Чтобы понять то, что произошло в 1637 г. на Симабаре, надо мысленно перенестись на большой остров Кюсю, в места близ Нагасаки, на земли, сеньоры которых были настолько жестокими, настолько алчными и настолько несправедливыми, что даже сёгун, которого трудно заподозрить в желании подорвать авторитет своих вассалов у народа, позже в конечном счете сместил их.
Но эта имевшая региональный масштаб драма крестьянства, с которым плохо обходились и которое презирали, в должных обстоятельствах и в любом другом месте архипелага не привела бы к столь жестоким боям и не имела бы такого политического и даже социального значения.
Так получилось потому, что на побережьях полуострова Симабара дул ветер с открытого моря, а невдалеке крейсировали европейские корабли, носители христианского эгалитаризма, который местные крестьяне уподобляли учению монахов популярных буддийских школ — Синею, низведенных сначала диктаторами, а потом сёгунами до бессильного состояния. Так с чисто японскими административными и человеческими проблемами смешались отдаленные последствия проповеди Франциска Ксаверия. Действительно, в самом начале драмы появился, контрастируя с проклинаемыми сеньорами, некто Масуда Токисада, более известный под прозвищем Амакуса Сиро (1612—1638), персонаж, приобретший значение благодаря сложной ситуации, которая сложилась не за один десяток лет.
В 1637 г., к моменту, когда тысячи крестьян, по преимуществу христиан, забаррикадировались на полуострове Симабара, в регионе на них уже давно смотрели косо: начало этой истории восходит к знаменитой битве при Сэкигахаре в 1600 г., заложившей основы власти Токугава. Одним из главных побежденных в этом сражении и был сеньор Амакусы — маленького архипелага на широте Нагасаки, находящегося напротив Симабары, — сразу же казненный после своего поражения. Иэясу в соответствии со своей генеральной программой немедленно передал острова, составлявшие владения казненного, другому даймё, который был предан делу сёгуна. Но черенок прививался плохо. В самом деле, местное население тем хуже отнеслось к случившемуся событию, что в большинстве разделяло религиозные убеждения своего злополучного сеньора, сделав его мучеником. И все надежды теперь были возложены на сына покойного — в народе этого сына назвали «небесное дитя»: люди верили, что однажды он отменит антихристианские законы и в то же время снизит подати — одно не мыслилось без другого. Однако тем временем новый господин вовсю «бесчинствовал». Когда чаша терпения переполнилась, совершенно естественно, что именно Амакуса Сиро оказался во главе войска из земледельцев и многочисленных ро- нинов, этих знаменитых «лишних людей» для администрации нового времени. Когда об этом деле узнали наверху, в Эдо, сёгун отнесся к нему очень серьезно, встревоженный его размахом и, может быть, еще в большей степени символами, которые оно использовало. Он велел срочно направить армию силой в 200 тысяч человек и приказал искать пушки, которые голландцы — в отличие от недоверчивых португальцев — выразили готовность передать ему. В этом тоже был драматический парадокс истории Симабары: христианские пиротехники помогали уничтожать других христиан, японских. Если верить рассказам очевидцев, 14 апреля 1638 г., всего через два дня после того, как крепость Симабара была захвачена войсками сёгуна, было перебито 37 тысяч человек — мужчин, женщин и детей. Несомненно, в тот день, и уже не первую неделю, вблизи полуострова крейсировали батавские корабли. Восставшие без конца посылали им сигналы бедствия, убежденные, что иностранцы — христиане, как и они, — придут им на помощь; они не могли представить себе истину, слишком жестокую, чтобы постичь ее в их положении: голландцы на своих судах следили за ситуацией исключительно в интересах сёгуна. В чисто политическом плане они поступили ловко: едва драма завершилась, как португальцев изгнали, а в следующем, 1639 г. их окончательно лишили права прибывать в Японию; зато голландцы за помощь в подавлении восстания на Симабаре сменили их в качестве торговых посредников в общении с остальным миром. В 1641 г. они по официальному разрешению обосновались на Дэдзиме, прямо в порту Нагасаки, гавань которого с глубокими водами и многочисленными бухточками давала превосходное пристанище для их крупнотоннажных судов.
Итак, понадобилось несколько месяцев, чтобы покончить с восставшими; сёгун с нараставшей суровостью наказал тех, кого он по своей логике, сугубо рациональной, счел главными виновниками драмы — дурного даймё, иностранцев, христиан (в 1622 г. в Нагасаки уже казнили 55 христиан, точно так же, как еще в 1597 г. казнили 26 первых христианских мучеников по приказу Хидэёси; таким образом, в новых казнях не было ничего скандального). Японцы, у которых были физические и финансовые возможности и которые желали остаться христианами, уходили в море, и многие из них пополнили в Макао приток иностранцев, однако не попав, как масса индийцев, малайцев, некоторых бедных китайцев (особенно китаянок, девочек, которых бросали или продавали в самом юном возрасте) и африканцев, в категорию рабов. В 1639 г. сёгун объявил о полном закрытии страны (сакоку) для всех, за двумя исключениями: два корабля в год могли направлять китайцы, и голландцы в 1641 г. выбили разрешение остаться в порту Нагасаки, где один из их кораблей мог причаливать раз в год к подобию большого понтона или искусственного островка, прикрепленного к берегу. Такими стали внешние сношения режима Эдо: в дипломатическом плане таковых не было, в торговом отношении это была политика «капля по капле», сменившая принцип «от случая к случаю», который долго, со времен прибытия португальцев в 1543 г., был характерным для японского прагматизма. Но время переменилось: японские серебряные копи истощались, и правительство, порой с одержимостью, всеми средствами старалось не допустить ухода драгоценных металлов за пределы национальной территории.
Таким образом лет на сорок Япония как будто застыла в этих жестких, но понятных всем рамках; в течение жизни почти двух поколений это, казалось, дает благотворный эффект.