В начале марта 1907 года в собственном его императорского величества конвое произошло чрезвычайное происшествие. У фельдфебеля казачьей сотни Ратимова обнаружили запрещенную литературу. Да какую! Ладно бы, если только антиправительственные газеты и листовки. А то ведь еще и поносные для государя императора стишки, читая которые непосредственный начальник Ратимова командир сотни, казачий есаул Петропавловский от охватившего его волнения и негодования обливался потом.
«Пропал, совсем пропал, — думал он. – Хорошо, если только выгонят со службы без права на пенсию, но можно и на каторгу угодить за потерю бдительности. Было бы полбеды, если бы рядовой казак такое натворил, а то ведь фельдфебель, при званный следить за нижними чинами, воспитывать их в духе преданности государю императору».
— Зарезал, мерзавец! Без ножа зарезал! – орал диким голосом Петропавловский на стоящего перед ним навытяжку Ратимова, обалдело смотрящего вдаль и изредка облизывающего разбитые Петропавловским губы. – Ты только послушай, скотина, что пишут эти государевы супостаты!
— «Новые идеи властвуют толпой, — начал читать Петропавловский. – Старые злодеи спят в земле сырой, все убрались к черту, побросав посты, подожди немного, полетишь и ты. Царь напугался, издал манифест: мертвым – свобода, живых – под арест. Нагаечка, нагаечка, нагаечка моя, обернись, нагаечка, на дурака царя!»
— Ой! – прочитав последние строки, охнул Петропавловский. – И такие стишки ты, мерзавец, принес во дворец! Убил, сукин сын! Ведь тебя повесить мало! Но не сомневайся, повесят!
— Где ты взял эту мерзость? – потрясая перед глазами Ратимова листками со стихами, вновь заорал Петропавловский. – Отвечать, скотина!
— Ваше благородие, — Ратимов вновь облизал разбитые губы. – Не погубите. Не по злому умыслу я. Проклятое любопытство погубило. Дай, думаю, почитаю, о чем пишут эти смутьяны, супостаты государевы, о которых вы так хорошо рассказывали на уроках словесности. А тут возьми и подвернись этот хмырь.
— Что еще за хмырь? – насторожился Петропавловский.
— Да Наумов, сын начальника дворцового телеграфа. На, говорит, казак, почитай, кого ты охраняешь. Я, дурак, и взял. Но истинный Бог, по прочтении хотел отнести эти бумажки вам, но не успел, вы меня опередили. И – сразу в морду. Я и объяснить ничего не успел. Лучше бы я никогда не учился грамоте.
— Подожди петь лазаря. Казак ты или баба? — прикрикнул на Ратимова Петропавловский.
— Постой-ка, — вдруг спохватился он. – Говоришь, хотел эти мерзкие бумажонки передать мне? Так ведь это совсем другое дело.
Петропавловский вздохнул с облегчением: кажется, беда пронеслась стороной. Раз казак его сотни взял эти бумажки и, движимый любовью к обожаемому монарху, хотел передать их своему начальству это иное дело.
Весьма неглупый человек, Петропавловский начал нащупывать путь к спасению. Он, конечно, не верил ни одному слову Ратимова, но сказанное им в корне меняло всю ситуацию. Всего четверть часа назад его, Петропавловского, следовало сурово наказать за потерю бдительности и дурное поведение подчиненного ему личного состава, теперь же начальству не мешало бы наградить его за воспитание в казаках конвойной сотни патриотизма и преданности престолу.
— Так ты говоришь, братец, — обратился он снова к Ратимову, — взял эти бумажки, чтобы выявить врагов отечества? Так ли я тебя понял?
— Так точно, ваше благородие, — внутренне ликуя и поняв, что петля ему, кажется, не грозит, ответил Ратимов.
— Что же ты, братец, мне морочишь голову? укоризненно проговорил Петропавловский. – Я ведь черт-те что подумал.
— Да вы же слова не дали сказать, сразу драться, Ратимов, — ладонью вытер кровоточащие губы.
— Ну прости, братец, погорячился. Как-то сразу не подумал, что верный слуга царя и отечества не может связаться со всякой там революционной сволочью. Приведи-ка себя в порядок и пойдем докладывать, пока не поздно, о твоем приключении князю Трубецкому. Если спросит, что у тебя с мордой, отвечай, что на вольтижировке упал с лошади. И твердо стой на одном, что всю эту антиправительственную литературу взял лишь с целью передать ее начальству. Соглашайся на все предложения жандармского подполковника Спиридовича – с ним тебе наверняка придется встречаться. Иначе ты пропал: виселицы тебе не избежать. Понял?
— Как не понять, ваше благородие? Огнем будут жечь, а от своего не отступлюсь.
Выслушав доклад Петропавловского, Трубецкой вместе с ним и Ратимовым немедленно направился к жандармскому подполковнику Спиридовичу.
Спиридович был начальником дворцовой полиции, которая, обеспечивая личную охрану царя помимо департамента полиции и Петербургского охранного отделения, параллельно с ними занималась политическим сыском. Официально Спиридович именовался начальником охранной агентуры и подчинялся напрямую дворцовому коменданту, минуя министра внутренних дел, шефа жандармов, директора департамента полиции.
Спиридович крайне заинтересовался сообщением Петропавловского и Трубецкого, попросил их больше не вмешиваться в это дело и сохранять все в строжайшей тайне и занялся Ратимовым. Особое внимание к случившемуся Спиридович проявлял не только потому, что по служебному положению обязан был проверять подобные факты; были у него для этого причины и личного характера. Высокое положение Спиридовича, одного из приближенных императора, имело свою обратную сторону. Помимо того, что он буквально рисковал головой в случае серьезного промаха в организации охраны императора, у него появилось много завистников, а следовательно, недоброжелателей, особенно в департаменте полиции и Петербургском охранном отделении. Ведь в его прямые обязанности входила и слежка за высшими чинами государства, в том числе и за членами царской фамилии, и нередко именно через Спиридовича царю становилось известно то, что от него тщательно скрывалось. Недоброжелатели действовали хотя и примитивно, но верно: где только могли, распускали слухи, будто Спиридович и его сотрудники – бездельники и дармоеды, пользы от них ни государству, ни царю.
Основанием для таких разговоров послужил тот факт, что в производстве Спиридовича действительно не было серьезных дел и основная его деятельность ограничивалась чисто профилактическими мероприятиями. Занимающий одно из ключевых мест в царской секретной полиции и давно мечтающий о генеральских лампасах, он даже не имел чина полковника. Спиридович хорошо понимал, что добиться в сложившихся условиях генеральских погон можно, если только удастся раскрыть какое-то серьезное, громкое дело, связанное, например, с подготовкой покушения на царя, и тем самым заслужить особую благодарность императора.
Время шло, а такого дела Спиридовичу не подворачивалось. И вот сегодня, кажется, судьба послала ему именно такой случай. Спиридович долгим изучающим взглядом посмотрел на сидящего напротив него Ратимова, лицо которого от внутреннего волнения становилось то красным, то бледным. Безошибочный нюх полицейской ищейки подсказал Спиридовичу: Ратимов именно тот человек, который нужен ему, чтобы «раскрутить» или создать дело. Первый шаг к генеральским погонам сделан!
Достав из стола бланк допроса, он обратился к Ратимову:
— Извини, хоть ты и герой и правильно поступил, голубчик, но придется тебя официально допросить. Таков уж порядок. Итак, рассказывай, как, где, когда и от кого ты получил нелегальную литературу.
Ратимов, волнуясь, торопливо начал рассказывать:
— Около пяти месяцев тому назад я, будучи в увольнении в Петербурге, на Невском проспекте, увидел Наумова. До этого я видел его несколько раз. Он ведь сын начальника телеграфа дворца и часто приходил к отцу на квартиру во дворец. Наумов шел с двумя барышнями, одна была очень красивая. Мне захотелось познакомиться с этими барышнями, и я к ним подошел. Наумов, хотя мы с ним раньше и не бьии знакомы, узнал меня. «А, служивый, — сказал он, — и ты здесь». Он познакомил меня с барышнями и предложил вместе провести вечер. Были в синематографе, а потом на квартире одной из барышень. Поскольку срок моего увольнения заканчивался, я вынужден был уйти, а Наумов остался. После этого вечера я регулярно в увольнении встречался с Наумовым и этими барышнями. Однажды Наумов, когда мы были одни, заговорил о тяжести моей службы. Сказал, что человек, которого я призван охранять, этого не заслуживает. Дал мне почитать газеты, журнал и эти гнусные стишки. Прочитав эту литературу, я ее отдал его благородию есаулу Петропавловскому.
— И это все? – пристально глядя в глаза Ратимова, спросил Спиридович. – Темнишь, казак, недоговариваешь. Нам известно, что Наумов подбивал тебя организовать бунт казаков конвойной сотни и сводно-гвардейского полка его величества, говорил, что скоро будет новая революция.
Спиридович помолчал и многозначительно добавил:
— Известно нам и то, что Наумов уговаривал тебя убить государя, говорил, что этим ты прославишься и спасешь отечество. Было такое?
— Никак нет, ваше высокоблагородие. Ничего такого Наумов не говорил.
— А ты вспомни хорошенько, — настаивал Спиридович. – Тебе ли – верному слуге престола и отечества, верному патриоту – покрывать государственных преступников?
Наступило молчание. Ратимов вспомнил приказ Петропавловского соглашаться со всем, что скажет Спиридович, иначе виселица, но теперь не знал, как это сделать. Поняв его затруднение, Спиридович пришел на помощь.
— В благородство играешь, казак? Преступника пожалел?
— Пожалел, ваше высокоблагородие, — прошептал Ратимов, — ведь ему за это виселица, а он почти мальчик.
— Он государственный преступник, — жестко проговорил Спиридович, — И года тут никакого значения не имеют. Вон Рысаков, который покушался на его величество Александра II, был еще моложе, а ведь повесили. Значит, подтверждаешь, что Наумов подбивал тебя на цареубийство?
— Подтверждаю, — чуть слышно прошептал Ратимов.
— Вот и молодец, — Спиридович снова взялся за ручку. – Итак, с твоих слов запишем: 1907 года марта 15 дня в г. Петербурге отдельного корпуса жандармов подполковник Спиридович на основании положения о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия, высочайше утвержденного 14 августа 1881 года, расспрашивал нижепоименованного Ратимова, который показал: «Один раз, когда мы с Наумовым выпили, он вдруг предложил мне убить государя императора, обещая славу народного героя и спасителя отечества. При этом Наумов сказал, что мне помогут могущественные люди, с которыми он меня познакомит...» Прочитай и подпиши.
Когда Ратимов прочитал и подписал протокол допроса, Спиридович заговорил снова:
—— Теперь, Филимон, будешь работать со мной. Получишь задание особой государственной важности. Выполнишь его – царь нас озолотит. Первое, что надо сделать, — это узнать, от кого Наумов получает запрещенную литературу. Позже на эту тему поговорим поподробнее. А теперь пиши: «Я, Филимон Ратимов, фельдфебель охранной казачьей сотни конвоя его величества, даю настоящую подписку начальнику охранной агентуры подполковнику отдельного корпуса жандармов, его высокоблагородию Спиридовичу в том, что буду тайно сотрудничать с секретной полицией в деле выявления государственных преступников. Все, что станет мне известно в ходе этой работы, обязуюсь хранить в строжайшей тайне. В случае разглашения ставших мне известными сведений буду отвечать во внесудебном порядке и подвергнусь смертной казни через повешение».
После того как Ратимов поставил свою подпись, Спиридович проводил его до двери.
— Ну, до встречи, казак!
Оставшись один, Спиридович задумался. Предстояло составить развернутый план агентурно-оперативных мероприятий: от содержания его зависел успех задуманной операции. Чем дольше размышлял Спиридович, тем яснее становилось: если он хочет создать «серьезное» дело о «покушении» на царя, без начальника Петербургского охранного отделения полковника Герасимова ему не обойтись. Ведь именно в его руках обширнейшая картотека, в нее занесены сотни тысяч революционно настроенных подданных империи. Из этой-то картотеки и следует отобрать несколько антицаристски настроенных лиц и с помощью провокаторов охранки сколотить из них «группу заговорщиков». Герасимов (у него-то вообще нет ничего святого, законченный циник) засиделся в полковниках, давно мечтает о генеральских погонах и, конечно, с радостью встретит возможность принять участие в раскрытии «заговора) против царя.
Несмотря на поздний час, Спиридович поехал к Герасимову. Через несколько часов тот встречал в своем кабинете высокого визитера.
— Рад, очень рад твоему приходу, Александр Иванович, — радостно пожимал он руку Спиридовичу. А я думал, что совсем уж забыл старика, списал меня после провала дела с Витте. Ну, рассказывай, что тебя привело в столь поздний час, что тебе не сидится в царском дворце. Шучу, шучу, — улыбнулся Герасимов, заметив, что его наигранная фамильярность, которой он пытался прикрыть некоторую растерянность, покоробила гостя.
Герасимов знал: неожиданное появление Спиридовича всегда связано с провалами, или, как говорили о них в жандармской среде, проколами в агентурно-оперативной деятельности. Вот и сейчас, внутренне холодея, он ожидал: какой же провал в работе руководимого им ведомства привел к нему Спиридовича в столь поздний час.
— Скажи, — обратился Спиридович к Герасимову, — не интересовался ли кто-нибудь из твоих подопечных в последнее время охраной царского дворца?
«Вот она — очередная неприятность, — подумал Герасимов. – Неужели просмотрели какой-нибудь заговор против императора?) Лихорадочно обдумывая вопрос Спиридовича, он вспомнил о донесении агента Верного: два дня назад ему докладывал об этом жандармский подполковник Комиссаров. Речь, помнится, шла о том, что тайный агент Комиссарова попал в группу революционно настроенных лиц и некто Никитенко во всеуслышание заявлял там, как страстно ждет он минуты, когда партия окажет ему честь и разрешит участвовать в заговоре против царя. Цареубийство в настоящий исторический момент, говорил Никитенко, неизбежно, крайне необходимо и в высшей степени политически целесообразно. Примерно то же самое говорил тогда и Пуркин (при проверке он оказался студентом Петербургского университета Сеневским).
Когда Герасимов рассказал об этом Спиридовичу, у того буквально загорелись глаза. О такой удаче можно было только мечтать. Нужная дичь сама плыла в руки охотника.
— А ну-ка, покажи-ка мне это донесение.
— Комиссарова будем посвящать в наш разговор? – осведомился Герасимов.
— По-моему, ни одно серьезное дело Петербургского охранного отделения еще не обходилось без твоего любимца. Так что зови.
Через несколько минут Комиссаров был в кабинете Герасимова. За прошедшие двое суток энергичный подполковник сделал немало. Спиридович углубился в изучение представленных ему материалов – они уже стали основой агентурной разработки «Потенциальные цареубийцы» (Герасимов имел пристрастие к громким названиям).
Спиридовича ждала новая удача. Она была настолько ошеломляющей, что он невольно вспомнил услышанные им когда-то слова: удача, как и беда, редко ходит одна. Действительно, уж если везет, то во всем.
Во втором агентурном донесении тот же агент сообщал Комиссарову, что Никитенко передал антиправительственную литературу для распространения ее среди царского конвоя некоему Наумову, который, по слухам, является сыном начальника дворцового телеграфа в Царском Селе.
— И ты до сих пор об этом молчал? – укоризненно посмотрел Спиридович на Герасимова.
— Для перепроверки полученных сведений подключали второго агента. Теперь он подтвердил сведения Верного. Так что можно и доложить.
— А знаешь, Александр Васильевич, — удовлетворенно потер руки Спиридович, — я ведь по поводу Наумова к тебе и приехал. Хотел узнать, нет ли у тебя чего-нибудь на него. А тут такая удача! Просто находка. Молодец Комиссаров!
И Спиридович рассказал Герасимову о том, что произошло у Наумова с Ратимовым.
— Так ведь это настоящий заговор против государя императора! – воскликнул Герасимов.
— Нам остается только использовать болтовню Никитенко и Пуркина о их горячем желании участвовать в покушении на его величество – установить несколько конкретных практических действий с их стороны и арестовать всю группу.
Итак, Александр Васильевич, твоя главная задача, — Спиридович устало потянулся, — через твоих провокаторов в группе Никитенко и Пуркина сделать так, чтобы Наумов познакомил их с фельдфебелем Ратимовым. Те должны поинтересоваться у Ратимова, как охраняется дворец в Царском и нельзя ли, переодевшись казаком конвойной сотни, проникнуть во дворец. Этого достаточно для будущего процесса. Ну а Наумов и Ратимов – это моя забота. И поддерживай, пожалуйста, со мной постоянный контакт. В случае чего, звони в любое время. Дело может каждую минуту принять опасный поворот. Представь себе: что будет, если мы прохлопаем и эти самоуверенные истерики – Никитенко и Пуркин – кого-нибудь действительно укокошат? Нам не сносить головы. Так что смотри в оба. Не упускай их из виду ни на секунду. Брось на это все силы, оставь на время другие дела. Через неделю, максимум через две мы группу Никитенко – Пуркина ликвидируем. Дальше держать ее на свободе опасно. И так ходим по лезвию ножа.
Очень довольные друг другом, Герасимов и Спиридович расстались. Была уже глубокая ночь, когда Спиридович возвратился в Царское Село. Стремление как можно скорее начать задуманную операцию было столь велико, что он не пошел отдыхать, а приказал разбудить и пригласить к себе своего помощника — жандармского ротмистра Доброскокова.
— Что представляет собой семья Наумовых? — спросил он вошедшего (в его служебные обязанности входило изучение служащих дворца).
Немного подумав, Доброскоков отвечал, что старший Наумов – добросовестный и честный служака, что же касается сына, то это шалопай. Служил где-то мелким чиновником, но недавно со службы прогнали и сейчас болтается без определенных занятий.
— Если позволите, Александр Иванович, — попросил Доброскоков, — Я вам завтра к вечеру представлю подробную справку об интересующих вас лицах. Многие детали я сейчас просто не помню.
— Хорошо, — согласился Спиридович, — но только на одного Наумова – сына и как можно подробнее: характер, связи, на какие средства существует, увлечения, не замешан ли в чем-нибудь предосудительном.
Через несколько дней, встретив находившегося в увольнении в Петербурге Ратимова, Наумов спросил, прочитал ли тот переданную ему запрещенную литературу? Действуя по инструкции, специально разработанной для него Спиридовичем, Ратимов ответил, что, конечно же, прочитал и благодарит за эти газеты и журналы. Он и раньше, мол, задумывался над несправедливостью жизни, например, о том, почему офицеры не считают нижних чинов за людей, обращаются с ними порой хуже, чем со скотиной, занимаются рукоприкладством. Теперь у него окончательно открылись глаза. Но он, Ратимов, хоть и готов всей душой бороться с несправедливостью, не знает, что для этого нужно делать.
Наумов сообщил Ратимову, что с ним хотят познакомиться его товарищи. Они отправились в дом на Литейном проспекте. Их встретили два молодых человека. Один из них назвался Никитенко, другой – Пуркиным.
Когда все немного выпили, Никитенко завел разговор о тяжести военной службы в царской армии, о безобразно плохом отношении офицеров к нижним чинам. Ратимов в соответствии все с той же инструкцией Спиридовича охотно поддержал этот разговор.
Незаметно он перешел на службу Ратимова.
— Прямо скажу, — говорил Ратимов, — служба собачья. Покоя нет ни днем ни ночью. За малейшую провинность – в морду. И это еще ничего, а не то и на каторгу можно угодить.
— Значит, не жалует государь своих защитников? – засмеялся Пуркин.
— Да нет, — возразил Ратимов, — сам-то царь с охраной очень даже ласковый и приветливый. Лично поздравляет со всеми праздниками, раздает подарки. А вот офицеры – зверье.
— И много охранников у царя? – поинтересовался Никитенко.
— Точно не знаю, но несколько тысяч будет, предположил Ратимов. – Особенно много охраны бывает во время поездок царя по стране. Тогда привлекают местные воинские части, чаще казаков, гусар, создают специальные полицейские команды. А если государь едет по железной дороге, то на каждую версту выставляют по десять нижних чинов – по инструкции они должны исполнять приказания только царя, ну, еще унтер-офицера или ефрейтора, которыми поставлены на пост.
— Здорово боится помазанник божий своих подданных, — проговорил Никитенко. – А вам-то, Ратимов, лично приходится близко видеть царя?
— Ну, а как же иначе, — удивился вопросу Ратимов. – Я же фельдфебель казачьей сотни конвоя его величества. Именно мы, казаки, во время поездок царя окружаем его автомобиль.
— Значит, в царский дворец вообще нельзя пробраться никому постороннему? – спросил Пуркин.
Ратимов помедлил, как бы обдумывая ответ.
— Думаю, что нельзя. Да и что толку. Если кто-то и войдет во дворец, до царя все равно не добраться. Покои царя и его семьи охраняют двести жандармов. Они переодеты в гражданское платье, каждый вооружен револьвером и кинжалом. Таких жандармов, почитай, прячется по два, по три человека за каждым кустом против царских окон, на аллеях, по которым гуляет царь.
— Значит, реально приблизиться к царю можно только в форме казака конвоя его величества, — задумчиво проговорил Никитенко.
Неожиданно для присутствующих Ратимов сказал, что, если в этом есть необходимость, он может купить такую форму. Но вот беда: у него нет денег.
— Эта беда поправима, — сказал Никитенко, доставая из бумажника 300 рублей и передавая их Ратимову. – Хватит?
— Думаю, что хватит, — пряча в карман деньги, ответил Ратимов.
Договорились, что через два дня Ратимов принесет казачью форму. Поговорив еще немного о голоде в стране, о страданиях простого народа, Ратимов и Наумов ушли.
Через несколько часов Спиридович и Герасимов уже читали подробный отчет Ратимова о его встрече с Никитенко и Пуркиным.
— То, что Никитенко, — заговорил Спиридович, — дал Ратимову, да еще в присутствии Пуркина и Наумова, деньги на покупку формы казака конвоя его величества, — уже конкретное действие. Этот факт убедительно подтверждает подготовку покушения на жизнь государя императора, особенно если учесть высказывания Никитенко и Пуркина на этот счет. Так что можно их арестовывать.
В ночь на 31 марта 1907 года Никитенко, Пуркин, Наумов и еще несколько человек, которые слушали «злонамеренные» слова Никитенко и Пуркина и не донесли, были арестованы. Всего по делу о подготовке покушения на царя Спиридовичем и Герасимовым было привлечено восемнадцать человек. Отдав всех арестованных на попечение Герасимова, Спиридович занялся только Наумовым: его показаниям на предстоящем громком процессе он отводил главную роль.
— Итак, — начал Спиридович, когда Наумова привели к нему на допрос в специально оборудованное в подвале дворца помещение, — вы, молодой человек, имея возможность бывать в царском дворце, связались с весьма опасными террористами, чем создали прямую угрозу жизни государя императора. И не делайте удивленные глаза. Нам все о вашей преступной деятельности известно от начала и до конца.
Наумов покачнулся на табуретке, но ответил с достоинством:
— Никаких опасных террористов я не знаю и никаких преступлений я не совершал.
— Так уж и не знаете, так уж и не совершали? Значит, не хотите облегчить свою участь добровольным признанием? – потянулся к стоящему на столе колокольчику Спиридович. – Ну, воля ваша. Потом на меня на том свете не пеняйте. Хотел, учитывая молодость и искреннее добровольное раскаяние, а также преданную службу вашего отца, спасти вас от виселицы, да, видимо, не суждено. Ну, сами виноваты, голубчик.
Вошедшему на звонок Доброскокову Спиридович приказал пригласить Ратимова.
Тем временем Наумов с ужасом рассматривал орудия пыток, лежащие на скамейке у стены, и ящик с горящими углями в углу комнаты. Переведя взгляд на противоположную от него стену, он заметил на ней два вбитых примерно в 3-4 метрах от пола крюка с кольцами, к которым, вероятно, за руки подвешивали пытаемых. «Если не признаюсь, забьют до смерти», — пронеслось в голове Наумова. В допрашивавшем его офицере он узнал жандармского подполковника Спиридовича: о нем отец говорил, что это самый влиятельный и страшный человек во дворце.
— Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – вытянулся по стойке «смирно» перед Спиридовичем вошедший Ратимов.
— Знаешь этого молодого человека? – спросил Спиридович Ратимова, указывая на Наумова.
— Так точно, ваше высокоблагородие, знаю.
— А вы знаете этого казака? – обратился Спиридович к Наумову.
Наумов, который понял, что отпираться от знакомства с Ратимовым нет смысла (слишком много людей, в том числе и служащих дворца, не раз видели их вместе), кивнул головой.
— Так знаете или нет? – настаивал Спиридович. – Знаю, — хрипло проговорил Наумов.
— Какие между вами взаимоотношения?
Немного подумав и все еще по неопытности не понимая, к чему клонит жандармский подполковник, Наумов ответил:
— Хорошие.
— А теперь, братец, — обратился Спиридович к Ратимову, — расскажи все, что тебе известно о преступных действиях господина Наумова и его друзей-террористов, замышляющих покушение на священную особу государя императора.
По мере рассказа Ратимова Наумов все ниже опускал голову. «И как я мог поверить, — думал он, — что казак, фельдфебель царского конвоя, фанатичный слуга престола, может стать революционером. Погубил, ни за грош погубил себя и товарищей».
Отпустив Ратимова, Спиридович вновь обратился к Наумову:
— Ну, что скажете на это, молодой человек?
Наумов не произнес ни слова.
— Так, — протянул Спиридович. – Значит, решили играть в молчанку, изображать из себя несостоявшегося народного героя?
На некоторое время в комнате воцарилась тишина. Спиридович обдумывал дальнейшие действия: Наумов оказался крепче, чем он ожидал, и вовсе не слабовольным и истеричным, как следовало из характеристик, собранных по его приказанию Доброскоковым.
«Пожалуй, с активным допросом подождем, — решил Спиридович, взглянув на орудия пыток. – Попробуем так называемый моральный метод». Он вспомнил, что на 31 марта назначена казнь эсера, приговоренного к виселице еще в 1905 году за попытку покушения на губернатора. «Покажу-ка я эту казнь Наумову, — решил Спиридович, — наверняка будет податливей».
Когда Спиридович вместе с Наумовым, которого крепко держали за руки два дюжих жандарма, прибыли в Петропавловскую крепость, там уже все было готово к казни. Посредине двора стояли врытые в землю два некрашеных столба, к верхней части которых была прибита перекладина с крюком и намыленной веревкой. Место казни окружили солдаты охранного батальона. Около виселицы в ожидании осужденного расхаживал палач в картузе с красным верхом и в красной рубахе. Недалеко от виселицы Наумов заметил яму, куда, видимо, после опустят тело казненного.
Наконец в сопровождении конвоя и священника показался осужденный. Он был крайне бледен, но внешне совершенно спокоен. Сам встал на табурет под виселицей, сам накинул себе на шею петлю. Прокурор Петербургской судебной палаты зачитал приговор военно-окружного суда. Слова из приговора едва долетали до Наумова, он чувствовал: еще немного и упадет в обморок.
Как только прокурор закончил читать, палач ловко выбил табурет из-под ног террориста, и тот закачался в воздухе, судорожно подергиваясь. Наумов видел, как палач резко дернул висящего за ноги, внимательно посмотрел на него и, видимо, убедившись, что он мертв, взял за талию и с силой потянул вниз. Тело казненного необычайно вытянулось. Через 20 минут, обрезав веревку, его сняли; врач, послушав сердце и пульс, зафиксировал смерть. Тело завернули в саван и опустили в заранее подготовленную глубокую яму. Яму засыпали, палач и несколько солдат тщательно утоптали ее, набросали на могилу нерастаявшего льда. Виселицу выкопали и унесли.
Когда Наумова подвели к машине Спиридовича, с ним случился обморок. Обморок был так глубок, что Спиридович испугался, как бы Наумов не умер раньше времени, и пригласил к нему врача, только что констатировавшего смерть. Осмотрев Наумова, врач сказал, что обморок – результат тяжелого нервного потрясения и скоро пройдет, хотя в таких случаях бывают и смертельные исходы. Наумов начал приходить в себя, когда возвратились во дворец.
— Очнулись, молодой человек. – Спиридович ласково и доброжелательно смотрел на Наумова. – Согласен с вами: то, что мы сегодня видели, — сцена не из приятных. Вот от таких неприятностей я и хочу спасти вас. Вы напрасно запираетесь. Мне только что сообщили, что социалисты-революционеры Никитенко и Пуркин во всем признались и в своих показаниях утверждают, что именно вы втянули их в подготовку покушения на императора, что именно вы — главарь группы, что вас давно увлекает террористическая борьба.
— Не может быть, — прошептал Наумов.
— Я, конечно, не верю ни одному их слову, — продолжал Спиридович, — но показания есть показания. Представьте себе, как они прозвучат на суде. Ваши сообщники, выгораживая себя, откровенно топят вас. Да это и неудивительно. Вы для них – человек чужой, случайный. Были им нужны лишь как лицо, имеющее доступ во дворец. Почему же не свалить на вас главную вину и не выгородить главных виновников преступления. Вполне логично. Между тем нам известно, что никакой вы не главарь группы террористов и, более того, никаких планов в отношении покушения на государя императора не имели, что в преступную группу были вовлечены опытными злоумышленниками, членами партии социалистов-революционеров по своей неопытности и слабости характера. Вот почему я говорю вам это совершенно искренне как дворянин дворянину. Хочу вас спасти, более того, если вы будете со мной откровенны и правдивы, не только спасу вас от виселицы, но и добьюсь монаршей милости, вашего полного помилования. Но если вы не хотите пожалеть себя, пожалейте хоть своего старика отца. Ведь его из-за вас уволят без пенсии. Если же вы поведете себя правильно, обещаю, что ваш отец будет продолжать работать. Ваше дело не будет для него иметь никаких последствий. Ну что, будете давать показания?
— Буду, — ответил Наумов.
— Ну вот и молодец, — удовлетворенно похвалил его Спиридович и взял ручку. – Вам, конечно, в том состоянии, в котором вы сейчас находитесь, трудно формулировать свои мысли, поэтому давайте поступим так: я запишу в протокол допроса все, что связано с вашим участием в этом деле, а вы подпишете. Если я в чем-нибудь ошибусь или что-нибудь забуду, вы поправите.
— Хорошо, — прошептал Наумов.
Через час «показания» Наумова были готовы. В них говорилось:
«Год тому назад я, будучи чиновником на петербургском телеграфе, не поладил с начальством, был уволен со службы и остался без средств к существованию. Считая себя незаслуженно обиженным и желая отомстить своим обидчикам (все мои жалобы на несправедливость моего увольнения и просьбы о восстановлении на работу остались без удовлетворения), я начал искать знакомства с социалистами-революционерами. Вскоре я познакомился с Никитенко и Пуркиным и стал посещать на квартире Пуркина политический кружок, которым они руководили. Несколько месяцев читали и тщательно обсуждали различную запрещенную литературу. Однажды во время занятий Никитенко сказал – то, что мы изучаем запрещенную революционную литературу, это, конечно, хорошо, но теперь, когда теоретическая подготовка закончена, наступила пора активных практических действий; что лично он страстно ждет минуты, когда партия окажет ему честь и разрешит участвовать в покушении на царя; что цареубийство в настоящий исторический момент он, Никитенко, считает неизбежным, крайне необходимым и в высшей степени политически целесообразным. Его активно поддержал Пуркин. Против такого заявления не возражали и другие присутствующие, в том числе и я. Не помню точно даты, но, кажется, в начале февраля Никитенко обратился ко мне с просьбой (узнав, что мой отец является начальником телеграфа в царском дворце), не мог ли бы я познакомить его, Никитенко, с кем-нибудь из охраны. Я дал согласие и, бывая на квартире у отца во дворце, в Царском Селе, начал присматриваться к солдатам и казакам конвойной сотни его величества, выбирая подходящего человека, которого можно было познакомить с Никитенко. Однажды в Петербурге я случайно встретил на Невском проспекте казака, фельдфебеля казачьей сотни конвоя его величества Ратимова, которого до этого неоднократно видел в царском дворце во время посещения квартиры отца. Мы поздоровались и разговорились. Я познакомил Ратимова с двумя знакомыми мне барышнями, и с этого времени, находясь в увольнении, Ратимов проводил свое свободное время с нами. В конце февраля я дал Ратимову две антипpaвительcтвенныe газеты и журнал, а также несколько порочащих его императорское величество стихов неизвестных мне поэтов. Примерно через неделю, когда Ратимов снова находился в увольнении в Петербурге, я познакомил его со своими сообщниками Никитенко и Пуркиным. В беседе с Ратимовым Никитенко и Пуркин расспрашивали Ратимова об организации охраны царского дворца и нельзя ли организовать антиправительственный бунт среди солдат сводно-гвардейского полка, охранявших царский дворец. В конце разговора Никитенко спросил Ратимова, не может ли он, Ратимов, помочь ему, Никитенко, нелегально проникнуть в царский дворец. Ратимов ответил, что можно попытаться, предварительно переодевшись в казачью форму, под видом казака конвойной сотни его величества. Никитенко спросил Ратимова, не может ли он помочь ему добыть такую форму. Ратимов согласился помочь Никитенко достать для него форму казака конвойной сотни его величества и получил на покупку казачьей формы от Никитенко 300 рублей. Больше по этому делу показать ничего не могу, так как вскоре после встречи Ратимова с Никитенко и Пуркиным я был арестован. Записано с моих слов верно и мною прочитано. Наумов».
Когда Наумов подписал без каких-либо возражений и поправок протокол допроса, его отправили в Петербургское охранное отделение и поместили в секретную одиночную камеру – там он и находился до и во время суда.
Дальнейшим оформлением этого дела занимался полковник Герасимов. Он провел очные ставки Наумова с Никитенко, Пуркиным и другими обвиняемыми. На ставках Наумов подтвердил показания, данные им Спиридовичу. Чтобы придать предстоящему процессу побольше весомости, Герасимов сумел добиться от обвиняемых дополнительных признаний: будто с подготовкой покушения на царя они готовили и убийство председателя Совета министров Столыпина и великого князя Николая Николаевича.
Когда следствие было закончено, Спиридович явился с докладом к дворцовому коменданту, тот к Николаю II. Ознакомившись с обвинением арестованных, царь приказал провести над ними открытый судебный процесс и с возможно более широким и подробным освещением его в газетах.
Процесс состоялся в августе 1907 года. Однако на суде, а значит, и в прессе «заклеймить» обвиняемых как участников «широкого» антиправительственного заговора не удалось. От какого бы то ни было участия в таком заговоре они на суде отказались и заявили: все их «признания» на предварительном следствии были вырваны у них под пытками.
Отказался от своих показаний Спиридовичу и Наумов. Истерически рыдая, он сделал на суде следующее заявление:
— Я совершил величайшую подлость и не вижу, чем я могу искупить ее, — я оговорил Никитенко и очернил его. Сказанное мною на следствии – неправда. Никто меня не вовлекал и к убийству царя не подстрекал.
ЦК партии эсеров выступил с официальным заявлением о том, что Никитенко и Пуркин ни в каком заговоре, связанном с организацией покушения на Николая II, не участвовали и что руководство партии никогда им такого поручения на давало. Весь этот «громкий» процесс, по мнению ЦК, организован Петербургским охранным отделением в провокационных целях.
После того как депутат Думы Ширский на одном из ее заседаний зачитал это заявление и сказал, что, по его мнению, партия социалистов-революционеров к этому заговору непричастна, созданная Спиридовичем и Герасимовым легенда о существовании широкого заговора с целью покушения на священную особу императора основательно пошатнулась.
Положение спас полковник Герасимов: он сумел «доказать», что заявление ЦК эсеровской партии о непричастности Никитенко, Пуркина и других к организации покушения на царя есть не что иное, как уловка, попытка замаскировать истинные террористические намерения и действия этой партии.
Яростно «уличал» на суде подсудимых в заговорщической, террористической деятельности и фельдфeбeль казачьей сотни конвоя его величества Ратимов. Очень помогло полицейским фальсификаторам выступление на суде обвиняемых Никитенко и Пуркина: они отрицали наличие заговора, доказывали, что его просто не было, но вместе с тем заявили, что, если бы представилась такая возможность, с радостью приняли бы участие в покушении на царя. Короче, они слово в слово повторили то, о чем раньше доносили тайные агенты Петербургского охранного отделения.
Приговор суда был суровым: трое – Никитенко, Пуркин (главные обвиняемые) и Наумов (как нераскаявшийся преступник, стремившийся ввести в заблуждение суд) приговорены к смертной казни через повешение, остальные – к длительным каторжным работам.
Царские милости в отношении организаторов этого процесса не заставили себя долго ждать. Спиридович получил звание полковника отдельного корпуса жандармов, Герасимов был произведен в генерал-майоры, Петропавловский и Трубецкой за хорошее воспитание личного состава конвоя его величества награждены орденами, а фельдфебель конвойной казачьей сотни Филимон Ратимов получил первый казачий офицерский чин – хорунжего.