Собственно говоря, о дипломатической карьере Талейран размышлял давно. Он считал себя Подготовленным к этому роду деятельности. А в ноябре 1789 года, выступая в Учредительном собрании, Мирабо впервые в качестве возможного министра иностранных дел наряду с графом Луи-Филиппом Сегюром, французским послом в Петербурге, назвал епископа Отенского.
В сфере внешней политики во Франции сложилось своеобразное двоевластие. Существовало королевское министерство иностранных дел, за которым сохранились представительские функции.
Но его важнейшие полномочия уже перешли к специальному органу Учредительного собрания — Дипломатическому комитету во главе с Мирабо, который взял под свой контроль международные переговоры и повседневные дипломатические акции. 2 апреля 1791 г. Мирабо умер. А через пять дней его место занял Талейран. Вскоре он провел через Учредительное собрание решение о вооружении 27 кораблей для испанского флота. Утверждали, что при этом за 100 тысяч долларов, полученных от испанского посла, Шарль Морис добился продления франко-испанского договора 1761 года.
Сомнительная эта история не подтверждается документами. Еще 29 июля 1790 г. Учредительное собрание приняло резолюцию о сохранении в силе всех международных соглашений, подписанных ранее Францией (в том числе и франко-испанского пакта), а Талейран вошел в состав Дипломатического комитета только 7 апреля 1791 г. Испанцам незачем было тратить свое золото.
Но то, что сферу дипломатии он считал источником немалых доходов, — это, пожалуй, верно.
Деятельностью Дипломатического комитета живо интересовался русский посол во франции Иван Матвеевич Симолин. Это был опытный дипломат, работавший в Вене, Копенгагене, Регенсбурге (при германском имперском сейме), в Стокгольме и Лондоне. В Париж он был назначен в 1785 году. Небольшого роста, полный, с острыми глазами, он обладал неисчерпаемой энергией, удивлявшей окружающих. Симолин был тесно связан с королевской семьей и придворной аристократией.
ЕкатеринаII ненавиделафранцузскуюреволюцию, видя в ней угрозу для всех европейских монархий. Она писала руководителям французской эмиграции: «Считайте меня бескорыстным и искренним другом принцев, братьев короля, и устойчивой и постоянной опорой всякого верного слуги вашего монарха». Графу д'Артуа, находившемуся в Петербурге в марте — апреле 1793 года, самодержица всероссийская передала 17 тысяч рублей
В Петербурге готовы были на крупные затраты. Но о военной помощи Бурбонам долгое время и не помышляли. Международное положение России было сложным. В 1787 году началась русско-турецкая война. Одновременно с ней шла вторая русско шведская война. Австрия поддержала Россию, но вскоре потерпела поражение от турок.
Английское правительство занимало враждебную русскому государству позицию. Молодой премьер-министр Уильям Питт-младший стремился помешать продвижению России к побережью Черного моря. Англия подписала союзный договор с Пруссией, имевший открытую антирусскую направленность.
Для российской дипломатии 1791 год был очень напряженным. Англия и Пруссия добивались того, чтобы Россия в результате мира с Турцией не получила территориальных приращений. Они грозили войной. Но в Петербурге проявляли выдержку: там знали, что Питт, встретив сопротивление в парламенте, в конце концов отступит. Он действительно отказался от предъявления ультиматума России, отменил военные приготовления на флоте. Весной 1791 года «восточный кризис» закончился поражением британской дипломатии. Ясский мирный договор с Турцией закрепил за Россией Очаков и побережье Черного моря между Бугом и Днестром.
В борьбе с турками одержало победу русское оружие. И тон у императрицы изменился. Осенью 1791 года она писала своему фавориту князю П. А. Зубову, что во Франции «надо восстановить монархию». А через несколько месяцев царица прямо призвала к вооруженной интервенции: «По-моему, чтобы спасти францию, остается сделать одно — это восстановить власть короля, для чего есть только один путь — оружие».
А ведь не так давно в Петербурге думали о союзе с той самой мятежной Францией, которую одновременно и боялись, и ненавидели. За русско-французское сближение высказывались и в Париже. Симолин писал в Петербург: «Желание заключить союз, иметь тесное единение с этой державой (Россией) становится изо дня в день все сильнее. Взаимные выгоды ощущаются всеми». Тогда-то и повысилось внимание русской дипломатии к внешней политике Франции.
Королевские министры иностранных дел (их было много — они быстро уходили со сцены) большого влияния на решение международных вопросов не оказывали и судьба их в революционное время часто была трагической. Монморен и сменивший его Лесар погибли на эшафоте. После Лесара министром стал Дюмурье, лишь несколько месяцев находившийся на этом посту. В июне его сменил маркиз Шамбона, не имевший политической репутации. При такой «министерской чехарде» контакты российского посла с руководителями официальной французской дипломатии были затруднены.
Используя тайные каналы, Симолин регулярно получал копии донесений французского поверенного в делах в Петербурге Жене. Такого сюда информация имела для Симолина решающее значение. Поэтому он с тревогой сообщал в Петербург о трудностях, возникших в связи с молчанием одного из его доверенных лиц, работавшего в дипломатическом ведомстве, получившего от него «полное и чрезвычайное вознаграждение».
Со временем посол Екатерины II переключился на Дипломатический комитет, который стал «центром всей политики Франции». Мирабо он называл «душой» комитета и отмечал, что «его мнение имеет большой вес». В беседе с Симолиным (письмо царице от 1 апреля 1791 г.) Мирабо заявил, что Учредительное собрание «не отнесется безразлично к отправлению английской эскадры в Балтийское море, и, по его мнению, в этом случае следует привести в боевую готовность эскадры в портах Франции». Именно такого решения и добивалась русская дипломатия. Симолин писал, что в Париже «посредством денег можно получить все», и среди «депутатов, управляющих Францией», Мирабо не является самым «недоступным». Императрица сделала на письме из Парижа пометку: «Проявить щедрость, если он не умер».
Связующим звеном между русским послом и Мирабо был Талейран. «Я расположил в свою пользу близкого друга г. де Мирабо, который руководит им во всем, что имеет отношение к внешней политике», —сообщал Симолин, подчеркнув, что друг — «человек очень умный» —будет всецело на стороне российского двора, если его надежда на вознаграждение за услуги «получит свое осуществление с самого начала». При посредстве Талейрана Мирабо согласился принять Симолина у себя дома. Уже был назначен день встречи, но Мирабо скоропостижно скончался. Посол отмечал, что граф умер «так несвоевременно, что все честные люди вынуждены сожалеть об этом».
Мирабо мог быть очень полезным русскому послу. И огорчение Симолина, несомненно, было искренним: ведь весной 1791 года «восточный кризис» переживал свой пик. 17 апреля посол получил из Петербурга указание, используя «свои каналы», добиться мобилизации французского флота. Царица высказала «высочайшее одобрение» деятельности своего представителя, увеличив ему жалованье на 6 тысяч рублей в год, и перевела 350 тысяч ливров на расходы по оплате людей, «отличных и способных для службы».
Эти деньги пришлись очень кстати. 7 апреля пост Мирабо в Дипломатическом комитете занял Талейран. «Мне удалось расположить преемника г. де Мирабо в вышеупомянутом комитете к точке зрения и образу мыслей покойного, а также и к целям, которые мы должны себе поставить», — писал Симолин. Талейран принял активное участие в подготовке проекта решения Учредительного собрания о немедленном вооружении 35 французских кораблей и об отправке специального представителя в Лондон. Цель этой миссии — объяснение причин принятых в Париже мер, вызванных якобы тревогой за перспективы французской торговли. Но события приняли иной оборот.
Крупные буржуа, заправлявшие делами в Учредительном собрании, боялись конфликта с Англией. Сам Мирабо, заигрывая с царским послом, был сторонником англо-французского сближения. Его взгляды разделял и Талейран. Однако оба они, рассчитывая на щедрость российской императрицы, не опасались гнева Питта, так как хорошо знали, что французский флот не представлял серьезной угрозы для «владычицы морей». В то же время и Мирабо, и Талейран сочли, что «бряцание оружием» могло сделать англичан сговорчивее.
На заседании Дипломатического комитета герцог Шатле выступил против приведения кораблей французского флота в боевую готовность: эта мера, сказал он, ведет к войне с Англией. Комитет воздержался от поддержки каких-либо действий, имевших антианглийскую направленность. Для русской дипломатии дело было проиграно. Но Симолин проявил о своем «друге» самую горячую заботу. Он писал: «Я не могу не рекомендовать особому благоволению императрицы того, кто служит мне с такой проницательностью, преданностью и умом. Он является душой Дипломатического комитета благодаря своим тесным связям с его членами». Симолин не без оснований считал, что если ведомство иностранных дел возглавит Шуазель-Гуфье, то весьма вероятно, что большое влияние на него будет оказывать епископ Отенский.
Несмотря на неудачу, Симолин не считал «погибшим» дело русско-французского сближения. В одном из его писем говорилось: «Я вижу, что Дипломатический комитет по существу весьма занят Россией; в настоящее время самые влиятельные его члены всецело убеждены в полезности для новой франции договориться с этой державой о самых тесных и самых прочных связях».
Посол вскоре сообщил Екатерине II, что намерен дать «друзьям», информирующим посольство о деятельности Дипломатического комитета, 60 тысяч ливров и заявить им, что если они и впредь будут оказывать «позитивные, полезные и существенные услуги», особенно в вопросе о морских вооружениях франции, то он, Симолин, явится гарантом «великодушия» Петербурга. Сказано без излишних церемоний, откровенно: хотите заработать, служите верой и правдой российской императрице
Видимо, умудренный опытом русский дипломат (в 1791 г. он вступил уже в свое восьмое десятилетие) верил, что сотрудничество с Талейраном возможно и в будущем. Но русско-турецкая война близилась к победному для России завершению, и в Петербурге уже не нуждались в сближении с Францией.
Изменив отношение к франции, Екатерина II изменила отношение и к своему послу в Париже. Он впал в немилость, и в 1791 году в одном из своих доверительных писем царица писала: «Я получила очень неприятное известие, что Симолин стал ярым демагогом и теперь восхищается всеми нелепостями, которые совершает негодное Национальное собрание. Я думаю, что его свел с пути истинного г-н д'Отен».
Бывший епископ Отенский, перевоспитывающий в «революционном духе» царского посла! Предположение это довольно нелепо.
Русский источник доходов так или иначе для Талейрана иссяк. Однако он не утратил интереса к политике и к дипломатии. Шарль Морис убедился в том, что это занятие может быть достаточно прибыльным.
События тем временем ускоряли свой ход.
22 июня 1791 г. Людовика XVI и Марию-Антуанетту, сбежавших из Тюильри с подложными русскими паспортами, схватили в местечке Варенн-ан-Аргон, в 230 километрах к востоку от столицы. Беглецов вернули в Париж. А уже 17 июля на Марсовом поле солдаты и национальные гвардейцы, которыми командовал генерал Лафайет, расстреляли демонстрацию, требовавшую ликвидации монархии. Король заявил, что «наступил конец революции».
Возникла новая ситуация и в Европе. В августе 1791 года император Австрии и король Пруссии подписали декларацию о совместных действиях с целью полного восстановления власти Людовика XVI. Сложилась первая антифранцузская коалиция, вдохновляемая Екатериной II. С помощью своих дипломатов она натравливала на францию Австрию и Пруссию, не спеша, однако, присоединиться к их союзу. Царица «горит желанием втянуть императора и прусского короля в войну против нас, так как тогда она могла бы по-хозяйски действовать в Польше в соответствии со своими желаниями и восстановить в этой стране свое прежнее влияние»,— сообщал в Париж в феврале 1792 года французский посол в Вене де Ноай.
В таких условиях для франции большое значение имела позиция Англии. Выехать на переговоры в Лондон министр иностранных дел Лесар в январе 1792 года предложил Талейрану.
Талейран был готов к своей новой миссии. Дело было не только в способностях этого человека, но и в его политическом опыте, приобретенном в Дипломатическом комитете Учредительного собрания. Вскоре этот опыт будет проанализирован и обобщен в «Записке о нынешних отношениях франции с другими государствами Европы», которая станет одним из первых манифестов буржуазной дипломатии. Документ датирован 25 ноября 1792 г. Шарль Морис находился в ту пору в Лондоне.
В «Записке» Талейран подчеркивал, что свободный народ не может строить свои отношения с другими народами на «идеях и чувствах» деспотического правительства; он должен основывать «политические действия на принципах разума, справедливости и всеобщей пользы». Позднее эти слова прочно войдут в словарь буржуазных государственных деятелей и дипломатов, нередко оправдывая агрессивные войны и колониальный разбой, поддержку реакционных режимов и экспорт контрреволюции.
А в 1792 году эти понятия еще не утратили своего значения, так как отражали взгляды передового общественного класса, широко выходившего на историческую сцену. Отражая интересы буржуазии, Талейран писал, что истинное достоинство государства состоит в том, чтобы быть хозяином в своей стране и никогда не иметь нелепой претензии стать хозяином у других. По его словам, «подлинное богатство» государства, так же как и отдельной личности, состоит не в приобретении или завоевании чужих владений, а в использовании своих. Территориальные захваты, осуществляемые «силой и ловкостью», — это «жестокие игры политического безрассудства, ложные расчеты власти». Так оценивались агрессивные войны в «Записке».
Талейрана интересовало прежде всего настоящее и будущее французской внешней политики и дипломатии, иных, отличных от «старого порядка». «Господство иллюзий для Франции кончилось, —писал он, — она достигла зрелости». У страны должна сложиться «новая система ее внешних сношений, полностью аналогичная идеям и интересам, порожденным новой ситуацией».
Как подчеркивалось в «Записке», именно в подходе к внешнеполитическим союзам дипломатия «старого режима» более всего расходилась с новыми законами, с новыми мнениями, с новыми нравами. Для деспотического правительства почти всегда целями союза являлись «нападение, а не оборона, захват чужих владений, а не сохранение своей собственности», — замечал Талейран и продолжал: «Союзный договор между королями или аристократическими государствами почти всегда представляет собой лишь домашнее соглашение между владыками и настоящий заговор против народов». «Семейная дипломатия» и «семейные союзы» осуждены в документе в якобинском духе.
Политический союз — разумный и справедливый акт лишь тогда, когда «он сводится к договору о взаимной обороне». И «Франция должна оставаться в пределах своих собственных границ: к этому ее обязывают ее слава, ее справедливость, ее разум, ее интересы и интересы народов, освобожденных ею». Именно с этими народами, по словам Талейрана, следовало подписывать договоры о братстве и взаимной обороне, только таким образом создаются предпосылки «великой системы освобождения народов», являющейся единственной целью французской внешней политики. И еще одна шутка истории: все эти благородные и гуманные слова были написаны человеком, который затем значительную часть своей долгой жизни посвятил имперской дипломатии, политике закабаления народов Европы и колоний.
Однако далеко не все государства способны быть французскими союзниками, продолжал Талейран. Некоторые из них в силу своего географического положения, различий в принципах правления не располагают средствами для «совместной обороны». С ними, однако, возможны «не постоянные договоры о союзе и братстве, а лишь временные соглашения, затрагивающие политические и торговые интересы, порождаемые обстоятельствами».
Новым во взглядах Талейрана, своего рода знамением буржуазной эпохи явился особый подход к колониальной проблеме, к актуальным для того времени вопросам международных торговых и промышленных связей. Капитализм уже далеко вышел за рамки национальных границ. Талейран одним из первых в истории буржуазной дипломатии подошел к пониманию интернациональных потребностей и интересов нового класса, которому он, аристократ, хотел он того или не хотел, служил и умом, и сердцем.
В «Записке» рассматривалась возможность англо-французской конвенции, предоставляющей независимость колониям обеих стран. Став самостоятельными, замечал Талейран, колониальные народы смогут активно включиться в систему международной торговли. Он ссылался при этом на восстановление американо-английских торговых связей после завоевания Соединенными Штатами национальной независимости. Испанские колонии в Мексике и Перу, по мнению автора «Записки», должны освободиться от иностранного господства, стать самостоятельными государствами. В вопросе о судьбах колоний европейских государств Талейран забегал вперед, слишком опережал свое время. И в финале «Записки» он рисует картину совершенной идиллии: под флагом свободной торговли по морям и океанам плывут корабли Англии и Франции. Это — результат «великой торговой революции», открывающей новые возможности для промышленности, оказывающей мощное влияние на судьбы Европы и Америки. При всей наивности (от которой Талейран, казалось, был так далек) этих идей их автору нельзя отказать в новаторском стиле мышления. Подобные мысли были глубоко чужды дипломатам «старого порядка», презиравшим «низменные дела» — промышленные и торговые связи (что, однако, не мешало им брать крупные взятки с предпринимателей и коммерсантов).
Идеи Шарля Мориса Талейрана отвечали веяниям новой эпохи. И при всех его заблуждениях им несомненно был присущ политический реализм. «Записка» провозглашала принципы новой, буржуазной дипломатии.В своем окончательном виде «Записка» была подготовлена Талейраном в Лондоне. Несомненно, в ней отразилось и знакомство ее автора с опытом британской внешней политики и дипломатии. Документ свидетельствовал о политической зрелости Шарля Мориса.
Но это была отнюдь не единственная причина его назначения. Возможно, и руководителей революции, и монархистов кандидатура бывшего епископа устраивала именно из-за противоречивости его позиций. Не забудем, что в Лондон он был направлен (да еще и в категорической форме) Лесаром. Королевский двор по-прежнему играл значительную роль в сфере внешней политики, и желанным вариантом для него, несомненно, явилось бы активное участие Англии в вооруженной борьбе против французской революции. А вот союз британской короны с Францией Учредительного собрания королевским советникам представлялся столь же нереальным, сколь и нежелательным. Многие из них понимали иллюзорность надежд на вмешательство Англии во французские дела. Поэтому английский нейтралитет Людовика XVI вполне устраивал, так как не усиливал его противников и в то же время не бросал тени на «патриотизм» короля, правившего «божьей милостью и силой конституционных законов».
Таким образом, для сторонников монархии Талейран являлся наиболее подходящей фигурой. Речи, произносимые им с парламентской трибуны, не пугали тех министров и приближенных короля, которые знали о хранившихся в недоступном для посторонних глаз сейфе записках епископа Отенского, предлагавшего свое содействие Людовику XVI. При дворе учитывали и человеческие слабости Талейрана, его неистребимую любовь к деньгам, рассчитывали и на то, что в среде французов-эмигрантов, имевших доступ в Букингемский дворец, плохо примут вероотступника, объявившего войну самому папе. В общем, с точки зрения тех, кто хотел создать трудности для переговоров, именно Талейрана надо было послать в Англию.
24 января 1792 г. Шарль Морис прибыл в Лондон. Русский посол в Англии С. Р. Воронцов сообщал 3 февраля 1792 г. в Петербург, что «король весьма мало с ним говорил», а королева «вопреки милостивого и учтивого ее обыкновения говорить со всеми, кой ей представляется, ни слова ему не сказала». На приеме она даже повернулась к французскому гостю спиной. Французы-эмигранты подшревали враждебность английского двора. Встретив такой прием, Талейран держался учтиво, но холодно. Говорил он мало, удивляя английских аристократов, привыкших к многословным и темпераментным французам.
В письме Лесара Уильяму Гренвилю, министру иностранных дел и крестному отцу Уильяма Питта, говорилось, что Талейран выехал в Англию по различным делам, которые «интересовали лично его», и не имеет дипломатических поручений. Официально главой миссии являлся герцог Бирон, который по поручению военного министра Луи де Нарбона должен был закупить 4000 лошадей. При расчетах у него обнаружили фальшивые деньги, и он был арестован. Скандал стал достоянием гласности. В конце концов Бирона освободили, но вся эта неприятная история еще более ухудшила «моральный климат» переговоров.
Тем не менее Талейран, который еще в июне 1791 года, выступая в Учредительном собрании, говорил об Англии как «естественном союзнике Франции», продолжал считать, что «сближение с Англией не является химерой». Разумеется, он вполне отдавал себе отчет в том, что союз двух «злейших друзей» — это дело будущего, но заложить его основы надо было уже теперь. «Рано или поздно к этому придут... Но, конечно, не может быть делом одного дня дипломатическая революция, которая таким образом разрушила бы общую систему европейской политики» — писал Талейран.
Питт в конце концов принял посланца иэ Парижа. Талейран тщательно продумал план переговоров. Прежде всего он определил аргументацию и тактические приемы. Талейран не забыл напомнить и о том, как в 1783 году он принимал Уильяма в замке Сен-Тьери, принадлежавшем его дяде Александру Анжелику.
В связи с историей миссии Талейрана в Лондоне автору книги невольно вспомнилась беседа с французским историком Жаном Катру, состоявшаяся в Париже в известной Школе политических наук («Сьянс-по»). Жан занимался историей французской дипломатии в период революции 1789 года.
— Талейран, — говорил тогда Жан Катру, — несколько раз, в феврале и в марте, встречался с Уильямом Гренвилем. Первый элемент плана Талейрана — анализ положения во франции. Он говорил Гренвилю: «французская революция свершилась; ей можно причинять неприятности, можно бороться с ней, но она слишком взволновала головы, слишком облагородила чувства, чтобы ее когда-либо удалось уничтожить». Искренние ли эти слова? Не знаю. Но разъяснить своему собеседнику смысл происшедших событий Талейран считал совершенно необходимым.
— Только после общеполитического «экспозе» Талейран перешел к основному для него вопросу о нейтралитете Англии в Европе, — продолжал Катру, — Он едва ли не впервые поставил вопрос о международном разделении труда, сказав, что англичанам и французам нужно не соперничество, а сотрудничество: «Две соседние нации, одна из которых основывает свое благосостояние главным образом на торговле и другая — на сельском хозяйстве, призваны, в силу вечной природы вещей, понимать друг друга, взаимно обогащаться». Договоры, подписанные британским правительством, не обязывали его к военной помощи врагам. Помните, что он писал Лесару 3 марта о возможности нейтралитета Англии и принятии ею соответствующей декларации? Он назвал это вопросом, на котором и следовало в первую очередь сосредоточиться.
Я не мог не согласиться с Катру, обратив, однако, его внимание на некоторые аспекты понимания нейтралитета французским представителем.
— Вы ведь знаете сборник документов «Миссия Талейрана в Лондоне в 1792 году»? — спросил я. — В нем на странице 59 приводятся слова Талейрана о том, что французская эскадра в Бресте «произвела бы отличный эффект». И вот еще его слова: «Не перестают говорить с утомительным притворством, что мы не имеем ни армии, ни флота, ни правительства, что мы — незначительная нация, мертвая нация в глазах всей Европы. Я хотел бы показать Англии, что это не так, и именно флот явился бы для нее свидетельством нашей жизнеспособности».
— Но в Париже многие считали, и справедливо,— заметил Катру, — что Лесар был противником военно-морской «демонстрации». Министр флота Бертран де Молевиль, поощрявший эмиграцию, бегство командного состава военных кораблей, сообщил, что «не осталось ни одного офицера, способного командовать фрегатом». Только тогда Талейран отказался от своего замысла. Он больше не ставил вопроса об эскадре в Бресте, но сожалел об идее, которую считал «справедливой и хорошей», не видя на пути ее осуществления «никакого непреодолимого препятствия».
Переговоры, подкрепляемые угрозой применения военной силы!
— Что же, этот вечный принцип буржуазной дипломатии не был чужд и Талейрану, — не удержался я от замечания.
Жан коснулся и проблемы колоний:
— Талейран предлагал, чтобы обе страны взаимно гарантировали свои колонии. Он был готов и к частным уступкам, в том числе и территориатьным. Во имя достижения высших целей французский дипломат предложил, например, уступить англичанам остров Тобаго в Атлантическом океане при условии получения кредитов на сумму 3—4 миллиона фунтов стерлингов. Как замечал Талейран, для франции эта «жертва была бы равна нулю или почти нулю». Всего 300 квадратных километров! Никакого практического значения для французов остров не имел, а англичанам давал «моральное удовлетворение».
— Верно — согласился я, — ведь мы говорим о Франции, находившейся в состоянии международной изоляции. О стране, у границ которой стояли и уже готовились к нападению вражеские армии. В таких условиях вести переговоры, да еще не имея официальных полномочий, было нелегко. Внешняя политика Англии в это время еще находилась на полпути — от «мирной» контрреволюции к вооруженной борьбе с Францией. Конечно, немалое значение имел и правильный выбор дипломатической тактики.
— Да, Талейран правил но оценивал минусы своего реального положения в Лондоне, — заметил Катру. — В беседах с Питтом и Гренвилем он рначале не затрагивал политические проблемы. Затем, когда необходимые объяснения состоялись, Талейран просил министра не торопиться с ответом, подчеркивая, что «речь шла не о предложениях с его стороны», а всего лишь «о простых идеях». Таким образом, соблюдались приемы реалистической дипломатии: неторопливость, скрывающая степень заинтересованности; готовность дать время собеседнику для подготовки продуманного и взвешенного ответа; умение своевременно взвесить контрпредложения другой стороны и внести допустимые коррективы в свои планы, не меняющие их главных ориентаций.
В конце нашей беседы Катру спросил:
— Вы ведь знакомились с материалами русского архива. Имеются ли там сведения о миссии Талейрана в Лондоне?
— Да, русский посол Сергей Романович Воронцов внимательно следил за ходом переговоров. Вот мои выписки из его сообщений. Талейран. пишет Воронцов, «без публичного характера негоциатор». А вот он сообщает о том, что французский представитель предлагал «разорение шербургской плотины и укрепление всего порта, да еще уступку острова Тобаго, который Англия потеряла прошедшим миром. Но первое уже не может быть важно для Англии, ибо порты без кораблей нимало неопасны, а оные скоро совсем исчезнут поелику, что новых не строят, а старые гниют; сверх того за неимением денег работы в Шербурге остановлены». Посол делал вывод о том, что «Талейран-Перигор, бывший епископ Отенский, по-видимому и что известно в публике, не успевает в своей негоциации, что и неудивительно, ибо нельзя никакой державе связать себя союзом с Францией, где нет никакого правления: где вся внутренность ежедневно наивысше расстраивается; деньги, кредит, торговля и навигация исчезают и где глупость, невежество; и большинство народного собрания дошло до такой степени, что оно начинает быть презираемо в самой франции и само себе приготовляет свое падение». Не щадил царский посол французскую революцию!
Беседа с Жаном Катру позволила мне лучше понять положение, в котором в тот период на мировой арене находилась Франция.
...Талейран вернулся в Париж 10 марта 1792 г. Его усилия не пропали даром: «фактический нейтралитет Англии неоспорим», — считал Шарль Морис. Но в Лондоне по-прежнему не было официального французского представителя. Талейран предложил направить туда 26-летнего маркиза Франсуа-Бернара Шовелена. После долгих проволочек Шовелена назначили посланником в Лондоне. Однако руководил переговорами по-прежнему Талейран, вновь от- нравившийся в конце апреля в британскую столицу. Он и не скрывал своей ведущей роли.
Делегация франции следовала программе, которую сформулировал ранее Талейран. Оборонительный союз с Англией — дело отдаленного будущего. Поэтому делегаты уделяли особое внимание реальному содержанию английского нейтралитета, добиваясь сохранения в силе англо-французского торгового договора 1787 года. В обмен на предоставление Англией займа в 3—4 миллиона фунтов стерлингов и правительственных гарантий франция была готова уступить англичанам остров Тобаго.
К этому времени обстановка в Европе вновь круто изменилась. 20 апреля 1792 г. франция объявила воину Австрии, французские войска вторглись в Голландию. «После моего приезда в Лондон мне показалось, что умы крайне взволнованы известием о войне между Францией и Австрией», — сообщал в Париж Шовелен. Курсы ценных бумаг на Лондонской бирже упали. Действуя через Шовелена, Талейран добивался определения английской позиции в этих изменившихся обстоятельствах. И в Париже торопились. Сменивший казненного Лесара, новый министр иностранных дел Шарль Дюмурье 22 мая настаивал на скорейшей публикации «официальной декларации», обещанной Гренвилем.
25 мая в Лондоне было обнародовано заявление английского короля, в котором, хотя и не упоминалось слово «нейтралитет», запрещалось вооружение каперских судов, а их действия объявлялись противозаконными. Таким образом фактический нейтралитет Англии был официально подтвержден.
Первая дипломатическая миссия Талейрана завершилась успешно. Присоединение Англии к антифранцузской коалиции было отсрочено. Бывший епископ раскрыл свои способности теоретика и практика буржуазной дипломатии. Казалось, пришло время для официальных и неофициальных поздравлений, наград и, разумеется, денежных поступлений.
...В ночь с 9 на 10 августа 1792 г. Париж не спал. Раздавался колокольный звон. Гремели пушечные выстрелы. Толпы вооруженных людей двигались к Тюильрийскому дворцу. Штурм его завершился падением королевского режима. Людовик XVI и члены его семьи оказались в заключении в замке Тампль.
Народное восстание победило. Крупная буржуазия и аристократия были отброшены от власти. В новом правительстве — Временном исполнительном совете ведущую роль играл Жорж Дантон. По его поручению к 18 августа 1792 г. Талейран подготовил документ, цель которого состояла в том, чтобы разъяснить правительствам иностранных государств, и прежде всего Англии, нейтралитет которой французской республике необходимо было сохранить, причины уничтожения монархии. Для Шарля Мориса это был трудный шаг. Он понимал, что монархисты не простят ему публичного осуждения Людовика XVI. Но Талейран уже не верил в возможность реставрации монархии во франции. Он считал, что с Бурбонами покончено навсегда. Любой ценой надо было приспосабливаться к новым веяниям и новым людям — к Дантону, Робеспьеру и Марату.
Бывший епископ в своей новой записке осудил королевский режим. Он писал, что Людовик XVI использовал золою, чтобы «погасить или ослабить горячий патриотизм» (заметим, что «патриот» Талейран попытался после смерти Мирабо вместо него получить за свои услуги деньги из королевский казны). Король, писал Талейран, окружал себя «врагами свободы», людьми, «преданными контрреволюции». Препятствуя подготовке широкого заговора, писал новоявленный революционер, вооруженный народ Парижа бросился на штурм Тюильри. «Во имя общественного спасения и для безопасности самого короля» Национальное собрание «освободило» его от выполнения государственных функций. Талейран завершил записку своей знаменитой фразой: «Отныне во франции существует только одна партия».
У Талейрана сложились хорошие отношения с Дантоном. Но Дантон был недостаточно надежной защитой. Его положение не являлось прочным, а революционная Коммуна Парижа во главе с Робеспьером действовала решительно. По ее настоянию Законодательное собрание создало Чрезвычайный трибунал по борьбе с контрреволюцией. Начались обыски и аресты. Карающий меч якобинцев повис прежде всего над головами друзей Талейрана. Рассказывают, что в своем экипаже он вывез из столицы и довез до границы Бомеца и Нарбона. Для Шарля Мориса это был необычайно смелый поступок.
События 10 августа и их последствия, однако, серьезно обеспокоили Талейрана. Он обладал удивительным умением своевременно предвидеть грозившую ему опасность. Чувствовал ее он и теперь. Об этих днях он писал: «Моей истинной целью было уехать из франции, где мне казалось бесполезным и даже опасным оставаться, но откуда я хотел уехать только с законным паспортом, чтобы не закрыть себе навсегда пути к возвращению». Но получить паспорт стало делом трудным. Его выдавали лишь лицам, выполнявшим поручения правительства, морякам и коммерсантам.
Тогда бывший епископ обратился к Временному исполнительному совету с просьбой разрешить ему выезд в Англию для продолжения дипломатической миссии. Сердце его переполняли недобрые предчувствия. Талейрану отказали. Но страх подгонял его: бежать из Парижа, бежать, и как можно скорее! Он обратился к министру юстиции Дантону с новым предложением — направить его в Лондон для участия в англофранцузских переговорах по вопросу о введении в обеих странах единой системы мер и весов. Не так давно он действительно занимался этой проблемой, и предлог мог оказаться вполне благовидным. Талейран не выходил из приемной министра на Вандомской площади. И вот 7 сентября он, наконец, получил паспорт, подписанный шестью министрами временного правительства. Не теряя ни минуты, Шарль Морис отправился в путь и через восемь дней ступил на английскую землю.
Итак, началась новая жизнь Талейрана — уже не депутата, не министра, не дипломата Проблема мер и весов была забыта. Он попытался установить деловые связи, предложил лорду Гренвилю информацию о положении во Франции, а новому министру иностранных дел французской республики — Лебрену — свои услуги. Но оба адресата промолчали.
Но худшее было впереди. Министр внутренних дел Ролан, осматривая Тюильри, нашел в секретном сейфе дворца письма Мирабо, разоблачающие его связи с двором, а вместе с этими письмами — и две записки Талейрана — от 20 апреля и 3 мая 1791 г., из которых следовало, что он предлагал тайное сотрудничество Людовику XVI. Последовала молниеносная реакция Конвента. Бывшему главе Дипломатического комитета было предъявлено обвинение в измене. Его бумаги опечатали, в доме произвели обыск, а имя внесли в «Общий алфавитный список эмигрантов Республики» вместе с семнадцатью членами его семьи, включая мать и архиепископа Реймского, находившихся в Германии. Шарль Морис оказался вне закона
Надо было привыкать к бездействию — состоянию совершенно новому и непривычному для Талейрана И это после напряженных дискуссий в учредительном собрании и недавних сложных переговоров в Лондоне! Оставалось только одно — ждать. Ждать перемен. Может быть, долго. И ему приходили на память слова кардинала Армана Ришелье: «Пусть поработает время, и в этом ожидании следует находить утешение».
...Обосновался Талейран в зеленом районе Лондона, неподалеку от Гайд-парка. Средства его были ограниченны. Пришлось продать привезенную из Парижа библиотеку. Богатые книголюбы не хотели связываться с французским эмигрантом, пользовавшимся плохой репутацией. За книги он получил всего 750 фунтов стерлингов — сумма небольшая для человека с размахом и потребностями Шарля Мориса
Связи в Лондоне завязывались с трудом. Двери многих аристократических домов оказались закрытыми. Но через старого знакомого, лорда Ленсдауна, он познакомился с Джорджем Каннингом, впоследствии лидером тори и британским премьер-министром; Джозефом Пристли, известным философом-материалистом и естествоиспытателем; Иеремией Бентамом, философом, социологом и юристом; Чарлзом фоксом, лидером радикального крыла вигов, осуждавшим войну Англии против ее североамериканских колоний.
Прибежищем для изгнанника в конце концов стал кружок его друзей, которых ему удалось разыскать. Многие из них чудом спаслись от гильотины. В Лондоне находился Бомец. Здесь жил и Нарбон. Прибежище в Лондоне нашел Лалли-Толендаль, который голосом, заставлявшим дребезжать стекла, декламировал друзьям гнои трагедии. Встречался с Талейраном и Матье Монморанси-Лаваль. Этот 25-летний молодой человек, уже успевший повоевать в Америке против англичан, теперь жил среди бывших врагов. Все эти аристократы, ненавидевшие «чернь», безжалостно осуждали якобинцев, проводили время в бесконечных разговорах на политические темы и искали утешение в литературе, музыке и зрелищах. Судьбы родины, ставшей столь далекой и чуждой, интересовали лондонскую компанию главным образом с точки зрения личных интересов.
Душой общества были две привлекательные и образованные дамы — Аделаида де Флао, приехавшая с сыном Талейрана, маленьким Шарлем, и Жермена де Сталь. Обе были близки с Талейраном. И вот все трое оказались вместе в изгнании! Но такие пикантные ситуации не страшили отставного епископа. Он умел из них выходить.
Аделаида находилась в стесненном материальном положении. Она обратилась за помощью к Шарлю Морису, но Талейран, сам испытывавший денежные трудности, не мог поддержать ее. Вскоре ее роман «Адель де Сенанж» помог мадам де флао выйти из затруднений. Аделаида, став свободнее в средствах, вскоре уехала в Швейцарию.
С Жерменой де Сталь Талейрана связывала старая дружба Он высоко ценил ее ум, ее литературный талант. В Лондоне Жермена читала своим друзьям философско-поэтический этюд «Влияние страстей на счастье людей и наций», посвященный революционным событиям. Талейран был в восторге от стиля и мыслей писательницы. Но он был невнимателенк ней, и Жермена нашла утешение в связи с Нарбоном, которого давно знала. Не без ее участия он стал в декабре 1791 года военным министром. Жермена нравилась Нарбону. Она была крупной и сильной женщиной с широкими плечами, резкими чертами лица. Ее яркие черные глаза горели внутренним огнем, привлекавшим окружающих. Несколько экстравагантная, мадам де Сталь нередко была в салонах мишенью для шуток. Жермена также уехала в Швейцарию в мае 1793 года. Талейран хотел последовать за ней. Однако швейцарские власти его не приняли.
Но пребывание в Лондоне оказалось непродолжительным. 24 января 1794 г. около пяти часов вечера два человека в черной одежде явились в дом Талейрана и передали ему королевское предписание покинуть Англию. Обращения к Питту и Гренвилю помогли лишь отложить срок выезда на четыре недели. Но куда ехать?
Флоренция, как и Швейцария, не хотела его принимать. О Пруссии не могло быть и речи. В России репутация «революционера» не оставляла Талейрану никаких надежд на расположение императрицы. Наконец, он остановил свой выбор на Соединенных Штатах. «Я принял решение... В тридцать девять лет я начинаю новую жизнь», — писал Талейран мадам де Сталь за несколько часов до того, как поднялся вместе с Бомецом на палубу корабля, отправляющегося в заатлантические дали...
К какому берегу пристать? Для Талейрана этот вопрос имел отнюдь не только географический смысл. С революцией ему было не по пути —она развивалась в направлении, которое он не мог принять. Может быть, каким-то шестым чувством Шарль Морис предугадывал, что якобинцы рано или поздно уйдут со сцены. Они далеко, слишком далеко зашли... Но и монархия исчерпала себя. «Дом Бурбонов —для франции конченый дом», —писал он мадам де Сталь еще в ноябре 1793 года. Талейран не расстался с этой мыслью и много лет спустя, когда вернулся на службу к наследникам казненного короля. Революция оставила глубокий след и в образе его мышления, и в понимании хода исторических событий. Дворянин по рождению, он прочно связал себя с новой «аристократией денежного мешка». Ей Шарль Морис теперь служил и вместе с ней приспосабливался к обстоятельствам.
А на родине распоясавшаяся «чернь» перешагнула все границы допустимого для Талейрана. Она не только разбила вдребезги трон, но замахнулась на святая святых — на собственность. Необходимо было положить конец дальнейшему развитию революции. «Если будет контрреволюция в нашем смысле, в ней следует участвовать», — говорил бывший епископ, тот самый, что служил мессу на Марсовом поле в день годовщины взятия Бастилии и предложил Учредительному собранию национализировать церковную собственность. Он клевещет на героев славного 1793 года: «Клубы (это слово по-французски означает также «дубинка») и пики убивают энергию, приучают к скрытности, к низости». И далее: «Начиная с вождей якобинцев, склоняющихся перед гильотиной, и кончая самыми честными гражданами, существует в настоящее время только цепь низости и лжи, первое звено которой теряется в грязи». Он негодует: «Я ненавижу французов, для меня было бы удовольствием как следует избить этих негодяев». Над буржуазным либералом взял верх сторонник контрреволюции.
Для Талейрана, оказавшегося далеко от родины, без занятий, без звания и состояния, выход был один — ждать. Ждать он умел. Опыт дипломата подсказывал ему, что это тактика, которую любит фортуна. А ведь и по-французски, и по-английски фортуна означает не только судьбу, но и успех, состояние, богатство. За этим и ехал он в далекую Америку, где, как тогда говорили, состояния делаются легко. Ну что же — в дальний путь!