Высоцкий: «Я ждал ее...»

Высоцкий: «Я ждал ее...»

О нашей встрече что там говорить! —

Я ждал ее, как ждут стихийных бедствий. —

Но мы с тобою сразу стали жить,

Не опасаясь пагубных последствий.

«О чем я мечтаю? – Высоцкий на сцене отвечает на записки. – Ни о чем. Это я после школы мечтал – сыграть. А сейчас – о чем мечтал, то и сыграл. Современника сыграть не мечтаю – чем Чехов хуже? Меня не роль волнует. Я хочу самовыразиться в роли, прожить, как в последний раз...

Еще вопрос: о личной жизни, семье, счастье, карьере и долге. Семья это очень хорошо, счастье – еще лучше, карьера тоже не мешает. Долг – безусловно».

...Он влюбился уже на первом курсе Школы-студии. Сначала казалось, вполне безнадежно. Его героиня была студенткой третьего курса из мастерской Вениамина Захаровича Радомысленского и Виктора Карловича Монюкова. Пришедшего «на подхват» в курсовой спектакль «Гостиница «Астория» мальчика-первокурсника, бессловесно изображавшего солдатика с винтовочкой в руках, она просто не замечала до следующей весны.

Где-то в Таллине у нее был муж – авиационный техник. Она была красива и жила в общежитии на Трифоновке. Иза Жукова.

Весной 1957 года третьекурсники отмечали сдачу спектакля веселым застольем до самого рассвета. Володя Высоцкий как член коллектива также был приглашен, а когда расходились, оказался рядом с Изой, крепко держа ее за палец.

«...И буквально заставил уйти, — вспоминает Иза Константиновна. – Помню, мы возвращались с ним пешком до Трифоновки и всю дорогу ссорились, но каких-то особых отношений у нас тогда еще не было. Однако после вечера он взял меня под защиту: блюл, шагу не давал свободно шагнуть.

До 1958 года Володя фактически жил на двух курсах: на своем и на моем. Причем и там, и там вел себя очень активно. А осенью 1957-го просто взял меня за руку и привел к себе домой на Первую Мещанскую. Зашли в мое общежитие на Трифоновку, сложили вещички в мой чемоданчик и пошли. Нина Максимовна встретила меня радушно, без лишних вопросов. Гися Моисеевна, ее соседка, с которой Нина Максимовна делила одну из комнат трехкомнатной квартиры, тоже отнеслась с пониманием. И жили мы с Володей в этой общей комнате за ширмой, которая отделяла большую кровать.

Как-то зашел Семен Владимирович. Побродил по квартире и ушел, не сказав ни слова. Оказалось – он приходил знакомиться».

Однокурсник Высоцкого, Владимир Комратов, рассказывает:

«Володя был парень очень натуральный. Обычно в таком возрасте люди всегда кого-то изображают. Кто «грустный», кто «сильный», кто «красивый». Например, Жора Епифанцев подходил в трамвае к незнакомой девушке и говорил: «Ну, то, что я вам нравлюсь, тут сомнений нет, вопрос в том – нравитесь ли вы мне». Он все время изображал из себя как бы «непонятого гения» и тому подобное. Делалось это тонко, но это было изображение. А Володя был парень натуральный – и в хорошем, и в плохом».

Роман Вильдан, товарищ Владимира, свидетельствует:

«Первые два курса у нас о питье и мысли не было. Потом мы как-то повзрослели, и примеры соответствующие у нас были. Хотя никто не мог сказать, что кто-то из педагогов пришел на занятия «под этим делом», но напротив нас было кафе «Артистическое», и мы стали приобщаться к «артистической» жизни – вольготной, легкой и приятной. Но пили тогда, конечно, совсем не так, как сейчас. Тем более, какие там у нас были деньги — жалкая стипендия. Сидишь в этом кафе с рюмкой коньяку, с кофе – целый вечер... Этого было достаточно. Это сейчас надо полбанки выжрать – мало, давай еще!.. Тогда и пили-то по-другому совсем.

Володя был, конечно, немножко буйным в этом плане...»

«...Он все время был озабочен тем, какое место он занимает в жизни, — продолжает рассказ Комратов. – Я думаю, что до конца жизни это являлось основным свойством его характера. И это позволило ему не опуститься, не спиться... Огромное желание быть в числе первых стало и его трагедией, потому что он это всегда переживал. И в то же время оно вытолкнуло его, заставило совершенствовать себя»

«Мальчик с торопливой, чуть вздрагивающей походкой – дерзкий, смешной – стал родным и любимым. Тогда казалось, он будет всегда рядом, всегда веселым и преданным.

Пройдут долгие-быстрые годы, и Володя станет суше, жестче лицом, преданным останется до конца – сути, мечте, товариществу. Сквозь смех будет пробиваться боль. Но когда мы виделись, становились смешливы оба, и я никогда не замечала прошедших лет.

...Нам принадлежала целая половина комнаты, левая сторона. Там, на проспекте Мира, на большущей кровати, отгороженной ширмой, шептала, смеялась и плакала наша молодость. Володя, весь стремительный, всегда умел навстречу замирать и превращаться в слух, зрачки расширялись, все поглощая, забирая боль и умножая радость. А как я хохотала потихонечку, обычно уже ночью Володя рассказывал много-много историй двора! Постепенно они превращались в отточенные миниатюры, смешные, забавные – и никогда злые.

И еще он удивительно рассказывал Маяковского. Особенно «Клопа» и «Баню», как будто к нам за ширму по-домашнему запросто, набивались все персонажи, вольготно располагались и действовали всяк на свой манер.

Мы зачитывались Ремарком. Тогда приходила тишина погружения. Чуть позже – Хемингуэем. «Иметь и не иметь», «И восходит солнце», «Старик и море» — как заклинание.

Володя просыпался сразу, радостно и удивленно. Чистую рубашку, стакан чая, любой пустяк принимая как прекрасный подарок, бежал в Пушкинский, оставив запас радости, а я ждала звонка. Все было интересно: как добежал, кого встретил, что сказал, когда придет или куда прийти – все. Оранжевые пачки «Дуката» солнечно лежали на подоконнике, на клочках бумаги смешная чепуховина, звонкая улица за окном».

Итак, у него появилась семья. Ну, не совсем «правильная», пожениться они еще не могли, так как Иза не была разведена. Это случилось только в марте 1960 года, но он был счастлив, а впереди его ждала карьера. С чувством долга у Владимира всегда было в порядке – в этом он не уступал героям Хемингуэя.

Уже тогда – а скорее, еще раньше – обозначился его особый стиль жизни: как бы в нескольких плоскостях, которые соприкасались между собою, но никогда не сливались окончательно. Владимиру необходимо было существование в разных воздушных потоках, в нескольких жизнях, героями которых он являлся, самореализовывая разные стороны своего характера. Уже тогда это вносило определенные трудности в попытки характеризовать его. Родные или друзья иногда находились годами в ситуации астронома, изучающего обращенную к нему сторону небесного тела в подзорную трубу, лишь теоретически предполагая о существовании обратной стороны.

Иза Константиновна вспоминала:

«Когда в 1970 году Володя при очередной нашей встрече сказал, что он начал репетировать «Гамлета», я просто захихикала про себя. И только намного позже, лет через шесть, когда я посмотрела его в «Гамлете», Я поняла, что недооценивала его как актера. Та же самая история, что и с ранними песнями Володи, которые, мягко говоря, не вызывали у меня никакого энтузиазма. Понимание его масштаба пришло много позже, когда в жаркий солнечный день на безлюдной площади города Новомосковска на меня обрушились его «Кони привередливые». Я поняла тогда, что очень облегченно относилась к его песням.

Эта встреча 1970 года была странной, непохожей на прежние встречи, когда мигом исчезала дистанция лет и расстояний, и мы превращались в тех полудетей, какими были в годы Школы-студии. Мне показалось, что у Володи очень нехорошо с семьей, что все это может как-то трагически кончиться. Я приехала к нему на улицу Телевидения, там были какие-то люди, которые не давали нам остаться одним. Володя пел песни, очень нервничал.

Потом провожали меня, и почему-то были две машины... какие-то ребята... Я видела только его душевную неустроенность, знала, что ему предстоит брак с Мариной: Нина Максимовна мне рассказала. Очень тревожная была встреча и очень личная – никаких театров и концертов...

Володя должен был куда-то улетать на свои выступления. Мы надеялись, что я еще буду здесь, когда он вернется, но я уехала.

Как-то я смотрела «Гамлета», был утренний спектакль. Первый акт ничего не соображала – приводила себя в порядок. А во втором я уже начала критически воспринимать действующие лица. Язык у меня был колкий всегда, это я сейчас с годами поутишилась. А в молодости – да и не только в молодости – могла достаточно зло сказать...

После «Гамлета» Я стала излагать свои претензии Володе: к актерам, к спектаклю. Он отбивал все мои наскоки:

 — Нет-нет! Ты не так поняла – так хотел режиссер!..

В июле 1976 года я приехала в Москву на надвигающееся шестидесятилетие Семена Владимировича. Позвонила ему, он сразу на меня напустился:

 — Ты что, не знаешь, что Володька в Москве?!

Я позвонила Володе, он явно обрадовался, моему звонку, и разговор шел в нашей обычной – теперь уже в такой далекой – шутливой манере:

 — А какие ты сейчас носишь волосики?

 — Волосики сейчас у меня длинные.

 — А как ты одета?

 — Так-то и так-то.

В конце разговора Володя пригласил меня на «Гамлета», который должен был пройти на днях. Накануне спектакля я поехала на дачу к Наде Сталиной, своей близкой подруге. У нее в этот день собралась большая компания с выпивкой, был там и Феликс Антипов из театра на Таганке (для меня – Филя). Надя – достаточно резкая женщина – и многие ее подруги тоже отговаривали меня от встречи с Володей:

 — Зачем ты поедешь? Все, что у вас было, давно сгорело!.. Ты увидишь совершенно другого – чужого человека!..

Я все-таки решила ехать. Одевали меня всей дачей. Филя сопровождал. Мы ехали электричкой, дача у Нади была в Ильинке. Филя привел меня к подъезду театра:

 — Жди его здесь. Увидишь голубой «мерседес» — это его.

Я никогда ничего не понимала в машинах, они для меня все одинаковы. Я могу их различать разве что по количеству колес. Как я узнаю этот голубой «мерседес»?! Стою у входа в театр, толпа напирает, оттесняя от входа. Я сиротливо отхожу. Подлетает какая-то машина, из нее выскакивает Володя – и как не было всех прошедших лет. Взял за руку, вошли в театр, куда-то провел, усадил. Ушел одеваться.

Где-то сижу, входят и уходят люди. Привели меня в зал, а Володя уже сидит на сцене. Место у меня было удобное, в третьем ряду, но я поначалу совсем утратила контроль над собой и в первом акте ничего не воспринимала. Во втором – стала кое-что чисто по-актерски оценивать. Но не Володю. А кроме него никого в спектакле и видно не было!

После спектакля поехали в Коломну, где у Володи вечером были выступления. К театру подъехал какой-то микроавтобус, сели, поехали, о чем-то говорили дорогой. Ничего не могу вспомнить. Приехали... В городе висят афиши: «Владимир Высоцкий и Иван Бортник». К Володе подбежала какая-то женщина:

 — Вы не Бортник?

 — И даже не Иван.

Организаторам выступлений Володя сказал:

 — У меня к вам только одна просьба: усадите Изу поудобнее.

На первом выступлении я сидела в каком-то углублении в первом ряду, и, чтобы увидеть происходящее на сцене, приходилось голову задирать, как на солнце. Второй и третий концерты я слушала в проходе за кулисами: сидела в кресле и смотрела на Володю. Перед началом он сказал мне:

 — Я сразу пойму, если тебе не понравится.

Он старался в каждом выступлении петь разные песни, почти не повторяясь, чтобы больше успеть мне показать. В ходе второго или третьего концерта Володя снял микрофон со штатива, подошел ко мне и спросил: «Тебе удобно?» — или что-то в этом роде, точно не помню. В Москву возвращались поздно на чьей-то «Волге».

Вскоре после этого я посмотрела Володю в «Вишневом саде»...»

Весной 1958 года Иза Жукова была приглашена на работу в Киевский театр имени Леси Украинки. Ей, немосквичке, остаться в Москве и поступить в какой-либо московский театр было практически невозможно.

«Летом 1958 года мы с Володей, наверное, ездили в Горький, к моим родным – знакомиться. Я дала телеграмму: «Едем домой с новым мужем...» Но на вокзале нас никто не встретил. Володя помчался искать такси, и в это время откуда-то появились мама с Наташей. Помню мамин вопрос: «Этот клоун не твой ли муж?!» Володя был, в своем буклистом пиджаке, а таких в Горьком еще не видели: для провинции это было «нечто»!

Мама, конечно, шутила: а если всерьез, то отношения с моими близкими у Володи сложились хорошие. Он трогательно и заботливо к ним относился, они ему платили тем же. А бабушку Володя пленил тем, что как-то за чаем съел целую поллитровую банку земляничного варенья. Жил он в этот приезд на дебаркадере и снимал там каюту. У нас в доме просто негде было раскладушку поставить – да и самой раскладушки не было...

Что еще помнится? В Горький ездила я с Володей несколько раз – не меньше двух, это точно. В один из приездов Володя с Жорой Епифанцевым, который в это время снимался в Горьком в картине «Фома Гордеев», переплыли Волгу – из удали и озорства. Мы с Наташкой потеряли их из виду, я жутко волновалась. Долго ждали... Наташка изнылась, все время дергала меня за руку:

 — И-за, а Из! Ну, пошли же! Наверно, они утонули.

 — Молчи, дура!! Чего языком своим дурным мелешь – накаркаешь!

А ребят, оказывается, сильно снесло течением, в этом месте Волги оно очень сильное. Обратно они вернулись, кажется, на пароме (а может, на чьей-то лодке, не помню точно).

В сентябре 1958-го я уехала в Киев. Мы с Володей ежедневно писали друг другу. У меня скопился целый посылочный ящик его писем, а у него – такой же моих. После моего возвращения в Москву весной 1960 года оба эти ящика лежали на антресолях квартиры на Первой Мещанской и, очевидно, пропали при переезде Володи и Нины Максимовны в Черемушки, на новую квартиру.

В Киеве с жильем было не лучше, чем в Москве. Я жила в бывшей гримерной театра, а на третьем этаже жил Павел Борисович Луспекаев с семьей. Завтруппой Дудецкий, милый и мягкий человек, оставлял мне ключи от своего кабинета, он был смежный с моим жильем. Володя часто звонил, туда из прихожей дома на Первой Мещанской, и мы подолгу разговаривали «про любовь» и «за жизнь». Телефонистки нам потакали, но иногда, когда мы углублялись в деловые вопросы, грозили прервать разговор. Володя в этих случаях кричал им: «Девочки, подождите! Мы сейчас снова про любовь будем!..»

При первой возможности Володя приезжал в Киев, я тоже часто на два-три дня наведывалась в Москву. Как-то мы ухитрялись зарабатывать деньги на эти поездки. И еще в Киеве жила бабушка Володи мама Семена Владимировича, Ираида (Ириада) Алексеевна, — женщина строгая, с крепким характером. Я к ней каждое воскресенье ходила обедать, пропустить воскресный обед считалось неприличным. Она работала в «Салоне красоты» на Крещатике. Ираида Алексеевна прожила трудную жизнь. Она вырастила двух сыновей, была в Киеве во время оккупации: сейчас трудно представить, что означало «выжить» в Киеве в те времена.

Она очень любила театр, не пропускала ни одной премьеры. В нашем театре у нее было постоянное место: 14-е или 15-е в первом ряду партера. Как каждый косметолог, она имела много знакомых, в том числе и весьма влиятельных. Одна из них, народный судья, помогла мне наконец-то оформить развод: тогда это было сложно. Требовалось опубликовать объявление о разводе в газете и долго ждать. Именно ее помощь позволила нам с Володей оформить, так сказать, наши отношения юридически.

Творческий состав театра Леси Украинки был очень сильный. Там играли Павел Луспекаев, Олег Борисов, Ада Роговцева. Художник театра Давид Боровский потом много сделал в Театре на Таганке. Володя был шапочно знаком со всеми, хотя некоторые из местных маститых актеров могли и не запомнить факт своего знакомства с Высоцким. Володя был простым студентом третьего курса одного из московских театральных вузов, и практически ничем от них не отличался: песен не писал, в театре и в кино ничего еще не сыграл. Отмечу, пожалуй, его относительно близкое знакомство с Олегом Борисовым. Помимо того, что Олег являлся прекрасным актером, он был еще и очень хорошим человеком: очень сочувственно относился к нам с Володей, чем меня, например, в те времена не баловали.

Очень смешной инцидент произошел у меня с Павлом Борисовичем Луспекаевым. В театре Леси Украинки были строгие порядки, посторонних в театр не пускали, а поскольку мы с Володей не были расписаны, то и его тоже. Как-то мне удалось провести Володю в театр, и он ночевал у меня. И вдруг именно этой ночью, надо же так совпасть, Паша Луспекаев начал ко мне стучаться. Никаких «таких» отношений между нами не было, но каких только слов он мне не наговорил в этот раз, стоя у двери: и «киска», и «рыбка»... Володя порывался выйти и разобраться, но я не пустила: мне не хотелось скандала.

Утром Володя с Пашей встретились на лестнице. Паша к этому времени протрезвел, и все обошлось нормально... Паша уже в 1960 году был без стопы, но ни один человек в театре не знал об этом.

Михаил Федорович Романов был строг и суров в работе. Зал во время репетиций пустовал – посторонние не допускались. Однажды, когда мы репетировали «Дядю Ваню», Володя пробрался в бельэтаж и сидел там тихо-тихо, наблюдая за происходящим на сцене. Каким-то образом Михаил Федорович учуял присутствие в зале постороннего лица и грозно вопросил, обращаясь во тьму зала:

 — Кто там?!

 — Пока никто, — ответил Володя».

И действительно... Осенью 1958 года появился шанс сняться в кино – режиссер Борис Барнет искал молодого исполнителя для картины «Аннушка». Были приглашены студенты-мхатовцы – очень старались понравиться Борису Васильевичу. Особенные шансы на успех были у Георгия Епифанцева, к тому времени уже сыгравшего Фому Гордеева у Марка Донского. Но, к удивлению своих ассистентов, Барнет кивнул в сторону державшегося в стороне Владимира Высоцкого: «Вот кого снимать надо...» Старый мастер эксцентрики сумел что-то разглядеть в угловатом юноше. Но помощники замахали руками, стали отговаривать – и Борис Васильевич, не оправившийся еще от инфаркта, только рукой махнул.

В следующем, 1959 году Владимир Высоцкий дебютировал в кинематографе в роли студента Пети из фильма Василия Ордынского «Сверстницы». Он промелькнул в одном из кадров, задав собеседнику единственный вопрос: «Ну, как там дела?»

А дела были таковы... В Москве, в Сокольниках открылась американская выставка. Километровые очереди, дармовые буклеты, пепси-кола и полузапрещенный джаз...

На Манежной площади развернули стенды Первого Московского кинофестиваля с фотографиями «звезд», кадрами из фильмов. Самих героев экрана можно было увидеть на выходе из гостиницы «Москва». Их было не очень много, тех, знаменитых, узнаваемых... А главное, увы, среди них не было единственной и неповторимой, колдуньи.

Фильм с участием Марины Влади смотрели столько раз, сколько было сеансов. Московские мальчики влюбились во французскую девочку – это был факт биографии поколения. Еще через десять лет это станет фактом личной жизни Владимира Высоцкого. А пока – фото на стендах и полутемный зал, где мчится через экран... через жизнь, через время, через судьбу... принцесса в рубище нищенки. О, это бедное платье! От одного взгляда на его живые складки перехватывало дыхание в горле, ухнув, проваливалось куда-то вниз сердце, кровь билась в кончики пальцев с такой силой, что они опухали и начинали болезненно ныть!

...А его никто в упор не видел!..

Вот что сохранилось в памяти сам его Высоцкого от своего дебюта в кинематографе:

«Моя первая работа в кино – фильм «Сверстницы», где я говорил одну фразу: «Сундук и корыто». Волнение. Повторял на десять интонаций. И в результате сказал ее с кавказским акцентом, высоким голосом и еще заикаясь. Это – первое боевое крещение».

«Я не люблю вспоминать о съемках в кино» — эта фраза идет рефреном через всю жизнь Владимира Семеновича. Конечно, это не значит, что не вспоминал, еще как вспоминал! В двух случаях, чтобы посмеялись в зале и чтобы посочувствовали. Основа одна и та же – грустный опыт участия в трех десятках фильмов в качестве актера, еще в нескольких десятках – автора песен. «Я много работаю для кино, а получается – ничего, пшик!.. Примерно из пяти работ, которые я делаю, видят свет и доходят до зрителей или слушателей две».

«Весной 1960 года я вернулась из Киева в Москву. Уехала с боем: театр Леси Украинки собирался летом ехать на гастроли в Москву, а я была занята во многих спектаклях. Но Володя заканчивал Школу-студию, предстояло распределение. Его приглашали многие театры, а он везде ставил условие: согласен работать только вместе с женой – все два года мы с ним только об этом и говорили. Сколько планов – и каких! – было построено в этих бесконечных беседах... в общем, мне прислали в конце концов вызов от Бориса Ивановича Равенских – и я уехала «к мужу и на работу». Остановить меня было невозможно!

В марте 1960-го я, наконец, получила развод и прилетела в Москву на свадьбу, которая состоялась 25 апреля. Сначала решили не устраивать пышной свадьбы, поскольку мы с Володей фактически были давно женаты. Позвонили в Ленинград Семену Владимировичу, у него, кажется, шли экзамены в Академии связи. Он сказал:

 — Делайте нормальную свадьбу. Как у людей.

И Евгения Степановна со своими армянскими родственниками, взялась за дело. Целые сутки они готовили. Мне купили очень красивое бело-розовое платье на каркасе. На примерке в магазине, едва я успела надеть каркас, продавщица сказала: «Как вам оно идет!..»

Сначала мы думали играть свадьбу в комнате у Володи Акимова. Нина Максимовна даже заходила туда и вымела два ведра окурков и фантиков из-под мебели. Но в конце концов решили устраивать ее дома, на Большом Каретном. Накануне этого события Володя устроил мальчишник для своих друзей в кафе «Артистическое». Он очень долго не возвращался домой, и тогда я пошла его выручать. На обратном пути он сказал:

 — Изуль, а я всех, пригласил на свадьбу!

 — Кого всех?

 — Не помню. Всех пригласил!

Свадьба вышла шумная и многолюдная. Мы заняли, наверное, всю квартиру на Большом Каретном, но там были маленькие комнатки, и люди сидели везде, где только можно. Пришел почти весь курс Володи, большая часть моего курса, друзья Володи по школе и Большому Каретному и его родственники – кто был в это время в Москве. Из моих родных не было никого. Не было, по-моему, и Семена Владимировича: он не смог освободиться от своих учебных дел.

Каких-нибудь особых свадебных эпизодов в моей памяти не осталось. Было шумно и весело – чисто по-студенчески. Володя много пел. Несколько раз громко объявлял гостям: «Она меня соблазнила, лишила свободы!» Это было любимой темой его шуток в мой адрес. Когда мы относили заявление в загс, девушка-распорядитель стала объяснять Володе порядок последующих действий. Володя замахал руками в мою сторону:

 — Это вы ей говорите! Я в этом ничего не понимаю, а она уже все знает! Все-все говорите ей!..

Когда мы вернулись домой на Первую Мещанскую, наступало утро. Люди пошли на работу. И Володя – в малоодетом виде – встал на подоконник и звал каких-то мимо идущих работяг, чтобы они немедленно зашли и обмыли с ним его «лишение свободы».

Из дипломных спектаклей Володи я видела «На дне» — в Учебном театре, «Золотой мальчик» — в зале студии и «Свадьбу» — не помню где. Надо сказать, что и педагоги Школы-студии, и товарищи по Школе считали в те времена Володю эпизодическим острохарактерным актером.

Его приглашали работать во многие театры. Я присутствовала при его разговоре с Охлопковым, который приглашал Володю в Театр Маяковского. Но для меня у него не было места: в этом плане Охлопков не мог дать мне гарантии насчет работы. Долго обсуждали мы с ним вариант с Театром Ленинского Комсомола, куда главным режиссером переходил Борис Толмазов. Имелось в виду, что Володя будет работать в Театре Маяковского, а я – в Ленкоме. Но Володя на это не согласился: «Только вместе!»

Вот тогда и «выплыл» Театр имени Пушкина, куда Борис Равенских брал – обещал взять! – нас обоих. При приеме у меня не получился разговор с Равенских. Меня шокировала его манера разговаривать с людьми, и я высказала ему все, что думала по этому поводу. Это не привело к разрыву: осенью я снова пришла в Театр Пушкина на «прием-конкурс» — теперь это у них называлось так. Я активно участвовала в конкурсе, показывалась с Жорой Епифанцевым, все получалось неплохо. Однако в списках принятых себя почему-то не нашла, хотя, как говорил Володя, вроде бы все у нас там «было схвачено».

...Самыми близкими друзьями Володи в это время были Гена Ялович с Мариной Добровольской, Володины однокурсники по Школе-студии. Гена и Марина были «молодая семья» с одного курса, а мы с Володей – такая же семья, но с разных. Так же тесно мы дружили с Жорой Епифанцевым и его женой Лилей Ушаковой-Шейн. В близкий круг друзей, по-моему, входили Володя Акимов и Аркадий Свидерский. Но я никоим образом не претендую на роль арбитра в вопросах, кто был ближе, кто дальше.

Леву и Инну Кочарян и компанию на Большом Каретном помню очень смутно. По-моему, эта компания «оформилась» попозже. При мне была компания у Толи Утевского. Толя тогда работал в МУРе, как-то Володя с ним даже сидел в засаде: кого-то они караулили.

Володя был знаком с Женей Урбанским: Урбанский учился на четвертом курсе, а Володя на первом. Каких-нибудь подробностей знакомства вспомнить сейчас не могу, но Володе нравились песни в его исполнении, которые в то время много записывали на магнитофоны...

О работе Володи в Театре миниатюр я ничего не знаю – это уже происходило без меня...

Жизнь с Володей была легкой, солнечной. Конечно, мы жили неустроенно, «за ширмой». Существовала масса обычных проблем, начиная от постоянного безденежья до... Мы же фактически были еще дети! Себе мы казались такими взрослыми! Все у нас было одновременно и серьезно, и несерьезно. Мы были близкими людьми, но не товарищами.

Мы часто ссорились с Володей: оба были горячие. Так упоительно наговорить кучу слов, высказать все и даже больше, чем «все», выбежать из дома, сесть в такси:

 — Прямо, пожалуйста!

И при этом знать, что следом уже гонит в такси Володя. Картина погони всякий раз одна и та же: Володина машина обгоняла мою, пересекала курс. Обе останавливались. Володя выскакивал, вытаскивал меня из ,машины за руку, что-то объяснял шоферу, расплачивался и вез меня обратно домой. И мириться дома тоже было так замечательно!..

Однажды я сидела в такси, ждала Володю, мы собирались куда-то ехать. Какой-то парень, видимо, решил перехватить у меня машину, вломился в салон, сел ко мне на колени. Тут-то и подоспел Володя. Он вытащил гостя, пару раз хлопнул его дверью по голове и аккуратно положил рядом с автомобилем.

Был такой случай, когда в Володе «взыграла ревность». Мы постоянно играли в эту игру: он следил за мной, крался по пятам. Однажды я шла с подругой по бульварам, мы куда-то направлялись, а Володя за нами «следил». Кончилось это тем, что им заинтересовался милиционер, Володю задержали, и мне же пришлось его освобождать.

Самым тяжелым после моего возвращения в Москву было отсутствие работы. Полтора месяца мне удалось поработать на договоре в Ленкоме, когда они начали восстанавливать для детских зимних каникул спектакль «Новые люди» по «Что делать?» Чернышевского. Там я изображала Веру Павловну, танцевала мазурку с Сашей Ширвиндтом. Вряд ли он сейчас помнит такой факт своей биографии.

Этот, спектакль мы играли в помещении театра Ермоловой. И только в зимние каникулы. Вместе с репетициями получилось полтора месяца. Меня обещали взять в труппу Ленкома, очень за меня хлопотал Михаил Федорович Романов. Но что-то в Ленкоме произошло, администрация уволила семерых актеров, они восстанавливались через суд. В общем, ни места, ни работы, для меня в Москве не было...

На театральные неурядицы и связанное с ними мое плохое настроение наложились сугубо личные обстоятельства, о которых не стоит здесь рассказывать. В общем, мне позвонили из Ростова – сразу два режиссера – и предложили работу. Я собралась и уехала в Ростов. Это не был разрыв с Володей – это был отъезд на работу. Я оказалась в ростовском Ленкоме, со временем перешла в театр Горького. В Ростове не было чего-либо замечательного, но были роли, я репетировала, играла, выходила на сцену. Я не могла без работы»

Комом – все блины мои,

А не только первый.

Шестое десятилетие ХХ века в Советском Союзе началось с лозунгов: «Мы живем в замечательное время! Наши успехи огромны!» Правда, нужно еще кого-то «догнать и перегнать», но за этим дело не станет. Вот ведь сбили где-то над Уралом американский разведывательный самолет «У-2», а летчика Пауэрса – под суд.

В магазинах появились стойки для культурного пития – вино в розлив, шампанское стаканами...

Юный эксцентрик Олег Табаков на сцене «Современника» крушил фамильной шашкой буржуазную мебель.

Другой эксцентрик – постарше – колотил каблуком снятого с ноги ботинка по мебели Организации Объединенных Наций.

Появилась новая поэтическая «звезда» — молодой Андрей Вознесенский с первой книжкой «Мозаика». Вспыхнуло и царапнуло необычными строчками: «Кругом, как в таборе, гитары и воры!..»

Журнал «Новый мир» было не достать в библиотеках, на него записывались в читальных залах.

Никто не читал, но все «осуждали» роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Сам Пастернак умирал в Переделкино.

Что же сделал я за пакость,

Я – убийца и злодей?

Я-весь мир заставил плакать

Над красой земли моей...

Всеволод Абдулов вспоминал свое знакомство с Владимиром Высоцким. С чего оно началось?..

«Не самый легкий вопрос. Я его много раз себе задавал... Пожалуй, это началось для меня со смерти Бориса Леонидовича Пастернака. Я получил эту горестную весть в Свердловске, где снимался в то время в фильме «Ждите писем». Сразу известил свою администрацию, что должен улететь в Москву, взаимопонимания не получилось. В результате пришлось заявить, что я не являюсь членом профсоюза, и добавить кое-что более выразительное.

Уехал. Прибыл в Москву. Заскочил домой и сразу же – на Киевский вокзал. Взял билет до Переделкино, вышел на перрон... Как сейчас помню: окошко кассы, ребристая поверхность стены. И на ней – листочек из ученической арифметической тетрадки, где не очень каллиграфическим почерком написано: «Умер великий писатель земли Русской – Борис Леонидович Пастернак!» И ниже — похороны тогда-то и тогда-то, в Переделкино.

На перроне стоят группки – два, три, четыре человека – разговаривают. Проходишь мимо – замолкают, пока не удалишься: прошло ведь каких-то три или четыре года после XX съезда, еще никто ни во что не верил.

В Переделкино я провел целый день и увидел весь цвет русской интеллигенции: своих будущих педагогов в Школе-студии МХАТ Синявского и Даниэля, одного из любимейших поэтов – Наума Коржавина...

Короче говоря, после похорон я приехал в Москву и поступил в Школу-студию МХАТ. А там существовала такая система: те, кто заканчивают Школу, несмотря на не вероятную загруженность (у них в это время непрерывно идут дипломные спектакли, госэкзамены; всякая суета по поводу будущего трудоустройства); абсолютно все бегали в приемную комиссию, чтобы увидеть «кто пришел за мной?». Кто будет следующим набором у их педагогов? Они болели за нас, за тех, кого любили. По-моему, Володя полюбил меня: наверное, видел где-нибудь на первой консультации.

Помнится, на консультации он подсел ко мне, пытался чем-нибудь помочь и пристально следил за всем, что я делал. Пожалуй, таким и было наше первое знакомство.

Правда, я его знал и до этого! Я сразу посмотрел все дипломные спектакли выпускного курса студии. Видел Володю и в роли Бубнова («На дне»), и Папеньки в Чеховской «Свадьбе». Только «Золотого мальчика» не видел, Высоцкий там был помощником режиссера и играл какую-то ерунду. А главной его работой стал Бубнов, двадцатилетний Володя играл его так, что с ума сойти можно было!.. Это тоже было началом знакомства.

После окончания Школы-студии Володя поступил в Театр имени Пушкина, а у меня началась учеба на первом курсе. Общались: он заходил ко мне, я бывал у него на улице Телевидения.

Потом мы попытались затеять свой театр – новый театр на базе клуба имени Дзержинского. Встречались там, репетировали.

Пять лет разницы в возрасте не сказывались на наших с Володей отношениях, не замечались нами.

 — Вот это и удивительно. Обычно в таком возрасте пять лет – это почти целое поколение... — замечает собеседник.

 — Не хочу сказать, что стал его главным товарищем, но мы очень во многом совпадали. Потом, уже в последующие годы, выяснилось, что Козероги и Водолеи могут очень хорошо дружить. Правда, Водолеями у меня были все жены, и оказалось, что жить и дружить – это не одно и то же. Только последняя жена у меня Козерог, вот уж сколько лет мы с ней лбами-рогами бьемся.

С Володей мы встретились – и я полюбил его сразу. Он тогда еще не писал песен, я познакомился с ним те как с известным бардом или певцом, а как с Володей – замечательным, удивительным актером, перед которым преклонялся. С самого начала сложилось так, что мы никогда друг перед другом не качали права. Не было выяснения отношений: кто главный, кто не главный. Иногда – чаще – главным был Володя, иногда – я. Говорил: «Володя, ну нельзя же так! Возьми себя в руки, сократись!..» — и все такое прочее.

Помнишь, я показывал записку, которую Володя мне оставил году в 1962-м? Повод был такой. В это время у Володи был не самый легкий период жизни, и в наших разговорах постоянно звучала ненавистная мне тема: «Володя, нельзя так пить, пора одуматься и хорошо себя вести...» Как-то раз ложусь спать и с трудом различаю звонок в дверь. Открываю – стоит Володя. Побитый, несчастный. Где-то в районе сада «Эрмитаж» его сильно отметелили. Я уложил его спать, сел рядом в кресло и потом – не помню, сколько часов – говорил, читал ему нравоучения. Он сквозь сон поддакивал. Потом мы заснули: я в кресле, он на постели.

Утром я убежал в Школу-студию, а когда вернулся, Володи не было – ушел на репетицию в театр и оставил мне записку. Там, кажется, было написано что-то такое: «Ты самый близкий мне человек... Я не предполагал, что друг может быть так необходим...» и т.д.

Да, что-то похожее. При желании можно уточнить – она лежит у меня в сейфе. Но это неважно! Никто не знает, никакой специалист по медицине или психологии не установит, что именно нас свело. Просто было хорошо вдвоем. Нам было вдвоем хорошо!

Мы не отчитывались друг перед другом. Если Володя на меня кричал, я не сопротивлялся. Если начинал орать я – не сопротивлялся Володя. Когда мы начинали ругаться, присутствующим становилось страшно. Кто-то залезал под стол, чтобы не слышать этого и не видеть, кто-то выскакивал в другую комнату... Мы так кричали! Хотя никогда не дрались.

Спасало то, что после крика тот из нас, кто был не прав, признавал это.

 — Почему Высоцкому так нравился ваш дом? Ведь хорошие компании были и у Кочаряна, и у Утевского.

 — Я сам в последнее время часто об этом задумываюсь. Не претендуя на полную истину, скажу, что все-таки в этом доме Володя попадал в такое окружение, которое вряд ли было у него на Большом Каретном. Там собиралась блестящая компания: Кочарян, Утевский, Макаров, Шукшин, но им еще только предстояло состояться.

А тут была другая, потрясающая среда. Собирались невероятные люди, все было пропитано атмосферой театра. То есть Володя находил в этом доме, может быть, не то, чего искал, но то, к чему подсознательно стремился. Весь этот дом – легенда, сейчас он увешан мемориальными досками, а в те годы большинство удостоившихся их были живы, ходили по нашему двору, заглядывали друг к другу в гости.

Когда Володя попал в Театр Пушкина, он познакомился там с народной артисткой СССР Фаиной Григорьевной Раневской. Их разделяла невероятная дистанция, хотя сама Фаина Григорьевна славилась своей коммуникабельностью и демократичностью. А в этот дом она была более чем вхожа, приходила на все семейные праздники. И когда Володя появлялся, он заставал ее здесь. Они могли общаться на равных.

Нынешним актерам наплевать; какое у них имя, какой авторитет! А для нас в то время имена старых актеров звучали свято и торжественно: Раневская, Абдулов, Вершилов!.. Просто послушать их казалось счастьем, а тут была возможность посидеть рядом в неформальном общении.

Фаина Григорьевна не раз рассказывала, как они познакомились с Володей. Она проходила мимо доски приказов в Театре имени Пушкина. Почему-то взглянула на нее, увидела пять или семь выговоров с последним предупреждением некоему актеру Владимиру Высоцкому и воскликнула:

 — Боже мой! Кто этот бедный мальчик?

 — Фаина Григорьевна, это я, — стоит маленький человечек. Так они познакомились, и она стала первой заступницей и просительницей за Володю в этом театре.

Наконец, в нашем доме ему было, просто хорошо. Сюда он мог прийти в любое время, независимо от того, дома я или меня нет. Мать полюбила его невероятно. Но я просто не могу на этом останавливаться – настолько это личное...»

В январе 1988 года журналист Перевозчиков задал Изе Константиновне Высоцкой традиционный вопрос:

 — Главная, на ваш взгляд, черта характера Высоцкого?

 — Как вам сказать... Мне кажется, он всегда точно знал, что он хочет, и очень целеустремленно к этому шел. Теперь в этом громадный дефицит. И надежность! Хотя, конечно, были и человеческие слабости, но тем не менее – надежность. И нежность... нежность. Со всей своей дерзостью он был очень нежным всегда».

Но, безусловно, главным для окружающих в характере Владимира Высоцкого была дерзкая, непредсказуемая сила, то и дело выплескивавшаяся наружу. Правда, пока эта «удаль молодецкая» не выходила за рамки обычного желания юноши, ищущего самоутверждения среди сверстников, отличиться, стать первым.

Отсюда многочисленные воспоминания о том, как Владимир часто брался за то, чего не умел делать, и делал. Он обладал, по выражению гроссмейстера Михаила Таля, «совершенно великолепным даром – красиво заводиться».

Слово Владимиру Комратову:

«Например, на вечере памяти Комиссарова в ЦДРИ произошел интересный случай, через который я понял, что Высоцкий уже умеет обращаться с аудиторией. Он, рассказывая об Александре Михайловиче, вспоминал о его свойствах педагога. Поскольку в студии, как всегда, нет реквизита, Александр Михайлович, показывая, как надо играть отца в «Свадьбе», двумя пальцами изображал вилку, как бы накалывая ею гриб, и говорил: «А вот грузди в Греции есть?» Это многократно повторялось и вошло у нас в рефлекс. Володя рассказывал и показывал, как Александр Михайлович это проделывал, как вдруг из зала раздался голос: «А вы бы спели что-нибудь!» Он страшно разозлился и спросил: «Кто сказал? Ну, я спрашиваю, кто сказал?» Зрители затихли, как нашкодившие мальчики. Тогда он сказал: «Вот стыдно: вы пришли на вечер, чтобы вспомнить о замечательном человеке, а просите меня петь. Вот если бы Александр Михайлович меня попросил, я бы сейчас ему спел». То есть он очень быстро расставил все по своим местам».

Эта цитата вызывает в памяти другую, из рассказа Георгия Епифанцева:

«Володин характер? Могу привести один пример... Идем втроем – Володя, Лиля (жена Епифанцева, балерина Большого театра) и я – идем по Большой Бронной. Группа парней – уже на взводе. Мы проходим. И один из них говорит нам вслед что-то грязное, оскорбительное по отношению к Лиле. Володя оборачивается: «Кто сказал?» — «Я». И он этому парню немедленно врезал в челюсть. Мы продолжаем движение, а за спиной слышим: «Молодец, парень!»

Володя очень интересно дарил подарки. Всегда оглядывался, что у него самое дорогое, чтобы подарить человеку. Например, мне на день рождения подарил полное собрание сочинений Гоголя, которого сам очень любил. Подарил с такой надписью: «Жора, читай почаще Гоголя».

«А с Николаем Васильевичем Гоголем такая была еще история, — продолжим тему воспоминанием Владимира Акимова. – Зимой 1962-го мы с Володей и нашими друзьями Левоном Кочаряном и Артуром Макаровым пришли на Арбат, где жили муж и жена, учителя, приятели Артура. Прекрасно пел под гитару Женя Урбанский. Яркий, мужественный голос удивительно соответствовал его внешности и таланту. Мы сидели в довольно большой, с низкими потолками комнате, уставленной такой же низкой, старинной мебелью – всякого рода шкафчиками, шифоньерчиками, буфетиками. У стены стоял узкий длинный сундук, покрытый чем-то пестрым и старым, — особая реликвия этого дома, с которой старушка, родственница хозяев, знакомила впервые приходящих, как с живым существом. «На этом сундуке спал Гоголь», — торжественно произносила старушка, столь древняя, что, если бы она даже сказала, что лично видела, как Николай Васильевич давал здесь храпака, никто бы не усомнился. Тем более, что дело происходило в старинном дворянском особняке, который вполне мог помнить не только Гоголя, но и Наполеона.

Володя стал ходить вокруг сундука, разглядывать его и так и этак, совершенно забыв про компанию. Старушка взволновалась и, заслоняя собой дорогое, принялась уговаривать всех пойти потанцевать. Мы спустились на первый этаж, в двуцветный зал с белыми колоннами, где стояли рояль, гимнастические брусья, конь, обтянутый потертым дерматином, — в особняке размещалась то ли школа-восьмилетка, то ли какое-то училище, где наши знакомые и преподавали.

С танцев Володя исчез быстро, а когда появился, вид у него был такой, будто он проделал тяжелую, но счастливо закончившуюся работу.

 — Остаемся ночевать, — сказал он мне, азартно блестя глазами.

 — Зачем? – удивился я. – Нам же тут рядом... И неудобно.

 — Ничего не неудобно. Я уже договорился.

Как уж он улестил старушку, не знаю, но спал он на сундуке Гоголя, а до того она не только сесть — прикоснуться к нему не давала,

 — Ну и что? — спросил я, когда мы синим зимним утром возвращались с Арбата.

 — Хрен его знает, Володьк... – ответил он. – Но чегой-то там было. Что? Сам не знаю. Разберемся».

Рассказывает кинорежиссер Геннадий Полока:

«Высоцкий поклонялся Урбанскому, как поклоняются младшие сильным и добрым своим коллегам. К тому же Урбанский пел, хорошо владел гитарой и очень много читал, особенно Маяковского, его любовную лирику. Читал он поразительно. Это было просто открытие. Урбанский ведь до «Коммуниста» был известен в Москве в основном как театральный актер. Урбанский был очень чистым человеком, страстным, ранимым и беззащитным. И вот за его искренность поразительную, за чистоту и любил его Высоцкий, и подражал ему. Он знал его репертуар и нередко пел «под Урбанского». Еще три-четыре года спустя можно было услышать магнитозаписи Высоцкого, владельцы которых пребывали в уверенности, что поет Урбанский. Высоцкого пока мало кто знал».

Надо уточнить, что в репертуаре Урбанского были в основном русские песни и романсы. Исключение, пожалуй, составляла песня Андрея Тарковского «Когда с тобой мы встретились...». Пел ее и Владимир Высоцкий. Но вот чтобы перепутать их голоса... Евгений Урбанский обладал поставленным, мощным, очень хорошим голосом. Да и его игра на гитаре заметно отличалась в техническом смысле от возможностей Владимира Высоцкого в то время.

...В начале шестидесятых многие были свидетелями того, как Евгений Урбанский, вскочив на мотоцикл, уносился на бешеной скорости по московским улицам. Милиция его не трогала — он был сверхполулярен, сыграв в «Коммунисте» и «Чистом небе». Часто ему говорили: «Женя, ты разобьешься!» А он отвечал громким голосом, развернув плечи, раскрыв в улыбке резко очерченные характерные губы: «Вы знаете, ребята, я погибну в автокатастрофе!..» Так и случилось в 1965 году на съемках фильма «Директор». После этого случая киногруппам было строжайше запрещено снимать трюки с исполнителями ролей. Когда отсутствовали каскадеры, в исключительных случаях актеры писали нечто вроде расписок, снимавших ответственность с администрации картины.

...В старом здании МГУ, там, где на Манежную площадь выходит улица Герцена, находился клуб университета. Здесь, по свидетельству Павла Леонидова, в 1960 году состоялось первое публичное выступление – со сцены, перед незнакомым зрителем, с гитарой – Владимира Высоцкого. Здесь же впервые Высоцкий столкнулся с советским правительством и КПСС, вернее, это с ним столкнулись все вышеозначенные в лице Петра Николаевича Поспелова, секретаря ЦК и кандидата в Президиум ЦК КПСС.

Со слов Леонидова, «стрелку» организовал Сергей Иосифович Юткевич, прославленный режиссер фильмов о Ленине, знаток Маяковского, теоретик кино и книголюб. В 1968 году, кстати, именно он сделал вызов Марине Влади на приезд в Москву для участия в съемках фильма по рассказу Чехова, который в 1970-м вышел на экраны под названием «Сюжет для небольшого рассказа». В 1981 году, будучи знатоком не только жизни вождя, но и поклонником французской культуры, Сергей Иосифович прибавляет к послужному списку фильмов еще и «Ленина в Париже»; через два года получает за него очередную, четвертую по счету Государственную премию и в 1985-м умирает.

Павел Леонидов долго гадает в своей книге – был или не был Юткевич генералом КГБ, как про него упорно говорили. Но вот то, что именно он подсказал директору клуба пригласить на концерт для иностранных студентов, где будет находиться сам Поспелов с охраной, никому неизвестного студента курса Массальского!.. «Фамилия на «Вэ» начинается...» — сказал Юткевич по телефону. Поди, мол, поспрашивай.

В общем, придется поверить Леонидову, хотя бы для того, чтобы привести отрывок из его книги, если не документальное, то эмоциональное свидетельство: «Кончать концерт должен был жонглер Миша Мещеряков, работавший в ритме и темпе пульса, сошедшего с ума... Перед Мещеряковым на цену вышел парнишка лет восемнадцати на вид, подстриженный довольно коротко. Он нес в левой руке гитару. Вот не помню сейчас, хоть убей: была уже тогда гитара у Володи на шнуре или через плечо?! Не помню, но помню: нес он ее в опущенной левой руке. Шел опасливо и как-то боком, потом миновал микрофон – он слушал Бернеса из зала – и встал у края рампы, как у края пропасти. Откашлялся. И начал сбивчиво объяснять, что он, в общем-то, ни на что не претендует, с одной стороны, а с другой стороны, он претендует, и даже очень, на внимание зала и еще на что-то. Потом он довольно нудно объяснял, что в жизни у человека один язык, а в песне – другой, и это – плохо, а надо, по его мнению, чтобы родной язык был и в жизни, и в книгах, и в песнях – один, ибо человек ходит с одним лицом... тут он помолчал и сказал нерешительно: «Впрочем, лица мы тоже меняем... порой...» ... и тут он сразу рванул аккорд, и зал попал в вихрь, в шторм, в обвал, в камнепад, в электрическое поле. В основном то были блатные песни и что-то про любовь, про корабли, — не помню песен, а помню, как ревел зал, как бледнел бард и как ворвался за кулисы, где и всего-то было метров десять квадратных, чекист и зашипел: «Прекратить!»...

С этого и началась Володина запретная-перезапретная биография. Он и до смерти своей не имел ни одного концерта для публики, разрешенного ЦК КПСС. Вот как перепугал он Поспелова, «выдающегося историка». Но хотя историк Поспелов всю жизнь подтасовывал историю двадцати веков, включая древние, он учуял неуправляемое будущее, что еще раз доказывает: завтра держится на сегодня и связано со вчера. Володя «пробил» ЦК – ему скрепя сердце разрешили пластинки и фильмы, но выпустить его «голого», один на один со зрителем, эта банда так и не решилась.

Володю после концерта караулили иностранные студенты часа два, а мы с ним и с Двориным (директором клуба МГУ) улизнули через аудитории. Дворин благодарил Володю, жал ему руку, а на меня косил смущенный, добрый и перепуганный глаз. Однако оргвыводов в МГУ не последовало. Только в студии МХАТа вызвал Володю, не помню сейчас, кто-то из стариков и сказал, что он, Высоцкий, учится в студии знаменитейшего на весь мир и почтеннейшего театра и потому должен заниматься, а не выступать с какими-то сомнительными песенками.

По окончании студии его не распределили во МХАТ, но он этого и не хотел. Правда, не хотел он и в Пушкинский театр, мертвый и холодный, который не мог согреться и на таировской памяти...

Начал я говорить, пообещав рассказать про случай, но встреча Поспелова с Высоцким — не случай, а – закономерность. Поспелов или не Поспелов, но обе России, как их, так и наша, не могли не встретиться с Высоцким. Точнее: Россия не могла, похоронив Сталина, не родить Высоцкого. Даже и России нужен баланс, нужны передышки. Эренбург назвал послесталинские годы оттепелью, а мне они кажутся то – похмельем, то – передышкой… Когда думаю о молодости, зову те годы – пе-ре-дыш-кой, когда думаю о Володе и о том, чем все это кончилось, — пох-мель-ем...»

А Владимир Семенович начал свой следующий жизненный «семестр» с тройки по поведению.

Есть глухие сведения, что, получив на руки дипломы и направления на работу, сокурсники «загуляли» в кафе «Артистическое». Дело кончилось дебошем и потасовкой и, как следствие, милицией. За протоколом последовала и официальная бумага по месту работы. В частности, Высоцкому такую бумагу отправили в Театр Пушкина. Он жутко переживал по этому поводу, убеждал всех в своей невиновности. Но в стране шла кампания борьбы с хулиганством и пьянством, создавались «народные дружины», ловили «стиляг»...

Как бы то ни было, в театр его приняли вместе с Валентином Буровым, Еленой Ситко и Геннадием. Портером, и тут же он отбыл в Ригу на гастроли.

«У меня был свободный диплом, я поехала вместе с ними, — рассказывает Таисия Додина, также выпускница курса Массальского. – В Прибалтике тогда отдыхал Галич, и я хорошо помню, что мы собирались в нашем большом номере, много разговаривали. Галич пел, пел и Володя».

Свидетельство любопытное, к тому же это свидетельство очевидца. Пока единственное. Все, кто косвенно мог бы знать о встречах Галича и Высоцкого, ничего не слышали...

Вспоминает это лето и Игорь Кохановский, провожавший Владимира на гастроли: «Через несколько дней он позвонил мне и спросил, не хочу ли я приехать – можно прекрасно отдохнуть на Рижском взморье. Свободного времени у него навалом (всего три ввода в малюсенькие роли), так что будем купаться и загорать от души. Я согласился и через день выехал в Ригу.

Володя и еще несколько молодых актеров (двое или трое из его студийной группы, тоже приглашенных в этот театр) жили в гостинице «Метрополь», на первом этаже которой был очень уютный небольшой ресторан. Почти каждый вечер мы скромно ужинали там (денег у нас было в обрез), но засиживались частенько допоздна, когда музыканты уже прекращали играть и, собрав свои инструменты, освобождали сцену. Вот тогда-то начиналось для нас самое интересное.

Однажды Володя попросил разрешения у метрдотеля «побренчать» на пианино, тем более что ресторан к тому часу был уже полупустой. Тот разрешил. Но прежде чем рассказать, что произошло затем, небольшое отступление.

Нельзя сказать, что Володя «умел играть на пианино» в привычном понимании этого слова. Но делал он это часто и самозабвенно, отрешаясь ото всего вокруг. Напевая какой-то мотив, он аккомпанировал себе, то есть «брал аккорды», и мог так сидеть за пианино часами. Зачастую он просто дурачился – пел какие-то смешные, а то и совсем идиотские песни типа «Придешь домой, махнешь рукой, выйдешь замуж за Васю-диспетчера, мне ж бить китов у кромки льдов, рыбьим жиром детей обеспечивать» или что-то из Вертинского (которого мы оба очень любили). Но опять-таки пел не всерьез, а как-то занятно переиначивая его (помните эпизод из фильма «Место встречи изменить нельзя», где Жеглов-Высоцкий поет: «Где вы теперь, кто вам целует пальцы?»).

Когда он приходил ко мне (у нас было пианино), то сразу садился и начинал что-нибудь «бренчать». А так как со второй половины пятидесятых мы буквально заболели джазом, то «бренчания» Володи с некоторых пор стали не чем иным, как вольным переложением популярных джазовых песен. Любимым нашим певцом в то время был Луи Армстронг. И Володя стал петь «под Армстронга». Сначала робко, как бы нащупывая верную интонацию и тембр, потом все смелее и смелее. И наконец он достиг таких вершин имитации, что начинало казаться, будто поет знаменитый негритянский трубач. Притом надо сказать, что Володя не просто не знал английского языка, а абсолютно не знал его, ни единого слова, кроме «йес» (в школе, а потом и в Школе-студии МХАТа он учил французский). Но как имитировал! Люди, знавшие язык, в первый момент терялись и не могли ничего понять: вроде бы человек поет по-английски, и в то же время невозможно уловить ни слова. И когда наконец до них доходило, в чем дело, смеялись до слез.

Женившись на Марине Влади, он не только выучит французский, что будет, видимо, не так трудно, имея все-таки за спиной школьное и студийное знакомство с этим языком, но осилит и английский. Но все это будет потом, много позже. Сейчас же я вернусь в лето 1960 года, в Ригу, в гостиницу «Метрополь».

Итак, метрдотель разрешил «побренчать». Володя поднялся на эстраду, сел за пианино, взял пробно несколько аккордов и запел «Кисс оф файэ», один из шлягеров Армстронга. Мне все это было знакомо, и я скорее машинально, чем намеренно, стал наблюдать за залом. А в зале происходило следующее. Люди за столиками сначала перестали «выпивать и закусывать», потом перестали разговаривать, а затем в ресторане наступила тишина, как в зале консерватории. Официанты застыли там, где их застало пение, сидевшие за столиками развернули свои стулья так, чтобы удобнее было слышать и видеть, мы, подыграв общей реакции, сидели молча, улыбались, но тоже не переговаривались и даже прикладывали палец к губам, если кто-то что-то хотел сказать.

Когда он закончил, ресторан разразился аплодисментами, как на удивительном концерте. Володя лишь на миг растерялся от такой «реакции зала», но тут же сделал жест, мол, «не надо оваций», и, улыбаясь нам, снова запел что-то «под Армстронга». А когда примерно через полчаса он встал и собрался спуститься со сцены к нам, эстраду окружило несколько человек, Каждый кричал что-то свое, называл какие-то песни, имена каких-то певцов, короче, его «не отпускали»... Володя был явно польщен и согласился еще на «один номер». Потом повторилось то же самое, и кто-то из ресторанных завсегдатаев даже протягивал неуклюжий по нынешним понятиям лоскут тогдашней сторублевки. Володя понимающе улыбался, но неумолимо мотал головой, вежливо отвел руку с деньгами, сказал «на сегодня – все» и, наконец, оказался за нашим столиком.

В дальнейшем, когда Володя и наша компания только появлялись в дверях ресторана (сам ресторан находился как бы в полуподвальном помещении, и от дверей шло несколько ступенек вниз, к столикам, так что любой входивший был сразу всем виден), официанты начинали бегать быстрее, напоминая кадры старой кинохроники, чтоб к тому моменту, когда «начнется концерт», работа уже не отвлекала от удовольствия слушать необычного певца».

Но это все были игрушки, а будущему герою своего народа шел уже двадцать третий год...

Многим студии МХАТа диплом выдавали,

А потом – не давали в театрах ролей,

И все эти таланты постепенно увяли,

Как увяли каштаны Версальских аллей.

Говорит Роман Вильдан, со слов Валентина Бурова:

«Это связано с Равенских – он очень сложный человек. Равенских мог пообещать, а потом неожиданно его намерения менялись. Володя репетировал в спектакле «Свиные хвостики», репетировал главную роль, но пришел другой актер, который Равенских подходил больше. Режиссер говорил Володе: «Ты подожди, это временно, потом введем тебя в солидные роли». А Володя был человек нетерпеливый, ему хотелось играть, жить, гулять, веселиться. Володя стал исчезать, не выходил на работу. А Равенских, несмотря ни на что, в общем, хорошо к нему относился. Он отчислил Высоцкого, когда по всем нормам давно надо было это сделать».

Оставалось еще кино – это чудо, в которое верит каждый актер...

В жизни все без изменений,

А в кино: то бог – то вор, —

Много взлетов и падений

Испытал киноактер.

Карпаты, местечко Скола между Ужгородом и Львовом. Ноябрь 1960 года... Здесь снимается «сибирская» натура фильма «Карьера Димы Горина».

 — Знаете, — рассказывает один из режиссеров фильма, Л. Мирский, — а ведь Володя чуть ли не случайно попал в наш фильм. На роль Софрона утвердили другого актера, а Володя был вторым. Но в первый же съемочный день тот актер пришел «под градусом». Мы его (вторым режиссером фильма был Ф. Довлатян) тотчас отчислили из группы и отдали роль Высоцкому. Он ее и сыграл. И как сыграл! А сколько бы потерял фильм без него! Пел ли он? Пел, очень часто. Но я не знал, что он поет собственные (что, все-таки, вряд ли в то время) песни, да, по-моему, никто из нас не знал. Мы просто полагали, что он знает очень много песен.

 — Он очень любил разыгрывать всевозможные сценки, — продолжает рассказ Б. Медовой (автор сценария фильма). – Вспоминается такая: я изображаю корреспондента телевидения, он – старого сибирского рабочего. Я беру у него интервью, задаю самые нелепые вопросы – да простят меня коллеги-телевизионщиики, — а он, вполне в стилистике тех лет, отвечает, предваряя каждый ответ расхожей тогда фразой: «В то время, как в Америке этого нет...» — и так далее.

Еще он очень занятно изображал паренька-голубятника из московских предместий, который пытается объясниться в любви девушке на очень специфическом «голубятническом» жаргоне. Во время перерыва в съемках вокруг него тотчас образовывался круг людей, и съемочная группа буквально «каталась» со смеху...

А вот что рассказывал со сцены сам Высоцкий 27 сентября 1971 года в Киеве:

 — А начал я сниматься двенадцать лет тому назад, в ролях таких веселых парней, которые не очень задумываются про эту жизнь. Я это играл с удовольствием, потому что мы все хватались вначале за любую работу – кино, ну как же! Все люди тщеславные, все хотят славы зачем-то. А в кино аудитория колоссальная – несколько десятков миллионов человек. И мы брались, в общем, за все, что ни попадется.

Я играл в «Карьере Димы Горина» такого человека, шофера... Там, правда, приобрел побочную профессию – водил самосвал, так что кусок хлеба под старость лет есть... В кино большие возможности в каком, смысле вы же прекрасно все знаете, что с детства в каждом сидит страсть к перемене мест, все хотят каких-то дальних стран, новых людей. А кино снимается в тех местах, где происходит действие, поэтому много поездок, много новых встреч... великолепные места, чудесные. Я бывал везде. Когда заходит разговор: «Был ли там?» — я совершенно естественно отвечаю: «Был». Магадан, Дальний Восток, Архангельск, Кишинев, Чоп, Закарпатье, Юг, Средняя Азия... Да, правда, был, потому что я довольно много снимался в кино, и потом я сам очень люблю ездить. В этом смысле все это замечательно, хотя тоже довольно сложное дело – кинематограф. Потому что все время отрываться от дома сложно.

 — Сценарий, как мне кажется, был интересный, — это мнение Л. Мирского. Он ведет рассказ, в присутствии сценариста фильма — вдвоем они дополняют друг друга. – Но весь был направлен на главного героя, которого играл Александр Демьяненко. Остальные были в большей или меньшей степени лишь окружением его. Володю такое положение дел не устраивало. Вовсе не потому, что он был как-то особенно честолюбив, хотя, когда тебе только двадцать два (или уже двадцать два!) года, это вовсе не зазорно, а потому, что он просто «не вмещался» в рамки роли. Он вечно что-то придумывал, во многом наново создавая свою роль, дописывал ее, тормошил нас. Разве тут устоишь!

В фильме был эпизод: у ребят кончились продукты, и вот Дима Горин едет за ними в бригаду девушек. По сценарию, машину должен был вести посторонний шофер. Володя настоял на том, чтобы эту эпизодическую роль переписали на него. И вот один из лучших эпизодов ленты; герой Высоцкого, его звали Софрон, в кабине с девушкой, которую играла Татьяна Конюхова и в которую Блюблен Дима Горин. Сам Горин в кузове. Он зол, ревниво поглядывает в окошко кабины за тем, как любимая девушка мило беседует с другим. Сцена получилась очень живая. Настоящая...

В октябре 1970 года, в Усть-Каменогорске, Высоцкий рассказывал об этом так:

 — Я играл там и шофера по совместительству. Был такой эпизод на второй съемочный день моей жизни: я должен был приставать в кабине к Тане Конюховой. А я был тогда молодой, еще скромный. Но это не значит, что я сейчас... Я тоже сейчас скромный очень. Это к тому, что я раньше тоже был скромный… Я режиссеру говорю: «Я не буду. Вы знаете, я ее так уважаю, она такая известная актриса. Как это я буду пытаться ее обнять? Может, что-нибудь я другое сделаю? Как-то мне все это...» Он говорит: «Да брось ты дурака валять. Ты – взрослый человек. Читал сценарий? Что ты, в конце концов?!» Я говорю: «Ну, не могу. Ну серьезно, не лежит душа у меня. Может быть, я ей что-нибудь скажу лучше?» Мне Таня Конюхова говорит: «Да ну, перестань, Володя! Ну, смелее! Ну, что ты?» Я долго отнекивался, наконец согласился. И это было очень приятно...

Думается, понятно уже, что это чистой воды байка – вроде тех «устных рассказов» про голубятника... И еще думается, что без этих вот баек нечего было бы Владимиру Семеновичу и рассказать. А уж показать ролик на экране – и подавно.

Слово режиссеру:

 — Она (описанная выше сцена) потянула за собой следующую – сцену выяснения отношений Горина и Софрона. Вместе эти сцены сложились в небольшую линию фильма, пусть не главную, но яркую. Так вот, во многом на нашей общей импровизации и создавалась лента, и идеи часто давал нам Володя.

Продолжает Владимир Высоцкий:

 — ...А когда я ее пытался обнять, это видел все в маленькое окошко Дима Горин. И когда остановилась машина, он, намотав предварительно кепку на кулак, должен был бить меня в челюсть. Теперь начинается самое страшное. В кино – это самый реалистический вид искусства – все должно делаться по-настоящему. Экран большой, лицо громадное – метра три величиной. И поэтому, если вы не донесете кулак до лица, сразу видно. Зритель видит и скажет: «Э, это вранье!» И вообще в кино манера исполнения должна быть очень правдивой, чтобы зритель верил. Так вот, все делается по-настоящему и не один раз, а по многу дублей подряд. Эту сцену мы снимали девять дублей, потому что шел дождь и все время у оператора был брак. И даже Демьяненко – он играл Горина – подошел ко мне и говорит: «Володя, ну что делать? Ну, надо! Ну давай, я хоть тебя для симметрии подругой половине, что ли, буду бить?» Вот так началось мое знакомство с кинематографом – с такого несправедливого мордобития.

 — Вот еще один эпизод со съемок, — дополняет разговор кинодраматург Медовой. – По сценарию, кому-то из героев ленты надо было подняться на сорокаметровую мачту ЛЭП и что-то там сделать. Стоим, ждем дублеров – профессиональных монтажников. Подходит Володя:

 — Братцы, в чем задержка?

Объясняем ситуацию.

 — А сами как снимать-то будете?

 — У нас есть телескопическая вышка.

 — Тогда готовьте камеру. Я полезу.

Мы стали его отговаривать. Не надо, опасно. А он стоит на своем: полезу, и все. И полез, и сняли мы его. Веселого, улыбающегося на сорокаметровой высоте. Потом спустился вниз и сказал:

 — А теперь бы чего-нибудь пошамать...

Поневоле можно сделать вывод, что если бы не активность молодого актера, вовсе бы он плачевно выглядел после на экране. А так – хоть и глуповатой улыбкой, но кому-то запомнился в переплетении железных «уголков».

И еще цитатой из киноведческой работы позднего времени нельзя не заинтересоваться:

«Софрон беден, денег он здесь что-то не зарабатывает. Может быть, выпивает? На вопрос врача: «Пьете?» ответил: «Бывает. И курица пьет». Телогрейка, вечный свитер, цигарки ... Часов у него тоже нет, и это как бы мимоходом показывает Высоцкий. На празднике Нового года Софрон, торопя время, из-за плеча соседа с волнением поглядывает на чужую руку: не прозевать бы проводы Старого года и встречи Нового!»

В Новом, 1961 году фильм «Карьера Димы Горина» вышел на экраны страны. В Москве его показывали летом в тридцати кинотеатрах одновременно. Была и рецензия в «Комсомольской правде»: «Это фильм о молодежи, дружбе и любви, о воспитании чувств, воли, ума, о становлении характера нашего современника...» Конечно же в рецензии фамилии Высоцкого нет. Ни критика, ни зрители его не заметили, несмотря на все его старания.

Воспитание чувств, воли, ума и... терпения только еще начиналось.

Прямо нету пути —

Никуда не прийти...

В Московском театре имени Пушкина, на бесконечных детских утренниках играл Владимир Высоцкий Лешего в «Аленьком цветочке» по сказке Аксакова, числился третьим исполнителем. В других спектаклях театра были вводы на небольшие эпизоды: фотокорреспондента в «Доброй ночи, Патриция», шофера – в «Трехминутном разговоре», древнего индуса – в «Белом лотосе», красноармейца – в «Дорогах жизни», начальника отдела кадров – в «Трассе», ямщика – в чеховской «Ведьме». В спектакле по пьесе чешского драматурга Я. Дитла «Свиные хвостики», премьера которого состоялась в 1961 году, у Высоцкого несколько ролей в массовке – один из «мужчин и парней», которые веселятся, танцуют и бреются у парикмахера.

«...У нас было много интересных друзей, знакомых, — рассказывала Иза Константиновна Высоцкая. – Кто-то из них писал пьесы, кто-то картины, кто-то интересовался музыкой. Собирались мы часто, и порой до утра не затихали споры, какие-то веселые рассказы. Это были отнюдь не пьяные застолья: на столе могла до утра простоять непочатая бутылка вина – мы пьянели от радости творческого, человеческого общения.

А вот в театре после всех этих неурядиц у Володи начались срывы. Увольняли его не раз. Но у него была заступница – великая женщина и великая актриса, единственная женщина, к которой я по молодости ревновала Володю. Это – Фаина Григорьевна Раневская. Они обожали друг друга. И как только его увольняли, Фаина Григорьевна брала его за руку и вела к главному режиссеру. Видимо, она чувствовала в этом, тогда еще, по сути дела, мальчишке, который в театре-то ничего не сделал, большой неординарный талант».

«Блестящая характерная актриса, склонная к эксцентрике и гротеску; беспощадная трезвость ее взгляда на жизнь смягчалась мудрой иронией, образы обретали драматическую и даже трагедийную глубину», — так пишет о ней энциклопедия. Спасая два года Высоцкого, в 1963-м и она не выдержала покинула Театр Пушкина и вернулась в Театр Моссовета.

Павел Леонидов в своей книге «Владимир Высоцкий и другие» посвятил ей несколько строк:

«На площади Маяковского встречаю Фаину Григорьевну Раневскую. Эту актрису не смогла погасить даже советская власть. Актриса небывалой яркости, она играет и в жизни. Идет, сама целый мир, не видя мира вокруг, но это только кажется. Метра за три она кричит: «Уезжаешь?» (в 1974-м Леонидов эмигрировал в Америку) я отвечаю, что да, уезжаю. «Ну и дурак». Смотрю на нее вопрошающе, хочу пояснений. Они не заставляют себя ждать. Посреди страны стукачей она кричит: «Из этого дерьма надо не уезжать, а улетать»...

Так она считает, но сама любит Россию и никуда не хочет уезжать».

Раневская пережила на четыре года Владимира Высоцкого и на год Павла Леонидова, умерев в возрасте восьмидесяти восьми лет. Всю жизнь она была одинока – неспроста приглянулся ей недисциплинированный молодой человек в вытертом пиджачке, «пока никто» В театральном мире, участник массовых сцен, весь погруженный в себя. Она словно почувствовала, что предстоит ему еще испытать, какими болезнями переболеть, — вот и берегла, как могла.

Валерий Янклович, администратор и друг Высоцкого, практически не расстававшийся с ним все последние предсмертные дни, оставил такое воспоминание:

«Когда. Володя приехал домой после «Гамлета», то сказал:

 — Да что ж это такое? Почему они со мной не здороваются?! Я сказал: «Здравствуйте!», а они не ответили...

Мы ждали, что хоть кто-нибудь из театра приедет к нему в эти дни...»

Речь идет о 18 июля 1980 года – в этот вечер Владимир Высоцкий в последний раз вышел на сцену Театра на Таганке в роли Гамлета. На спектакль удалось чудом «прорваться» двум студентам-режиссерам из Института кинематографии с кинокамерой «Конвас» в руках. Кстати, надо засвидетельствовать, что именно эта съемка и была последней в жизни Высоцкого.

Черно-белые кадры, снятые в полумраке светового пространства сцены, цитируются с 1989 года, но до сих пор ни один исследователь-«высоцковед», ни один мемуарист-воспоминатель не сказал об этом ни слово... Возможно, до сих пор не приходит никому в голову, что это кадры отечественного происхождения, а не очередной иностранной студии (впрочем, также не часто снимавших Высоцкого)? Возможно, что тогда и два молодых человека могли сойти за иностранцев в глазах артистов театра – иначе чем другим объяснить громко брошенную за кулисами фразу Вениамина Смехова: «О-о! Опять нашего гения снимать станут!»

...Как-то любопытный молодой человек, довольно часто навещавший в последние три года Владимира Высоцкого в театре, спросил:

 — Владимир Семенович, а кто вас здесь любит?

 — Да все! – охотно отозвался Высоцкий, неподражаемо и мгновенно скосив глазом на собеседника. И после секундной, но выдержанной паузы добавил: — Кроме актеров...

Знала Фаина Григорьевна, в каком лесу придется бродить новому Иванушке, с какими бабами-ягами повстречаться, вот и подала руку, чтобы с первых шагов не угодил в болотную топь.

А он-таки угодил... Но не утонул, потому что уже несколько лет осваивал спасительное для себя «средство» — гитару.

О начале этого процесса Иза Высоцкая оставила такое свидетельство:

«Часами он играл на гитаре и пел одну и ту же цыганскую песню; там были – до сих пор с внутренней дрожью вспоминаю — слова: «Ны-ны-ны, есть ведро – в нем нет воды, значит – нам не миновать беды». То ли это была его любимая песня, то ли кто-то показал ему, как надо ее исполнять на гитаре. Только когда по ночам звучали эти бесконечные «ны-ны-ны», на самом деле казалось, что не избежать беды...»

Процесс начался – гитара все чаще вытесняет в жизни Высоцкого все остальное...

«Я не только не придавала никакого значения этим песням, — признавала через много лет Иза Константиновна, — они были для меня каким-то терзанием. Куда бы мы ни приходили, начинались эти песни. Причем люди их слышали впервые, а я их слышала в сто первый раз. По-моему, иногда даже поднимала бунт. Володя тогда работал, уже начал сниматься в «Карьере Димы Горина», нам опять приходилось расставаться... И мне казалось – нельзя заниматься никакими песнями! Надо заниматься только женой! В те годы мне так •казалось. Поэтому я не придавала особого значения этим песням, и они меня где-то даже раздражали, если быть честной...»

Летом 1961 года Владимир и Иза встретились необычно… Поезд, привезший в Ростов-на-Дону артистов Московского театра имени Пушкина, остановился у перрона. Московские гастролеры попадали в объятия своих ростовских коллег и знакомых, в ухватистые руки донских носильщиков. Иза оглядывала шумную толпу, ища Владимира.

 — Ты не здесь его ищи! – кто-то прокричал ей со смехом. – Ты его там ищи! – Палец указывал на крыши вагонов. И верно, в Ростов Владимир въехал в лучших традициях уркаганов первых лет советской власти – с ветерком. Что это? Чудачество? Эпатаж? Желание произвести впечатление? Или же любопытство художника?.. Можно поставить вопрос и по-другому, каждому конкретному читателю: а вы бы отказались?.. Лето, степь, Дон на горизонте – и все ближе, ближе; и бездонное небо цвета берлинской лазури; теплый ветер перемешивает запахи меда и трав с горьким дымком железной дороги; и вот за теми холмами, между рекой и небом, встает город, где ждет любимая...

«Летом 1961 года, когда Володя приехал в Ростов на гастроли с Театром Пушкина, мы встретились снова. Володя всерьез строил планы театрального завоевания этого города. Помню его письмо: «Все телевидение будет наше!» Он собирался работать в нашем театре, и главный режиссер Ленкома Константин Христофорович Шахбазиди что-то, по-моему, предусмотрел для Володи при распределении ролей на спектакль «Красные дьяволята».

Потом начались пробы к фильму «713-й просит посадку», и Володя улетел на съемки. А потом... Мне позвонили мои приятели, и мы с Володей крупно поговорили по телефону. Расстались. Я тут же уехала из Ростова в Пермь. После этого мы уже не переписывались, но Володя звонил. Были деловые звонки: нужно что-то было делать с моей пропиской. Еще до развода, помню, посылала заявление в милицию, чтобы меня выписали из квартиры на Первой Мещанской. Потом посылала документы на развод, но Володя их потерял. И только осенью 1964 года, когда я вновь оказалась ненадолго в Москве, мы «за ручку» пошли подавать документы на развод. У них с Люсей уже родился Никита.

Я читала повесть «Кольцо», где автор пишет, что Володе пришлось объявлять всесоюзный розыск, чтобы найти меня для оформления развода. Это полная ерунда: найти актрису не составляет никакого труда. Просто так получилось, что развод мы оформили только в 1965 году, и Володе пришлось формально усыновлять собственных детей.

Я не понимаю: ну как меня мог разыскивать розыск?! Не мог, не разыскивал!.. Тут есть некоторые нюансы, но совсем иного рода. Когда, я прилетела в Москву на «сорок первый» день Володиной смерти, в семье было какое-то временное замешательство: дети якобы не знали, что существует еще одна «папина жена». Но дети уже были вполне взрослые и, по-моему, отнеслись к ситуации нормально...»

Добавить комментарий