Все мы равны
перед ликом войны,
Только привычней чуть-чуть азиатам.
«Непоколебимо решение фюрера, — писал Ф.Гальдер, начальник Генерального штаба немецких сухопутных войск 8 июля 1941 года, — сровнять Москву и Ленинград с землей, чтобы полностью избавиться от населения этих городов... Это будет народное бедствие, которое лишит центров не только большевизм, но и московитов (русских) вообще».
Большевизм в лице Сталина и правящей верхушки с потерей центра смирился бы, да и смирился фактически, выстроив уже запасную столицу в недрах Жигулевских гор. И ведь был отдан знаменитый устный приказ Сталина на утреннем совещании в Кремле 15 октября 1941 года об эвакуации правительства и иностранных посольств в Куйбышев, Генерального штаба и Наркомата обороны – в Арзамас, других наркоматов – в города Заволжья, Урала и Сибири. На все давалось сутки времени. Этот секретный приказ стал сигналом к бегству.
Знаменитое шоссе Энтузиастов на несколько дней стало ареной драматических событий: массовая паника охватила в первую очередь низовых руководителей – директоров предприятий, работников торговли, администрацию многочисленных научных учреждений. Те, кто имел доступ к транспорту, деньгам, продуктам, бросились в бега, используя служебные автомобили, захватывая заводские и институтские кассы, увозя запасы провизии. Лишившись впервые железной узды, рванули очертя голову, уповая на то, что война все спишет. Действительно, так оно и случилось бы, если бы сдали Москву немцам.
Историки, до сих пор спорят – насколько близки были немцы в те дни к столице? Насколько беспомощны ее защитники?.. Есть источники, утверждавшие факт появления немецкой разведроты в ночь на 16 октября у Белорусского вокзала, где улица Горького просматривается вплоть до стен Кремля. Разведка, встревоженная тишиной и безлюдностью темного пустого города, якобы почувствовала подвох и сочла за благо отправиться восвояси...
А вот трансформация этих слухов в книге Александра Верта Россия в войне 1941—1945 гг.:
По сей день рассказывают, что в то утро два немецких танка ворвались на северо-западную окраину Москвы, в Химки, где были быстро уничтожены. Правда, пока ни один серьезный источник не подтвердил, что эти танки существовали не только в воображении некоторых перепуганных москвичей.
Подполковник в отставке А, Машнин, бывший танкист дивизии НКВД имени Феликса Дзержинского, решил стать таким серьезным источником» уже в восьмидесятые годы. B письме в редакцию газеты «Московская правда» он свидетельствует, что лично командовал отделением бронеавтомобилей, поднятых по тревоге ранним утром 16 октября.
...От наблюдателей из района Химок поступило сообщение о появлении немецких мотоциклистов. Навстречу им по Ленинградскому шоссе рванули советские самоходки, вооруженные крупнокалиберными пулеметами. Встреча произошла на мосту через Москву-реку, на въезде в город. Бой был очень короткий – нескольких мотоциклистов расстреляли практически в упор. Машнин по рации доложил об этом своему командиру и, получив устную благодарность, направил боевые машины в казармы.
Конечно же кто-то оказался невольным свидетелем этой стычки, кому-то рассказал – слух пополз далее, трансформировался, наложился на общее ощущение паники и оставленности Богом и «царем»...
Многочисленные сводки и «оперативки» НКВД свидетельствовали о «проявлении анархии» среди рабочего населения столицы. Стали бить бегущих, грабили их, ломали транспорт на «дороге трусов» — начиная от Заставы Ильича. На предприятиях самовольно вскрывали кассы и, не находя денег, крушили оборудование. Тащили домой, что под руку попадет. Это была стихия – взрыв народного негодования, всколыхнувший темные инстинкты еще раз обманутого и брошенного на произвол судьбы народа. Над опустевшим беспризорным городом ветер носил черные хлопья, похожие на крылья мертвых бабочек, — остатки сожженных в котельных центрального отопления ведомственных документов.
Говоря языком документов, появившихся вослед сгоревшим, из 438 предприятий, учреждений и организаций сбежало 779 руководящих работников. Бегство сопровождалось крупным хищением материальных ценностей и разбазариванием имущества. Было похищено наличными деньгами полтора миллиона рублей и ценностей на миллион. Угнаны сотни легковых и грузовых автомобилей.
«Дед наш, — писал П. Леонидов, — Владимир Семенович Высоцкий <...> к началу войны служил юрисконсультом завода «Новый мыловар».
16 октября 1941 года, в день страшной массовой паники, когда струсивший Сталин отдал Гитлеру дорогу на Москву, а струсивший Гитлер испугался ловушек, не поверив, что все так просто и легко, дед не струсил. Он заменил всю сбежавшую дирекцию и остановил ограбление завода сознательным пролетариатом.
Я это наблюдал сам. Дед взял меня с самого начала войны на завод учеником электромонтера.
Володе тогда было три года, и дед посылал Нине Максимовне пакеты с едой и мылом. Он не был добр, не был сентиментален, но был человеком долга».
Большинство оборонных предприятий к 16 октября заминировали, впрочем, как и мосты через Москву-реку, множество общественных зданий, в том числе Большой театр. Центр города, опустевший, практически свободный от гражданских лиц, был занят под базы специальных воинских и диверсионных подразделений, призванных вступить в борьбу с врагом, когда тот окажется внутри Садового кольца, в последний и решительный бой».
А потом оставалось только нажать кнопки в хорошо замаскированных подземных бункерах (один из них, кстати, находился под нынешним Театром кукол Образцова, напротив Большого Каретного переулка). Но так не случилось…
Да и у Гитлера, как оказалось, были другие планы. Документы показывают, что входить в Москву он не собирался – не хотел рисковать солдатами, посылая их с факелом в пороховой погреб. Гитлер отводил особую роль авиации в операции по уничтожению Москвы. Поднаторев на бомбежках Лондона, в Берлине не сомневались в успехе предприятия, а зря…
Специальным указом Президиума Верховного Совета Союза ССР от 30 июля 1941 года «за проявленные смелость и умение в деле тушения зажигательных бомб и за боевую работу по предупреждению пожаров» награждены орденами и медалями 159 человек. В их числе – школьники Женя Нефедов и Володя Таланов, награжденные медалями «За боевые заслуги».
Потом, конечно, наград стало меньше, да и борьба с зажигалками превратилась из спорта, соревнования в привычную рутинную работу. А большинство школьников вскоре и вовсе эвакуировали. Остались рабочие номерных военных заводов, трудовые отряды строителей укреплений (600 тысяч человек), милиция и войска НКВД, партийные кадры будущих подпольщиков и диверсантов, непрактичные творческие интеллигенты, беспомощные пенсионеры и... просочившиеся через эвакуационные шлюзы подростки числом до 30 тысяч. Эти последние – резерв карманников и домушников. Среди общего количества осужденных в то время за кражи – половина несовершеннолетних. Крали, надо сказать, безбожно. Появилась целая категория женщин, работавших по эвакуации – по краже вещей из оставленных квартир. Заработавшие в конце октября 1941-го военные трибуналы только за 9 месяцев осудили на разные сроки более 44 тысяч человек.
Война нарушила сдерживающие центры сознания людей с первого же дня.
Из спецсводки УНКГБ и НКВД г. Москвы, и Московской области. № 1-353 от 26 июня 1941 года:
«Совершенно секретно. За последние дни в Москве и Московской области участились случаи хулиганских и уголовных проявлений. Если за 21-22 июня зарегистрировано было только 7 случаев хулиганства (напомню, что это суббота и воскресенье!), то за 23 июня количество этих проявлений возросло до 23, в том числе 3 случая хулиганства с поножовщиной.
Принятыми мерами по усилению борьбы с уголовно-преступными элементами на 25 июня арестовано 123 человека».
И все же, и все же...
Немецкий, и тоже секретный, бюллетень штаба полиции безопасности и СД информирует: «Сообщения из неоккупированных областей СССР. Из опросов агентов вырисовывается следующая картина положения в Москве. <...> В критические октябрьские дни 1941 года резко проявился настрой населения против советского режима из-за несостоятельности советских органов власти, которые спасали себя; бросив население на произвол судьбы.
Возвращение Сталина в начале ноября в Москву и победные сообщения, постоянно распространявшиеся через прессу и радио, позволили советской пропаганде вновь взять под свой, полный контроль настроение населения. В общем, мысль о падении Москвы больше не допускается.
Жизнь в Москве в своем внешнем проявлении не очень отличается от довоенной...»
По поводу личности Иосифа Виосарионовича сказано уже более чем достаточно – и все же вопросы остаются. Ну, например, его молчание в первые дни войны впрямую связывают с тем, что он был деморализован, подавлен, неспособен к решительным поступкам. Информация, кстати, идет из единственного источника – от Н. С. Хрущева. А вот журналы посещений, которые вели ежедневно секретари Сталина, регистрируют напряженный рабочий ритм совещаний, во время которых он в течение многих часов принимал до тридцати членов правительства, наркомов, военачальников.
То же и с его предполагаемым отсутствием (читай, бегством в недра Жигулей) до начала ноября. Многие уважаемые источники в своих свидетельствах и воспоминаниях просто не находят в календаре времени для такого отсутствия. Хотя не в этом, конечно, дело. Не в личной храбрости вождя. Был – не был в Кремле, а Москву сдавать собирался! И распоряжения отдал соответствующие. Может, для перестраховки, может, пустил на самотек события, как и 16 октября, когда не было сил держать натянутые вожжи. И тут же понял, что не просто Москву потеряет, а всю страну и весь народ!
И уже 19 октября последовало постановление ГКО «О введении в г. Москве осадного положения». А с 27 октября 1941 г. начали действовать «тройки» Военного трибунала. И один за другим – одни раньше, другие позже – всплывали из необъятных глубин Сибири и Средней Азии незадачливые угонщики служебных автомобилей, расхитители заводских и учрежденческих касс, паникеры и дезертиры нижнего номенклатурного звена. Стала осуществляться справедливость, понятная и близкая тем же самым людям, которые в горячке 16-17 октября крушили социалистическое имущество».
А уже 6 ноября вся страна по радио слушала речь товарища Сталина на торжественном заседании, которое проходило в зале станции метро «Маяковская».
Тотальная перлюстрация почтовой переписки показывает, что единомыслия в народе не было, но общий подъем настроения, вызванный выступлением Сталина отмечен в 75 процентах писем.
Но прежде хочется привести два диаметрально противоположных свидетельства, отклика на первую военную речь от 3 июля 1941 года, ту самую, где произнесено: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!»
Безусловно, слова эти достойны царских или патриарших уст. Но 3 июля их произнес Иосиф Сталин, и тут ничего не попишешь.
Вот два фрагмента из спецсводки УНКВД г. Москвы: «О реагировании населения» на выступление И. В. Сталина:
«Замечательная речь, проста, понятна и без пышных слов. Товарищ Сталин не скрывает, что мы сейчас отступаем, но он сказал народу, что надо делать, чтобы победить. При таком вожде наш народ победит». (Дорохин, служащий Наркомата связи.)
«Всем крах. Положение на фронте безнадежное. Из Кремля дано указание готовить подпольные организации. Москва будет оставлена. Положение настолько критическое, что ЦК партии принял решение о всеобщем ополчении. Вот до чего докатились, куда же девалась доблесть Красной Армии? Всеобщее ополчение – это шаг отчаяния, признак растерянности». (Шифман, научный сотрудник Института мировой литературы).
Ну, а теперь к докладу от 6 ноября... Свидетельство очевидца:
«Через весь доклад проходила мысль о грозной опасности, о неумолимом, жестоком и сильном враге, который рвется к сердцу страны. И, несмотря на это, чем дальше я слушал, тем больше росла уверенность в нашей конечной победе.
Кончился доклад. Мы сидели как зачарованные. Первые минуты я ничего не мог сказать. Мы только переглядывались с соседями и словно говорили: «Здорово!» (Из записи беседы с работником завода СВАРЗ П.С.Барковым.)
А вот впечатление участника самого необычного военного парада на Красной площади:
«Падал мокрый снег. Он залеплял глаза. Оседал холодными каплями на щеках, на лбу. Иногда задувал порывистый предзимний ветер.
<...> Было 7 ноября 1941 года. Мы шагали мимо Мавзолея, устремив взгляд на его крыло, туда, где, подняв руку, стоял в солдатской шинели Сталин. Шагали развернутым строем по двадцать четыре бойца в ряд. За нами шли фрезеровщики и бухгалтеры, студенты и ткачи, кандидаты наук и модельщики. За нами шел вооруженный народ Москвы...
Сталин приветствовал нас. (Рассказ командира истребительного мотострелкового полка УНКВД полковника А. Я. Махонькова.)
Но есть предмет и попритягательнее, как говаривал принц датский. Воспоминания Сергея Михайловича Эйзенштейна – знаменитого во всем мире кинорежиссера, философа и эстета, который не может быть заподозрен в лицемерии:
«...Хочется писать.
Поезд летит в неизвестность.
В далекую, неведомую Среднюю Азию. Странное название конечной станции нашего пути: Алма-Ата.
Но определение поезда неправильно: он не летит. Он осторожно пробирается из зоны возможного обстрела. Бомба в один вагон – и не стало советского режиссера. Почти все мы, работающие лет двадцать бок о бок, — сейчас бок о бок в одном вагоне.
Движение по одному рельсовому пути.
Еще бомба – не станет половины советской науки: рядом едут историки, академики, физиологи Академия наук.
Еще бомба – не станет наших прекрасных певцов и танцоров – до Куйбышева с нами едет Большой театр.
У нашего поезда есть основание осторожно нащупывать путь.
Он везет груз, на формирование и образование которого два десятка лет Советская страна тратила любовь и внимание, заботливость и поощрение, воспитывая в этих людях энтузиазм и вдохновение».
Любопытнейший документ для психоанализа... Если еще учесть непростое отношение Сергея Эйзенштейна к поездам – детское, кстати сказать, впечатление от неотвратимо надвигающегося поезда продиктовало однажды режиссерское решение знаменитой сцены расстрела на одесской лестнице в фильме «Броненосец «Потемкин». Кадры, доставившие славу художнику «всех времен и народов», истоками своими уходят в мальчишеские страхи, и это не единственный пример для понимания общих законов психологии творчества.
Главное в этих записях – пафос, конечно. Увозит поезд «культурное достояние» куда подальше: от бомбежек и пуль, окопов и взрывов, смерти и плена. Середина октября, и до ноябрьских праздников, которые Гитлер обещал отметить собственным парадом войск на Красной площади, всего ничего... Диктора Левитана обещали немцы повесить на Кремлевской стене, да еще вместе с Ильей Эренбургом. Это не просто детские страхи – это почти реальность. И все же как-то неудобно...
В это время под Вязьмой, под командованием генерала Луконина, сражались пять армий, попавшие в клещи немецких стальных танковых клиньев. Заведомо обреченные, они сдерживали десятки вражеских дивизий, готовых ринуться на Москву. Среди попавших в окружение оказались и московские ополченцы – десять из двенадцати добровольческих дивизий.
Никто и никогда не приводил еще число жертв этой катастрофы под Вязьмой. Из миллиона с четвертью солдат и ополченцев шестьсот тысяч попало в плен, удалось выйти из окружения считанным десяткам, ну сотням, тем, кого «посчитали» потом следователи заградотрядов.
Среди многих безвестных участников вяземской трагедии – героев и негероев — оказался и Леонид Оболенский, актер, кинорежиссер и педагог, ассистент Эйзенштейна в творческой мастерской Института кинематографии, ушедший в ополчение и с винтовкой без патронов попавший в немецкий плен. Единственным достоянием своим считал Леонид Леонидович собственное достоинство. Русский интеллигент в третьем поколении, он выжил и в немецких, и в советских лагерях, дожил до девяноста лет, сохраняя реликтовую бодрость духа и ясность суждений. Лично знавший Матисса и друживший с Маяковским, он щедро себя раздаривал молодежи до конца дней, вел полемическую и задорную переписку с Ильей Глазуновым и Евгением Евтушенко, приезжал с Урала на «Гамлета» в Таганке и плакал светло и радостно, слушая «Баньку по-белому» Владимира Высоцкого.
И лишь в конце жизни много повидавшие живые глаза его наполнялись все чаще тоской и болью. Подводя итоги, он нашел мужество вынести при говор веку сему и себе, последнему свидетелю и участнику эпохи вдохновения и энтузиазма.
«И снова мысли только о том.
Что же с Москвой?
Что же с фронтом?
Что же с войной?
Кажется, грудь разорвется от вопросов. От необходимости понять, что происходит. Что делается. Понять и ощутить себя и страну в эти тревожные, непонятные дни.
Особенно тревожные и особенно непонятные, ибо вопрошающий выпал из биения пульса Москвы, ибо 5000 километров рельсов легло между нами и сердцем страны...
И вот – голос ясный и ровный. Иногда иронический, когда он говорит о льве, и котенке! («...Гитлер походит на Наполеона не больше, чем котенок на льва...» Смех, шумные аплодисменты. – Из речи Сталина 6 ноября 1941 года)
Иногда строгий, когда он призывает к выдержке.
Иногда скорбный, когда он говорит о потерях и жертвах.
Голос, полный уверенности когда он говорит о грядущей победе.
Голос гневный, когда зовет свой народ к уничтожению гнусного врага.
Голос Сталина».
Ритором Сталин был превосходным. Если вспомнить истоки этой науки – риторики, то мы увидим, что древние понимали ее как искусство управления. Возможно, это объясняет феномен власти советского диктатора больше, чем слухи о его гипнотических талантах. И становится понятна реакция рабочих и кинорежиссеров, солдат и домработниц – свидетелей и слушателей сталинских речей.
История полифонична, она звучит множеством голосов и часто походит на оркестр, настраивающий инструменты. Настанет момент – и грянет хором согласованных звуков музыка. Однако зачастую мы довольствуемся репетицией, пытаясь распознать в какофонии произвольных этюдов соло любимого инструмента.
Однажды в анкете Владимир Высоцкий укажет: «Любимая песня – «Вставай, страна огромная», чем повергнет в изумление более молодого человека, для которого война уже стала досадной нелепицей в облике косноязычного ветерана. Владимиру Высоцкому повезло услышать однажды симфонический оркестр истории не на репетиции. Грозные и пронзительные голоса войны слились воедино — и запали в душу навсегда.
Конечно, многое еще услышал мальчик и из того, что не сложилось в мелодию, а догоняло эхом войны, услышал в силу невероятной способности к сопереживанию и состраданию. Невнятные в барабанной дроби победившей и торжествующей империи шепоты, проклятия, крики и плачи стали его личным достоянием.
Это разные голоса из 1941 года... Голоса людей, ставших одновременно и объектами пропаганды, и ее творцами, выразителями народной психологии и ее пользователями, в меру честными перед собой и в меру заблуждавшимися... Свидетели времени. Современники эпохи.
Эхо их голосов сформировало поколение детей военных лет, к которому принадлежал Владимир Высоцкий. Пожалуй, самый жадный слушатель, самый благодарный собеседник и неутомимый совопросник.
...Не боялась сирены соседка,
И привыкла к ней мать понемногу...
Москва потихоньку освобождалась от баррикад на Садовом кольце и от противотанковых ежей на площадях, а москвичи забросили еще недавно столь обязательные противогазы на боку и повсеместно нарушали светомаскировку...
Воздушных тревог не было целый год, и бесстрашные природным инстинктом грачи с самой ранней весны расселились уже не только по старым паркам, в насиженных столетиями гнездах, но и на новых местах – там, где их сроду не бывало. За птицами потянулись в столицу и покинувшие ее жители.
Обратный путь в Москву занял двое суток… Нина Максимовна устроила Володю на чемоданах между сиденьями жесткого ваroна, набитого пассажирами. Негде было присесть, не то что прилечь.
И все же это был путь домой – в летнюю Москву 1943 года, пережившую немецкое наступление, осаду, бомбежки, возвращавшуюся к мирной жизни.
Казанский вокзал. Володя увидел отца еще из окна вагона, безошибочно узнав его среди встречающих: красивый, синеглазый брюнет в щеголеватой гимнастерке с новенькими погонами старшего лейтенанта – он выделялся в толпе на перроне. Володя узнал его сразу, хотя до этого никогда не видел отца в военной форме, по свидетельству Нины Максимовны. Это значит, что весной 1941-ro, уезжая из дома, Семен Владимирович был в штатском. Ну, на то он и офицер связи. Важна была сама встреча, а для Володи она была долгожданна и радостна, сулила начало новой жизни.
В пять с половиной лет человека невозможно обмануть ни приторной конфеткой, ни притворной лаской. А уж отчуждение двух близких людей не могло остаться незамеченным. Внешне, наверное, было так: бравый военный подхватил вещи, зашагал к остановке троллейбуса. Мать, с сыном – за ним, стараясь не отстать в непривычно шумной, бурлящей толпе вокзала. Были оживлены, разговорчивы – сколько всего промелькнуло! И два года как не бывало в этом путешествии от площади трех вокзалов до Рижской. Все было сказано-пересказано еще до порога квартиры.
Потом новые или старые, но забытые лица и друзья, шумные и слезные разговоры, но главное уже произошло. Отец ушел – не по делам и не на войну, как раньше, а навсегда, безвозвратно.
И началась действительно другая, новая жизнь...
Итак, Нина Максимовна с сыном Володей возвращается на Первую Мещанскую. При всех переменах, которые могли коснуться жильцов большой коммунальной квартиры, Высоцкие у себя дома, в привычной обстановке. Возможно, ребятишек поначалу было немного – далеко не всем эвакуированным удавалось вернуться в Москву. Нину Максимовну Семен Владимирович «вызвал» специальной бумагой, дающей право въезда.
В Москве действовало постановление ГКО «О введении осадного положения», а летом 1942-го, за подписью генерал-майора Синилова, был разослан
такой документ: «На заставах отправлять обратно женщин с детьми, прибывших в Москву без пропусков. На вокзалах отправлять с отходящими поездами за счет возвращаемых. При невыполнении этих требований отправлять в административном порядке с наложением штрафа по месту пребывания».
И выехать было непросто – и возвратиться нелегко...
Коммунальная кухня – благодатная почва для слухов и рассказов, воспоминаний и предположений, мечтаний и надежд. Информационная зона – столько пищи для маленьких наших мозгов»!..
...Рассказывали о бомбежках, о холоде и голоде, об очередях и шпионах, расстрелянных на глазах стоящих в очереди людей.
Пересказывали со слов беженцев факты о зверствах немецких войск на оккупированных территориях, а со слов раненых бойцов – об удивительном секретном оружии с ласковым именем «катюша», которого никто не видел, но чей страшный голос слышали многие.
...Рассказывали о воздушных боях в московском небе, о героизме летчиков, совершивших по нескольку таранов и вышедших живыми из боя, о чудовищных тысячекилограммовых бомбах, после которых оставались воронки с четырехэтажный дом...
...Рассказывали о спасении попугаев из Московского зоопарка на Красной Пресне, разбомбленного в январе 1942-го, когда от «зажигалок» было светло, как днем, и люди работали всю ночь на морозе раздетые, таская запутанных в пальто и ватники тропических ара и какаду в уцелевшую котельную. И как послушно подчинялись хищники, когда загорелись вольеры и сотрудники входили в клетки, чтобы вывести животных и погасить огонь.
Пожалуй, считать два с лишним миллиона особей, объединенных определением «москвич», героями – наивно. Фаталистами, уповающими на судьбу, — претенциозно. Высокоидейными гражданами государства социалистического типа? Смешно. Особенно когда читаешь «оперативки» НКВД...
Много было низостей, как всегда во время испытаний, но и высокого, благородного, героического, объединенного одним порывом: не отдавать Москву!!! Об этом молились священники в церквах и солдаты на передовой; матери в убежищах и девчонки-комсомолки за штурвалами сотен 37-миллиметровых зенитных орудий на крышах самых высоких домов Москвы.
Казалось, «пробило» и кремлевских атеистов: в ночь на Светлое Воскресение власти отменили комендантский час. Действующие храмы были забиты до отказа, народ с горящими свечами в руках стоял на улицах и площадях, нарушая светомаскировку... Ударили колокола, прославляя Христово Воскресение. Трепетные огоньки, прячась в ладонях, испачканных цифрами, написанными чернильными карандашами — печатью военных очередей, замигали в переулках столицы, и люди расползлись безбоязненно по нетопленым домам.
Воздушной тревоги в ту ночь, на Пасху 1942-го, не последовало.
В кинотеатрах шли фильмы, на которые валом валили зрители... «Суворов», «Майская ночь», «Валерий Чкалов», «Фронтовые подруги», «Свинарка и пастух», «Оборона Царицына» с любимым Михаилом Жаровым, «Александр Невский» с Николаем Черкасовым режиссера Эйзенштейна, который в это время в Алма-Ате продолжал снимать первую серию «Ивана Грозного».
«Непрерывки» давали «Совкиножурнал» и «Боевые киносборники» с карикатурными, внушавшими смех и отвращение гитлеровцами.
Работали театры с аудиторией в три с половиной миллиона зрителей, где шло до семидесяти пьес, в том числе классические оперы и балеты.
Кукольный театр на улице 25-го Октября стал первым зрелищем для маленького Володи Высоцкого. Нина Максимовна, любившая театры до войны, находила возможность бывать на спектаклях и после возвращения из эвакуации и брала с собой Володю. Она вспоминает, как нравилась сыну МХАТОвская «Синяя птица» Метерлинка, — но, видно, это уже позже, так как в репертуаре военной Москвы, довольно разнообразном, эта пьеса отсутствует.
Любимыми на Первой Мещанской стали игры в театр. Володя, обладая исключительной памятью, легко пересказывал сюжет пьесы, воспроизводил диалоги действующих лиц, мельчайшие детали постановки и игры актеров. Конечно, это обеспечивало ему лидерство в домашних спектаклях.
С раннего детства проявлялась у Володи отчетливая способность к сочувствию, сопереживанию, то, что кратко именуется жалость. Что касается этого чувства по отношению к животным, то на всю жизнь Высоцкий сохранил отвращение к охоте. Приписываемые ему впоследствии «охотничьи подвиги» в Сибири и на Кавказе – не более чем вымыслы доброжелателей. Приверженность к оружию – как к холодному, так и к огнестрельному – это, надо думать, дань уважения красивым, хорошо и добротно сделанным вещам. «Володя был ласковым ребенком», — рефреном звучит в воспоминаниях матери. Посмотрев фильм «Белый клык» по Джеку Лондону, он надолго расстроился. На вопрос Нины Максимовны, интересная ли была картина, дрожащим голосом произнес одно слово: «Жалостная».
Можно с уверенностью сказать, что в детстве Володя Высоцкий хвосты кошкам не крутил, собак не пинал и, позволю себе предположить, не надувал лягушек через трубочку до состояния взрыва. И еще. Он был незлопамятным, немстительным, да его и не обижали, скорее всего, в тех «подвалах и полуподвалах» военной Москвы. Был Володя контактен, нежаден и любопытен ко всему – таких, как правило, не бьют во дворах.
Правда, дразнили... Но этого уж редко кто избежал. А что «толковищу вели до кровянки...» – этого он мог видеть предостаточно, но только за пределами своего на удивление дружного двора. Однажды он и вправду пришел домой с лицом в крови – получил клюшкой по зубам, но то был случайный удар. Стоял рядом, когда мальчишки играли, сопереживал, наверное, замечтался – и вот на тебе! Один зуб так и остался сдвинутым на всю жизнь, как утверждает мама. Видимо, вовсе не таким уж малышом был, раз остался зуб, а не выпал в положенное время.
Единственный, пожалуй, негуманный поступок, который совершил шестилетний Володя, имел место 17 июня 1944 года. Впрочем, он разделил этот грех с сотнями тысяч москвичей, из окон на пленных позволивших себе свысока в полный голос выкрикивать: «Смерть Гитлеру!», «Смерть фашизму!», «Чтоб вы подохли!», «Почему вас на фронте не перебили?» Володя Высоцкий был, правда, не так категоричен, ограничившись выражением «Гитлер капут!», предварительно выяснив у мамы, переводчицы с немецкого, смысл этого выражения. Кричал он действительно сверху, из окна, глядя на проходившие по Первой Мещанской колонны пленных немцев.
За Рижским вокзалом немцев ждали эшелоны, а там «перегоны, перегоны»… Во время показательного шествия военнопленных германских войск, продолжавшегося от двух с половиной до четырех с половиной часов в разных районах города, происшествий, кроме уже упомянутых выкриков, названных в отчетах и рапортах «антифашистскими», других каких-либо выходок не зарегистрировано.
В процессии участвовало 57 600 пленных, в том числе 1227 офицеров, 19 генералов и 6 старших офицеров Генштаба. Их сопровождали кавалерийский полк НКВД и полторы тысячи пеших конвоиров с винтовками наперевес. Еще 15 тысяч сотрудников НКВД было рассеяно, в толпах горожан для обеспечения операции.
После прохождения колонны улицы города были подвергнуты соответствующей обработке и промывке работниками треста очистки Московского Совета.
Маскировкy пытался срывать я:
Пленных гонят – чего ж мы дрожим?!
Возвращались отцы наши, братья
По домам – по своим да чужим...
Семен Владимирович приехал в Москву в начале 1945 года вместе со сводным полком фронта для участия в Параде Победы. Но дом на Первой Мещанской давно уже стал для него чужим.
Есть основания предполагать, что семья Высоцких распалась еще до войны, хотя официальный развод состоялся только в декабре 1946 года.
Взял у отца на станции
Погоны, словно цацки, я, —
А из эвакуации
Толпой валили штатские.
Странная, право, фраза...