Несколько жизней майора Иванова

Несколько жизней майора Иванова

На лекциях он говорил о Чемберлене, Версальском договоре, «пижамной» забастовке нашей делегации. Любимой темой Юрия Павловича были изыски дипломатии, ее закулисье… Рассказывая об инфляции 20-х годов, доцент вдруг упомянул свою мать:

Моя мать была миллионершей. Она работала секретаршей, но получала в месяц миллион рублей. Впрочем, тогда сто рублей стоил коробок спичек.

Он устраивал на лекции игру: все должны были голосовать за политические положения, а он говорил, чьи это положения – белых, большевиков или меньшевиков. Он любил загадки.

Студентам было мало его лекций, они преследовали доцента даже за дверями института. Очевидно, ему хотелось отдохнуть, попить чаю, но он останавливался прямо посреди двора и снова начинал рассказывать.

Ближе к вечеру начиналась его вторая жизнь – театр, лекции по актёрскому мастерству и эстетике, подробный разбор драматических спектаклей и балетных партий. И ведь недалеко – всего через дорогу перейти: Союз Театральных Деятелей расположен на другой стороне Пушкинской площади.

У доцента Юрия Павловича Иванова была не одна жизнь, и даже не две. Сколько их всего было, трудно даже представить. Все знали то, что знали – он возглавлял секцию зрителей в ВТО, на Старом Арбате; читал лекции в СТД на Петровке; преподавал историю КПСС и научный коммунизм в Литературном институте; философию и этику в Щепкинском училище; эстетику – в Большом театре. В Москве он был известным лектором и просветителем, его знакомыми были историки и актёры.

О любви доцента к театру студенты знали, хоть он и говорил об этом редко. Однажды с гордостью сказал, что учился актёрскому мастерству у Павла Массальского. Это никого не удивило: в самом Юрии Павловиче бросались в глаза старомодные, аристократичные манеры. Очевидно, ему хотелось быть актёром, но жизнь распорядилась иначе.

В историях Юрия Павловича было много таинственного, и скоро все догадались, что его жизнь сложилась непросто. Она была зеркальным отражением истории страны.

Как-то на лекции, когда он опять что-то таинственное рассказывал, староста курса Юра, не выдержав, бросил:

Юрий Палыч, вы – шпион?

Доцент Иванов рассмеялся и ответил ему в тон – как в фильме «Адъютант его Превосходительства»:

Видишь ли, Юра…

Юрий Павлович был ветераном войны, разведчиком, и об этом тоже все знали, но он не рассказывал. Его отец в Первую мировую попал в плен на Мазурских болотах, а мать работала в гражданском комиссариате. В 20-е годы родители оказались на Туркестанском фронте, в середине лета 1923 года познакомились с Климентом Ефремовичем Ворошиловым. В конце апреля 1924 года они вернулись в Москву, а 2 мая родился Юрий Павлович.

Сам он попал на фронт в 18 лет, в 1942 году. До этого были московское детство и образцовая школа № 25: он учился на два класса старше Светланы Сталиной. Но золотую медаль Юрий Павлович так и не получил: в 17 лет он уже работал инженером-вычислителем «Гидроэнергопроекта», эвакуированного в уральский город Курган, и учился в медицинском техникуме.

Время было праздничное и злое одновременно. За эйфорией от победы советской власти скрывалось постоянное ожидание агрессии и стремление демонстрировать военную мощь, даже в искусстве. В 1938 году новый сезон Московского цирка завершался инсценировкой «Если завтра война». О номере «мотогонки» писали, что он «должен быть волевым, сильным, спортивным и оборонным в высшем значении этого слова». Вскоре слово «оборонный» сменилось в газетных статьях на «военизированный», а в номере появились дрессированные овчарки-санитары.

Не отставал от Москвы и Курган. В начале 1941 года там состоялась спартакиада допризывников с военизированным бегом на лыжах, рукопашным боем, гранатометанием и стрельбой. В железнодорожной школе организовали игру «На штурм!». Игры в войну сопровождались танцами и гуляниями в городском саду.

Несмотря на это, в первые дни войны никто в далеком от фронта городе ещё не представлял себе масштабов бедствия. 28 июня 1941 года в городском саду проходил оборонный вечер с танцами и духовым оркестром, а в летнем театре шла комедия «Шестеро любимых», сбор от которой пошёл на оборону.

Через пару месяцев начнут прибывать раненые. Тогда картина бедствия станет реальной, а железнодорожная школа, «облпотребсоюз» и другие далекие от медицины объекты превратятся в госпитали. Санитарками на фронт уходили домохозяйки и бывшие школьницы. А Юрий Павлович в числе ста студентов медицинского техникума решил отправиться на войну добровольцем. Но в его документах была пометка: «технически образован, владеет языками», и в штабе решили иначе.

Работа по созданию и освоению новой танковой техники велась в те годы на Урале под руководством Молотова. Поэтому Юрия Павловича направили не на фронт, а в город Молотов (нынешняя Пермь) – в расквартированное там 2-е Ростовское артиллерийское училище. В конце 1942 года он уже служил офицером связи в 5-м мотомеханическом корпусе, входившем в состав Западного фронта.

25 сентября 1942 года был сформирован 3-й отдельный учебный танковый полк, в котором Иванов стал взводным командиром, отвечавшим за новую установку СУ-152, или т. н. «Объект 236» – пушку-гаубицу, ставшую гордостью танкового фронта. В его наградном листе говорилось, что «за период работы в должности командира учебного взвода старший лейтенант Иванов подготовил для фронта более 80 экипажей, вполне овладевших боевой техникой и умеющих вести бой в сложных условиях», что он «дисциплинирован, исполнителен и энергичен. Требователен к себе и подчинённым. Пользуется заслуженным авторитетом. Работал на огневой позиции, часто под огнём противника своей исключительной добросовестной работой увлекал своих товарищей».

Весной 1945 года 20-летний Иванов, уже помощник начальника штаба полка 3-го Белорусского фронта, оказался возле Мазурских озёр, где 30 лет назад его отец попал в плен. О чём Юрий Павлович думал тогда? Возможно, о том, что история возвращается.

В апреле 1945 года он участвовал во взятии Кёнигсберга. В то время Юрий Павлович появлялся в самых разных местах – в Восточной Пруссии, на «Линии Зигфрида», в северной Франции.

«Франция зимой 1945 года с трудом возвращается к жизни. На улицах кое-где ещё можно увидеть неубранный труп немца, вытянувшийся и окоченевший. Жители ютятся в развалинах. Думаю, в центре оставлен временный комендант, но здесь – анархия и пустота. Живут немногие, на свой страх и риск. /…/Мародёрства нет: растащено всё, что можно было утащить. Старичок волочит тележку, как муравей травинку, на вопросы не отвечает – глуховат… Удалось добраться до “точки ноль два” без приключений. Увидел дом-осколок – одну сплошную руину с полым рукавом справа. Стена и оконные дыры, больше ничего. Наш “Lodge” напоминает пистолет: рукоятка – бункер, а ствол – обрушенная стена с пустыми глазницами, за которой только и можно, что залечь с пулемётом. Попробовал её пошатать, и два кирпича сразу же остались у меня в руке, как два молочных зуба.

Район избран для учебной игры. Капрал так решил, или кто-то другой? Думаю, никакой он не капрал, ну да ладно. Человек непонятный, хмурый, днями его не видишь, а когда видишь – слова не дождёшься. Он недоволен, что я забираюсь далеко от укрепрайона: посмотрел холодно, спросил: “Curieux, non?” Худой, высокий, одет небрежно – в какую-то куртку без опознавательных знаков. Оружия при нём не заметил, но точно есть…»

Проходя курсы в точке «02», Иванов впервые увидел Клауса Барбьё, всё ещё нужного секретным службам Запада. Имя у него было другое, но стало ясно, это – нацистский преступник. Позднее судьба вновь их свела. В 60-е годы Юрий Павлович увидел Клауса на улице Мехико.

«9 мая. Мехико, Глорьета де Инсурхентес. Сегодня праздник. Я поставил на стол бутылку вина, текилу, приготовил салат с крабами. В.В. взирал на мои приготовления с молчаливым осуждением, но довольно смешливо. “Не думал, что ты такой сентиментальный, – он равнодушно повертел текилу. – Эх, водочки бы сейчас!”

Мне в тот момент не до его рассуждений – не дает покоя лицо в толпе. Так бывает – идёшь по оживлённой улице и вдруг видишь только одно лицо. Оно будто высвечивается из толпы, а всё вокруг тонет во мгле, расплывается. Иногда мы ошибаемся – принимаем одного человека за другого. Да и времени столько прошло – двадцать с лишним лет. Здесь не тот случай – я ни с кем его не перепутаю. Это он – “лионский мясник”. Изменился, постарел, но я не мог забыть эту походку, брезгливые губы. Не удержался – шёл за ним от парка Чапультепек до отеля на площади Сокало.

В.В. пристрелил бы меня за самоуправство, но ему было не до меня. Он ещё с утра отправился на руины Теотихуакана и дотошно изучал там какие-то индейские фимелы, а потом вдохновенно рассказывал про каналы, по которым стекала кровь во время жертвоприношений. Я всегда подозревал его в кровожадности. Так ему и сказал. Возразить ему было нечего, и он завёл разговор о ядерном разоружении и дошёл до полного занудства. Его занимала личность нового замминистра иностранных дел Альфонсо Роблеса, с которым мы в начале весны познакомились во Дворце изящных искусств на премьере фольклорного балета.

Вот что отличает меня от босса! Я был целиком поглощён балетом: хотелось изучить непривычную технику. В.В. от балета морщился, его больше увлекала коррида. За неимением корриды, он посвятил театральный вечер изучению перспективного политика – не отставал ни на шаг, даже копировал жесты. О Роблесе и его планах по разоружению говорил патетично, мечтал вместе с ним войти в историю человечества. Я оставил его и пошёл бродить по улицам. Тогда и встретил лионского беглеца. И мне теперь уже не было дела до истории человечества, потому что я видел перед собой только эту знакомую спину с изогнутой косточкой. Даже балет выветрился из головы, к великой моей досаде.

Этот тип был моим проклятьем. Причем тут история человечества, когда перед тобой по улице движется само зло в человеческом обличии. Его, это зло, запустили сюда как волка в стадо овец. А сегодня еще и мой праздник, не его. Но руки связаны».

И далее: «Будущим мне распоряжаться не доверили. Тем же вечером получил самое красноречивое подтверждение. Не суждено мне разобраться: ночью он улетел в Боливию. Да и было уже 10 мая. Не мой день».

Только в 1983 году доцент Иванов отправится во Францию. Как раз в это время Боливия выдала Франции преступника Барбьё. Приложил ли к этому руку Юрий Павлович? Безусловно.

Его можно встретить в 1953 году в Арлингтоне, рядом с Пентагоном; в середине 1960-х – возле мексиканского Сан-Игнасио, в особой зоне Silenzio; в 1963-м – в ОАР, во время организации конгломерата республик; в октябре 1966-го – в Ливорно, на съезде «Нуова Унита»; в марте 1967 года – в закрытой зоне Северного моря. Этих командировок по всему свету никто не замечал. Все думали, что Юрий Павлович просто любит путешествовать.

* * *

В 1945–1946 году Юрий Павлович Иванов находился в Берлине. Но вскоре его направили в тюрьму Мондорф-ле-Бен в Люксембурге, где он проходил стажировку у доктора Дугласа Келли. Очевидно, именно Келли в 1950 году познакомит майора Иванова с Альфредом Коржибски и психологом Эриком Эриксоном.

В люксембургской тюрьме блестящий психолог и один из первых профайлеров Келли изучал криминальную психологию нацистов, однако потерпел ряд неудач. Есть предположение, что Келли пал жертвой классической сублимации, в особенности от тесного общения с Герингом: через 10 лет, в 1958 году, сам доктор уйдет из жизни, приняв, подобно Герингу, цианистый калий.

Эксперименты Дугласа Келли и знакомство с Коржибски и Эриксоном стали для Юрия Павловича открытием. Он увлекся программированием личности и начал развивать свои способности в области гипноза. В том, что это за способности, некоторые из его студентов убедились на своём собственном опыте. Когда доценту Иванову нужно было «поделиться» информацией о своих загадочных прогулках по всему миру, он это делал с лёгкостью, даже не прибегая к чтению лекций: ему достаточно было просто подумать.

С 1947 года Юрий Павлович учился в Институте военных переводчиков – ВИИЯСА, а потом обучал танковой технике инженеров в Уральском военном округе и преподавал английский язык курсантам Хабаровского артиллерийского училища. И вдруг майор Иванов исчез из виду, а в его личном деле появилась графа – «уволен из рядов вооружённых сил по болезни (туберкулез лёгких)».

Вскоре неподалеку от Арлингтона появился инженер-электрик, ирландец Рассел Киндли. При этом он не забывал изучать профсоюзное и рабочее движение в США, которое позднее станет темой его кандидатской диссертации на историческом факультете Педагогического института. А в США в те годы уже начиналась эпоха маккартизма.

«В.В. беспокоит возня вокруг мичиганских ирландцев. По его словам, моя биография “прохудилась, как решето”. Возможно, пользуясь своими связями, он даже пытался убедить тележурналистов не раздувать это дело в эфире. Кажется, они с известным телеведущим посещают одну еврейскую общину. Интересно, босс надевает кипу, когда ходит на их собрания? Однажды я его об этом спросил, и он запустил в меня чернильницей.

Чертовы ирландцы! Кто их дёрнул бодаться с Маккарти? – в сердцах ворчит он, шурша газетами.

Да? – говорю с иронией. – С такими взглядами вам не страшен полиграф.

Посмотрим, как ты запоёшь, когда к тебе приставят постоянную охрану!

А ведь он ещё не знает, что я встречался с Ноэлем Тейманом, а то убил бы точно. Но как устоять против такого искушения? Ноэль – биограф профсоюзного движения. Ловлю себя на том, что манера Теймана передалась и мне: он почти каждую фразу начинал словами: “Как они могли?”

Как они могли сотрудничать с руководством, чтобы повысить производство для военных нужд, когда надо было бороться за свои права?

Как они могли делать это в тот самый момент, когда им следовало месяц за месяцем тратить своё время и энергию на обычные, рутинные задачи вербовки новых членов и удовлетворение старых?

Как они могли оставить всё без власти, которая обеспечивает безопасность и дисциплинирует тех, кто нарушил договор или правила Союза?..

Пока я слушал его, меня не покидали два попеременно овладевавших мною ощущения. Первое – что он пребывает в исступлённом отчаянье, как человек, у которого связаны руки. Второе – что он репетирует передо мной роль человека, пребывающего в отчаянье. Возможно, проговаривает главы будущей книги. В целом он мне даже понравился, но я лишний раз убедился в том, что всё происходящее напоминает какой-то спектакль, в котором все роли распределены заранее. Это показалось мне забавным. Я никак не мог отделаться от мысли, что наблюдаю фарс, но не могу определить своего к нему отношения. Как будто одна часть моего мозга активно радовалась изрядному артистизму здешних деятелей, а вторая протестовала в силу полной бесперспективности происходящего.

Босс почему-то уверен, что я встану под ружьё, чтобы осуществить мировую революцию. Не знаю, откуда в нём такое убеждение. На самом деле мне ясно, что у этого движения нет будущего, по крайней мере – сегодня, и каждый здесь решает лишь собственные задачи. Иной раз они упивались своими позами и жестами, вместо того, чтобы реально что-то делать. Мне оставалось только наблюдать, а я этого не люблю. Точнее – наблюдение для меня не самоцель. Кем надо стать, чтобы обладать влиянием? Никем. Здесь нет вечных личностей и вечных идей. Всё преходяще, один сменяет другого, оставляя за собой лишь слабо просматривающийся след, вроде слизистой дорожки земляного червя.

Я сказал об этом Тейману.

Молодой человек! – горько вскричал он. – Я бы вам ответил, но то – не ваша эпоха! Это моя чёртова эпоха, которая меня похоронит! И мне стыдно, стыдно, что она была так бездарна и расточительна! Люди, в которых мне хотелось верить, играли роль статистов, подающих на стол, в то время как все были увлечены большой войной. Там крутились другие фигуры. Они играли Шекспира. Мы – в лучшем случае Клиффа Одетса. Они вошли в историю со своими сигарами, трубками, инвалидными креслами. Мы оказались локальны, не слышимы, как индейцы в резервациях! И о нас просто забудут. Лет через двадцать никто из потомков не вспомнит ни наших имён, ни того, что мы делали!»

Интерес Юрия Павловича Иванова к профсоюзам в те годы вполне закономерен: от программирования поведения легко перейти к рабочему движению, где эти методы разыгрывались как драма на театральных подмостках. Не случайно излюбленным «персонажем» Юрия Павловича стал профсоюзный лидер Джон Льюис, известный своим артистизмом. Так в научной диссертации появился вдруг экспрессивный по тональности пассаж (действующие лица – Льюис и конформист Хилмен): «Льюису оставалось только одно – настаивать на своём отказе от поста председателя. Превознеся Цезаря, Хилмен убил его».

Научные и артистические способности Юрия Павловича использовались в разрешении политических противоречий (ОАР 1963 года) или при изучении космических проектов («Синяя книга» в середине 60-х). Но ему даже нравится оставаться в тени, когда ничто не мешает исследованиям, поиску ключевой точки. Очевидно, он задавался вопросом: если любое организованное движение подвергается влиянию извне, то возможен ли обратный процесс с последующей «перемодификацией» общества? Идея практически «донкихотская», но для человека с принципами и убеждениями своей эпохи понятная. Он не только писал диссертацию о рабочем движении, но и «активно работал с представителями рабочего движения и научного мира США», как сказано в его характеристике. Оппонент Кузьмин указывал «на способность автора правильно решать сложнейшие вопросы рабочего и профсоюзного движения в США». Именно так – не «правильно разбираться в сложнейших вопросах», а – «правильно решать», то есть – быть практиком на месте. Он и был практиком, потому что жил и работал внутри. Эти слова из характеристики оппонента не выглядят удивительными, разве что – опрометчиво прозрачными.

Алексей Николаевич Кузьмин, оппонент доцента Иванова и талантливый специалист по США, Африке и Азии, рано ушёл из жизни – в 45 лет. Почему? Кто знает. Есть версия – надорвался: помимо работы над докторской диссертацией по США, он блестяще читал в Педагогическом институте лекции по Китайским династиям и народам Африки, владел английским, немецким, китайским языками и многими африканскими диалектами. При этом без отрыва от основной работы его отправили в Министерство образования экспертом: талантливые универсалы очень ценились. Диссертацию он писал ночами, приготовился к защите. И в тот же месяц вышла резолюция сверху – сократить размеры диссертационных работ до определенного количества страниц. Он начал «резать по живому» и не выдержал – умер. Кузьмин тоже был профессиональным перфекционистом. Юрий Павлович его очень ценил.

«Кузьмин сделал паузу, проверяя мою реакцию. “Ваши ирландцы” – так он выразился. Почему “мои”? Не скажу, что мне это понравилось. Что я, в сущности, знаю о нём? кто он?

Федеральный суд опирался на ирландцев, получивших работу в главных государственных ведомствах. Несколько судей были ирландцами, полмиллиона ирландцев стали чиновниками. Очень дальновидно, вы не находите? И то же самое касается других меньшинств из Европы, которых европейские катаклизмы ХХ века забросили на север США. Это не какие-то стихийные, как вы говорите, диаспоры с националистическими лозунгами, а потенциал, разгильдяйски утраченный перманентно воюющей Европой и халявно приобретённый США.

Меня насмешила его манера мешать разноплановые словечки – “разгильдяйски”, “перманентно”, “халявно”. Я внимательно слушал и разглядывал его. Совсем ещё молодой, невысокого роста, с простоватым лицом и глухим голосом. Очень умён.

Возразить нечего. По сути, он прав. Что-то я, очевидно, упустил.

Он мягко улыбнулся одними губами и спросил:

А зачем вы написали, что “исключительно правильной является характеристика Ленина либеральной буржуазии и проводимых ею реформ”?

А она была неправильной?

Нет необходимости давать такие оценки высказываниям Ленина.

Каюсь, – сказал я. – Не губите.

Вас погублю не я, – ответил Кузьмин серьёзно.

А кто же?

Ваша самонадеянность».

* * *

Прилагая много усилий и многого в жизни добиваясь, человек порой требует многого от других. Так случилось и с доцентом Ивановым. Он был не только выдающимся исследователем, но и перфекционистом в своей профессии, поэтому оценки просто так не ставил, а иногда шёл на принцип. Возникали скандальные ситуации: ему не могли (или не хотели) сдать экзамен по истории. В конце 1970-х годов из-за несдачи его экзамена можно было вылететь из вуза, что и случалось. Известен случай с популярной кинозвездой советского экрана, которая вынуждена была поменять вуз из-за Юрия Павловича. Кстати, перейдя в другой вуз, она вновь не смогла сдать историю и, выпускаясь, получила лишь справку о высшем образовании. Диплом незадачливой звезде удалось получить лишь через год.

Но такое серьёзное отношение к своей профессии наказуемо, и ему отомстили: из-за скабрёзных слухов, распространённых мстительными студентами, доцент Иванов вынужден был оставить престижную должность заведующего кафедрой истории и подать заявление об уходе. Мстители позаботились о том, чтобы слухи поползли за ним и дальше – куда бы он ни устроился. В администрацию нового института звонили анонимы: «Вы знаете, кого принимаете на работу?» На другом конце телефонного провода решили иначе: «Спасибо, но мы сами разберемся».

В новом институте его любили. Надо было знать Юрия Павловича и его характер. Тут не в чем было разбираться – этот человек всегда был «застёгнут на все пуговицы», он обладал выдержкой, интеллектом и волей. Это был профессионально безупречный человек. Кстати, в том самом заведении, откуда его выжили, он по собственной инициативе осуществлял программу творческого обмена между студентами театральных вузов СССР и Венгрии: преподаватели и студенты несколько раз ездили стажироваться в Венгерский театральный институт. При этом он использовал свои собственные интернациональные знакомства – ещё со времён войны и освобождения Будапешта.

В начале 1980-х годов, лишившись работы, он был внутренне сломлен, но смог вновь преодолеть себя и работать в новом вузе. Однако когда-нибудь его профессиональный перфекционизм, его просветительское упрямство должны были вновь сыграть с ним злую шутку. Это случилось в конце мая 1998 года. Очевидно, конфликт зрел давно. Юрий Павлович тогда вновь преподавал в театральном училище. Ради этого он соглашался на любую работу, даже возить автобусные экскурсии по Москве для студентов из бывших союзных республик, принятых в вуз по интернациональной программе. Москву он знал как свои пять пальцев, экскурсии проводил интересно, но всё это было не то. С большей охотой он ходил на просмотры дипломных спектаклей вуза, участвовал в репетициях. За это ему никто не платил, он просто делал то, что ему нравилось. Порой по собственной инициативе водил студентов в театр или давал советы актёрам-дипломникам: «В работе актёра должна быть зона молчания, проживания…» Историю театра и актёрские школы Юрий Павлович знал превосходно.

* * *

28 мая 1998 года доцент Иванов вдруг подаёт заявление: «Прошу уволить меня с занимаемой должности по собственному желанию с 1 июня 1998 года». И в тот же день получает в углу заявления мгновенную резолюцию ректора Афонина: «Согласен». И с той и с другой стороны это выглядит как истерика – дуэль амбиций.

Фактически человек, который любил свою работу больше жизни, в один день обрубил себе все концы. К тому же никакой здравомыслящий человек (а более здравомыслящего человека, чем всегда холодноватый и замкнутый Юрий Павлович, трудно даже представить) не станет увольняться с 1 июня, ведь преподавателю летом полагается оплачиваемый отпуск. Значит, должно было произойти что-то экстраординарное, чтобы одним росчерком пера лишить себя будущего именно 28 мая – перед отпуском.

Так случилось, что именно в это время, 29 мая, лучшая подруга Юрия Павловича, актриса и педагог Татьяна Алексеевна уезжала на гастроли за границу, причём надолго – на две с половиной недели. Последнее, что ей запомнилось – и запомнилось как нечто весьма необычное: этот всегда выдержанный человек, мечущийся по собственной квартире со словами: «Что же мне делать? Как же я буду без этого жить – без института, без лекций? Ведь я без этого не смогу!»

Вернувшись 16 июня и пройдя таможенный контроль, она по привычке искала своего Юру в толпе встречающих и не нашла. Её встречали знакомые актёры и прятали глаза, переводя разговор на другую тему, а она всё спрашивала: «Где Юра? Почему его нет?»

Двумя днями раньше, 14 июня 1998 года, Юрия Павловича обнаружили мёртвым в его квартире при весьма подозрительных обстоятельствах. Днём смерти называлось 9—10 июня. Точнее сказать было невозможно: накануне знаменитого урагана 1998 года стояла удушливая, влажная жара. Его тело было найдено полностью одетым в пустой ванне с полотенцем на шее и разбитой головой. Входная дверь закрыта, но не заперта.

В фойе училища появляется объявление: «Ректорат училища с прискорбием извещает о трагической гибели Заслуженного работника культуры РФ, доцента кафедры философии и культурологии, кандидата исторических наук, Ветерана Великой Отечественной войны, замечательного педагога и человека Иванова Юрия Павловича».

Убийство?!

Именно так и решили все, кто его знал. Вернувшаяся из Австрии Татьяна Алексеевна была растеряна и подавлена. Она с трудом понимала, что вокруг происходит, похороны видела – будто в тумане. «Кто убил? Мне говорили, что вроде бы сезонный рабочий у него делал ремонт водопровода, возник конфликт». Какой сезонный рабочий? Какой конфликт? Это нелепо.

Бывший студент доцента Иванова, 40-летний актёр, настроен иначе: «Так ведь Юрий Павлович был известен своей принципиальностью! Его убили из мести!» – «Кто?» – «Студенты конечно!»

«Какие студенты? Откуда они взялись? Мы же у него учились – и ты, и я. Кто его убил? Ты? Я? Твои друзья по курсу?»

«Да нет! Мы все его уважали. Какие-то другие студенты».

Дальше он рассказывает, как Юрий Павлович по своей инициативе водил его и других студентов в Большой театр на премьеру балета «Анюта» и объяснял то, что было непонятно. Студенты задавали много вопросов, когда видели незнакомые пируэты, а Юрий Павлович был в этом деле настоящий профи. Он, историк по образованию, всё про балет знал – и про «па-де-де», и про фуэте. И почему-то никого это не удивляло. В Юрии Павловиче всё сочеталось, всё было гармонично. В нём были спокойствие, ясность ума и какая-то бестрепетная, немного усталая терпимость. А еще у него была прекрасная память.

«Так откуда эти мстительные студенты взялись? С Марса что ли?»

«Ну, я не знаю… – отвечает он. – Но Палыча точно убили из мести».

«Конечно убили! – вторили коллеги доцента Иванова. – Нас же вызывали на Пироговку – в судебный морг. И племянник его Саша рассказывал, что у него была разбита голова. То, что в газете написано, всё неправда. Полотенцем его не душили, а по голове могли ударить».

Газета «Московский комсомолец» 1990-х годов. Тогда её читали по дороге на дачу, чтобы не заснуть в электричке. Весь «подвал» первой страницы занимали маньяки, каннибалы или сумасшедшие. Там, в «подвале» газеты за 15 июня, появилась статья «Театрального педагога нашли мёртвым после встречи со студентами». Статья была написана бойко, «кучеряво» – в полном соответствии с профессией репортёра тех лет, посланного «пойти туда – не знаю куда, и принести то – не знаю что» – с полным отсутствием логики и смысла. Об этом свидетельствовали и название статьи, и её финал: «По словам соседей, довольно часто к нему заглядывали молодые люди, в основном его студенты. Так что конфликт поколений мог вполне перерасти в ссору с печальным финалом».

«Часто заглядывали», «мог вполне» – из категории допущений, но не фактов. Юрий Павлович в начале июня 1998 года был один, без работы и без друзей, оставленный всеми на произвол судьбы. Никаких студентов не было, и взяться им было неоткуда. Автор статьи не проверил факты, не попытался побеседовать с кем-то из знакомых. Он ориентировался на сплетни и домыслы. К педагогу иногда ходили студенты. А к кому из педагогов они не ходят? Все нормальные педагоги встречаются с бывшими студентами. Но для обывателя уже одно это может стать причиной убийства. Педагог (то есть социальная единица общества), вместо того, чтобы отдавать время своей семье-ячейке, ремонтировать машину с прицепом для поездки на дачу и кушать картошку с селедкой, якшается в свободное время со студентами – посторонними молодыми людьми, которые почему-то приходят к нему в гости. Со студентами надо общаться только там, где работаешь, и там, где тебе за это платят деньги, то есть в специально отведённых местах. А ведь были времена, когда считали иначе. Когда учителя приходили к ученикам домой и наоборот. Однако в день смерти Юрия Павловича студенты к нему не приходили. Во всяком случае, никаких свидетельств этого не существует. Зато существует газетная заметка: «Мёртвый педагог лежал в ванной, его шея была обмотана полотенцем. Также оперативники нашли початую бутылку джина. Ничто не указывало на присутствие воров или убийц, но, по слухам, куда-то пропал необычный портрет-аппликация Клима Ворошилова. Точный ответ, умер ли педагог от естественных причин или же его задушили полотенцем, даст экспертиза».

Экспертиза ничего не дала. Или дала? Этого никто не знает, потому что дело закрыли и опечатали. На него наложили вето. А тот случайный корреспондент забыл о своей публикации в «МК» ровно через 5 минут после того, как её написал.

Племянник Юрия Павловича, Александр Кузьмин, тщетно пытался добиться хоть каких-то известий, он ходил в милицию и пытался узнать, как продвигается дело. Всем, кто спрашивал, отвечал: «Я там был. Никто не задушил Юрия Павловича, там были брызги крови, но результатов расследования нет».

Через десять лет Александр Кузьмин умер, так ничего и не добившись. Говорили, что он сильно болел. У Юрия Павловича своей семьи не было. Были только двоюродные братья, сестры, племянники. Что же случилось в тот день и где портрет? Возможно, портрет вовсе не связан со смертью доцента. Да и кому понадобилось его похищать, если всё остальное нетронуто.

«Портрет Ворошилова пропал? – спросила Татьяна Алексеевна. – Как странно, что вы об этом сказали. Да, я помню эту картину у него на стене. Она справа висела. В статье написано, что аппликация? Этого я не заметила. Помню, что странного цвета – какого-то чёрного или синего. Я ещё спросила Юру, зачем ему этот портрет, а он что-то невнятное ответил. Я даже помню, какого она была размера», – она показала руками.

Пространственная память у актрисы отменная, как, впрочем, и детальная. Вспоминается картина петербургского художника Виктора Авилова «Портрет Ворошилова», писанная на Южном фронте. На ней командарм в ярко-синей будёновке. Этот портрет находится ныне в Русском музее Петербурга, и дата его регистрации – 1997 год: за год до смерти Юрия Павловича. На картине стоит дата – 19 июля 1923 года. Это за восемь с половиной месяцев до рождения Юрия Павловича. Его родители были тогда на Туркестанском фронте.

Есть самая простая версия давних событий. Юрий Павлович ушёл с работы, точнее – порвал с ней в состоянии аффекта. Возможно, потом пожалел об этом. Существовала статья трудового законодательства: он мог отказаться от своего заявления об уходе в течение двух недель и оспорить его. Но, возможно, он об этом не знал. Единственный близкий человек, подруга уехала за границу. И он покупает бутылку джина – элитный напиток, не дешёвый. Но мало кто знает: джин обладает седативным и возбуждающим действием одновременно, он может вызвать инсульт. Почувствовав приближение инсульта, он отпер входную дверь, а потом должен был открыть в ванне горячую воду, опустить в неё ноги, а голову обвернуть холодным и мокрым полотенцем, тем самым, которое оказалось у него на шее. Но, ступив в ванну, он потерял равновесие и ударился головой.

Вторая версия – убийство. Здесь возможно всё: от сезонного рабочего до теории заговора. Но едва ли в этом можно разобраться: время ушло. Доцент Иванов любил во время лекций рассказывать о таинственных событиях, но самой большой тайной стала его собственная жизнь.

Добавить комментарий