Во вторник, 17 июня 1941 года, в 10 часов утра в здание советского посольства в Берлине вошла незнакомая дама, на вид лет сорока – сорока пяти. Обратившись к дежурному на хорошем русском языке с легкой приятной долей прибалтийского акцента, она сказала, что ей необходимо переговорить с военно-морским атташе.
— Он вам назначил встречу? – поинтересовался дежурный.
— Нет. Он даже не знает меня... Как, впрочем, и я его. Но у меня для него есть сообщение чрезвычайной важности.
— Как вас представить?
— Скажите, Анна... Ну, поскольку я родом из Ревеля, теперь он называется Таллин, то Анна Ревельская. Никаких документов у меня с собой нет (она даже приоткрыла сумочку, чтобы подтвердить свои слова. Далеко не все женщины носили в то время с собой документы, так что их отсутствие не было чем-то необычным).
Дежурный пожал плечами и по внутреннему телефону связался с Михаилом Александровичем Воронцовым, военно-морским атташе посольства СССР.
— Тут женщина пришла. Анна Ревельская. Просится к Вам на прием. Говорит, что хочет сообщить что-то важное.
В другое время таких визитеров старались избегать. Но сейчас, когда Воронцов чувствовал, что опасность войны витает в воздухе, отказываться от любой возможности получить информацию было нельзя.
— Хорошо. Проводите в комнату для посетителей. Я сейчас спущусь.
При входе Воронцова женщина встала.
— Здравствуйте. Пожалуйста, садитесь, Анна. Вы хотели сообщить нам что-то интересное?
— Не интересное, а очень важное и очень печальное, — поправила Анна Воронцова. — В ночь на воскресенье, точнее в 3 часа ночи 22 июня, германские войска вторгнутся в Советскую Россию.
— Советский Союз, вы хотите сказать.
— Для меня это всегда была Россия.
— Откуда у Вас такие данные?
— Господин атташе, вы можете мне верить, можете не верить. На это воля ваша. Я дала слово не раскрывать источник моих сведений. Вы военный человек и знаете, что если есть возможность подготовиться к удару врага, то надо это сделать. Если же удара не последует, то это еще лучше. Я сказала все, что могла, и все, что знаю.
— А почему вы выбрали для вашего сообщения именно военно-морского атташе?
Женщина немного помолчала, потом как-то жалобно улыбнулась.
— Потому что с флотом, с Балтийским флотом, вздохнула она, — связана вся моя молодость, может быть лучшие дни моей жизни... Теперь разрешите мне идти. Если вдруг возникнет необходимость объяснить немцам, зачем я приходила, то я интересовалась возможностью получения визы в Ригу. Я буду им говорить то же. Прощайте и, пожалуйста, не ищите встречи со мной.
Женщина протянула Воронцову руку. Ее рукопожатие оказалось неожиданно крепким.
— Будьте счастливы, — тихо сказала она и исчезла навсегда.
«Что это, — думал Воронцов, — очередная провокация?». Интуиция подсказывала ему, что это не так. Но откуда она может располагать такими сведениями? И почему она решила поделиться ими? А как сообщать в Москву об этой, по существу анонимной, информации? Меня засмеют. И без того нас обвиняют чуть ли не в паникерстве – и Деканозова, и Тупикова, и Короткова, да и меня, бывает. Один Кобулов молодцом смотрится. А может быть, он и впрямь что-то знает и сообщает в Москву то, чего мы не знаем.
Здесь мы ненадолго прервемся и уточним, кем, почему и какая информация направлялась весной и в начале лета 1941 года из Берлина в Москву и как ее там оценивали.
Сталин был твердо уверен в том, что Гитлер не решится напасть на могучий Советский Союз в 1941 году, не закончив войну с Англией. Ведь это обрекало Германию на войну на два фронта, чего она не могла себе позволить.
Берия, верный исполнитель воли Сталина, был, естественно, того же мнения. Он направил в Берлин своих друзей; Деканозова на должность посла и Кобулова – руководителем резидентуры внешней разведки НКВД, и ожидал от них информации, подтверждавшей позицию Сталина и его, Берии. Как они выполняли наказ своих хозяев, расскажем ниже. А сейчас о других разведчиках.
Это были честные и мужественные люди. Военный атташе и резидент военной разведки Василий Тупиков, военно-морской атташе Михаил Воронцов, помощник Амаяка Кобулова, он же руководитель внешнеполитической линии резидентуры НКВД Александр Коротков. В своей информации, направляемой в Москву, они не боялись сообщать сведения о готовящемся нападении немцев на СССР и высказывать собственное мнение в личных письмах руководству. И так как их позиция не совпадала с позицией Сталина и Берии, им приходилось выслушивать суровые упреки и даже обвинения в дезинформации.
Вернемся к Деканозову. Получая через разведчиков и дипломатов многочисленные свидетельства агрессивных намерений немцев, даже он иногда был вынужден сообщать о них в Москву, за что получал нагоняи от Лаврентия Берии.
При этом надо заметить, что «панические» телеграммы не всегда даже докладывались Сталину, а зачастую оседали где-то в недрах канцелярий.
Что же касается Кобулова, то он выглядел «молодцом», потому что посылал в Центр успокоительные депеши. Свою же «информацию», а точнее дезинформацию, он черпал из донесений некоего агента по кличке «Лицеист», подставленного ему гестаповцами, сообщения которого об отсутствии у Гитлера планов нападения на СССР редактировал сам Гитлер.
Конечно, эта дезинформация докладывалась Сталину в первую очередь и укрепляла его убежденность в том, что немцы не нападут на СССР, не разделавшись с Англией.
...Несколько слов о судьбах тех, кто только что был упомянут. Генерал-майор Василий Тупиков, которого Берия обозвал «тупым генералом» за его «панические» шифровки, погибнет под Киевом осенью 1941 года, контр-адмирал Михаил Воронцов станет начальником Разведывательного управления Главного морского штаба, полковник Александр Коротков войдет в числе победителей в Берлин и будет сопровождать германскую делегацию на церемонию подписания акта о капитуляции Германии, а впоследствии, уже в генеральском звании, станет представителем КГБ СССР при Министерстве госбезопасности ГДР.
Что же касается Деканозова и Кобулова, то они в 1954 году будут расстреляны как соучастники Берии...
...И вот в руках у Воронцова запись его краткой беседы с Анной Ревельской. И опять сомнения: кто она, что собой представляет, откуда получила сведения, которыми поделилась? Он все же решается в обезличенном виде – «другие источники» — включить сообщение Анны в шифротелеграмму на имя наркома Военно-морского флота Николая Герасимовича Кузнецова...
...Как раз в этот день и час (в 12 часов московского времени) начальник советской внешней разведки Фитин и нарком госбезопасности Меркулов докладывали в Кремле Сталину завершающее мирную эпоху предупреждение надежных агентов Берлинской резидентуры «Старшины» и «Корсиканца» о том, что «последние приготовления закончены, и удар можно ожидать в любое время».
После окончания доклада Фитина наступила длительная пауза. Наконец, Сталин произнес «Дезинформация! Можете быть свободны...»
...Но шифровка Воронцова все же ушла в Москву на имя наркома Кузнецова. Вот, что вспоминал много лет спустя М Воронцов (запись с его слов, «Морской сборник» № 6, 1991 г.): «…В первых числах июня (в точной дате он мог и ошибиться, кроме того, у него ведь были и другие источники) появились новые данные: окончательный срок начала войны против СССР установлен на 21-24 июня... Эту информацию мы немедленно направили морскому командованию и доложили послу.
Готовя это донесение, мы понимали всю важность сообщения и нашу высокую ответственность за его достоверность. Недоверие к западным коллегам и самим немцам, имевшие в тех условиях довольно веские основания, вызывало серьезные опасения, что это направленная дезинформация... Поэтому я счел нужным подчеркнуть свои сомнения в донесении...
В архивах не сохранилась данная мною шифровка, но ее текст был обнародован на ХХ съезде КПСС...»
Крупных, как теперь принято говорить, «судьбоносных» морских сражений в годы Первой мировой войны на Балтийском море не случалось. Тем не менее и Российский и Германский военно-морские флоты висели дамокловыми мечами над позициями противников и не раз поддерживали серьезные операции своих сухопутных войск.
Естественно, что каждая сторона интересовалась планами, вооружениями, потерями и всеми остальными сведениям и о другой, а та, другая, стремилась спрятать, закрыть их, обезопасить себя от их утечки. И не случайно портовые города были переполнены агентурой разведок и контрразведок России и Германии.
Руководитель военно-морской разведки Балтийского флота контр-адмирал Адриан Иванович Непенин был человеком неглупым и дальновидным, правда, иногда чудаковатым. Еще до войны, будучи в Ливадии, где тогда отдыхала царская семья, он решил подшутить над своей возлюбленной. В сумерках, встав на четвереньки, он облаял ее, а потом, также на четвереньках гнался за отчаянно визжавшей женщиной, пока она не вбежала в дом. На его беду она оказалась не дамой его сердца, а самой царицей. Уже в конце войны, назначая Непенина на должность командующего Балтфлотом, царь припомнил этот случай, но назначение утвердил.
Непенин понимал, что военное счастье переменчиво и, не ровен час, немцы могут продвинуться далеко в глубь России. Поэтому, предвидя возможность успеха немецкого наступления вдоль побережья Балтийского моря, российская военно-морская разведка создавала агентурные точки в городах и портах, которые могли оказаться захваченными противником. Была отработана и надежная система экстренной связи, которая позволяла при необходимости за считанные часы связаться со штабом флота из любого оккупированного немцами порта. Среди агентов были и русские, и евреи, и ненавидевшие в ту пору немцев латыши, купцы, чиновники, священники, коммивояжеры, владельцы лавочек и ресторанчиков, мужчины и женщины. О последних надо сказать особо.
Моряк, сходящий на берег после боевого похода, — лакомая добыча для агента, особенно, если этот агент женщина. Расслабившийся, потерявший боевую бдительность офицер или матрос может многое поведать за столиком ресторана или в теплой уютной постели.
Одним из агентов, оставленных в тылу врага, стала Анна Ревельская, действовавшая под именем Клары Изельгоф и сыгравшая немалую роль в нанесении тягчайших потерь военно-морскому флоту кайзеровской Германии.
О прошлом Анны Ревельской бесспорных данных нет. По косвенным же данным можно догадываться, что она происходила из хорошо обеспеченной русской семьи, владевшей несколькими имениями в Прибалтике, получила приличное образование, во всяком случае закончила гимназию, знала несколько языков. Главной и единственной любовью Анны была Россия, которой она была готова служить в любом качестве и пожертвовать всем, что имела, даже головой. Кем она была по национальности? Несмотря на безупречный русский язык, ее часто спрашивали, кто она, латышка или немка? Уклоняясь от ответа, она говорила, что у нее в роду были даже таборные цыгане.
Весной 1915 года Анна Ревельская устроилась кельнершей в одной из портовых кондитерских Либавы (Лиепаи), часто посещаемых моряками. Задание она на первых порах имела самое несложное – как у всякого агента, оставленного «на оседание», — добросовестно трудиться в кофейной, вживаться в местную жизнь и... ждать. Ждать возможного прихода немцев. Она ни у кого не вызывала подозрений, тем более что постоянно говорила о своей четырехлетней дочери, которая якобы составляла главную ценность ее жизни. Правда, этой дочери никто не видел и неизвестно, существовала ли она в действительности.
Клара была молодой, очаровательной, пыщущей здоровьем, грациозной женщиной. В белоснежном переднике и таких же белоснежных кружевах она казалась сошедшей с полотна лиотаровской «Шоколадницей» с чувственными губами и обворожительными, но немного печальными загадочными глазами. Именно они, эти глаза удерживали юных флотских офицеров от попыток перевести отношения «клиент-кельнерша» в более теплые.
Вообще-то разведчик (или разведчица) не должен быть личностью загадочной. Ведь в таком случае любому, а особенно агентам спецслужб, захочется разгадать эту загадку, а при этом они волей или неволей могут натолкнуться на такие детали, которые разрушат всю с трудом сколоченную конструкцию «легенды» этого разведчика. Он должен быть если не «рубахой-парнем», то во всяком случае человеком открытым, добродушным, в меру разговорчивым, не окруженным таинственностью. Рассказывая о себе и своих близких, упоминать по возможности такие жизненные детали и события, которые действительно имели место. Стараться не врать. Если одному человеку рассказал какую-либо историю, то и другому расскажи ее так же. Ведь противник будет проверять.
А уж если вся прошлая жизнь разведчика целиком построена на легенде, то тут задача усложняется вдвойне и втройне. Все родственники, начиная от прабабушек и прадедушек, все жизненные обстоятельства, все детали биографии, тонкости воспитания, образования и характера, шрамы и бородавки, цвет волос и глаз, привычки и пристрастия, бывшие приятели и приятельницы, адреса, города, где якобы бывал, — да всего и не перечислишь, все входит в легенду. И все это надо знать назубок, помнить, не сбиться ни в дружеском разговоре, ни в официальной беседе или документе.
Да и те, кто готовят агента-нелегала к миссии в тылу противника, должны быть особенно внимательны к деталям. Уж если по легенде агент побывал в Берлине и посетил там театр, то в его кармане «случайно» может заваляться билет именно на тот спектакль, о котором он вспоминал в разговоре, и наоборот, если он «никогда» не был в Лондоне, то у него не должен сохраниться билет лондонcкого метро. Но случаются и казусы. Во время Второй мировой войны англо-американская авиация совершила налет на немецкую базу в Пенемюнде, откуда запускались ракеты на Лондон. При налете была убита девушка, у которой в кармане обнаружили билет лондонского автобуса. Начальство обвинило гестаповцев в том, что они проглядели английскую шпионку, которая навела самолеты на базу. Гестапо, защищая свою «честь», провело тщательное расследование и сумело оправдаться, выяснив, что девушка была вполне добропорядочной немкой. Но однажды, еще до войны, ездила со школьной экскурсией на один день в Лондон и с тех пор хранила злополучный билетик. На судьбу бедняжки это уже повлиять не могло, но бремя ответственности перекинулось с гестаповцев на лиц, отвечавших за маскировку базы.
Что же касается нашей героини, то в этом отношении она не была «идеальной» шпионкой. Загадочностью и таинственностью так и веяло от нее. Может быть, как раз эти ее качества, помимо других явных достоинств, и привлекли к ней внимание старшего лейтенанта Николая Бартенева. Вернувшись из трудного похода, он зашел перекусить в кофейню, куда обычно наведывался. Сегодня к нему подошла новая кельнерша, которую он раньше не видел. Его взгляд остановился на ней и... замер.
— Меня зовут Клара Изельгоф, — представилась она, — я совсем недавно нанялась в это заведение. Что вы будете пить: коньяк, вино?
Казалось бы, естественное, предложение официантки насторожило Николая. Ему сразу припомнились лубочные плакаты, изображавшие красивых кайзеровских шпионок, пытающихся споить и соблазнить русских офицеров.
— Спасибо, я на берегу не пью, — ответил он.
Потом завязался обычный легкий разговор между мужчиной и женщиной, которые сразу понравились друг другу, но еще не решаются сказать об этом. Он завершился договоренностью о встрече, но не сегодня, а когда представится возможность.
Этой встречи оба ждали с нетерпением. Николай Бартенев происходил из дворянского служилого рода, и главной целью его было служение России. Но мог ли он отказать себе в этой маленькой радости – безобидном свидании с молодой красивой женщиной? Свидания стали все более частыми и обернулись любовью. Иногда ходили в театр, иногда в кинематограф, и Николай все больше удивлялся Кларе и восхищался ею: она знала и классическую литературу, и древнюю историю... Не много ли для простой кельнерши?
Однажды Клара пригласила Николая к себе домой. Квартира оказалась старинной, богато меблированной. Во всем чувствовался достаток и вкус.
— Почему вы, судя по всему состоятельная и образованная женщина, устроились простой кельнершей? – спросил Николай.
— Мне нужно кормить себя и мою четырехлетнюю дочь, — просто ответила Клара.
Больше к этому вопросу не возвращались. Но Клара кое-что рассказывала о себе и о своем прошлом. Однако ее рассказы, в которых она многое не договаривала, еще больше запутывали Николая, и он решил не докапываться до истины...
Клара никогда не расспрашивала Николая о его служебных делах, и его подозрения о том, что она может быть немецкой шпионкой, постепенно рассеялись. Теперь, бывая на берегу, он все свободные дни и ночи проводил с ней. Ее мягкое, теплое тело влекло его так же, как печальные и загадочные глаза.
Все было хорошо, и Николай уже начинал подумывать о женитьбе на Кларе. Как вдруг произошло неожиданное. Бартенева вызвал к себе командир Минной дивизии капитан 1-го ранга Александр Васильевич Колчак (в прошлом известный полярный исследователь, а после революции – ярый враг советской власти, адмирал, расстрелянный 7 февраля 1920 года в Иркутске по Постановлению Военно-революционного комитета). После недолгого служебного разговора Колчак попросил Бартенева пройти в соседнюю комнату, где его ждали. Сидевший там незнакомый полковник от имени контрразведки армии и флота предложил Николаю прекратить связь с этой женщиной, не называя ее по имени. Николай вспыхнул, наговорил полковнику дерзостей, так что даже Колчаку пришлось вмешаться, чтобы их успокоить.
Как ни странно, полковник действительно успокоился. Некоторое время он сидел молча, о чем-то раздумывая. А затем довольно миролюбиво закончил встречу, пожав Николаю руку и пожелав ему успехов, чем тот был весьма озадачен.
Клара предстала теперь перед Николаем в новом свете. Кто она? Как и чем она связана с контрразведкой или, наоборот, находится на подозрении? Чем им помешал он, Бартенев? Почему полковник вдруг утихомирился и не настаивал больше на прекращении его связи с Кларой?
Обо всем этом он назавтра хотел переговорить с Кларой. Но в эту же ночь его эсминец вышел в море, а еще через несколько дней началось немецкое наступление. Бартенев был ранен в ключицу и отправлен в рижский госпиталь, так и не повидавшись с Кларой. Она разыскала его в Риге. Они встретились в местной гостинице. Ночь прошла в горячих ласках, а наутро она исчезла не попрощавшись. Ни о чем серьезном поговорить с ней так и не удалось.
Германцы наступали на Либаву и пассажирские поезда туда уже не ходили – бои велись на окраинах города. Бартенев добрался туда в каком-то воинском эшелоне. В кофейне никого не оказалась и сама она была полуразграблена. Николай поспешил на квартиру Клары. Буквально вбежав туда, он предложил Кларе немедленно собираться, чтобы успеть на последний поезд, отходящий в Ригу, в котором имелись места для офицеров и их семей.
Но Клара, нарядно одетая (он только сейчас заметил это), спокойная и даже (возможно, это только показалось влюбленному старлею) немного надменная, произнесла:
— Нет, я никуда не поеду. Здесь моя дочь и моя квартира. И, прошу тебя, не мешай мне. Не забывай меня и я тебя не забуду. Мы еще встретимся с тобой, обязательно встретимся.
Она взяла его голову в ладони и по-матерински поцеловала в лоб. И перекрестила. Русским православным крестом.
Немецкое наступление оказалось успешным, и войска кайзера заняли Либаву. Самым важным из оккупантов был брат кайзера принц Генрих Прусский, который в чине гросс-адмирала командовал немецким флотом на Балтийском море. Вслед за ним в Либаву перебрались и чины штаба флота. Многие из них стали постоянными посетителями кофейной на Шарлоттенштрассе, на дверях которой появилась надпись: «Здесь обслуживают германских офицеров».
Анна Ревельская была хорошо подготовлена к этим визитам.
Среди ее поклонников оказался некий лейтенант фон Клаус. Он с немецкой методичностью завоевывал ее сердце, скрупулезно фиксируя расходы на развлечения – посещения парка, кинематографа, мороженое. Когда, по его мнению, наступило время заговорить о любви, Клара охотно поддержала его сентенции о том, что война – это суровое время и нужно, пока жив, брать от жизни все, что можно.
Когда он спросил, не было ли у нее приятелей среди русских, она призналась:
— Вообще я не люблю русских, это свиньи, которым мы подавали только водку, пиво и селедку с солеными огурцами и луком. Если бы вы знали, какая вонь после этого стояла в нашем кафе. Но тот лейтенант, который был моим возлюбленным, это был красавец и настоящий мужчина. Как мы любили друг друга!
И, разжигая страсти тевтона, однажды стала рассказывать, не стесняясь, все тайны и подробности их любви.
— Он работал в каком-то штабе, но желание встретиться со мной у него было так велико, что он уходил из штаба, брал с собой на дом работу и здесь, на этом столе, раскладывал какие-то документы и планы, что-то писал, высчитывал, чертил, а потом мы, не сдержавшись, здесь же, на этом ,столе и на этих бумагах предавались любви. О! Это было так прекрасно и незабываемо! Эти моменты... Ах, эти моменты!..
Она уходила в себя, в свои воспоминания, а фон Клаус ерзал в кресле и готов был схватить ее, швырнуть на этот стол и со всей лютой злобой ревности проделать с ней то, что проделывал этот незнакомый ему русский лейтенант. «Он мой соперник не только в бою, но и в любви, и я обязан во всем стать сильнее его!» — убеждал себя фон Клаус, но почему-то не решался взяться за дело. Какая-то неуверенность в своих силах удерживала его, хотя раньше он слыл заправским донжуаном. От приятелей он слышал, что нужно съесть плитку шоколада и все будет в порядке. Он съедал по две плитки, но все равно не осмеливался прикоснуться к Кларе.
22 июля 1915 года фон Клаус пришел на свидание чем-то взволнованный, но в приподнятом настроении.
— Дорогая, нам придется на несколько дней расстаться. Я уверен в вашей скромности и могу сказать, что мы уходим в Киль, где 31 июля состоится императорский смотр всех германских сил в присутствии самого кайзера. Если все пройдет хорошо, нас ждут награды и повышения, и, вернувшись, я положу к вашим ногам букет настоящих немецких цветов...
— Как же так? Неужели весь германский флот уйдет из Либавы и вы оставите нас на произвол судьбы?
— Нет, конечно, не весь, но основная часть. Так что вас будет кому защищать. Но смотрите, милый друг, — он шутливо погрозил пальцем, — не воспринимайте всех ваших защитников в качестве телохранителей в буквальном смысле этого слова! – Фон Клаус игриво хохотнул, довольный своей шуткой.
В тот же день донесение Анны Ревельской ушло через линию фронта. Вместе с ним она отправила письмо русскому лейтенанту, своему возлюбленному... Бартенев был потрясен: письмо от нее! И откуда! Из оккупированной немцами Либавы, через фронт, через всяческие препоны! А в письме – слова любви, верности, надежды на встречу.
Получив информацию об уходе большей части германского флота в Киль, русская ставка приняла совершенно секретное решение: «В связи с ростом в Германии недовольства затяжною войной, а также учитывая забастовки рабочих, которые всколыхнули всю Германию, следует дерзким налетом на Мемель (Клайпеду) оказать влияние на общественное мнение в немецком народе и в рейхстаге».
Было созвано совещание командиров кораблей, назначенных для проведения операции. Каждый участник совещания дал расписку в том, что будет расстрелян без суда, если распространит тайну этого совещания. А главная тайна заключал ась в том, что информация поступила от либавской разведки.
Налетом кораблей на Мемель русское командование решило устрашить Германию, а заодно воодушевить Россию боевой удачей Балтийского флота.
Операция была подготовлена добросовестно и по всем правилам военно-морского искусства. Был создан мощный кулак из крейсеров и эсминцев. Но с самого начала в ход операции вмешалась погода. На всем пространстве Балтики от Готланда до Мемеля на море лег такой густой туман, что движение судов стало практически невозможным.
И в этом тумане встретились две эскадры – немецкая, уходящая в Киль, и русская, двигающаяся к Мемелю. Произошла «битва крейсеров при Готланде». Немецкий минный заградитель «Альбатрос» был вынужден выброситься на берег острова Готланд и сдался, остальным судам были причинены столь серьезные повреждения, что командовавший немецкой эскадрой адмирал Карф дал команду к отступлению. Об участии эскадры в торжественном смотре уже не могло быть и речи.
Победа русских крейсеров при Готланде вызвала большое воодушевление в России, а особенно на Балтийском флоте. Участников сражения встречали с цветами и оркестрами, газеты пестрели статьями о героях.
Но, к сожалению, эта победа имела лишь местное значение. В августе немцы начали наступление на Ригу, а перед германским флотом стояла задача прорваться в Рижский залив через пролив Ирбены, чтобы подкрепить с моря наступающую армию Гинденбурга и подавить там господство русского флота.
Лейтенант фон Клаус, так и не побывавший в Киле, удрученный, вернулся в Ли6аву и положил к ногам Клары букет скромных курляндских цветов.
— Ничего, — утешал он себя и Клару, — мы еще им покажем. Теперь Либава становится нашей главной базой, и отсюда мы пойдем вперед, на Ригу. А весь русский флот, находящийся в Рижском заливе, мы потопим: там ведь нет даже ни одного линкора, — продолжал разглагольствовать фон Клаус. – Вернее, есть один, «Слава», но он в возрасте моего дедушки и такой же рамолик, готовый развалиться даже безо всякого боя. Если мы прорвемся в Рижский залив, то и «Слава» И все остальные русские корабли обречены.
Ирбенский пролив был надежно закрыт русскими минными полями. Немецкие тральщики добросовестно пытались проделать проходы, но, неся большие потери, не смогли этого сделать. Уничтоженные за день минные поля русские моряки восстанавливали ночами.
Однако двум новейшим немецким эсминцам «V-99» и «V-100» все же удалось прорваться в Рижский залив, а вслед за ними туда прошли и крейсеры.
— Гегемонии русских в Рижском заливе наступил конец, — доложил прославленный германский флотоводец адмирал Хиппер гросс-адмиралу принцу Генриху, тот – адмиралу Тирпицу, а тот – лично кайзеру.
Теперь перед германским флотом стояла задача – не допустить отхода русских кораблей через Моонзунд.
От Анны Ревельской пришло донесение о том, что три старых германских парохода, до предела загруженных булыжниками, ушли куда-то из Либавы. Их маршрут неизвестен.
Руководитель разведки Балтфлота контр-адмирал Непенин взволновался не на шутку.
— Если немцы затопят их в Моонзунде, то они задрают нам выход в Балтику, и тогда мы в ловушке.
Но немцы затопили эти корабли на рейде Пернова (Пярну), чтобы не дать русским возможности отойти туда из Риги.
И все же, благодаря успешным действиям русского надводного и подводного флота, германская эскадра, понеся большие потери, была вынуждена из Рижского залива вернуться в Либаву. Она улизнула через: узкий проход, разведанный еще эсминцами «V-99» и «V-100». Кстати, при отступлении эскадры один из них подорвался на минном поле.
Лейтенант Клаус тоже вернулся в Либаву. Все сражения, в которых он участвовал, были безуспешными, и с карьерой у него что-то не ладилось. Настроение у моряка падало как барометр перед ненастьем, и единственным его утешением стала Клара, в любовь к которой он уже почти поверил. В основном их встречи пока ограничивались прогулками. Однажды их застал свирепый ливень и, укрываясь от него, они забежали в фотоателье. Пользуясь случаем, Клаус предложил Кларе сфотографироваться и, смутясь, признался, что хотел бы похвастаться перед приятелями такой удивительно красивой подругой. Но Клара решительно и даже как-то нервозно запротестовала:
— Ни в коем случае. Я сегодня плохо выгляжу, к тому же ветер растрепал прическу и вообще я не люблю фотографироваться.
Видя огорчение, явно написанное на лице Клауса, Клара решила его утешить и пригласила к себе домой «на чашечку кофе». Бедный, бедный Клаус, знал бы ты, во что выльется: для тебя эта сладкая чашечка...
И хотя отношения их теперь стали самыми близкими, ревность к тому неизвестному сопернику не проходила. Он любил терзать себя ею, этой ревностью, и выспрашивать самые интимные подробности ее жизни с русским лейтенантом. Это возбуждало и вдохновляло его, а мысль о том, что Клара еще недавно трепетала в чужих объятьях, делала его ощущения еще изысканнее и слаще. Понимая, что постоянные восхищения бывшим любовником должны иметь предел, Клара решила подлить ложку дегтя, назвав его подлецом и заявив, что он скрывал от нее, что у него есть жена и трое детей.
Но однажды ей надоели бесконечные расспросы Клауса.
— Ну что ты привязался ко мне с этим русским? Ведь когда они бежали из Либавы, он не посчитал нужным попрощаться со мной и даже бросил все свои вещи.
Практичный Клаус оживился.
— А что это за вещи? Может быть, кое-что пригодится и мне?
— Посмотри, если тебе охота копаться в чужом барахле. Вон, я все сложила в углу, за занавеской.
— Небось ждешь, когда вернется? – взревновал лейтенант.
— Нет, — равнодушно парировала Клара, — просто никак не соберусь выкинуть.
Фон Клаус полез за занавеску. Бритвенный прибор, набор одеколонов, несколько белых офицерских рубашек... «Все, все пойдет», — думал фон Клаус.
— Да, — перебила его размышления Клара, — еще где-то завалялся очень хороший, почти новый портфель. Я поищу его, и в следующий раз ты его посмотришь. Он тебе пригодится.
В промежутках между встречами с Клаусом Клара не теряла времени даром. Она поддерживала отношения и с другими мужчинами, правда они носили совсем иной характер.
В либавском порту при загрузке угля в немецкие пароходы «Стелла» и «Латиния» грузчики из группы Анны Ревельской подбросили в топливные бункеры активные воспламенители. «Самовозгорание» угля случилось далеко в море. Виновные так и не были найдены...
Во время следующего свидания Клара вручила фон Клаусу портфель, набитый какими-то бумагами.
— Давай их мне, я выброшу на помойку или лучше использую для растопки печки, — предложила Клара.
Но педант фон Клаус захотел ознакомится с бумагами, и первая же из них бросила его в пот. В портфеле хранилось не что иное, как «Схема минных постановок Балтийского флота за 1914 и 1915 годы», планы и карты.
— Ты видела эти бумаги? – стараясь преодолеть предательскую дрожь в голосе, спросил фон Клаус.
— Ну вот еще! – возмутилась Клара. – Буду я лазать по чужим портфелям!
— Хорошо. Я возьму его, а насчет бумаг не беспокойся, я сам их выброшу. Ну, мне пора идти. У меня сегодня «собачья вахта» (так моряки называют самую отвратительную вахту от 00 до 04 часов).
— Но ты ничего не говорил мне об этом раньше.
— А я и не собирался. Меня уговорил поменяться с ним лейтенант Шинкель, — лихо врал фон Клаус. Он уносил, крепко держа в руках, свою будущую карьеру.
Расстались очень довольные друг другом. Теперь Клаус уже всерьез подумывал о том, чтобы после войны вывезти Клару в Германию и жениться на ней.
Доставленные лейтенантом фон Клаусом карты, планы и схемы подвергли самой тщательной экспертизе в Главном штабе военно-морских сил Германии. Никаких сомнений они не вызывали. Именно так, может быть с небольшими изменениями, расположили бы минные поля и стратеги имперского флота.
В удачу трудно было поверить. Но она была налицо: здесь, на столе перед адмиралами лежали долгое время представлявшие неразрешимую задачу пути беспрепятственного прохода, и не через какие-нибудь Ирбены, а через Финский залив, пути, ведущие к Гельсинфорсу, Ревелю и даже Кронштадту.
Именно по этим узким и сложным проходам в минных полях выходили в открытое море русские крейсеры и подводные лодки, а теперь по ним победным маршем пройдет Великий флот Германской империи!
Для беспримерного прорыва была выбрана Десятая флотилия, состоявшая из новейших эскадренных миноносцев, спущенных на воду менее года назад. Их можно было приравнять к высокому классу минных крейсеров, а по скорости и вооружению они соответствовали русскому «Новику». Но адмиралы решили не рисковать. По начертанному на карте пути сначала пустили два эсминца. Они благополучно миновали все ловушки и вернулись назад.
Капитан-цур-зее Виттинг получил за это Железный крест и обещал провести всю Десятую флотилию.
Холодным вечером 10 ноября 1916 года одиннадцать лучших кораблей германского флота покинули Либаву. Вел флотилию капитан Виттинг, стоя на мостике головного эсминца «V-72». Корабли вошли в обозначенный на картах проход. Специалисты, собравшиеся на мостике, с тщательностью нейрохирургов следили за точностью прохождения по намеченному маршруту. Но вдруг один за другим раздались несколько взрывов. Два эскадренных миноносца, разнесенные на части, пошли на дно. Один из эсминцев, собравший всех уцелевших моряков, оказался перегруженным и повернул обратно в Либаву. У Виттинга остались восемь кораблей. Он сумел вывести их в Финский залив. Но что делать дальше, он не знал.
На беду маленького курортно-рыбацкого городка Палдиски он попался немцам «под горячую руку». Весь свой гнев от бездарного похода они обрушили на него в виде мощного артиллерийского огня. Сотни мирных жителей пали жертвами этого неправедного гнева.
Флотилия повернула обратно. И тут оказалось, что весь пройденный ранее путь напичкан русскими минами. И когда только русские успели установить их? Один за другим рвались и шли ко дну немецкие эсминцы. Только три из них с полностью деморализованными командами сумели вернуться в Либаву. За одну лишь эту ночь германский флот потерял восьмую часть всех эсминцев, погибших за время войны!
Но в эту же ночь произошло еще одно событие.
Подводная лодка «Волчица» подошла вплотную к берегу возле одинокого хутора недалеко от Либавы.
— Есть сигнал! – доложил матрос.
— Садимся носом на грунт, — приказал старший офицер Александр Бахтин.
Вскоре на берегу показалась одинокая фигура с фонариком. Молча, шлепая ногами по воде, а потом погрузившись по грудь, она приблизилась к лодке. Бахтин протянул руку и с удивлением понял, что тот шпион, которого они ждали, женщина.
— Дайте мне что-нибудь переодеться и чего-нибудь согревающего, — стуча зубами от холода, проговорила она.
Спасение и вывоз Анны Ревельской были рассчитаны с максимальной точностью. Исчезни она из своей квартиры хотя бы за несколько часов до выхода Десятой флотилии – и вся операция могла провалиться. Задержись она до получения известия о гибели флотилии, провал и гибель самой Анны стал бы неизбежным.
Но экипаж лодки сработал точно. Ее командир Мессер привел ее вовремя в нужное место, а старший офицер Бахтин обеспечил прием и нормальные условия пребывания Анны на лодке.
К сожалению, сохранить в тайне акцию по вывозу Анны не удалось. Мессер оказался предателем, дезертировал, перешел к немцам и сообщил им подробности ночного похода к Либаве. Правда, для Анны это уже не представляло угрозы. Но пострадал еще один участник этих событий – несчастный лейтенант фон Клаус. Когда подтвердилось, что его подруга Клара Изельгоф была русской шпионкой и не случайно вручила ему портфель с «секретными» документами, он был разжалован в рядовые, отчислен из флота и направлен в пехоту под Ригу, где и нашел свою бесславную гибель.
Принявший Анну на борт молодой офицер Саша Бахтин впоследствии стал офицером советского Военно-морского флота, командиром легендарной подлодки «Пантера», одним из первых кавалеров ордена Красного Знамени, профессором Военно-морской академии.
Операция российской разведки по дезинформации немцев, приведшая к гибели Десятой флотилии, была одним из крупнейших и успешнейших дезинформационныx мероприятий Первой мировой войны.
Немецкой контрразведке удалось установить, что «Клара Изельгоф – опытная русская разведчица, проходившая под кличкой "Ревельская Анна", которая всегда отличалась удивительным нахальством в своей работе. Она много лет занималась только германским флотом».
В апреле 1917 года Николай Бартенев оказался в Петрограде. В «Астории», где еще можно было хорошо поужинать, он вдруг увидел полковника, который когда-то рекомендовал ему оставить Анну. А рядом с ним была она сама, шикарно одетая, во всем блеске своей красоты. Ему удалось передать ей записку и получить ответ. Она назначала ему свидание и указывала адрес своего дома. На следующий день в назначенное время Николай был у нее. Дом был таким же шикарным, как и его хозяйка. Она рассказала, что получила большое наследство. Купила этот особняк и имение в Виленской губернии.
Между Анной и Николаем произошла бурная сцена. Он обвинял ее в том, что она – шпионка и занимается самой грязной профессией в мире. Не отрицая этого, она кричала, что, в отличие от моряков, которые гордятся тремя процентами попаданий, она способна пустить за ночь на дно эскадру кораблей. «Я русская, кричала она, и готова на любую низость, на любое преступление во имя России, кто бы ею ни правил!». Потом снизила тон и даже как-то ласково добавила: «Между прочим, и ты помог мне в моей работе, не зная этого». Она не стала уточнять, чем помог ей Николай, а тот, в свою очередь, не решился или не захотел спросить, в чем заключалась его помощь.
Это была их последняя встреча.
А вскоре Анна Ревельская снова была направлена в немецкий тыл, как ни опасно это было для нее, тем более после либавского дела и предательства Мессера.
На этот раз она не играла роли кельнерши, а выступала в качестве светской дамы, владелицы имений в Курляндии. Но в неразберихе лета и осени 1917 года связь с ней была потеряна. А немцы тем временем готовились к решающему броску на Петроград. Германский флот после гибели Десятой флотилии уже не пытался пройти в Финский залив напрямую, через непреодолимые минные заграждения. Теперь проход мог быть осуществлен через Моонзундский пролив.
Анна испытывала самые страшные для разведчика переживания: она была переполнена информацией, ценной, может быть решающей, но передать ее не могла. Не было ни связников, ни тайников, никаких других средств, которыми она могла бы воспользоваться. К тому же через линию фронта из Петрограда поступали такие противоречивые слухи, что было непонятно, к кому может попадать ее информация и как ею распорядятся.
Тогда Анна предпринимает смелый и решительный шаг: она отправляется в Восточную Пруссию, в Кенигсберг, откуда ходили пароходы в Швецию. Хоть и невелика была вероятность того, что в «курляндской дворянке» опознают скромную кельнершу из либавской кондитерской, все же такая опасность существовала. Темная траурная вуаль, которую она постоянно носила по «погибшему на русском фронте мужу», до некоторой степени скрывала ее черты, а высокомерие и надменность, с которыми она держалась, не давали никому ни повода, ни возможности заглянуть под эту вуаль.
23 сентября (6 октября по новому стилю) 1917 года в российское посольство в Стокгольме явилась незнакомая молодая женщина в траурной вуали, которая попросила о конфиденциальном разговоре с морским атташе. Капитан 2-го ранга Сташевский принял ее в своем кабинете.
Сохранилась дословная запись разговора с этой женщиной. Вот что она сказала:
«Я не уполномочена обращаться в посольство, но обстоятельства заставляют меня так поступить. Запишите: четыре линкора типа "Нассау" уже в Либаве, появились "байерны" (дредноуты типа мощного "Байерна"). Наблюдается активность немцев возле Виндавы. На платформах идут из Германии подозрительные баржи с откидными бортами. Много лошадей, масса мотоциклов! Сообщите в Адмиралтейство срочной шифровкой: двадцать восьмого, в четверг (одиннадцатого октября по новому стилю), ожидается неизвестная мне операция немцев в районе архипелага Моонзундских островов...»
Дополнение морского атташе: женщина сообщила, что эти сведения сообщает Анна Ревельская (запись приводится в книге В.Пикуля «Моонзунд»).
Других данных о себе женщина не сообщила и тут же покинула посольство.
Эту информацию военно-морской атташе немедленно передал в Адмиралтейство, откуда ее сообщили в Лондон с просьбой предпринять меры, чтобы оттянуть с Балтики хотя бы часть немецкого флота. Но так как и у немцев и у англичан помимо взаимной вражды существовала и общая цель – задавить революцию в России, то ни один английский военный корабль не тронулся с места.
Битва в Моонзунде началась на сутки позже срока, предсказанного Анной Ревельской из-за того, что много времени заняло траление мин. 12 октября германская армада из трехсот судов начала прорыв. Только героическое сопротивление российских революционных моряков закрыло немцам морские ворота на Петроград.
Вот что сказано об этом в Большой Советской Энциклопедии:
«Русские революционные моряки героически сражались с превосходящими силами противника, уничтожили 10 эсминцев, 6 тральщиков и повредили 3 линкора, 13 эсминцев и миноносец. В результате германское командование было вынуждено отказаться от прорыва флота в Финский залив, а 7 (20) октября отвело свои морские силы из Рижского залива».
Что же касается Анны Ревельской, достовepных сведений о том, как складывалась ее дальнейшая жизнь, у автора нет. Но вот наступило 17 июня 1941 года. В здание советского посольства вошла неизвестная женщина... и шифротелеграмма военно-морского атташе Михаила Воронцова все же достигла адресата.
Адмирал Н. Г. Кузнецов, бывший нарком Военно-морского флота СССР, вспоминает:
«В те дни, когда сведения о приготовлении фашистской Германии к войне поступали из самых различных источников, я получил телеграмму военно-морского атташе в Берлине М. А. Воронцова. Он не только сообщал о приготовлениях немцев, но и называл почти точную дату начала войны. Среди множества аналогичных материалов такое донесение уже не являлось чем-то исключительным. Однако это был документ, присланный официальным и ответственным лицом. По существующему тогда порядку подобные донесения автоматически направлялись в несколько адресов. Я приказал проверить, получил ли телеграмму и. В. Сталин. Мне доложили: да, получил.
Признаться, в ту пору я, видимо, тоже брал под сомнение эту телеграмму, поэтому приказал вызвать Воронцoвa в Москву для личного доклада. Однако еще раз обсудил с адмиралом И.С. Исаковым положение на флотах и решил принять дополнительные меры предосторожности. 19-20 июня Балтийский, Северный и Черноморский флоты были приведены в состояние готовности № 2.
М. А. Воронцов прибыл в Москву 21 июня. Н. Г. Кузнецов пишет в своих мемуарах: «В 20.00 пришел М. А. Воронцов, только что прибывший из Берлина.
В тот вечер Михаил Александрович минут пятьдесят рассказывал мне о том, что делается в Германии. Повторил: нападения надо ждать с часу на час.
— Так что же все это означает! – спросил я его в упор.
— Это война! – ответил он без колебаний.
...Около 11 часов вечера зазвонил телефон. Я услышал голос маршала С. К. Тимошенко:
— Есть очень важные сведения. Зайдите ко мне».
Тимошенко и Жуков ознакомили Кузнецова с телеграммой в пограничные округа о том, что следует предпринять войскам в случае нападения гитлеровской Германии.
Кузнецов спросил, разрешено ли в случае нападения применять оружие и, получив положительный ответ, приказал заместителю начальника Главного морского штаба контр-адмиралу В.А. Алафузову: «Бегите в штаб и дайте немедленно указание флотам о полной фактической готовности, то есть к готовности № 1. Бегите!
Тут уж некогда было рассуждать, удобно ли адмиралу бегать по улице. Владимир Антонович побежал, сам я задержался еще на минуту, уточнил, правильно ли понял, что нападения можно ждать в эту ночь, в ночь на 22 июня. А она уже наступила.
Позднее я узнал, что Нарком обороны и начальник Генштаба были вызваны 21 июня около 17 часов к И.В. Сталину. Следовательно, уже в то время, под тяжестью неопровержимых доказательств, было принято решение: привести войска в полную боевую готовность и в случае нападения отражать его. Значит, все это произошло примерно за одиннадцать часов до фактического вторжения врага на нашу землю».
В отличие от своих коллег, Кузнецов не ограничился направлением телеграммы командующим флотами, а немедленно связался с ними по телефону и повторил ее содержание. Наверное, на флоте связь с командирами эскадр, баз, боевых кораблей и береговых батарей налажена лучше, чем в сухопутных войсках с командирами дивизий, полков и отдельных частей, ибо все флоты были немедленно приведены в состояние оперативной готовности № 1.
По-разному начиналась война. Еще раз предоставим слово Н.Г. Кузнецову:
«Сразу же главной базе был дан сигнал "Большой сбор". И город (Севастополь) огласился ревом сирен, сигнальными выстрелами батарей. Заговорили рупоры городской радиотрансляционной сети, передавая сигнал тревоги. На улицах появились моряки, они бежали к своим кораблям...
...Постепенно начали гаснуть огни на бульварах и в окнах домов. Городские власти и некоторые командиры звонили в штаб, с недоумением спрашивали:
— Зачем потребовалось так спешно затемнять город? Ведь флот только что вернулся с учения. Дали бы людям немного отдохнуть.
— Надо затемняться немедленно, — отвечали из штаба.
Последовало распоряжение выключить рубильники электростанции. Город мгновенно погрузился в такую густую тьму, какая бывает только на юге. Лишь один маяк продолжал бросать на море снопы света, в наступившей мгле особенно яркие. Связь с маяком оказалась нарушенной, может быть, это сделал диверсант. Посыльный на мотоцикле помчался к маяку через темный город.
В штабе флота вскрывали пакеты, лежавшие неприкосновенными до этого рокового часа. На аэродромах раздавались пулеметные очереди – истребители опробовали боевые патроны. Зенитчики снимали предохранительные чехлы со своих пушек в темноте двигались по бухтам катера и баржи. Корабли принимали снаряды, торпеды и все необходимое для боя. На береговых батареях поднимали свои тяжелые тела огромные орудия, готовясь прикрыть огнем развертывание флота.
В штабе торопливо записывали донесения о переходе на боевую готовность с Дунайской военной флотилии, с военно-морских баз и соединений кораблей.
В 3 ч 07 м немецкие самолеты появились над Севастополем. В 3 ч 15 м командующий флотом вице-адмирал Ф.С. Октябрьский доложил о налете.
«...Вот когда началось... У меня уже нет сомнений — война!
Сразу снимаю трубку, набираю номер кабинета И.В. Сталина. Отвечает дежурный:
— Товарища Сталина нет, и где он, мне неизвестно.
— У меня сообщение исключительной важности, которое я обязан немедленно передать лично товарищу Сталину, — пытаюсь убедить дежурного.
— Не могу ничем помочь, — спокойно отвечает он и вешает трубку.
А я не выпускаю трубку из рук. Звоню маршалу С.К. Тимошенко. Повторяю слово в слово то, что доложил вице-адмирал Октябрьский...
Еще несколько минут не отхожу от телефона, снова по разным номерам звоню И. В. Сталину, пытаюсь добиться личного разговора с ним. Ничего не выходит. Опять звоню дежурному:
— Прошу передать товарищу Сталину, что немцы бомбят Севастополь. Это же война!
— Доложу, кому следует, — отвечает дежурный.
Через несколько минут слышу звонок. В трубке звучит недовольный, какой-то раздраженный голос:
— Вы понимаете, что докладываете? — Это Г. М. Маленков.
— Понимаю и докладываю со всей ответственностью: началась война.
Казалось, что тут тратить время на разговоры! Надо действовать немедленно: война уже началась!
Г. М. Маленков вешает трубку. Он, видимо, не поверил мне. Кто-то из Кремля звонил в Севастополь, перепроверял мое сообщение».
В первую ночь войны советский Военно-морской флот боевых потерь фактически не имел.
Николай Сергеевич Бартенев стал командиром Красного Военно-морского флота. Он счастливо женился и воспитал трех сыновей. Петр, Владимир и Сергей Бартеневы ушли добровольно на фронт в годы Великой Отечественной войны. В боях за Родину все трое геройски погибли. Когда после гибели первого сына два младших уходили на фронт и мать попыталась удержать хотя бы одного из них, младший, семнадцатилетний Сергей, ответил: «Что ты, мама, мы же Бартеневы, мы рождены, чтобы сражаться за Россию».
Следы Анны Ревельской навсегда затерялись в горниле Второй мировой войны.