Высоцкий: «Может – я невезучий…»

Высоцкий: «Может – я невезучий…»

Целый год напролет гололед.

Будто нет ни весны, ни лета…

Сын писателя и кинорежиссер Алексей Герман однажды поделился своими мыслями по поводу Высоцкого:

«Высоцкий, очевидно, был невозможен для нас в конце пятидесятых и в первой половине шестидесятых годов. Он был не ко времени. Это было время великих иллюзий, великого ощущения приобщения самих себя к процессу создания правдивой и правильной Родины, когда бойцов было много – а именно это тогда происходило. Поэтому он в то время не мог быть ни столь популярным, ни столь любимым».

Действительно, самые горькие вещи, происходившие с людьми, казались явлением временным, проходящим, случайным. «Строители коммунизма» летали в космос, побеждали на Олимпийских играх, покоряли природу. «И даже в области балета» они были «впереди планеты всей». Они вынесли из мавзолея Иосифа Сталина.

Этому решению предшествовала смешная история, связанная с выступлением старой большевички Лазуркиной перед делегатами ХХII съезда КПСС. С «высокой» трибуны член партии с 1902 года, сама прошедшая сталинские лагеря, объявила: ей во сне явился Ленин и сказал: «Мне неприятно быть рядом со Сталиным, который столько бед принес партии!» Обалдевшие коммунисты проголосовали как один за немедленное перезахоронение неприятного Джугашвили, и в ту же ночь Ульянов остался в своем капище в приятном одиночестве.

Ленину дозволялось «жить вечно», а параллельно закрывались православные церкви, разгонялись монастыри, уничтожались «культовые постройки». Гагарин и Титов, а вслед за ними Николаев с «космической супругой» Терешковой, слетав в космос, Бога там не обнаружили, о чем и доложили в суперсекретном отчете в ЦК КПСС. Не видели они также и «летающих тарелок», уже основательно досаждавших командованию войск ПВО как в СССР, так и в США.

Эйфория, которая, как известно, означает чувство довольства, не соответствующее объективным условиям, поразила даже Гисю Моисеевну с Первой Мещанской. Ее сын Миша стал участником конкурса веселых и находчивых. Гися Моисеевна купила телевизор, чтобы смотреть Мишу, но стала смотреть и другие передачи. Следствием была однажды такая ее фраза, обращенная к Изе Высоцкой:

 — Изочка, сегодня я поняла, что Бога нет.

 — Почему сегодня? – спросила Иза.

 — Как же? Все показали! Выходит человек в поле, ставит пылесос и достает нефть! Где же Бог?..

Межконтинентальные ракеты и толстые початки кукурузы стали непременными атрибутами наглядной агитации – этими фаллическими символами кремлевские шаманы грозили миру. Косноязыкий Роберт Рождественский, словно в насмешку, читал прилюдно: «Г-гов-ворите по-советски! А-а-х, к-какой язык!»

В декабре 1962 года Н. С. Хрущев устроил прием для творческой интеллигенции на Ленинских горах, где за сытным ужином поделился своими взглядами на искусство. Вспоминает кинорежиссер Михаил Ромм:

«Поразила меня старательность, с которой он разговаривал об искусстве, ничего в нем не понимая, ну ничего решительно. И так он старается объяснить, что такое красиво и что такое некрасиво; что такое понятно для народа и непонятно для народа. Долго он искал, как бы это пообиднее, пояснее объяснить, что такое Эрнст Неизвестный. И, наконец, нашел, нашел и очень обрадовался этому, говорит: «Ваше искусство похоже вот на что: вот если бы человек забрался в уборную, залез бы внутрь стульчака и оттуда, из стульчака, взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчак кто-то сядет. На эту часть тела смотрит изнутри, из стульчака. Вот что такое ваше искусство. И вот ваша позиция, товарищ Неизвестный, вы в стульчаке сидите».

Говорил он это под хохот и одобрение интеллигенции творческой, постарше которая, — художников, скульпторов да писателей некоторых...»

Кто взгромоздился на стульчак сверху, Никита Сергеевич не уточнял.

На улице Горького долго висели фотографии из Свердловского зала Большого Кремлевского дворца с понурым Андреем Вознесенским на трибуне.

«Он был нашей надеждой, — вспоминает Андрей Андреевич, — я хотел рассказать ему, как на духу, о положении в литературе, считая, что он все поймет.

Но едва я, волнуясь, начал выступление, как кто-то из-за спины стал меня прерывать. Я продолжал говорить. За спиной раздался микрофонный рев: «Господин Вознесенский!» Я просил не, прерывать. «Господин Вознесенский, — взревело, — вон из нашей страны, вон!»

По сперва растерянным, а потом торжествующим лицам зала, я ощутил, что за спиной моей происходит нечто страшное. Я обернулся. В нескольких метрах от меня вопило искаженное злобой лицо Хрущева... Глава державы вскочил, потрясая над головой кулаками: «Господин Вознесенский! Вон! Товарищ Шелепин выпишет вам паспорт». Дальше шел совершенно чудовищный поток.

За что? Или он рехнулся?.. «Это конец», — понял я».

Но это был только, в очередной раз, конец вольностей для аристократии духа, как когда-то для дворянства при Павле I, которого просто придушили в начале XIX века. Коммунисты сами уже становились дворянством и рьяно оберегали собственные привилегии.

Но вот что характерно – ни Вознесенский, ни Неизвестный на Хрущева по-настоящему не обиделись. Эрнст Неизвестный даже памятник ему надмогильный сделал... Между двумя глыбами черного и белого мрамора прямоугольной формы с отростками, образующими квадрат, зажата круглая голова с преувеличенно огромной бородавкой. По словам толкователей, Хрущев стиснут между двух эпох – черной и белой, как бы завис между добром и злом, между желаемым и должным. Бёзусловно, скульптор Неизвестный – философского склада ума человек, но есть шутники, которые поговаривают, что припомнил Эрнст Никите его пассаж о стульчаке...

И все же было в той эпохе эдакое молодечество безоглядное, перед которым и Америка невольно спасовала во время Карибского кризиса. И вера была безоглядная в светлое будущее у народа – долго сходила она «на нет», долго не верилось одураченному народу, что нет у него никакого светлого будущего, а есть – в лучшем случае – героическое прошлое, терпенье и молитва.

Тут-то и стал необходимым человеком Владимир Высоцкий, словно врач-терапевт, пришедший на смену хирургу. Он напоминал о прошлом, ободрял в настоящем и взывал к милосердию в будущем – в одном лице «любовь российская и рана», по выражению Андрея Вознесенского. Рана, добавим, смертельная.

В меня влюблялася вся улица

И весь Савеловский вокзал.

«Первую свою песню я написал в Ленинграде, где-то в шестьдесят первом году, — рассказывал со сцены Владимир Семенович. — Дело было летом, я ехал в автобусе и увидел впереди себя человека, у которого была распахнута рубаха и на груди видна татуировка – нарисована очень красивая женщина, а внизу написано: «Люба, я тебя не забуду!» И мне почему-то захотелось про это написать. Я сделал песню «Татуировка», только вместо «Любы» поставил для рифмы «Валю».

Вот так получилась первая песня. И поскольку в то время я только учился играть на гитаре, а чужие песни всегда труднее разучивать, я стал писать свои. И вот так потихоньку дошел до такой жизни».

Снова и снова, на протяжении многих лет и до конца жизни Высоцкий как бы недоумевает, приглашая и слушателей своих в свидетели, — как же это дошел он до жизни такой? Находит для этого самые незначительные объяснения – свои, мол, песни легче разучивать, а тут еще они и друзьям понравились. Так и продолжал делиться впечатлениями, пока круг слушателей не расширился до пределов немыслимых... В общем, это могло бы случиться с каждым, имей он терпение и желание.

Интонация эта импонировала людям, сидевшим в зале, — «не боги горшки обжигают!». Высоцкий не от застенчивости, не от неуверенности в себе уничижал собственное творчество, хотя сомнениям не чужд был, никогда не спешил со сцены публиковать готовую, казалось бы, вещь. Он сознательно разрушал преграды между собою и залом, людьми, народом. Недаром просил оставлять полный свет во время выступлений: «Я хочу видеть ваши глаза»... «чтобы было, правда, как дома»... «я вижу – глаза улыбаются, люди ждут»... «и у вас должно быть ко мне доверие, что я вас не буду обижать»...

Осознанное стремление быть одним из множества, как ни парадоксально, выделяло Владимира Высоцкого среди прочих, даже и близких ему по духу, творческих личностей. Он никогда не нес себя, «аки сосуд нерасплесканный», никогда не рядился в одежды служителя муз. В открытую, с распахнутой рубахой и душою – как герой «Татуировки» — он служил своим слушателям.

…Как попал летом 1961 года Высоцкий в Ленинград? Скорее всего – это был вызов на кинопробы к фильму «71З-й просит посадку». Дел у него других там до самой осени никаких не предвиделось, пока не начались съемки. Но можно предположить и следующее...

Как-то Кочарян уезжал в Ленинград, и Утевский с Высоцким вызвались его проводить до поезда. Предупредили Инну, что ночевать вернутся на Большой Каретный – Анатолий уже переехал в район Ленинского проспекта, жил довольно далеко. Попросили даже и дверь в квартиру не запирать. Около полуночи вошли вместе с Кочаряном в купе поезда, «на дорожку» присели, поглядели друг на друга. «...И так нам захотелось в Питер! – пишет в воспоминаниях Анатолий Борисович Утевский. Случайно подвернулись билеты, и мы всей честной компанией отправились на берега Невы. Только утром позвонили Инне, которая, конечно, волновалась, ждала...»

Как бы там ни было – в Ростове ли, в Ленинграде ли, в Севастополе, — но малозначительный эпизод положил начало целой «энциклопедии русской жизни», создаваемой Владимиром Высоцким в течение двух десятков лет.

А первая запись, первой своей песни, по свидетельству Инны Александровны Кочарян, была Высоцким сделана как раз в Севастополе, во время съемок фильма «Увольнение на берег», где Владимир сыграл роль матроса Петра. Кочаряны жили в гостинице, Володя – на борту флагманского крейсера «Кутузов». Около месяца он, одетый в матросскую форму и ничем не отличавшийся от остальной команды, «вживался» в роль, приписанный к матросскому камбузу, что было достаточно существенно для нищего актера.

Высоцкий вообще любил всяческие перевоплощения. Здесь же он просто чувствовал себя как рыба в воде. «Однажды был такой эпизод, — вспоминал он. – Вся команда выстроилась – ждали контр-адмирала, а мы в это время снимали пробеги по кораблю. Я разбежался – в робе, грязный, со шваброй в руке – и ударил этого контр-адмирала головой в живот. Выпрямился и испугался. Контр-адмирал позеленел: «Как твоя фамилия?!» Я говорю: «Высо…» — «Тьфу, опять это ты, Володь! Ну что же ты делаешь!» — он тоже принял меня за своего, настолько ко мне на судне привыкли».

Инна Кочарян рассказала еще один забавный эпизод, связанный с переодеванием. Актеры в матросской военной форме выскочили из Дома офицеров, где шли съемки, чтобы попить газировки – стояла сильная жара. Пьют, а тут идет патруль военного коменданта. Эти же и ухом не ведут, а ведь все, и Владимир Трещалов, и Лев Прыгунов, и Высоцкий, по роли простые матросы.

 — Почему не приветствуете? – спрашивает их патрульный офицер. А они ему в ответ:

 — Да пошел ты!..

«Их забрали и отвезли в комендатуру, — с улыбкой вспоминает Инна Александровна. – Режиссер туда-сюда, а актеров нет. И кто-то ему говорит: «А ваши актеры давно сидят в комендатуре, сейчас их на «губу» отправляют». Недоразумение разъяснилось, но это им понравилось. И потом, как только обеденный перерыв, они начинают фланировать по улицам и никому честь не отдают. Но это уже была игра».

В севастопольской гостинице и была сделана запись песни «Татуировка» на только что купленном Кочаряном магнитофоне «Днепр-11».

«Песен тогда еще было очень мало, поэтому каждая запоминалась, — говорит Инна Александровна. Кстати, уже той осенью, в Москве, ей пришлось свидетельствовать перед всей «хивой», защищая право авторства Владимира на эту песню. — А потом какое-то время песен не было. И вдруг сразу появилось несколько...»

В тот вечер я не пил, не пел —

Я на нее вовсю глядел,

Как смотрят дети, как смотрят дети...

Роль в фильме режиссера Григория Никулина «713-й просит посадку» Владимир Высоцкий получил еще в июле 1961 года после незамысловатой кинопробы, где он просто встал перед камерой и спел какую-то песню. Он был контактен, располагал к себе, и, по воспоминаниям второго режиссера фильма Анны Тубеншляк, «все решили – а что нам еще искать? Есть прелестный молодой человек с неординарной внешностью...». Его утвердили. Тут надо только уточнить. Это была роль молодого солдата американской морской пехоты, такого, каким его представлял себе кинорежиссер в ту пору, такого, какому – по сценарию – можно было и по физиономии врезать без особого риска, какой и в истерику может впасть, и – потенциально – проиграть в будущей войне нашим иванам бровкиным. Это стало первой главной ролью Высоцкого. Правда, в том фильме «неглавных» ролей не было – все, кто сидел в самолете, терпящем бедствие, были главными.

Анна Давыдовна «привела» Высоцкого в кинематограф по всем правилам: сначала увидела его в какой-то проходной роли на сцене Театра Пушкина, потом поговорила за кулисами и вызвала на пробы, заключила договор и телеграммой назначила время съемок. В Ленинграде Владимир близко сошелся с актерами старшего поколения Отаром Коберидзе и Ефимом Капеляном. Володю любили все, тянулись к нему в «гитарный центр» — номер в гостинице «Октябрьская», где он жил впоследствии.

«У него можно было хорошо посидеть, отдохнуть после съемок – вспоминает кинорежиссер Григорий Никулин. – Это были великолепные вечера – не попойки, а вечера его песен. Если он и писал тогда какие-то свои тексты, то мы об этом не знали: пел блатные песни, всякие другие, потом просто бил по гитаре и пел абракадабру — работал под английскую песню. Со своим хриплым голосом, со своими эмоциями и напором, со своим обаянием».

Вспоминает актер и режиссер Михаил Туманишвили:

«Мы были уже очень дружны, скорее всего, это конец 1961 года. В Москву приехала с «Ленфильма» Анна Львовна (Давыдовна) Тубеншляк – второй режиссер картины «713-й просит посадку». И она пригласила меня попробоваться в этот фильм. В этой же картине пробовался и Володя. Кстати, позже я выяснил, что мы оба претендовали на одну роль. И на эту роль морского пехотинца был утвержден Володя. Когда Тубеншляк приехала забирать его в Ленинград на съемки, я пришел их провожать. И в окне вагона увидел очень красивую девушку. (А в то время ни одну симпатичную девушку оставлять без внимания мы просто не могли.) Я – Володе: «Ты эту девушку патам обязательно приведи к нам». А Тубеншляк говорит: «Эта наша актриса – Люся Абрамова. Она тоже снимается в «71З-м». И Володя отвечает: «Обязательно приведу!» А сам женился на ней, гад, — там же, в Ленинграде».

Третьекурсница актерской мастерской Михаила Ромма, блестящая ученица, увлекавшаяся философией и эстетикой, красавица, получившая титул «Мисс ВГИК»... Ей прочили большое будущее, аспирантуру, возможно, и режиссуру.

В мае 1990 гада Людмила Александровна рассказала об истории их знакомства с Владимиром Высоцким журналисту Перевозчикову:

«Я поехала в Ленинград. Снималась в Ленинграде в первый раз, но была не в первый, и у меня там была много хороших и интересных знакомых. Поехала с удовольствием, и все мне в Ленинграде страшно нравилось: студия, гостиница... Снималась! В кои-то веки вгиковцам официально разрешили сниматься! Оформить-то меня оформили, но пока поставят на зарплату, пока то, пока се... А попросить аванс тогда и в голову не приходило. Денег не было: то немногое, что имела, я проела впервые два дня. А уже самые последние деньги истратила в ресторане гостиницы «Европейская», в «восточном» зале. Истратила в такой компании: художник Гера Левкович, драматург Володин, актер Карасев – в общем, приятная, дружеская, милейшая кампания. Главным образом мы ели – не такие уж мы были пьющие люди. Просто хорошо наелись.

Поздно вечером я поехала в гостиницу, ребята меня провожали. У каждого оставалось па три копейки, чтобы успеть до разводов мостов переехать на трамвае на ту сторону Невы. А я, уже буквальна без единой копейки, подошла к гостинице – и встретила Володю.

Я его совершенно не знала в лицо не знала, что он актер. Ничего не знала. Увидела перед собой выпившего человека. И пока я думала, как обойти его стороной, он попросил у меня денег. У Володи была ссадина на голове, и, несмотря на холодный дождливый ленинградский вечер, он был в расстегнутой рубашке с оторванными пуговицами. Я как-то сразу поняла, что этому человеку надо помочь. Попросила денег у администратора – та отказала. Потом обошла нескольких знакомых, которые жили в гостинице, — безрезультатно. И тогда я дала Володе свой золотой перстень с аметистом – действительно старинный, фамильный, доставшийся мне от бабушки.

С Володей что-то произошло в ресторане, была какая-то бурная сцена, он разбил посуду... Его собирались не то сдавать в милицию, не то выселять из гостиницы, не то сообщать на студию. Володя отнес в ресторан перстень с условием, что утром он его выкупит. После этого он поднялся ко мне в номер, там мы и познакомились...

Собственно говоря, мы и познакомились в тот момент, когда Володя, войдя в номер, предложил мне стать его женой. Нельзя сказать, что с моей стороны это была любовь с первой секунды... Когда я сейчас себя тогдашнюю вспоминаю, то думаю, что там было очень много позы. Сколько хорошего, столько и плохого. Может быть, плохого даже больше. Такая вот поза самовлюбленности появилась, наверное, потому, что меня так внезапно взяли сниматься, без проб... В общем, не самые хорошие чувства мной руководили тогда.

В тот же вечер, чтобы что-то о себе сказать, заявить себя, Володя пел. Он пел, а не объяснял мне, что он – актер, что снимается на Ленфильме. А если бы сказал, то мы бы сразу поняли, что снимаемся в одной картине. Говорят, что Володя меня знал, что он видел меня в Москве на вокзале. Об этом вспоминает Миша Туманишвили. Володя пел «Вышла я, да ножкой топнула...», и ничего, кроме песен и того, что у него не было денег, я не знала. В моем поступке никакого особенного благородства не было, но я все-таки горжусь, что сразу увидела – это что-то совершенно необыкновенное... Необыкновенное! Все-таки я училась на актерском факультете, видела настоящих актеров, — это я отличила, это я смогла понять.

А в ту минуту я вообще не думала, что будет какое-то длинное будущее. Но довольно скоро поняла, что сама первой я не смогу уйти... Просто не смогу.

На следующее утро мы вместе поехали на студию. Мы торопились, опаздывали...

 — И вы уже знали, что снимаетесь вместе?

 — Нет! Если, верить тому, что Володя видел меня на вокзале в Москве и запомнил, — он-то знал... А я не знала. И лишь когда мы оба достали ленфильмовские пропуска, вошли в студию, поднялись на один этаж, зашли в одну группу... Но как будто что-то нас вело, как будто это должно было случиться. Ощущение точности замысла и высшей справедливости...

Мы очень хорошо жили в Ленинграде. Снимались... Ели некондиционные пончики в соседней «Пончиковой» (если пончики получались кривые, то их откидывали в брак. И Володя договорился, что все кривые – наши…). Временами появлялись небольшие деньги. Тогда... тогда – ресторан гостиницы. Кстати, все в гостинице Володю очень любили, несмотря на тот скандал. Очень любили.

Еще помню, как Володя очень красиво дрался. Он потряс мое воображение, почти как пением. Мы сидели в ресторане и ели из одной мисочки двумя вилками бефстроганов. Вдруг пристал какой-то нетрезвый тип. Но не успел он еще передо мной покрасоваться, как Володя полез драться...

Бог мой! Весь ресторан повскакивал с мест, скатерти и графины летали в воздухе! Именно так снимают «каскады» в кино... Володя выскочил из пиджака, выскочил из свитера, четыре человека хватают его с разных сторон – вдруг он уже на столе!.. А музыканты стояли на сцене и «балдели». В драку они не вмешивались, но молча «болели» за Володю. И когда стало ясно, что он победил (!), нам принесли бесплатный ужин... Все получили удовольствие от случайного зрелища».

Григорий Георгиевич Никулин дополняет:

«Люду он очень ревновал. К любому. А выражалось это в том, что он был жестким. Если видел, что она не так на кого-то посмотрела или не то сказала... Володя был парень жестковатый, он мог ей и врезать...

 — У Высоцкого случались нарушения режима?

 — Нет, Володя был работяга. На съемках – всегда как стеклышко. Не было такого, чтобы он опоздал на съемку, пришел не в форме или после выпивона – он был железный в этом отношении. Профессионал, во всяком случае. А в профессию актера входит и дисциплина. Есть масса артистов, которые, снявшись в двух-трех павильонах, начинают куролесить и выбрасывать всякие штуки, Володя к таким не принадлежал».

Еще за кулисами, Театра имени Пушкина, где Анна Давыдовна Тубеншляк впервые поговорила с Владимиром Высоцким, услышала она от Бориса Петровича Чиркова такую характеристику в адрес молодого актера: «Он парень очень одаренный, но ты с ним натерпишься». По характеру своей работы она, второй режиссер, была гораздо ближе к актерам, чем режиссер-постановщик, чья человеческая доля – последним узнавать все новости в своем коллективе.

«Иногда – срывался. Приходилось приостанавливать съемку, лечить, — не скрывает Анна Давыдовна. – Приносили крепкого чайку, кофе. Он ведь очень добрый был парень. Люди в таком состоянии бывают самые разнообразные, а он смеялся, сам веселился и всех веселил. Но чем больше смеялся Володя, тем больше нам казалось, что дела вот-вот пойдут совсем не смешно. Конечно, долго мы из-за него не стояли – эти несколько часов мы снимали кадры, где он не был занят. А потом он приходил в себя и мы работали дальше».

А вот что вспоминает актер Отар Коберидзе:

«Володя был тогда юн, но тратил энергию не по-юношески. Каждое утро перед выездом на съемку он обязательно звонил мне в номер и начинал читать новый стих, закончив, добавлял: «Ну, батя, заслужил я завтрак или нет?»

Съемки были тяжелые, ночные, и непроизвольно я задавал вопрос: «Когда же ты успел написать, Володя?» Он начинал хохотать с хрипотцой, прекращая мой восторг: «Я жду тебя в буфете!..» <...>

В один прекрасный день не последовал привычный утренний звонок. Я позвонил ему и спросил: «В чем дело?» Он ответит «Мне плохо». Я быстро поднялся к нему и, чем мог, помог. Он себя неважно чувствовал. Я просил беречь себя».

«В «Пушкина» (Театре имени Пушкина) он тогда как бы дорабатывал... – продолжает рассказ для Валерия Перевозчикова Людмила Абрамова. Мы снимались по времени больше, чем планировалось: актрису сменили, что-то не успевали... Срок, на который его отпустили в театре, кончился, ему пора было играть в спектаклях. Раз-другой он вроде бы ездил, потом как-то не доехал... А потом его просто уволили. Но тогда уволили довольно мирно, кажется, «по собственному желанию».

Володя уже очень неохотно туда ездил, а работа в кино ему доставляла удовольствие. Потом в картине было много замечательных актеров, потрясающих! И Володя был среди них как равный – не просто по легкой актерской демократии, а потому, что они на самом деле к нему хорошо относились. Ефима Копеляна Володя полюбил, что называется, на всю жизнь. Ефим водил нас в театр, из-за кулис мы любовались, как он играет в «Скованных цепью». Это было замечательное время...

 — Вместе вы в Москву летали?

 — Несколько раз... Например, на ноябрьские праздники. И чтобы не тратить деньги на билеты – студия такие праздничные поездки, естественно, не оплачивала, — мы летали с летчиком, который был консультантом картины. Звали его Спартак. А фамилия... Гриневич! Спартак Гриневич. Он нас возил в кабине самолета безо всяких билетов.

 — А окончательное возвращение в Москву?

 — Ну что... Мы приехали домой. Конечно, вся моя семья пришла в ужас. Не потому, что Володя показался им глупым, и не потому, что они подумали: он – нечестный и неблагодарный человек... Нет. Может быть, и у них было какое-то тщеславие: я – студентка, снимаюсь в главной роли! Может быть, они ждали чего-нибудь необыкновенного: человек высокого роста, в шикарном костюме придет с цветами и сделает пропозицию насчет их дорогого дитя... Во всяком случае, они приняли нас прохладно.

А у меня это отозвалось потом тем, что с момента рождения Аркаши я уже думала, что буду чьей-то свекровью... Что мой ребенок кого-то ко мне приведет... И, наверное, это было хорошо, что я увидела, как это ужасно, когда не с первого раза все получается.

И Нина Максимовна – Володина мама... Поначалу она тоже отнеслась к этому сдержанно. Тем более она-то знала, что Володя еще женат на Изе...

Потом я познакомилась с Семеном Владимировичем и одновременно с большим количеством родных Володи. В Киев уезжала мать Семена Владимировича – Дарья Алексеевна. И на вокзале была вся семья... Да, внешне праздничная атмосфера, да, семейная торжественность, а там внутри – Бог его знает как...

Первое время было обидно, что Володю моя семья не очень приняла, за исключением бабушки, ей он понравился сразу. Было обидно, что я неканоническим способом попала в Володину семью... Но все это на нас не очень влияло. Конечно, всех смущало то, что мы очень долго былине зарегистрированы, не «расписаны». А в то время это было очень важно, — на матерей-одиночек смотрели очень недоброжелательно. Но вот честно: для нас с Володей это никакого значения не имело.

В 1962 году родился Аркадий, в 1964-м – Никита… А расписались мы только в июле 1965 года. Но Володе пришлось своих сыновей «усыновлять»...

«Будь умной, красивой и доброй», — писал, давая автограф своим слушательницам Владимир Высоцкий, выразив в этих словах то, что сам ценил в женщинах, чего от них ждал, во что мог влюбиться. Как всякий предельно искренний человек, он и любил на пределе, и взыскателен был чрезмерно – увлекался безоглядно, «раскрывая гранки» в душе, и так же безоглядно уходил, обморозившись равнодушием, косностью или глупостью, а то и корыстью недолговечной своей избранницы.

Вынося «за скобки» частные мнения о главных его женщинах – предоставив им самим рассказывать и судить о постигших их горестях и радостях, — хочется отметить одну особенность: еще нигде, никто и никогда не рассказал о Владимире Высоцком грязненькую альковную историю от первого лица. Хочется надеяться, что и не расскажут в будущем.

Чувство благодарности перевешивает, чашу весов непростых взаимоотношений Владимира Высоцкого и трех его жен, причем благодарности взаимной. Людмила Абрамова сказала об этом в несколько экстравагантной, но убедительной форме:

«Пусть меня найдет и плюнет мне в лицо тот, кто сможет доказать, что Володя когда-нибудь за глаза плохо говорил о женщинах. Уверена, что этого не было! Никогда никому не поверю, если кто-то будет это утверждать».

И вот – эврика!.. В июле 1964 года, снимаясь в Латвии в кинокартине «На завтрашней улице», посылая в Москву нежные письма жене, ожидавшей второго ребенка, Владимир Высоцкий не только говорит, а поет:

Женщины – как очень злые кони:

Захрипит, закусит удила!..

Может, я чего-нибудь не понял,

Но она обиделась – ушла.

...Через месяц улеглись волненья —

Через месяц вновь пришла она, —

У меня такое ощущение,

Что ее устроила цена!

Это, конечно шутка. За глаза, действительно, Высоцкий ничего плохого о своих женщинах не говорил – говорил в глаза.

Как в старинной детской сказке,

дай Бог памяти.

Колдуны, что немного добрее,

Говорили: «Спать ложись, Иванушка,

Утро вечера мудренее».

«Это начало новой песни, Малыш! Дальше ничего не выходит. Сижу иногда до первых петухов – и дальше ни строчки. Думаю – лягу спать – утро вечера мудренее. А утром вставать трудно, особенно если ночью тебя вижу, то как воплощение коварства, то как ангела божьего. От того и от другого утром грустно, потому что очень скучаю и не до песни. Но вот уже два утра подряд письма от тебя. От вчерашнего было мудренее, от сегодняшнего муторнее. Так захотел сейчас же все бросить и в самолет, что до сих пор виски стучат. Лапик мой! Любимый! Конечно же, мы что-нибудь придумаем, и не «что-нибудь», а просто надо завязать с этим миниатюрным искусством и переиграть. Все будет хорошо, малыш! И вокзальные приключения больше не повторяй! Живот у бабы, действительно, наверное, был большой! Про это тебе узнать, наверное, было необходимо! Все бы хорошо! Только на вокзале мысли были не так чтобы очень: я про 5-6 чужих жен и про питье за твое здоровье. Я – отшельник, послушник, монах. Нет! Просто я – отец Сергий. Пальца, правда, не отрубил – не из-за кого. Солнышко! Все местные солнца, включая миниатюрных светил, — светят тускло, а ты как Альфа Центавра из прочитанной мною книги – «Магеллановы облака». Там звезда ужасно яркая и красивая. Относительно алкоголя!!! Нет его и не предвидится. Если так пойдет дальше – государство начнет терпеть убытки. Вот!

Недавно принято было решение порадовать наших бабов 8-го марта капустником. Я чегой-то придумал. Но потом решили, что трудно ставить, и взяли кое-что. Я это к чему: там есть такая песня:

Как хорошо ложиться одному —

Часа так в 2, в 12 по-московски,

И знать, что ты не должен никому,

Ни с кем и никого, как В. Высоцкий.

Правда, это я написал, но ты можешь судить по этому о моей отрешенности. <...> Ну ладно... хватит, а то спать не буду, начну стонать, разговаривать, а сосед мой блюдет режим и этого не любит. Лапа! Сегодня послал тебе телеграмму, как мне звонить. Очень просто. Как на конверте адрес. Жду сегодня и завтра твоего звонка и вообще все время.

Очень хочу услышать голос. А про увидеть – и говорить нечего. Наука шагнула бог знает куда. Свердловск производит бог знает что, стронций выпадает в виде. снега, люди мрут, как в Швеции, а вот чтобы видеотелефон, так это бог знает когда!

Люсик! Уже прошла половина разлуки. Страшно хочу, чтобы она скорее пронеслась и чтобы меня ты дождалась... Я дни считаю, уже считаю. Тебя, конечно, не забыл, люблю все так же, как любил.

Целую крепко много раз и обнимаю.

Малышик мой! До свидания. Привет всем. Вовка.

Р. S. Нет! Еще хочу что-нибудь написать. Когда пишу, как будто разговариваю так. Я считаюсь очень крупный специалист-песенник, во всех областях этого жанра: блатной, обыкновенной и Окуджавы. Идут пачками, мешают мыслить, учатся, переписывают, перенимают. Уже один купил гитару. Хотят еще 3-е. Все взбесились. Я в растерянности».

«8 марта 1962 г.

Люсик! Как все надоело!!! Разговоры об одном и том же со стороны и артистов, и режиссуры. Артисты все про деньги, и про налоги, и про кто сколько получит, режиссер про Вахтангова и про систему Станиславского. Из-за таких-то и считают эту систему какой-то скукой. А так как ко всему этому – своему миниатюрному периоду – отношусь несерьезно, — вдвойне раздражает все. Мать сегодня жалостливое письмо прислала. Я наперед знал, что там будет. Так и оказалось: что ей осталось мало, что больна, что экономит, что нечего одеть и чтобы я ей не звонил, потому что это-де – лишние расходы. Все это правильно, но скучно».

Весна 1962-го… Из «Вовчика-дебюта» Высоцкий превращается в «Вовчика-миниатюр», а впереди упорно маячит «непраханже». Словно специально, он закручивает гайки житейских проблем, рискуя сорвать резьбу. Уволенный из Театра имени Пушкина, эпизодический актер в третьесортных фильмах, бездомный и безденежный, женатый, но одинокий, пьющий и гулящий, принимаемый безоговорочно и бескорыстно лишь в одном месте в Москве – на Большом Каретном у Кочарянов, он связывает себя с Людмилой Абрамовой и ее будущим ребенком.

Где же целенаправленность действий, ясность целей, аскетизм и подвижничество, все те необходимые для героя качества, достойные быть вписанными в его житие?.. Вовчик по-прежнему легок в глазах друзей, смешлив, предупредителен в больших и малых услугах, сыплет анекдотами и шутками, по утрам готов провалиться от стыда, а к вечеру и в самом деле проваливается, да так, что не отмыться... И снова бесшабашно весел наутро, и куда-то бежит, бежит... И сил нет сердиться на него такого – только что пожалеть остается. И его жалели, как пропащего, скрывая печаль за дружеской шероховатостью упреков, грубоватым покровительством, нежной руганью.

Непутевый сынок щедро отдавал долги – в первую очередь песнями, которые пошли косяком. Осторожно, шаг за шагом, их лирический герой все больше приобретал черты самого Владимира Высоцкого. Причем он сам как бы следовал за своими персонажами, как бы проверял характер на слушателях, прежде чем обнаружить его в собственных поступках. Изначально, по природе добрый и хрупкий, «блатной своею стариной» он закалял душу, сознательно воспитывая в себе некоторые «мужские» качества, которых, по его мнению, ему недоставало в жизни. На ощупь он создавал новый тип героя, непохожего ни на лирического героя утешительных песен-баллад Булата Окуджавы, ни на изверившегося аристократа духа из речитативов Александра Галича, ни на бродяг в кожаных куртках, с зашитым за подкладку комсомольским билетом, Юрия Визбора.

Герой с новыми качествами характера, которых недоставало, как выяснилось, и во всем обществе, удивительно быстро приживался в самых разных кругах слушателей, становился народным именно по той причине, что подобных ему в жизни не было или же было мало. Когда Высоцкого узнали воочию, увидев на сцене и на экране, общество было потрясено прежде всего совпадением характеров автора и его героев. Неважно, было ли это совпадение действительным или мнимым, основывалось на непреложных фактах или только на слухах – довольно было впечатления. И впечатление это Владимир Высоцкий обязан был производить – пусть и ценою собственной жизни.

Неустроенность, бесславность и бездомность шестидесятых года в стали для Высоцкого как бы матрицей, на которую потом смело можно было накладывать всю его следующую жизнь – со славою и деньгами, большими ролями и большими неприятностями, красивейшими женщинами и роскошнейшими кабаками, лайнерами, автомобилями и чертом в ступе, ничего уже не могло измениться в корне.

«Тройка по поведению», спасительная для героя нового типа, преследовала Владимира Семеновича, отчаянно рвавшегося в «отличники», пытавшегося временами стать благоразумным и умудренным, но понимавшим одновременно, что это ему на роду не написано, не дано, не суждено. Он должен был убрать из своей жизни все, что относится к извлечению практической выгоды, прибыли, житейской пользы, — иначе не стал бы тем Владимиром Высоцким, единственно нужным своему слушателю. Как тут не вспомнить Александра Пушкина с его почти маниакальным стремлением упорядочить свою жизнь да раздать долги. Не дано было — и все тут сказано для русского поэта!..

Съемки «Штрафных ударов», «Стряпух», «На завтрашней улице», костыли и подпорки для заработка, для записи в актерской карточке и с тем, чтобы примелькаться, гастрольные поездки на периферию, гадючьи клубки кулисных и закулисных отношений, скоротечные гостиничные «романчики» и похмелье по утрам, «чувства добрые», всаженные в броню цинизма, ласковые строки писем жене с горьким подстрочником, черные и одинокие ночи с безжалостной бессонницей, когда душа-«песчинка» обнимает Вселенную, гибнет где-то там, среди сверхновых, только что рожденных звезд, и возвращается, опадая лепестками кровоточащей, живой субстанции... Что есть хорошо для поэта – что для него плохо?

«Какая роль жизненного опыта в художественном творчестве? – повторяет со сцены вопрос из присланной ему записки Владимир Высоцкий. – Это только база. Человек должен быть наделен фантазией, чтобы творить. Он, конечно, творец в том случае, если чего-то там такое рифмует или пишет, основываясь только на фактах. Реализм такого рода был и есть. Но я больше за Свифта, понимаете? Я больше за Булгакова, за Гоголя. Жизненный опыт?.. Но представьте себе, какой был уж такой гигантский жизненный опыт у двадцатишестилетнего Лермонтова? Главное – свое видение мира.

Другой вопрос – можно ли создавать произведения искусства, обладая повышенной чувствительностью и восприимчивостью, но не имея жизненного опыта? Можно. Можно, но лучше его иметь... немножко. Потому что под жизненным опытам, наверное, понимается больше всего то, что она – жизнь – вас била молотком по голове, а если говорить серьезно – страдание. Искусства настоящего без страдания нет. И человек, который не выстрадал, — не обязательно, чтобы его притесняли или стреляли в него, мучили, забирали родственников и так далее, — такой человек творить не может. Но если он в душе, даже без внешних воздействий, испытывал это чувства страдания за людей, за близких, вообще за ситуацию, — это уже много значит. Это создает жизненный опыт. А страдать могут даже очень молодые люди. И очень сильно».

Из письма к Людмиле Абрамовой от 28 февраля 1962 года:

«...кому-то наступаю на мозоль. Уже есть ненавистники. Но мне глубоко и много плевать на все. Я молчу, беру суточные и думаю: «Ну, ну! Портите себе нервишки. А я маненько повременю!» И вообще, лапик, ничего хорошего и ничего страшного. Серенькое. Одно хорошо, что все меньше и меньше дней до Москвы и до тебя. До тебя – прежде всего. Лапа! Сейчас в номере у меня открыта студия игры на гитаре. Пока бесплатно. Народ прет – очередь. Сейчас всего двое воспользовался этим и пишу, а иначе не будет времени. Извлекают из гитары звуки ужасные. Меня коробит. Могу зажать только одно ухо. Поэтому, может, письмо несуразное. Лапа! С юмором туго! В веселом театре «Миниатюр» — мрачные личности. Только и веселья что телефонные розыгрыши. И я сник. Песню хочу написать – не для кого, и не выходит, а вымучивать неохота. Читаю всякую дрянь и газеты. Сегодня купил: «Физика звездного мира». Зачем?»

Выполняя обет долга, «правильного, но скучного», отрабатывая гастрольный хлеб в Свердловске, где «махровым цветом расцвела радиация, и люди мрут, как мухи» (по его же выражению из письма к Абрамовой), Владимир Высоцкий изнывал от серости бытия, что пострашнее радиации. Потому и «Физика звездного мира», что душе было тесно. Вселенная манила поэта. Говорят, Станислав Лему, польскому фантасту, «неизъяснимое наслажденье» доставлял «Марш космических негодяев», казалось, написанный, Высоцким на борту межпланетного корабля. А известный астрофизик Иосиф Шкловский даже ссылался на Высоцкого перед представительной международной аудиторией ученых на конференции по проблемам внеземных цивилизаций. Вот как это было...

...Конференция проходила в сентябре 1971 года под Ереваном, на базе Бюраканской обсерватории, откуда невооруженным глазом был виден царственный Арарат. Среди гостей был и, американец, настоящий миллионер – мистер Оливер. По дороге в Армению у него пропал чемодан, кажется, в Лондоне. Промучившись несколько дней без привычного дорожного набора вещей, мистер Оливер получил свою ручную кладь – надо полагать, не без помощи чуда! – в аэропорту Еревана в день закрытия конференции. А в это время в горах у подножия Арарата шел прощальный банкет.

Из воспоминаний Иосифа Самуиловича Шкловского, члена-корреспондента Академии наук СССР:

«В конце банкета я обратился к собравшимся со следующим спичем: «Господа и товарищи! На протяжении всех этих незабываемых дней мы много толковали о субъективной вероятности. Но сели бы еще вчера я поставил перед вами вопрос: какова субъективная вероятность, что потерянный чемодан мистера Оливера вернется к своему владельцу, вы хором ответили бы мне: «Нуль». И что же? Сегодня достойный вице-президент фирмы Хьюлет-Паккард получает свой чемодан и вместе с ним столь необходимые в этой восточной республике шорты и, кажется, перчатки! Это радостное событие вселяет в нас уверенность, что справедлива субъективная вероятность того, что где-то, далеко за пределами «созвездия Тау Кита», столь выразительно воспетого замечательным русским поэтом Высоцким (выделено мной), идет банкет, аналогичный нашему. Во всяком случае, субъективная вероятность столь радостного события не так уж мала. Поэтому – давайте выпьем. Рекомендую «три звездочки» местного разлива!»

Рискую предположить, что специалисты по внеземным цивилизациям были знакомы с творчеством Высоцкого достаточно близко, если ссылка не потребовала комментария. А то, что Владимир Высоцкий был знаком с трудами «тамады» Шкловского, это уж точно. Людмила Абрамова рассказывает, как они некоторое время жили с Владимиром ожиданием встречи с инопланетянами и «летающими тарелками» — слава Богу, недолго! Но труды Шкловского, его выступления и статьи не пропускали. Сам Иосиф Самуилович, начав со статьи «Возможна ли связь с разумными существами других планет?» в 1960 году, перед своей смертью в 1985-м с заголовками был, куда осторожнее: «Существуют ли внеземные цивилизации?» А уж выводы делал и вовсе неутешительные для прежних своих апологетов.

«Нам представляется, — писал он в книге «Вселенная. Жизнь. Разум», — что вывод о нашем одиночестве во Вселенной (если не абсолютном, то практическом) имеет большое моральное и этическое значение для человечества. Неизмеримо вырастает ценность наших технологических и особенно гуманистических достижений. Знание того, что мы есть как бы «авангард» материи, если не во всей, то в огромной части Вселенной, должно быть могучим стимулом для творческой деятельности каждого индивидуума и всего человечества. В огромной степени вырастает ответственность человечества в связи с исключительностью стоящих перед ним задач. Предельно ясной становится недопустимость атавистических социальных институтов, бессмысленных и варварских, войн, самоубийственного разрушения окружающей среды».

Русский человек – а, впрочем, и не только русский – последовательно терял веру: сначала в Бога, потом в коммунизм, научно-технический прогресс, человеческий разум. Веру заменили суеверия и ожидание чуда. Чудо могли дать далекие и внеземные предки – инопланетяне.

Академик Шкловский был честным ученым, считавшим, что «шила в мешке не утаишь», как и во Вселенной следов разумной жизни. Он мужественно вернулся на исходный рубеж эволюционного процесса – к обезьяне, признав, что обретенный ее потомками• разум приводит не только к эволюционному тупику, но и к заведомому одиночеству во Вселенной. «Старая» идея Бога для члена-корреспондента Академии наук СССР – при всем ее оптимизме и нравственной привлекательности, несомненной даже для советского материалиста, — была неприемлемой, как не имеющая ничего общего с наукой. Другой ученый, правда, еще не академик в ту пору – Алексей Лосев – давным-давно, в «Диалектике мифа», подчеркивал, что, мол, Богу – Богово, а науке – науково… За это, верно, и попал в лагеря.

Так или иначе, все эти вопросы занимали и Высоцкого, хотя ничего определенного он не говорил, особенно публично. Остается доверять собственному восприятию его стихов и песен: «имеющий уши да услышит».

Когда на одной из встреч в Ленинграде Марину Влади спросили, верил ли Владимир Высоцкий в Бога, она ответила так:

«Вы знаете, поэт всегда употребляет... он говорит с Богом!.. Но это не значит, что он был верующим. Я лично думаю, что он не был верующим – в том смысле, что он не молился, не шел в церковь и так далее. Может быть, внутри себя у него была какая-то идея... но я не думаю... Лично я – неверующая, так что у нас не было больших бесед на эту тему».

Это прозвучало со сцены в зал, полный публики, в марте 1989 года. Тогда зал промолчал, удовлетворившись ответом. Думается, что сегодня такого ответа было бы недостаточно.

Вадим Иванович Туманов одному молодому человеку в начале восьмидесятых на подобный вопрос ответил следующее:

«Религиозным Володька не был... Хотя он говорил: «Что-то такое есть, Вадим... что-то есть...»

Есть еще одно свидетельство, психологически очень достоверное, но проверить которое нельзя уже...

«В те годы у нас с Вовой было несколько разговоров, — писал Павел Леонидов. – Он тогда только «входил в штопор» запоев и мог еще выходить из них без внешних повреждений. Я говорил ему, что ни в водке, ни в чем другом нет спасенья от себя, а только – в людях. Людей знакомых и друзей было у нас с ним за жизнь очень много, особенно у него, но ни он, ни я не нашли в них спасения. Как-то он познакомился с врачом, тем, что доставал мне наркотики. Круг замыкался, но мы тогда не могли ни следить, ни гасить полуночные тени... После врач дал ему первую ампулу...

Я ему сказал однажды: «Вова, ничто не средство от себя, а только – люди!» А он сказал, что я – мудак, что люди – средство против себя, и рассказал про одну мелкокалиберную писюху, которую полюбил, и которой поверил, и которая переспала с его лучшим тогдашним приятелем, а я ему сказал, что не имею в виду женщин, ибо женщин надо рассматривать как нечто одноразовое, а женщина может быть одна, а я, сказал я, имею в виду мужчин, но тут он меня послал и сказал, что друг, переспавший с той писюхой, — говно и средство от себя только ты сам, и, если этого мало, человек обречен… И вообще мы с ним в те годы любили трепаться «за жизнь». Но это было трудно: мы оба «были умными», каждый из нас, считал себя «умней» другого, но Вова был моложе меня на 11 лет и мне было противно, что он такой умный. Однажды мы остались с ним ночью в запертом саду «Эрмитаж», и он беспомощно плакал, размазывая слезы, и говорил, как это жутко! Как это жутко, что он живет, спит с бабами, пьет, играет в театре и пишет песни по намеченному, и что с этим ничего нельзя сделать, и что он не может остановиться и передохнуть, а главное – он не может хоть в чем-то переосмыслить себя, а я ему сказал, что это – прекрасно, но он, плача, возражал и, всхлипывая, говорил, как устал от всей этой намеченной канители, а в саду было тихо, и старые деревья шуршали посиней ночной мгле, и два фонаря были, как два задушенных выстрела в затяжном прыжке, и мы хотели пить, но не могли выйти из сада, потому что он был заперт, но потом мы перелезли через забор и ушли в рассвет Садового кольца, и Вова больше не плакал, а стал злым и мрачным, и молчал, и шел быстро, а у Маяковки резко повернулся ко мне и сказал, что средство от себя — красиво сказано, но это – пустые слова и что нету средства от себя нигде, а только в себе, но и в себе нету этого средства, а если и есть где-то – то в Боге. Он это говорил отчаянно и без всякой надежды.

...Он ни в чем не был профессионалом. Я уверен. Он не был гением ни в чем, а был рабом России и болью ее души. Он был не артист, не бард, не поэт, а – свой человек всей стране.

Таких до него не было и, наверно, не будет. И я уверен, что не преувеличиваю, а когда я в следующей книге «Скоморохи» расскажу о его жизни, надеюсь, многое станет ясным...»

Следующую книгу Павел Леонидов не написал – умер от сердечного приступа. И до сих пор многое не стало ясным.

Из письма Владимира от 8 марта 1962 года:

«Все измотались, как собаки, но пыл стяжательства развит здесь беспредельно. Культ здесь – ставка с четвертью.

Эстраду называют шарагой и все время говорят: «Да! Тяжелый хлеб в шараге». Еще бытует выражение: «Старайся быть красивей! Молчи!» Еще: «Отдохнешь» Это когда взаймы просят. Обыватель действует на нервы, как говорит Саша Кузнецов – единственный здесь стоящий человек с длинной кличкой: «Повесть о настоящем человеке». Клички имеют все. Есть неприличные. Я пока еще – Володя. Кстати, Саня тебя знает. Узнал по фотографии. Поудивлялись, как тесен мир. Вот!

Солнышко! Я знаю – письмо совсем никакое. А ты, лапик, все равно все понимаешь. Ты умный, и я тебя люблю. Еще ты – красивая!!! А у меня просто не очень веселое настроение. Было очень здорово, когда ты позвонила. И три дня пребывал в состоянии духа. Завтра 8 марта. Я не забыл. Хотя не очень люблю поздравлять с этим праздником. Очень он солидарный и охватывает всех баб на земле, А среди них не так много стoящих. И мне не хочется тебя с нестоящими отождествлять. Здесь все готовятся, мужики уже с сегодняшнего вечера стали болезненно галантными. Здесь партконференция и почему-то торгуют польской косметикой. Все хватали! Я попросил, и мне схватили: мыло, пудры и огуречный крем. Привезу. Если забракуешь, разбавим крем и сделаем рассол, мыло подарим дедушке.

Люсик! Люблю только тебя. Целую, малыш! Вовка.

Р. S. Всем привет».

29 ноября 1962 года родился сын Аркадий.

«Когда родился Аркаша, я впервые в жизни начала понимать, что такое хорошо и что такое плохо, — пишет Людмила Александровна Абрамова в книге воспоминаний. – Умные разговоры, слегка волнующие книги, придуманные драмы, бури в стакане воды – все это было интересно и казалось жизнью. Мы прозреваем, когда приходит настоящий страх. Страх не за себя. Это и есть любовь.

Мне было очень трудно с первым ребенком, потому что я ничего не умела. За постоянной тревогой, спешкой и усталостью я и не заметила, как научилась пеленать, кормить, стирать, купать. И еще как-то успевала при этом читать, и ведь много читала. Не говоря уже о бесконечных справочниках по детским болезням, по детскому, питанию, я перечитала «Анну Каренину», и «Попытку к бегству» Стругацких, «Солярис» и Поля де Крюи, Слал Аркаша мало, а плакал громко. И я боялась по ночам, что он перебудит всю семью. Жили так: за стеной бабушка с дедушкой, на кухне на сундуке тетя Алла, бабушкина сестра, мы с мамой и Володей во второй комнате, посередине поделенной тряпочной занавеской. Спал Аркаша не больше часа подряд, я бродила по темной комнате, качая его на руках. С ужасом глядела на гору грязных пеленок и эгоистически мечтала, чтобы мама проснулась, И она, конечно, просыпалась и, конечно, забирала Аркашу на руки и решительным спортивным шагом (мама и папа – спортсмены. Папа – главный редактор издательства «Химия», мама до войны закончила мехмат МГУ, после войны – Военный институт иностранных языков) разворачивалась от двери к окну и обратно, носила его на руках и пела военно-строевым голосом на слова Игоря Северянина: «Далеко-далеко за льяносами, где цветы ядовитее змей...», или: «Споемте, друзья…» И почти не думала, что утром, не поспав, поедет утренней электричкой в Долгопрудный, на физтех, где преподавала английский язык... А на нешироком полуторном диване у окна спал – не спал тревожным похмельным сном будущий автор «Охоты на волков» и «Романа о девочках», будущий Гамлет. Спал его Высочество, молодой, гениальный, никому еще не ведомый, абсолютно безработный. И все еще было впереди! Милые мои. Они не слишком-то жаловали моего безработного мужа, невенчанного, нерегистрированного – за меня, за детей тревожились. Не вмешивались, не вели ни со мной, ни с ним многоумных бесед. Тепло, по-доброму приняли и Нину Максимовну, и Семена Владимировича с тетей Женей. Помогали, сколько могли.

А через полгода я себя почувствовала профессионалом по части воспитания грудных детей. Даже ездила консультировать. В это время у Левы Кочаряна родилась дочка Оленька, и мне было ужасно приятно, что удалось сделать что-то полезное семье самого главного Володиного друга с Большого Каретного. Инна, Левина жена, переживала с Оленькой такой же страх, как и я с Аркашей.

Аркаша начал ходить ровнехонько в год, прямо в день рождения. Это еще и новоселье было: Нина Максимовна получила квартиру в Черемушках, далеко от нас, да еще без телефона... Работы нет, денег ни гроша. Я потихоньку от родителей книжки таскала в букинистические магазины. «Потерянный рай» Мильтона снесла. С гравюрами Доре. Жалко было. Володя страдал от этого беспросвета, еще больше, чем я. Скрипел зубами. Молчал. Запивал. Писал песни. Мы ждали второго ребенка. Нина Максимовна знала. Своим я все откладывала сказать, все ждала – вот он найдет хоть какую работу – и я тогда скажу. Наконец, к концу зимы свет в тоннеле: Володю взяли в концертную поездку по Сибири. Я страшно скучала, бегала с Аркашей на руках к Кочарянам – туда Володя мне звонил с дороги: то из Барнаула, то из Иркутска. С первой получки прислал посылку: серые сапожки на меху, копченую рыбу нельму и китайскую баклажанную икру. Я уж совсем решилась со своими начистоту поговорить. Главное было бабушке сказать, она вообще все понимала, особенно про любовь к детям. На ней вся семья держалась: на ее доброте, мудрости, на железной воле. Но я не успела. Утром 21 февраля 1965 года она пожаловалась на головную боль, вечером потеряла сознание. И умерла.

Никиту я родила как-то невзначай. Солила огурцы, давала Аркаше касторку, глядь – сейчас рожу! Еле-еле довезли. Он был красавец, огромный. И мне все казалось легко, откуда только силы взялись. И главное – услышал Бог наши молитвы свела судьба Володю с Любимовым. Начинался Таганский театр».

Добавить комментарий