущий в Утай... Если он так будет двигаться на манер известной гусеницы-геометра, он к зиме увидит утайские святыни».
Путь их лежал через небольшие поселения, прилегающие к многочисленным мелким монастырям, а их там, на пути к главной святыне, оказалось превеликое множество. Александра Викторовна и ее спутники испытывали явный дискомфорт, когда при входе в деревни их встречала любопытная толпа, и многие старались забежать вперед и нагло заглянуть в лицо, — похоже, они никогда не видели европейцев. Ее не могло не раздражать столь бесцеремонное поведение, равно как и запах чеснока, сопровождавший любую китайскую толпу, но она улыбалась, радуясь в предвкушении новых знаний и впечатлений. «Какой-то крошка в прическе, делавшей его рогоносцем» начал плакать, пока кто-то из толпы не взял его за ручку и не приподнял «как щенка» — все это было необычно.
Китай оставил в ее душе двоякое впечатление: с одной стороны, она не могла не восхищаться величественными творениями природы, а с другой — ее раздражало, что сами «китайцы всю эту красоту отравляют ужаснейшей вонью — они устраивают отхожие места рядом с жилыми комнатами, а так как дома состоят из бамбуковых плетенок, иногда обмазанных глиной, а иногда и прозрачных, то запах заполняет все дома и всю деревню». Везде было одно и то же, и она писала: «Трактирная и уличная суета доведет меня чуть не до тоски, или иногда сделается страшно и очень уж неприятно жить среди грязи, часто успокаиваюсь, слыша голоса играющих детей, а их в Китае ужасно много, в каждом доме всегда есть несколько. Думаю, где есть дети, все еще можно жить».
Но в то же время: «Из всей дороги, сделанной нами до сих пор, Утай не оставил по себе памяти как злополучное место».
В эту экспедицию путешественники захватили с собой фотоаппарат и, проведя шесть дней в Утае, сделали несколько уникальных снимков — ведь не только местные жители были неизбалованы лицезрением европейцев, но и наоборот.
Они посетили главную святыню Утая, так называемую Медную кумирню. От внимательного взгляда Александры Викторовны не ускользнуло, что китайские хэшаны (монахи), которые встречали их во дворе монастыря, сильно отличались от суров — их монгольских коллег: «...Монгольские монахи — это все добрые ребята, молодые, веселые, здоровые, вполне рассчитывающие на бесконечную доброту Шакьямуни, и потому не особенно строги к себе. Не то казалось мне у китайцев: они смотрелись сурово; молодые монахи отличались мертвенным цветом лица и задумчиво смотрящими глазами... их серые халаты из какой-то жесткой, по-видимому шерстяной материи, также больше подходили к нашему представлению о монашестве, чем ярко-желтые и красные халаты монгольских лам с шелковыми кушаками с вышитыми кисетами. А может быть, я введена в обман, что китайские монахи изощрялись в лицемерии и ханжестве, монгольские же, несомненно, искреннее и попроще».
5 июля они прибыли в Гуйсуй или Гуй-хуа-чен (он же Куку-хото). Город их встретил неприветливо. На подъездах к его стенам был слышен волчий вой, а кое-где вдалеке люди заметили и их зловещие силуэты. «Не бойтесь, здесь и без нас у них есть, чем полакомиться», — успокоил переводчик. Как оказалось, лакомились зверюги трупами младенцев, которыми город снабжал их регулярно. Путники долго бродили от одного постоялого двора до другого и едва нашли место для ночлега в этом крупном торговом Центре. Вскоре им удалось воспользоваться гостеприимством господина Кейла— «итальянца, но уроженца Бельгии и голландца по привычкам», — как охарактеризовала этого миссионера и торговца Александра Викторовна.
Арендовав в миссии отдельный дом, путешественники провели в этом городе двадцать пять дней, собирая сведения о торговле, монастырях и кумирнях, а Александре Викторовне удалось более детально познакомиться с жизнью китаянок, о чем она поведала в своем увлекательном очерке «Китайская женщина», ставшем впоследствии настоящей сенсацией в России.
Ее поразило, что все китайские женщины, вне зависимости от их происхождения, неграмотные. Другое, общее для всех китаянок явление — уродование ног. По тогдашней китайской моде считалось красивым, когда длина стопы у женщин между пяткой и носком составляла не более дециметра. Для достижения этих эталонных данных девочкам, начиная с трех лет, ножки самым варварским способом бинтовали, притягивая пальчики стопы к пятке. Поэтому все китаянки в зрелом возрасте ходят, балансируя руками при ходьбе, «а если нужно идти скоро, то, не стесняясь, употребляют костыли. Женщины в Китае по этим причинам ведут сидячий образ жизни и страдают головными болями. Зато все заботы по хозяйству лежат на плечах мужчин. Этим объясняется, что китайские повара в основном мужчины, а в китайских жилищах царит беспорядок, пол суда моется редко и, как правило, бывает покрыта слоем жира и грязи. Продукты китайцы тоже не покупают впрок, а берут то, что надо, у разносчиков. Если женщине приходится заниматься домашним делами, то она предпочитает делать все, ползая на коленях. В таких же позах китаянки занимаются и сельскохозяйственными работами: молотят цепами, пропалывают, собирают хлопок и опиумный мак, из которого делают этот популярный наркотик, кроме того, женщины на коленках собирают хворост и навоз для растопки печей. Ноги нормального размера можно было увидеть только у маньчжурок. А поскольку в то время в стране правила именно маньчжурская династия, то жены правительственных чиновников и высших военных чинов отличались от всех остальных только размерами стоп».
Так что вполне можно было утверждать, что выражение «красота требует жертв» родилось не на французской, а на китайской земле. Удивило Потанину и то, что покрой платья у всех сословий китайских женщин был одинаков. В основном это были наряды одноцветные: у представительниц среднего класса и крестьянок — темно-синие, хлопчатобумажные, а у дам из высшего общества — шелковые и более светлых тонов. Китайские женщины почему-то предпочитали облачаться в халат и панталоны, завязанные у лодыжек шелковыми лентами, белые чулки и маленькие вышитые башмачки. Волосы все китаянки — от последней нищей до придворной дамы — носили в шиньонах, и показателем уровня обеспеченности было только количество драгоценностей в заколках. Особый тип составляли странствующие музыкантши и певицы. Фыньюньюжень — искусная женщина, — говорили о представительницах этой профессии, хотя сами они особым уважением не пользовались, скорее, наоборот — о них шла дурная слава.
Любовь китайцев к детям, по большому счету, ничего не стоила, когда вставал вопрос о необходимости их прокормить. Китаянки часто убивали новорожденных младенцев, как правило девочек, и делали это с помощью повивальных бабок. Обычно они льют на младенца холодную воду, пока тот не захлебнется, а затем выбрасывают трупик за городскую стену. Этим объяснялось и сборище волков, повстречавшееся экспедиции на въезде в Гуйсуй.
Но тем не менее, как отметил наблюдательный глаз путешественницы, китайских женщин отличает верность, тогда как мужчин распущенность. В некоторых районах распространено многоженство, а кроме того, китайцы имеют по нескольку любовниц. Китайские жены находятся в абсолютной зависимости от мужей, и потому нередки случаи самоубийств вдов, которые оказываются после смерти мужа совершенно неприспособленными к самостоятельной жизни. Как правило, они прибегают к яду или сильнодействующим наркотикам, а поскольку общество к самоубийству вдовы относится с уважением, то не всегда экономическая зависимость становится причиной самоубийства. Часто виной тому — распространенное во всех слоях общества курение опиума. «От курения опиума развивается нервность: дети у матерей-курильщиц родятся, большей частью, болезненные, плаксивые, раздражительные, а для успокоения ребенка ему опять дают опиум внутрь», — писала Потанина.
Поразил путешественницу и странный китайский обычай иногда давать детям вместо собственных имен числительные: «Можно встретить человека с именем 72,35, Чиу-ля, Саним-у, даются они иногда в честь годов дедушки, бабушки или в память какого-нибудь события. Иногда просят дать имя ребенку человека постороннего... Раз с подобной просьбой обратились к моему мужу...» По совету переводчика Потанин нашел в словаре подходящее слово «Лилянь» — «Сильный» и дал его мальчику, к большому удовольствию его дедушки.
В последний день июля экспедиция простилась с Голубым городом — Гуйсуем и тронулась на юго-запад к берегам Желтой реки — Хуанхэ. В том месте, где река делает поворот в форме буквы «П», начинались пределы Ордоса— огромной территории, заселенной монголами и частично китайцами (границы этих земель как раз очерчены рекой).
На их пути возникли развалины старинного монастыря города Тохто-хото: его разрушенные башни и стены были как раз на высоком обрывистом берегу, а внизу между рекой и горой раскинулся новый китайский город. На вид он мало чем отличался от других китайских городов, зато нравы его жителей приятно удивили путников. Никто не лез, заглядывая в глаза, не оттеснял, не слышно было бесцеремонных замечаний, наоборот, встречные им уступали дорогу. Только задрав головы, они увидели, что сверху окружены зрителями, внимательно разглядывающими чужестранцев.
От ставки к ставке шли путешественники по Ордосу, мимо мелких и крупных озер, чередовались владения князей, кое-где попадались монастыри.
Во владениях джунгорского вана Александра Викторовна успела сделать зарисовки редких эмалей. Далее экспедиция проследовала на юго-запад и посетила могилу жены Чингисхана, а затем юрты с останками самого великого правителя Востока.
Возле развалин города Боробалгасуна пашни заносил песок. Потанин занялся исследованием движения песков в Ордосе, а его неугомонная жена собирала в этом старинном городе историко-бытовой материал. Там же они наняли на службу новых рабочих-монголов, среди которых оказался старик Сандан-джимба, который имел опыт работы с иностранными экспедициями и оказался им очень полезен.
О жителях этой страны Александра Потанина написала в очерках «Встреча с двумя монгольскими ванами» и «Монголия и монголы»: «В настоящее время монгол только и знает, что пасет свой скот и выменивает на него все, что ему нужно, у китайцев. Ремесла никакого монголы не знают: плотников, столяров, кузнецов, кожевенников между ними почти не встречается. Женщины монгольские больше мужчин работают: они выделывают овчины, шьют шубы и всю одежду, и шапки и сапоги — и себе и мужчине, но ни прясть, ни ткать ни одна монголка не умеет... Летом, когда молока бывает много, почти все монголы гонят из него водку и приготовляют чигень (кумыс) ...Нравы монголов мирные: никогда они не быот ни жен, ни детей и в трезвом виде не ссорятся между собой. Воровство у них случается крайне редко, а убийство — дело почти неслыханное, разве когда в драке, по нечаянности».
В Ланьчжоу, большом городе на правобережье Хуанхэ, экспедиция разделилась на зимовку: Скасси остался вычерчивать маршруты, Березовский отправился охотиться на юг, в горы, а Потанины приняли предложение старика Сандан-джинбы и отправились в его родную деревню Ни-чжа, расположенную в двух верстах от Ланьчжоу, в местности Саньчуань (Три Долины), которая раскинулась на берегу Хуанхэ. Комфорт там оказался, мягко говоря, относительным, но зато они смогли близко познакомиться с бытом широнголов — саньчуаньских монголов, а также саларов и тунгутов, изучение которых представляло большой интерес для этнографической науки. Там они прожили с ноября 1884 года по апрель 1885 года.
Александра Викторовна писала о широнголах, что сами о себе они говорят, будто их предки пришли в эти края как часть войска Чингисхана, без женщин, были там поселены и переженились на китаянках. У них особенный язык и одежда, что дает право считать их «окитаевшимися монголами». Среди широнголов встречаются два типа: черноволосые и большеглазые с резкими чертами лица и голубоглазые с русыми волосами. «Среди обоих типов встречается много красивых лиц; росту почти все они высокого и очень стройны, живут подолгу, встречаются нередко столетние старики». Она также подметила, что обязательным атрибутом женщин-широнголок является юбка, надетая поверх штанов, тогда как китаянки юбок почти не носят. Замуж широнголки выходят в 16—17 лет, а мальчики, особенно в богатых семьях, женятся очень рано.
Почему-то невестки в широнгольских семьях не должны попадаться на глаза свекру, и если вдруг такое случается, то они становятся лицом к стене, пока тот не покинет комнату.
Необычна и сама свадебная церемония у широнголов. Они, по меткому замечанию Потаниной, люди тщеславные, а потому любят пышные праздники. Рано утром, на рассвете, невесту сажают на лошадь или мула и везут в дом жениха, а сама она при этом истошно воет. Возле дома суженого раскладывают два костра и между ними совершается проезд. У входа в калитку обычно горит и третий костер. После того как невеста войдет в дом, примерно к полудню, начинается пир, на котором все пьют подогретую водку. Затем молодые выхюдят к гостям, их торжественно благословляют, а затем невесту увозят обратно, но ее родня остается получать подарки.
«Отличительной чертой широнголов, — писала Потанина, — мне кажется, можно считать тщеславие, стремление жить напоказ. Я заметила также между ними очень много людей с очень невысокими умственными способностями... Взамен ума я не могу отказать широнголам в большом развитии ремесленной ловкости и даже художественного вкуса».
Был у широнголов и еще один весьма странный обычай: опасаясь смерти ребенка, родители при его появлении на свет сами не давали ему имени; отец выносил его на дорогу и просил первого встречного дать ему имя. Если встречалась собака, отец давал ей хлеба, ласкал и, подражая урчанию собаки, давал ребенку имя «коу-выр», причем (считалось, что такое имя дала ребенку собака. Младенцу надевали на шею железную цепочку и замыкали ее замком, что значило, будто это не ребенок, а щеток; таким способом надеялись обмануть злого духа, несущего смерть.
Однажды Александра Викторовна увидела, как из всех дворов хозяйки рьяно выметали на улицу сор и там сжигали, — всю деревню заволопсло сизым дымом. Оказалось, выметание мусора поздней осенью символизирует изгнание чёрта. Вскоре на всех окрестных возвышенностях загорелись костры. Это сжигали так называемы чапеи — деревца, воткнутые на холме или искусственной насыпи. По весне к ним привязывают чучело черного козла, и считается, что до осени, до самого сбора урожая, чапеи охраняют поля. Ну а затем им устраивают праздничное сожжение. Поздней осенью в селениях широнголов устраивают маскарад, который называется чоба — цветок. По деревне ходит процессия с большим бумажным цветком, который несут впереди на длинной палке, затем все собираются на площади, и там дается представление, состоящее из отдельных сценок-фарсов.
Но самый главный празднику широнголов, как и всех буддистов, цаган-сар — начало нового года, или первый день весны. Он длился две недели, его встречали, наряжаясь во все новое, вывешивая перед входом в дома фонари и ароматические палочки. Не обошлось и без традиционного сжигания у дверей каждого дома полосок желтой бумаги. В первый день праздника, утром, у широнголов принято устраивать гадание. Собаке обычно дают три сорта хлеба, пшеничный, ячменный и гречневый, и наблюдают, какой она возьмет первым, такой будет и урожай в году.
Но рассказ о праздновании был бы не полным, если бы Александре Викторовне не удалось вместе с жителями деревни попасть на чамы — религиозные представления — в знаменитый в этих местах монастырь Кудигава. Известность монастырю принесло имя знаменитого реформатора буддизма Дзункавы (Дзенкавы или Зонкавы), который якобы там побывал, оставив потомкам некое таинственное письмо. Сам таинственный ритуал состоял из символических плясок в красочных масках львов, барсов, быков, слонов. Четкость и мягкая пластика движений танцоров не могли не завораживать, танец «маленьких искусных плясунов» и выступление азыры — комического персонажа, который манипулировал с бараньей костью, чем вызывал всеобщий хохот, равно как и фокусы человека с большой алебардой, чьи щеки странным образом протыкали железными спицами, казались ей очень самобытными и больше похожими на цирковое представление, чем на богослужение. Путешественницу удивило, что там все было непосредственно и непринужденно — совсем непохоже на наши религиозные ритуалы: «через арену между танцующими мог пройти лама, которому вдруг захотелось понюхать табаку из табакерки музыканта». Религиозное усердие прихожан оценивалось тем, что лама иногда перешагивал через людей, наступая им на спины и головы. В результате можно было видеть множество радостных и счастливых лиц с отпечатками сапога на лбу или щеках.
Пришла весна. Из Ланьчжоу прибыл геодезист, были наняты новые работники: семеро широнголов и один тангут. С их помощью путешественники начали снаряжать караван к таинственному и манящему Тибету. 15 апреля 1885 года на мулах и лошаках они тронулись в путь, на северо-запад, в город Синин, чтобы сначала получить от китайского губернатора рекомендательные письма, без которых нельзя было попасть в Тибет. Губернатор Линь был с русскими весьма любезен. Он принимал их в городской кумирне, а в честь встречи приказал палить из пушек. Особенно он проникся идеей сняться на фото, когда узнал, что у них есть камера. Он с удовольствием сфотографировался и сам, и со всей семьей и разрешил сделать фотографии своих мандаринов, но от поездки в горный район Амдо старался гостей отговорить, ссылаясь на опасность и непредсказуемость маршрута. Даже стал их пугать разбойниками из племени голыков, которые обитают в северо-восточной части Тибета. А когда Потанин сослался на опыт Пржевальского, губернатор подчеркнул, что у того был военный конвой. Все-таки Потанину удалось его уговорить. Зато Александра Викторовна сделала немало любопытных наблюдений. Однажды к дому, где поселились русские, подъехала небольшая, но торжественная процессия. Она сопровождала маленькую девочку, посланную матерью с просьбой пригласить русскую женщину в гости, чтобы сделать фотоснимки ее семьи. Тай-тай (так обращались к китайским барыням) оказалась женщиной лет тридцати и довольно общительной. Они посетили храм в саду тай-тай и сели обедать впятером: хозяйка с дочерьми и гостья, в распоряжение которой даже предоставили серебряную ложечку, зная, как нелегко европейцам обходиться палочками. Когда дамы отобедали и пошли фотографироваться, Александра заметила, что за стол сели служанки и стали доедать остатки.
В доме этой женщины, жены сановника судебного ведомства, все было казенное. И русская путешественница была крайне удивлена, когда узнала, что в Китае все крупные чиновники сменяются каждый год, так что им приходится вести кочевой образ жизни и потому они обзаводятся только тем имуществом, которое помещается в сундуках.
Александра Викторовна вспоминала и еще один визит, который ей пришлось нанести в дом начальника города Гань-су. Жену чиновника интересовало все, особенно возможность передавать на бумаге слова и фразы. Под диктовку китаянки Потанина записывала фразы, а через некоторое время, когда ее просили их: прочитать, произвела на хозяйку и ее детей поистине неизгладимое впечатление: Даже сам чиновняк заинтересовался процессом письма и задал гостье несколько вопросов, типа: «Правда ли, что в вашей стране есть четырехколесные экипажи (в Китае это привилегия императора)? Правда ли, что у вашего государя есть рота телохранителей, составленная из девиц?»
Свое впечатление о быте китайцев Александра Викторовна высказала буквально в одной фразе: «Китайцы заботятся о внешности, но дома за стенами, там, где не видно, это самый неряшливый и грязный народ».
ПУТЕШЕСТВИЕ В СЕРДЦЕ АЗИИ
Из Синина экспедиция направилась к нагорью Амдо в северном районе Тибета. Им снова пришлось подниматься на перевалы горных цепей, а затем спускаться вниз с опасной головокружительной высоты. Александра Викторовна побывала в Лабране — монастыре, расположенном на высоте три тысячи метров, и одном из главных буддистских центров Амдо. Затем их путь лежал на юг, к городу Сунпань, что построен на высоте около четырехсот тысяч метров на берегу горной реки Минцзян. Эти места густо населены тангутами и усеяны монастырями. Она прошли по горам более шестисот километров. Из Сунпаня путешественники тронулись в обратный путь, в Ланьчжоу, но по другой дороге, через провинцию Сычуань. Опасность этого пути усугубляло то, что часто приходилось переходить горные реки по старым расшатанным мостам, когда доски настилов буквально плясали под ногами.
Из Ланьчжоу экспедиция направилась на зимовку в монастырь Гумбум — главный центр зонкавистов, расположенный в 25 верстах от Синина. Александре Викторовне он почему-то напомнил российский уездный городок.
В статьях «Тибет» и «Гумбум, монастырь зонкавистов» она изложила свои впечатления о Тибете и его обитателях. И даже в наши дни ее записи представляют большой интерес и заслуживают того, чтобы их кратко пересказать читателю.
Монголы называют северную часть Тибета страной зверей, отмечала Александра Викторовна. И это суждение, как оказалось, было не лишено конкретики, поскольку на горных склонах путешественникам часто попадались стада антилоп, коз, яков, куланов, аргали — баранов с огромными рогами. А тибетский медведь — кярс удивил всех своей внешней схожестью с лисой.
Население Тибета — тангуты: это люди среднего роста, крепкого телосложения, с красновато-коричневым оттенком кожи, с темными волосами и иногда очень большими глазами: «Наружностью и сильной впечатлительностью тангуты напоминают цыган или итальянцев», — писала она.
Тибет тех лет был разделен на шесть провинций во главе с верховным правителем — далай-ламой, чья резиденция находилась в столице Лхассе на горе Потала. Войско у тибетцев небольшое, но зато в случае опасности весь народ несет воинскую службу. Жилища у тибетцев встречаются трех видов: кочевники живут в черных шерстяных палатках с плоским верхом, покрытых материей домашнего изготовления; в районах, где есть хлебопашество, люди строят деревянные дома; ну а в тех местах, где хлебопашество возможно, а леса нет, они переняли китайский способ постройки — из сырцового кирпича; в городах и монастырях встречаются двух- и трехэтажные дома. Главная пища тангутов — дзамба — поджаренный ячмень, смолотый в муку (его едят, подмешивая к чаю), а также сыр чура, похожий на высушенный творог.
Путешественница подметила любовь представительниц этого народа к украшениям и сделала зарисовки ювелирных изделий, орнаментов, а также одежды и предметов быта.
«Женщины тибетские, — подчеркнула она, — держатся свободно, они полноправные хозяйки в доме и отличаются большой веселостью».
Она обратила внимание на странный обычай или моду, получившую распространение в окрестностях Ласы. Там женщины покрывали лица черной краской, которую готовили из сажи и соков растений, но «это... не мешает им нравиться и быть хорошенькими».
Другой обычай, который, мягко сказать, удивил русскую женщину, получил распространение в южной части Тибета. Там все братья в доме имеют одну жену. Хотя формально она считается женой старшего брата, но живет со всеми. Это явление они объясняют тем, что имущество братьев не должно разделяться.
В районе Амдо тангуты имеют одну жену, причем они женятся и выходят замуж не рано, а в том примерно возрасте, что и европейцы, и семьи у них не всегда прочные, — случаются и разводы. Возможно, из-за горячности и вспыльчивости характера.
«Детей тангуты очень любят, но берегут их больше от злого глаза, а от грязи нисколько не берегут. Не знаю, моют ли они их когда-нибудь».
Рисуя объективную картину жизни тангутов, Александра Викторовна отметила их негостеприимный нрав: «Каждый дом — замок, неприступный для всех, кроме его обитателей». Паломников они никогда не пускают ночевать, а пищу для них выносят на дорогу.
Монастырь, в котором поселились члены экспедиции, принадлежал монахам — зонкавистам, последователям учения Дзонкавы (Зонкавы) — реформатора буддизма. Что это за учение? Как отмечала Потанина, первое время буддистские монахи вели довольно-таки невоздержанный образ жизни, и многие из них были даже женаты. Но в XIV веке в Северном Тибете, как раз в провинции Амдо, появился лама Дзонкава, который проповедовал, что надо исправить религию. Произошел раскол: зонкависты стали носить желтую одежду, вести аскетический образ жизни и поселились в монастырях, а староверы остались в старинных красных одеждах, и им по-прежнему позволялась семейная жизнь. Их вера получила название Бон. Разошлись они, как истинные последователи учения Будды, мирно.
Гумбум — главная обитель зонкавистов, и в нем насчитывалось в то время порядка четырех тысяч лам. Главным праздником в монастыре считался Чоба (Цветок), который отмечается на 15-й день после наступления нового года, а осенью там чествуется Дзонкава — в день его кончины во всех храмах Гумбума загораются огни.
Женщине, выросшей в глубоко верующей православной семье, судя по ее записям, было чуждо какое-либо высокомерие по отношению к представителям другой веры. В ее записях чувствуется неподдельный интерес и глубочайшее уважение к чужим святыням. Тибетцы платили ей взаимностью, и об их доверительном отношении может свидетельствовать хотя бы такой факт. Перед самым отъездом они рассказали ей, а быть может, и указали дорогу на священный остров озера Палт, где в то время в монастыре жила одна из последних Хубилганов — живых воплощений женского божества.
10 апреля 1886 года экспедиция покинула Гумбумский монастырь и направилась к озеру Кукунор (Голубому озеру). Далее их путь лежал на север через перевалы горного массива Нань-Шань, расположенные на высоте более четырех тысяч метров. В долине реки Эдзин-гол, к северу от Нань-Шаня, местные монголы-торгоуты рассказали им, что неподалеку в песках, в безводном месте восточнее реки, есть развалины древнего города. Потанинская экспедиция туда не пошла, но позднее, по сделанным им записям, были найдены развалины города Хара-хото, где исследователи обнаружили много ценных экспонатов, в том числе и библиотеку древних рукописей.
Снова оказавшись на землях Ордоса, путешественники нанесли визит еще одному вану. Если раньше они посетили Джунгорского вана — приверженца новых, китайских порядков, то владелец этих земель был как раз старовером.
Экспедиция две недели находилась недалеко от ставки правителя. Он несколько раз посещал Потанина, а княгиня пригласила в гости его жену. В сопровождении старика Сандан-джимбы она приехала в ставку. Там были обычные юрты, только войлоки немного белее отличали их от жилищ простых торгоутов. Перед одной из них стояли мачты. И вот что дальше рассказывает Александра Викторовна:
«Из нее вышли две женщины, помогли мне сойти с лошади и повели в юрту. У дверей меня встретила высокая монголка, за халат которой цеплялось четверо ребятишек. По костюму я приняла ее за няню; но в юрте она меня усадила и начала занимать разговорами, и я поняла, что это княгиня, а ребятишки в засаленных халатах и грубых сапогах — ее дети. От обыкновенных юрт юрта княгини отличалась только пунцовой шерстяной материей, которой она была обтянута изнутри. Против очага стояло низкое кресло с пунцовыми подушками; это было кресло самого князя.
Вскоре в юрту вошли несколько монголов с шариками на шапках; перед ними поставили скамеечки и подали чай в фарфоровых чашках; потом в тех же чашках нам подали пельмени. Чиновники скоро ушли и увели с собой Сандан-джимбу; после этого мой разговор с княгиней пошел успешнее. Я отдала ей маленькие подарки, которыми тотчас же завладели дети. Мы говорили о погоде, о жаре, о комарах, мучающих людей. Княгиня спрашивала меня о моих странствиях и пожаловалась, что кроме своих степей она ничего не видела. Старшую девочку она уже приучала к хозяйству; девочка умела уже доить овец, но не умела доить коров.
Княгиня не жаловалась на бедность, но вся обстановка говорила о ней. Особенно поражали нас своими лохмотьями и попрошайничеством слуги князя. Они приходили в наш лагерь и просили еды и одежды. Хотя наши рабочие уже сами обносились, но их обноски годились еще для прислуги князя».
Александра Викторовна, похоже, к тому времени уже освоила монгольский язык на разговорном уровне, раз так свободно обходилась без переводчика.
Караван проследовал далее на север вдоль реки Эдзин-гол и за двадцать пять часов непрерывного движения пересек участок пустыни Гоби. Затем были преодолены горные цепи Монгольского Алтая, называемого также Гобийским, и путь лежал вперед, через хребет Хангай... до самой Кяхты, куда путешественники прибыли 22 октября 1886 года, завершив переход через самые пустынные и малоизученные районы Монголии.
Эта экспедиция длилась два года и шесть месяцев, в ходе ее работы был проложен маршрут в 5700 верст, опирающийся на 62 астрономических пункта, был собран обширный гербарий и коллекция животных, описаны отложения лесса к югу от Гоби, исследовано ущелье, где базальтовая лава залегла на протяженности десяти верст.
БЫТЬ ЗНАМЕНИТОЙ ОНА НЕ СТРЕМИЛАСЬ, НО...
Вернувшись из экспедиции, Потанины поселились в Иркутске. Григорий Николаевич Потанин был назначен на должность правителя дел Восточносибирского отдела Географического общества. Их иркутская квартира состояла из двух комнат, расположенных в мезонине небольшого дома, но скоро это скромное жилище стало местом паломничества всех, кто интересовался наукой и хотел узнать побольше о жизни незнакомых народов. По воспоминаниям современников, Потанин встречал гостей обычно в блузе, подпоясанной ремешком, а его жена в темном ситцевом платье. Старые друзья и новые знакомые собирались у самовара и вели интересные беседы, так что вскоре их маленькая квартира превратилась в настоящий культурно-просветительский центр. В.А. Обручев, будущий академик, познакомился с Александрой Викторовной тогда же в Иркутске, она ему запомнилась такой: «Она была худощавая, роста выше среднего, в простом сером платье без всяких украшений в виде бантиков, брошек, колец. Меня поразил ее высокий певучий голос и подстриженные волосы на светлой гладко причесанной голове», — писал он. Потанин занимался составлением отчетов, которые вышли затем в 1893 году под названием «Тангутско-Тибетская окраина Китая и Центральная Монголия», жена ему помогала в работе. Кроме того, она много писала и занималась живописью и языками. Однако постоянные гости и посетители их очень сильно отвлекали от трудов, что и подстегнуло Потаниных снова переехать в столицу.
Осенью 1890 года Потанины прибыли в Петербург. Александра Викторовна теперь была знаменита, и особое восхищение она вызывала у юношей и девушек, буквально бредивших ее судьбой. В ее петербургской квартире каждое воскресенье собиралась молодежь, и она охотно вела с ними беседы на любые темы, причем иногда она одновременно вышивала подушки, нанося на них изысканные восточные орнаменты, чтобы потом подарить кому-то из знакомых. Можно сказать, что Александра Викторовна открыла многим молодым женщинам путь в науку.
Вскоре под эгидой Русского географического общества началась подготовка очередной экспедиции в Китай. Она выехала из Кяхты осенью 1892 года в составе Г.Н. Потанина с Александрой Викторовной, зоолога М.М. Березовского, переводчика с монгольского, бурята Б.П. Рабданова и специалиста по сохранению коллекций В.А. Кошкарова. Параллельно проводить геологические исследования было поручено молодому ученому В.А. Обручеву, в будущем известному академику.
Экспедиция должна была продолжить изучение восточной окраины Тибета и соседней провинции Сычуань.
...ОСТАВЛЯЯ В ГОРЯХ СВОЕ СЕРДЦЕ
От приграничной Кяхты до китайского города Калгана они проследовали по почтовому тракту через Монголию, не проводя никаких наблюдений. Ехали очень быстро, в повозке, которая по форме напоминала закрытый ящик, прикрепленный к оси с двумя массивными колесами без всяких рессор. Последние могли бы смягчать толчки, но почему-то были не предусмотрены. Быстрая езда по бездорожью, сопровождаемая неимоверной тряской, страшно изматывала. Хотя терпеть все это пришлось всего две недели, но, «превратившись в пассажирку, причем самого неудобного на свете транспорта», Потанина сильно пожалела, — решив сэкономить время, они рисковали потерять остатки здоровья. Эх, лучше бы привычно, неторопливо, на мулах или верблюдах, — на две недели дольше, зато спокойнее.
Из Калгана был такой же скоростной переезд в Пекин...
Едва добравшись до столицы Китая, Александра Викторовна почувствовала себя плохо. Начались сердечные приступы, причиной которых стала, возможно, эта изматывающая езда в монгольской повозке. Врач посольства, где они остановились, настоятельно рекомендовал ей отложить участие в походе, но она не согласилась.
Ведь она привыкла к лишениям, и трудности стали частью той жизни, которую она сама себе избрала.
Как сказал один ее современник: «Она казалась слабой и малокровной, но в ее слабом теле имелся большой запас нервной энергии, воли и способности преодолевать трудности».
Возможно, на сей раз она переоценила свои силы.
16 декабря экспедиция вышла из Пекина и направилась в Сиань (Сианьфу) — столицу провинции Шаньси. Оттуда путь лежал на юг: дорогу в 1100 километров через горы они преодолевали в легких бамбуковых носилках. И чем дальше они уходили по крутому склону в горы, тем все более жутко становилось находиться в носилках, особенно если в дороге попадались навстречу навьюченные животные: казалось, что выок вот-вот заденет повозку и смахнет ее под откос. В таких местах женщина иногда просила носильщиков дать ей возможность сойти, но они словно не слышали ее просьбы и продолжали бежать вперед.
Последний перевал в бассейне реки Ханьцзян был для Александры Викторовны самым тяжелым: дорога состояла из лестниц, выложенных крупными плитами, и шла зигзагами. Потанины настояли, чтобы этот участок пути все-таки пройти пешком, — так надежнее. В очерке «1100 верст на носилках» Александра Викторовна дала красочное описание пути: от Сианьфу до главного города провинции Сычуань Чентуфу. Они провели там несколько дней и направились на запад, в Торсандо (Дацзянлу) — город на окраине Тибета: очень бойкое место и почти что единственный пункт, через который можно попасть в Лхасу. Им досталось ужасно неуютное жилище: «мы ватой затыкали и бумагой заклеивали щели», но ничего другого этот город своим гостям предложить не мог, там каждый дом был построен из щепок и прутиков, так что все они продувались насквозь. В начале весны Александра Викторовна почувствовала себя плохо, и с ней случился первый удар, после которого она ненадолго лишилась речи.
Когда она немного отошла, то описала то, что с ней произошло.
Больная медленно шла на поправку. О продолжении путешествия пока не могло быть и речи, и муж все время был рядом. Он приносил ей цветы, которые собирал, отправляясь на экскурсии по окрестным местам, а она, как только начала понемногу приходить в себя, старалась их зарисовывать. Понемногу больная стала выходить на берег реки с палитрой и рисовать виды местности. Однако рассчитывать на то, что она скоро поправится и сможет вернуться на маршрут, не было оснований.
Тогда Потанин принял тяжелое для них обоих решение: свернуть экспедицию и ехать в Пекин, где ей смогут оказать медицинскую помощь. Жену и Кошкарова с багажом он отправил прямой дорогой в Цэагутин, а сам с Рабдановым и двумя монголами пошел туда же по горам окраины Тибета. Ее несли в паланкине, делая остановки на постоялых дворах — дянях, где ее мучила вонь, но Александра Викторовна по-прежнему стремилась впитать в себя всю божественную красоту природы этого мира.
После Пасхи она отправила письмо матери, в котором писала:
«1893 год. Фомин понедельник.
Пасху встретили в горах, дорога все была трудная, на стоянки приходили только к вечеру и в деревенские дяни, где только лечь, найти место, и то хорошо, зато дорога, те виды местности были самые праздничные, пасхальные, а я ради этого готова мириться с плохонькими дянями, и считала эту Пасху самой хорошей; особенно как-то хорош был день Великой Субботы; и я взяла с собой в носилки Евангелие, но потом оставила его. Думаю: книжка, писанная руками, всегда будет со мной, а эта великая Слава Божия, которую я могу теперь созерцать глазами, не всегда бывает со мной... Шла обыкновенно так: шагов 10 сделаю, да опять сажусь; и то едва поднималась...»
Около города Джархуа (Чжао-хуа) по дороге в Шанхай, когда ее несли в паланкине, с ней случился инсульт: отнялся язык и наступил полный паралич конечностей. Пришлось изменить маршрут, чтобы доставить больную по более удобному пути в один из ближайших городов. Наняли лодку и направились в город Баонинфу, где надеялись при английской миссии найти врачей, но вместо них повстречали двух английских миссионерок, они и обеспечили уход за больной. Однако ей нужен был врач, и Потанин взял лодку и направился в Чунцинфу, где наверняка были доктора. Плавание должно было продлиться порядка восьми дней. За два дня до прибытия в город, 19 сентября 1893 года, Александра Викторовна Потанина скончалась. Как вспоминал один из очевидцев ее последних минут жизни: «Она подзывала мужа знаками и прощалась с ним безсловно, притянув его голову для поцелуя».
Известие о смерти Александры Викторовны Потаниной пришло в Россию только через месяц. Экспедиция с телом усопшей спустилась по рекам в город Ханькоу. Там русская колония предлагала за свой счет устроить похороны своей мужественной соотечественницы и поставить памятник, но Григорий Николаевич отказался. Он не хотел огорчать ее мать, захоронив тело единственной дочери в чужой земле и без православного обряда. Русская колония организовала доставку останков путешественницы через Пекин и Калган в Кяхту.
На гроб Александры Викторовны было возложено 25 венков от ученых обществ, друзей, почитателей, в том числе был венок от бурятского народа. 23 января 1894 года ее торжественно погребли в Кяхте на Успенском кладбище, и местные граждане на пожертвования поставили ей памятник.
Григорий Николаевич, похоронив любимую жену, больше не смог вернуться в те места, где перестало биться ее сердце, он занялся научными трудами.
В начале XX века профессор Томского университета ботаник В.В. Сапожников, исследуя Монгольский Алтай, открыл там большой двадцатикилометровый ледник и назвал его ледником Потанина, а самый крупный его ледовый приток — ледником Александры, в честь его постоянной спутницы и помощницы.
Однако Александра Потанина сумела растопить лед. Лед отношения к женщине в науке, лед непонимания. Она внесла крупный личный вклад в этнографическую науку, и она же стала первой путешественницей, рассказавшей правду о жизни женщин Азии.