Ниагара отнюдь не самый высокии и уж точно не самый красивый, но, безусловно, самый знаменитый водопад планеты. Кто слышал о великой трагедии Шэнси — чудовищной сейсмической катастрофе, 11-балльном землетрясении, постигшем китайцев 23 января 1556 года?
Ведь тогда погибло 830 000 человек, по европейским средневековым меркам — целый народ? А взрыв нашего вулкана Безымянный на Камчатке 30 марта 1956 года! Он взорвался вдруг, подняв на 45-километровую высоту миллионы тонн породы.
Я летал вокруг него на вертолете и дивился невиданному зрелищу высокой горы, которую словно ножом посередине разрезали сверху донизу и одну половину выбросили. В сравнении с этим взрывом извержение Везувия 79 года н. э. — сущий пустяк, но о гибели Помпеи знают все.
Украшение Третьяковской галереи — знаменитую картину Карла Брюллова "Последний день Помпеи" — я не люблю. Она чересчур красива, театральна, а главное, все было не так, как на картине. Там молнии сверкают, статуи рушатся, люди мечутся, все происходящее — для них полная неожиданность. Но почему? Сенека описывает землетрясение, которое случилось там же за 16 лет до гибели Помпеи — 16 февраля 63 года, когда была разрушена большая часть города. В 64-м было еще одно землетрясение. Везувий предупреждал, но его никто не хотел слушать. Солнце сияет, овечки блеют, земля в цвету, город торговый, богатый, изнеженный, развратный. Морячки иностранные пьяненькие бродят, в борделях визг, в кабаках вина — залейся, да какой тут, к шуту, Везувий, будя пугать... А 23 августа 79 года он возьми да и тарарахни!
Популярностью своей Помпея во многом обязана юному писателю Плинию-младшему. В год беды было ему лет 17—18, но талантливый этот юноша в письмах к историку Тациту, который был чуть постарше, описал весь этот кошмар и гибель своего дяди — знаменитого римского писателя и ученого Плиния-старшего, по прозвищу "Натуралист", задушенного во время извержения сернистыми газами. Юный Плиний пишет, что около трех часов дня над Везувием поднялось огромное белое облако, пятнистое от земли и камней, очертаниями своими напоминавшее пинию, развесистую итальянскую сосну. Сегодня мы скорее сравнили бы это облако с атомным "грибом".
Из облака посыпался горячий пепел, и раскаленные камни, деревянные домишки на склонах Везувия загорелись, народ в городе заволновался, но все равно надеялись: авось пронесет. Тут тряхнуло раз-другой, домики, которые поплоше, повалились, но город, повторяю, был богатый, ветхих зданий мало, и, собственно, само землетрясение не столь уж его разрушило. Причина гибели Помпеи совсем другая, на картине Брюллова никак не показанная. Везувий с каждой минутой извергал из своих недр все больше и больше пепла, пемзы, мелких камней, которые слой за слоем засыпали город. Их тяжесть обрушивала кровли, ломала балки. Но жертв человеческих было немного уже после первых подземных толчков люди потянулись из города в окрестные поля и виноградники. И вся неповторимость трагедии Помпеи как раз в том, что ее не так разрушило и сожгло, как засыпало.
Первые раскопки начались в 1755 году — через 17 веков после катастрофы — и поныне ведутся. Это действительно уникальный исторический полигон. В отличие от большинства археологических памятников, которые, как правило, представляют собой пласты различных веков (в Новгороде, например, 29 слоев мостовых), Помпея — моментальный археологический снимок. Задохнулся солдат, не выпустив копье из рук. Задохнулись любовники в объятиях друг друга. На дне котла осталась еда. Сохранилась афиша: "двадцать пар гладиаторов будут биться", — и число указано. Меж жерновами в пекарнях осталось зерно, в кувшинах — остатки вина. Номера домов и фамилии хозяев не стерлись. Сохранились не потерявшие цвета великолепные фрески и мозаики. Бани, кабаки, театры, храмы, публичные дома, целые улицы. И трудно поверить, что люди ушли отсюда почти два тысячелетия назад, что Чингисхан, Леонардо да Винчи, Пушкин и Бетховен, Хрущев и Горбачев — все это много-много позже...
Помпея окорачивает человеческую гордыню, потому что напоминает людям, что над всей их суетой, радостями и горестями, над законами и конституциями существует нечто, ко всему этому равнодушное, никому не подчиняющееся, вечное.